Грядущее крадется к нам, как тать.

Уильям Батлер Йейтс

У. Б. Йейтс — крупнейший ирландский поэт англоязычного мира, лауреат Нобелевской премии 1923. И самый понятный их тех, о ком рассказывается в этом документе. Во-первых, потому что он позиционирует себя как нормальный лирический поэт, то есть выражает в первую очередь свои чувства. Во-вторых,  он связан с известным вам литературным направлением – символизмом.

Его первые сборники стихов, написанные еще в конце XIX века и сборник рассказов «Кельсткие сумерки» очень символистские, Йейтс рисует мир таинственной красоты, в нем традиционная для символистов образность сочетается с образами из национальной кельтской мифологии. У. Х. Оден впоследствии скажет, что «феи и герои ранних произведений Йейтса были попыткой, хотя и ошибочной, излечить фольклорной традицией разъятое на атомы общество»

Но в  начале 10-х годов Йейтс обращается к реальности: «я начал движение в жизнь, а не от жизни». В книгах ниги "Ответственность" (1914), "Дикие лебеди в Куле" (1919), "Майкл Робартс и плясунья" (1921) можно проследить связь с биографией Йейтса и современными ему историческими событиями. Мы такое видели неоднократно.

Что касается формы. Исследователи говорят, что зрелый Йейтс пишет предельно простыми словами, но опрощение лексики сопровождается усложнением синтаксиса, хотя в переводах это не очень заметно. Свободный стих Йетс считал никуда не годным и называл «дьявольскими метрами».

Давайте посмотрим политическую лирику. «Сентябрь 1913». Опубликовано в The Irish Times

Вы образумились? Ну что ж!
Молитесь богу барыша,
Выгадывайте липкий грош,
Над выручкой своей дрожа;
Вам – звон обедни и монет,
Кубышка и колокола…
Мечты ирландской больше нет,
Она с О’Лири в гроб сошла.
Но те – святые имена —
Что выгадать они могли,
С судьбою расплатясь сполна,
Помимо плахи и петли?
Как молнии слепящий след —
Их жизнь, сгоревшая дотла!
Мечты ирландской больше нет,
Она с О’Лири в гроб сошла.

Затем ли разносился стон
Гусиных стай в чужом краю?
Затем ли отдал жизнь Вольф Тон
И Роберт Эммет – кровь свою? —
И все безумцы прежних лет,
Что гибли, не склонив чела?
Мечты ирландской больше нет,
Она с О’Лири в гроб сошла.
Но если павших воскресить —
Их пыл и горечь, боль и бред,-
Вы сразу станете гнусить:
«Из-за какой-то рыжей Кэт
Напала дурь на молодежь…»
Да что им поздняя хула!
Мечты ирландской не вернешь,
Она с О’Лири в гроб сошла.

 

Здесь мы видим массу незнакомых имен. О’Лири в рефрене как наиболее важное. Это ирландский революционер, с которым Йейтс еще успел лично познакомиться, все остальные - борцы за свободу Ирландии (от Англии) в разное время. То есть Йейтс рассматривает сентябрь 1913 года в сравнении с другими эпохами, когда разные люди пытались отстоять свободу Ирландии, а вот сейчас это уже не актуально, мечта похоронена, а кто ее похоронил? Лавочники! Гадкая буржуазия! Видно, как он их не любит, да?

«Пасха 1916 года» - длинное стихотворение, написанное как отклик на восстание 1916 года.

Стихотворении открывается зарисовкой будничного Дублина накануне восстания. Еще ничто не предвещает грозы. Хотя нет, предвещает:

Я видел на склоне дня
Напряженный и яркий взор
У шагающих на меня
Из банков, школ и контор.
Я кивал им и проходил,
Роняя пустые слова,
Или медлил и говорил
Те же пустые слова
И лениво думал о том,
Как вздорный мой анекдот
В клубе перед огнем
Приятеля развлечет,
Ибо мнил, что выхода нет,
И приходится корчить шута.
Но уже рождалась на свет
Угрожающая красота.

 

Угрожающая красота станет лейтмотивом, Йейтс всегда романтизирует борцов, восхищается повстанцами, даже если они терпят неудачу.

Третья строфа:

Удел одержимых одной
Целью сердец жесток:
Став камнем, в стужу и зной
Преграждать бытия поток.
Конь, человек на коне,
Рассеянный птичий клик
В пушистой голубизне
Меняются с мига на миг.
Облака тень на реке
Меняется с мига на миг;
Копыта вязнут в песке,
Конь к водопою приник;
Утки ныряют, ждут,
Чтоб селезень прилетел;
Живые живым живут —
Камень всему предел.

 

Вот здесь в начале  виден усложненный синтаксис наконец-то. И смотрите, что он делает. Он делает то, чего политическая лирика не терпит вообще. Йейтс отвлекается на мироздание и рисует нам универсальные категории динамики и статики, причем все живое динамично, статично только камень и сердце революционера. Вот только не надо включать Толстого и заявлять, что каменное сердце – это плохо, а значит Йейтс против. Ничего он не против. Во-первых, он сожалеет об этой метаморфозе. Во-вторых, все равно восхищается борцами, которые, наверное, сильнее смерти:

А вдруг им было дано
И смерти не замечать?

В третьих, они остаются в памяти потомков.

Однако Йейтс не только политическую лирику писал. У него есть масса занятных текстов с часто условными героями и ситуациями. В целом, для зрелой лирики Йейтса характерно неприятие обывателей, среднего класса. И четко видно, как он симпатизирует героям, которые к среднему классу не относятся. В «Заячьей косточке», например, мир условных королей и королев. А в «Двух песенках дурака» и «Еще одной песенке дурака» герой, натурально, деревенский дурачок.

 

В 20-е годы становится ясно, что Йейтс отличается от своих современников. Английская поэзия в это время становится интеллектуальной (см. Элиот), Йейтся сопротивляется этим тенденциям, сохраняя ранее выработанную поэтическую манеру, считая новую поэзию (типа Элиота) безжизненной и сухой. Кстати, Элиот считал, что Йейтс — самый великий поэт нашего столетия

Можно посмотреть на большое стихотворение «Кровь и луна», состоящее из частей. Центральный образ здесь – башня (для Йетса башня вообще важна, у него одна из поздних книг так называется). Что это такое? Это сам человек (Бурлящей крови напор
Поставил башню стоймя»)

Это поэзия

(Я символ мощи воздвиг
Над вялым гулом молвы
И, ставя строфу на строфу)

Это культура (тут работает упоминание разных других высоких башен, реальных и метафорических).

Наконец, «нация подобна башне, Гниющей с головы»
Понятно, что происходит с образом башни? Изначально она имеет положительный смысл, потому что возвышается над низменным и приземленным, но что-то где-то повернулось, и вот уже башня гниет с головы. Обидно.
Правда есть то, что никогда не изменится. Это лунный свет. Сколько ни казни людей при луне, сколько крови не проливай, лунный свет не пачкается. Но его чистота и мертвая мудрость не нужны в живом мире.

И вот что бы там Йейтс ни говорил, эта сложная конструкция из крови, луны и башни, каждая из которых что-то символизирует, - это очень интеллектуально.

 

Томас Стернз Элиот

Нобелевский лауреат 1948 года.

Элиот считал, что Йейтс — самый великий поэт нашего столетия, но сам писал совсем иначе. Его жестко критиковали за «элитарность» и «холодность вымученных стихов».

Элиот позиционировал себя как писателя Традиции, сверхличного  начала в культуре. Лирика, может, и обращается к чувствам поэта, но не ограничивается ими. Поэт интересен и замечателен не личными эмоциями, а своей способностью «превратить частные и глубоко личные переживания в нечто более значительное и отстраненное, в нечто универсальное и надличностное».

Элиот стремился к автономности поэтической формы, своеобразному творческому аскетизму, «структурно мотивированной эмоции». И видел задачу своего литературного поколения в преодолении «романтизма» в поэзии. «Романтизма» - потому что стремление выражать свои эмоции началось с романтиков и с тех пор никак не может закончиться. Романтизм для Элиота – это не литературное направление, а субъективность, не знающая самоограничения.

Поэтому хороший поэт, по мысли Элиота, не сообщает о своих мыслях или чувствах, он жертвует собой, чтобы выступить медиумом традиции, поэтического языка своей эпохи. В 1919 году Элиот опубликовал эссе  «Традиция и индивидуальный талант», в котором изложил свою теорию «деперсонализированной» поэзии.

В статье «Метафизические поэты» (1921) Элиот опускает Мильтона и романтиков, предпочитая им «метафизических поэтов» XVII века, у которых было «непосредственное чувственное выражение мысли и преображение мысли в чувство». А потом что-то пошло не так и «... начался тот разлад между мыслью и чувством, от которого мы так и не оправились»

Наконец, в статье о Гамлете (1919) Элиот предлагает термин «объективный коррелят». Эта штука похожа на принцип суггестивности, предложенный французскими символистами. Они не называли эмоции прямо, потому что они типа невыразимые. Для Элиота они вполне выразимые, но очень субъективные.

 «Единственный способ передать эмоции в искусстве — это найти им объективный коррелят, иначе говоря, ряд предметов, ситуацию, цепь событий, которые станут формулой этой частной эмоции, с тем, чтобы приведение внешних фактов, заключающих в себе чувственный опыт, сразу же, немедленно порождало эмоцию».

Поэма «Бесплодная земля» (1922) – типичный Элиот и самый сложный текст ever.

Главная тема -  всеобщего распада, конца. Буквальное ожидание дождя, который так и не начнется, соотносится с более глобальной жаждой жизни. Исторический процесс – это абсурд, который только усугубляет проблемы.

В поэме несколько субъектов повествования из разных культурных пластов, между голосами нет явных границ, речевые пласты тоже смешиваются: тут же Библия, тут же клише массовой культуры. Границы между прошлым и настоящим, мифом и бытом тоже стерты. Безжизненность нужно трактовать предельно широко

«Полые люди» (1925) по основной теме и пессимистичности перекликается с «Бесплодной землей». Повторяется смешение разных стилей, но в отличие от «БЗ» много повторов, что создает некоторую монотонность. Повторяются образы черепов, костей, крыс, сухой травы, пустыни, осколков стекла и камня.

Тема опустошенности современного человека, прижизненной смерти:

Мы полые люди,
Мы чучела, а не люди
Склоняемся вместе —
Труха в голове...

Монотонность поэмы подчеркивает мертвенность, автоматизм существования «полых людей».

На ту же тему есть более простой цикл «Прелюдии»,  состоящий из четырех текстов. Время последовательно сменяется: от вечера к рассвету, везде плохая погода. Везде образ города, урбанистическая тема. Люди в городе влачат унылое, механистическое  существование. Как Гоголь в «Невском проспекте» вместо лиц описывал шинели и шляпы, так Элиот упоминает руки, ноги, пальцы, что усиливает впечатление обезличенности людской массы, «фарша», как будет сказано в последнем стихотворении. Есть там и душа, только она «состоит из оскаленных теней», мало хорошего. Все в городе движется, все динамично, но это не красивая сильная динамика, а какое-то массовое мельтешение, похожее на то, как ветер гоняет мелкий мусор:

Миры вращаются, как будто
По пустырю кружится в танце рой старух.

 

 

Финал поэтического творчества Элиота  - цикл «Четыре квартета». В основу положены пятичастные квартеты Бетховена. Музыкальность элиотовских «Квартетов» создается с помощью  ритмического разнообразия. По содержанию это пейзажи,  название каждого текста связано с тем или иным моментом жизни Элиота в США и Великобритании:. Бёрнт Нортон — поместье в Глостершире, по соседству с которым жил Элиот,— выражение идеи воздуха. Ист Коукер — деревня в графстве Сомерсет, откуда вышли предки Элиота,—связана с идеей земли. Драй Селвэйджес — название прибрежных скал у реки в Массачусетсе, где прошло детство Элиота,— выражение идеи воды. Литтл Гиддинг — место в графстве Хантингдоншир, оплот англиканства — выражение идеи огня.

Да, вся эта символика, цветовая, вегетативная  и прочая, наконец-то важна. Розу надо трактовать как как образ спасения, рая, церкви,  тис как символ смерти и т.д. Элиот принял англокатоличество, и христианство стало для него той надличной идеей, который и следует выражать в стихах. В некоторм смысле «Четыре квартета» - это своеобразное подражание Данте. Элиот описывает восхождение души к Богу, связанное с серией отречений от соблазнов плоти (нет даже Беатриче) памяти (иллюзорность времени), воли. В третьем квартете явление Богородицы, а завершает этот путь в «Литтл Гиддинге» сознательное подчинение человека Божественной воле, Вечному слову.

Позднего Элиота называют  богословом от поэзии, но у него очень своеобразное,  «креативное» христианство. Во-первых, он ничего не называет прямо, поэтому образы часто не христианские. Во-вторых, он не считает единственным достойным источником Библию, обращаясь к античным и современных философам и поэтам. Вы правда все равно никого не опознаете.

 

 

Уистен Хью Оден

Тоже поэт-интеллектуал, метафизик. Любимый поэт Иосифа Бродского, если имя Иосиф вам о чем-нибудь говорит. Бродский, сравнивая Одена с Элиотом и Йетсом, называет его еще более смиренным и скромным поэтом: «Он никогда не поместил бы себя в центр трагической картины»

Сам Оден, когда в солидно возрасте не включал в свои сборники некоторые ранние тексты, объявлял их нечестными и бестактными, то есть такими, в которых он слишком много внимания уделял своей персоне.

Биолог, психолог. Человек разносторонне образованный и полагающий, что наука и искусство не противостоят друг другу, а дополняют друг друга. В первой книге стихов "Poems" (1930) отразились идеи Ч. Дарвина и З. Фрейда. Из поэтов повлиял Т. С. Элиот. Очень всем понравились эти стихи, и ровесники Одена стали «поколением Одена», они следующие после «потерянного поколения».

Обращаясь даже к конкретным событиям и явлениям ХХ века, Оден всегда стремится осмыслить их в метафизическом ключе. Даже вполне нейтральные идиллические пейзажи у него не просто пейзажи, они все проникнуты чувством тревоги и пониманием того, что эта гармония не навсегда, как в стихотворении «На этом острове».

Сам Оден определял поэзию «ясное выражение смутных чувств».

Если сравнивать Одена с Элиотом, то оба страдают сильной интертекстуальностью, но Элиот все больше накидывает цитат и реминисценций из культуры прошлого, а Оден берет актуальное: фрейдизм, марксизм, научно-технические новинки, газетные заголовки. Поэтому его любит массовый читатель.

Возьмем не самый очевидный пример "Письмо лорду Байрону" (1937). Да, там упоминаются фамилии, которые вы узнали только в университете. Но для англичан это школьная программа, примерно как Державин, Некрасов и Есенин. Никаких отсылок именно к смыслам произведений упомянутых авторов – нет. Ну, что Оден пишет про Байрона, например? Что ему на тот свет регулярно пишут тупые письма. Что лирический герой прочитал байроновского «Дон Жуана» только в 29 лет и был в восторге. Дальше пишет про себя и болтает жуткую чепуху, за которую в финале извиняется перед публикой.

Еще одно стихотворение «Слова», 1956 года. Для Одена тема речи, в частности поэтической речи, всегда была значима.

 

 

В произнесённой фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Оратор лжив, язык же — вне сомнений:
Слов лгущих в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Начни одно — не скажешь о другом;
Не спутать время, не забыть спряжений;
В рассказ аркадский верится с трудом.
Но было б разве пустословье в моде,
Будь явь отрадней вымысла для нас?
Кто б стал рабом рифмованных мелодий,
Не выражай слова судьбу подчас —
Как Рыцаря, кривляясь в хороводе,
Изобразят крестьяне напоказ?

По-моему, на более высокий уровень язык поднять в принципе невозможно. Слово не отражает реальность, но творит свою альтернативную, гораздо более лучшую (с). При этом в качестве субъекта выступает не человек, но сам язык, и строится фраза не по прихоти говорящего, а по законам (грамматическим) языка. В других случаях ставится вопрос о том, что язык не подчиняется говорящему и не может быть использован для точного выражения мысли/чувства, но для Одена индивидуальность говорящего никакой ценности не представляет, язык – вот что главное.

В 1937 году Оден поехал воевать в Испанию, правда ему там не доверяли и не пустили дальше редакции, потому что он не был членом компартии. Это пошатнуло его социалистические взгляды. Оден написал поэму «Испания» (1937), это политический текст, почти памфлет, но ближе к началу Второй мировой он придет к мысли, что "поэзия ничего не может изменить" (стихотворение «В память о Уильяме Батлере Йейтсе»), тогда же он уехал в США, соотечественники воспринимали это как бегство перед войной.

Также ездил в 1939 году в оккупированный Японией Китай, в стихах на тему войны прослеживает историю человечества от сотворения и Рая до века машин, причем машинное начало прославляется.

Всегда интересовался этическими вопросами, после переезда в Америку в 1939 года все чаще у него тема религии («Канцона» и «Кайрос и логос»), что не отменяет ироничности, потому что скептическое отношение к миру у Одена сохраняется.

Если циклу сонетов «Во время войны» (1938) заканчивался пессимистичным сонетом «След сгинул наш в горах, что выбрали мы сами», то первый цикл сонетов, написанный в Америке ( «Поиск», 1940 г.), несмотря на иронию и даже сарказм, завершается если не видением рая, то надеждой на его обретение.

 

ТЕКСТЫ ДЛЯ ПОСЛЕДНЕЙ ПРАКТИЧКИ

Оглавление

Йейтс У. Б. 12

СЛОВА.. 12

МУДРОСТЬ ПРИХОДИТ В СРОК.. 12

СКОРЕЙ БЫ НОЧЬ. 13

МРАМОРНЫЙ ТРИТОН.. 13

ЗАЯЧЬЯ КОСТОЧКА.. 14

КОТ И ЛУНА.. 14

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ. 15

БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН И ЕПИСКОП.. 15

ПРОКЛЯТИЕ КРОМВЕЛЯ.. 16

Т. С. Элиот. 17

В четыре ветер налетел. 17

НА ОБОРОНУ ОСТРОВОВ.. 17

ПЕСНЬ СИМЕОНА.. 18

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОЛХВОВ.. 19

СТРОКИ ДЛЯ СТАРИКА.. 20

ГИППОПОТАМ.. 20

ЗАПАШОК БЕССМЕРТИЯ.. 22

Очи, что видал в слезах, 23

У. Х. Оден. 23

БЛЮЗ У РИМСКОЙ СТЕНЫ.. 23

ПРОЗАИК.. 24

ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ.. 24

ЛАБИРИНТ. 25

Грядущее крадется к нам, как тать. 27

ГИБЕЛЬ РИМА.. 27

ЕСЛИ Б Я МОГ СКАЗАТЬ. 28

КТО ВЛЮБЛЕН СИЛЬНЕЙ.. 29

 

Йейтс У. Б.

 

СЛОВА

 

"Моей любимой невдомек, -

Подумалось недавно мне, -

Что сделал я и чем помог

Своей измученной стране".

 

Померкло солнце предо мной,

И ускользающую нить

Ловя, припомнил я с тоской,

Как трудно это объяснить,

 

Как восклицал я каждый год,

Овладевая тайной слов:

"Теперь она меня поймет,

Я объяснить готов".

 

Но если бы и вышло так,

На что сгодился б вьючный вол?

Я бы свалил слова в овраг

И налегке побрел.

 

МУДРОСТЬ ПРИХОДИТ В СРОК

Не в кроне суть, а в правде корневой;Весною глупой юности моейХвалился я цветами и листвой;Пора теперь усохнуть до корней. Одному поэту, который предлагал мнепохвалить весьма скверных поэтов,его и моих подражателей Ты говоришь: ведь я хвалил другихЗа слово точное, за складный стих.Да, было дело, и совет неплох;Но где тот пес, который хвалит блох?

 

СКОРЕЙ БЫ НОЧЬ

Средь бури и борьбыОна жила, мечтаяО гибельных дарах,С презреньем отвергаяПростой товар судьбы:Жила, как тот монарх,Что повелел в день свадьбыИз всех стволов палить,Бить в бубны и горланить,Трубить и барабанить,-Скорей бы день спровадитьИ ночь поторопить.

 

МРАМОРНЫЙ ТРИТОН

Мечтаньями истомлен,Стою я - немолодойМраморный мудрый тритонНад текучей водой.Каждый день я гляжуНа даму души своей,И с каждым днем нахожуЕе милей и милей.Я рад, что сберег глазаИ слух отменный сберегИ мудрым от времени стал,Ведь годы мужчине впрок.И все-таки иногдаМечтаю, старый ворчун:О, если б встретиться нам,Когда я был пылок и юн!И вместе с этой мечтойСтарясь, впадаю в сон,Мраморный мудрый тритонНад текучей водой.

ЗАЯЧЬЯ КОСТОЧКА

Бросить бы мне этот берегИ уплыть далекоВ тот край, где любят беспечноИ забывают легко, Где короли под дудочкуТанцуют среди дерев -И выбирают на каждый танецНовых себе королев. И там, у кромки приливаЯ нашел бы заячью кость,Дырочку просверлил быИ посмотрел насквозьНа мир, где венчают поп и дьячок, На старый, смешной насквозьМир - там, далеко за волной -Сквозь тонкую заячью кость.

КОТ И ЛУНА

Луна в небесах ночныхВращалась, словно волчок.И поднял голову кот,Сощурил желтый зрачок.Глядит на луну в упор - О, как луна хороша!В холодных ее лучахДрожит кошачья душа,Миналуш идет по травеНа гибких лапах своих.Танцуй, Миналуш, танцуй - Ведь ты сегодня жених!Луна - невеста твоя,На танец ее пригласи,Быть может, она скучатьУстала на небеси.Миналуш скользит по траве,Где лунных пятен узор.Луна идет на ущерб,Завесив облаком взор.Знает ли Миналуш,Какое множество фаз,И вспышек, и переменВ ночных зрачках его глаз?Миналуш крадется в траве,Одинокой думой объят,Возводя к неверной лунеСвой неверный взгляд.

 

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

Все шире - круг за кругом - ходит сокол,Не слыша, как его сокольник кличет;Все рушится, основа расшаталась,Мир захлестнули волны беззаконья;Кровавый ширится прилив и топитСтыдливости священные обряды;У добрых сила правоты иссякла,А злые будто бы остервенились. Должно быть, вновь готово откровеньеИ близится Пришествие Второе.Пришествие Второе! С этим словомИз Мировой Души, Spiritus Mundi,Всплывает образ: средь песков пустыниЗверь с телом львиным, с ликом человечьимИ взором гневным и пустым, как солнце,Влачится медленно, скребя когтями,Под возмущенный крик песчаных соек.Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,Каким кошмарным скрипом колыбелиРазбужен мертвый сон тысячелетий, И что за чудище, дождавшись часа,Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.

 

БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН И ЕПИСКОП

В полночь, как филин прокличет беду,К дубу обугленному приду(Всё перемесит прах).Мертвого вспомню дружка своегоИ прокляну пустосвята того,Кто вертопрахом ославил его:Праведник и вертопрах. Чем ему Джек так успел насолить?Праведный отче, к чему эта прыть? (Всё перемесит прах.)Ох, уж и яро бранил он нас,Книгой своей, как дубиной, тряс,Скотство творите вы напоказ!Праведник и вертопрах. Снова, рукой постаревшей грозя,Сморщенною, как лапка гуся(Всё перемесит прах),Он объясняет, что значит грех,Старый епископ - смешной человек.Но, как березка, стоял мой Джек:Праведник и вертопрах. Джеку я девство свое отдала,Ночью под дубом его ждала(Всё перемесит прах).А притащился бы этот - на койНужен он - тьфу! - со своею тоской,Плюнула бы и махнула рукой:Праведник и вертопрах.

 

ПРОКЛЯТИЕ КРОМВЕЛЯ

Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет:Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд.Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах,И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах?Один остался старый шут, и тем гордится он,Что их отцам его отцы служили испокон.       Что говорить, что говорить,       Что тут еще сказать? Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет,Что делать, если слышен им один лишь звон монет?Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет,А песни им не ко двору, какой от них доход?Они все знают наперед, но мало в том добра,Такие, видно, времена, что умирать пора.       Что говорить, что говорить,       Что тут еще сказать? Но мысль меня иная исподтишка грызет,Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:Мне кажется порою, что мертвые - живут,Что рыцари и дамы из праха восстают,Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад,Что я - слуга их до сих пор, как много лет назад.       Что говорить, что говорить,       Что тут еще сказать? Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах,Я видел в окнах свет - и свет в распахнутых дверях;Там были музыка и пир и все мои друзья…Но средь заброшенных руин очнулся утром я.От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти,С собаками и лошадьми беседуя в пути.       Что говорить, что говорить,       Что тут еще сказать?

 

Т. С. Элиот

В четыре ветер налетел

Колокола он раскачалМеж смертью вознося и жизньюЗдесь - в царстве призрачной смертиЗапутанной борьбы тревожит отзвукЧто это - сон или другое: В воде чернеющей реки Привиделось лицо в слезах? По ту сторону черной реки Вижу врагов с мечами в руках. За истинной смерти рекою Всадники Ада с мечами в руках.

 

НА ОБОРОНУ ОСТРОВОВ
Пусть эти памятники немолчной музыки
строительного камня, многих веков
терпеливого возделывания английской
земли и английской поэзии

сомкнутся с воспоминаниями о нынешней
обороне островов,

с воспоминаниями об отправленных
на серые корабли — линейные, торговые,
рыболовные, — о тех, кто легли костьми
в английскую мостовую на дне морском,

о тех, кто по новым правилам бился со смертью,
боролся с властью мрака в огне и воздухе,

о тех, кто дорогами предков пришел на поля
Фландрии, Франции, тех, неразгромленных

в день разгрома, сдержанных в день торжества,
изменивших обычаям предков лишь в вооружении,

и снова о тех, для кого дорогами славы
служат тропинки и улицы Англии:

чтобы сказать былым и грядущим поколениям
нашей крови и нашего языка, что
сейчас мы заняли наши места, повинуясь приказу.

 

ПЕСНЬ СИМЕОНА

 

Господь, римские гиацинты цветут в горшках и раз-
Гораясь зимнее солнце ползет по зимним нагорьям;
Упорное время года загостилось у нас.
Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра,
Как перышко на ладони около глаз.
Пыль, кружась в луче, и память в углах
Ждут, когда остужающий ветер, смертный час
понесет их в землю умерших.

Даруй нам мир твой.
Многие годы ходил я перед Тобой в этом городе,
Храня обычай и веру, не забывая нищих,
Принимая и воздавая честь и дары.
Никто не ушел от дверей моих с пустыми руками.
И кто вспомянет мой дом, и где дети детей моих найдут себе крышу,
Когда настанет время скорбей?
Они изучат козьи тропы и лисьи норы,
Спасаясь от чужеземных лиц и чужеземных мечей.

Прежде времени бича и хлыста и сокрушенья
Даруй нам мир твой.
Прежде стоянок на горах запустенья,
Прежде верного часа материнского вопля,
Ныне, при нарожденье болезни
Пусть это Чадо, это еще бессловесное, непроизнесенное Слово
Покажет Израилево утешенье
Тому, у кого восемьдесят за спиной и ни дня впереди.

По глаголу твоему.
Они будут петь Тебе и терпеть в каждом роде и роде,
В славе и униженье,
В свет из света восходя по лестнице святых.
Не для меня дела исповедника, не для меня исступленье ума и молитвы,
Не для меня последнее виденье.
Даруй мне мир твой.
(И меч пройдет твое сердце,
И твое тоже.) Я устал от собственной жизни и жизней тех, кто за мной.
Я умираю собственной смертью и смертью тех, кто за мной.
Отпусти раба твоего,
Ибо видел я твое спасенье.

 

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОЛХВОВ

 

"И холод же выпал;
Худшее время года
Для путешествий, да еще таких путешествий:
Дороги вязнут, ветер хлещет,
Темно, как в могиле".

И верблюды сбивали копыта, хромали, упрямились,
Ложились в подтаявший снег.
Сколько раз мы жалели
О летних дворцах на склонах, о террасах
И о гибких девицах, подносящих шербет.
Да, погонщики прекословили и бранились,
И норовили сбежать, и требовали вина и женщин,
И костры гасли, и крова не отыщешь,
И города неприветливы, и селенья враждебны,
И в деревнях грязь и непомерные цены:
Досталось нам.
Под конец мы решили ехать всю ночь,
Спали урывками,
И голоса в ушах наших пели и твердили,
Что все это бредни.

На заре мы спустились в теплую долину,
Сырую, заснеженную, пропахшую овощами,
С потоком и мельницей, колотящей по темноте,
С тремя деревьями на низком небе.
И старая белая кляча скакала прочь, в луговину.
Мы завернули в харчевню с лозой над входом,
Шесть рук у дверей кидали игральные кости,
И нога пинала пустой бурдюк.
Но там ничего не знали, так что мы отправились дальше
И прибыли к вечеру, не то чтобы сразу
Отыскав, что нужно; это нас (можно сказать) успокоило.

Все это было давным-давно, я помню,
И я проделал бы все это еще раз, но скажи на милость
Вот что, скажи
Вот что: вело это нас – вся эта дорога –
К Рождению или к Смерти? Это было Рождение, несомненно,
Я сам свидетель. Но я видал рожденье и смерть
И считал, что это разные вещи; то Рождение было
Долгой, невыносимой агонией, как Смерть, наша смерть.
Мы возвратились к себе, в эти царства.
Но что теперь делать здесь, на старой свободе,
Среди чужого народа, цепляющегося за своих богов.
Скорее бы другая смерть.

 

СТРОКИ ДЛЯ СТАРИКА

В ловушке-яме тигр взбешен,

Хвостом колотит, как хлыстом,

Почти как я, неистов он,

Когда увижу, как мой враг

Висит на дереве, дурак,

Иль вдруг почую вражью кровь.

Я обнажаю мудрый клык,

С шипеньем высунув язык,

Не ведает юнца любовь

Ни горечи такой, ни страсти.

И в золотом глазу моем

Себя увидевший болван

Поймет, что вправду он чурбан.

В моем кто усомнится счастье?

 

ГИППОПОТАМ

 

Когда это послание прочитано будет у вас,

то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в

Лаодикийской церкви.

(Послание ап. Павла к колоссянам, IV, 16)

 

Гиппопотам широкозадый

На брюхе возлежит в болоте

Тяжелой каменной громадой,

Хотя он состоит из плоти.

 

Живая плоть слаба и бренна,

И нервы портят много крови;

А Церковь Божия - нетленна:

Скала лежит в ее основе.

 

Чтобы хоть чем-то поживиться,

Часами грузный гиппо бродит;

А Церковь и не шевелится,

Доходы сами к ней приходят.

 

Не упадет 'потамьей туше

С высокой пальмы гроздь бананов,

А Церкви персики и груши

Привозят из-за океанов.

 

Во время случки рев с сопеньем

Нелепый гиппо испускает;

А Церковь - та по воскресеньям

Слиянье с Богом воспевает.

 

Днем гиппо спит, а за добычей

Выходит в ночь обыкновенно;

У Церкви же иной обычай:

И спать, и есть одновременно.

 

Я видел, как 'потам вознесся,

Покинув душную саванну,

И ангелы многоголосо

Запели Господу осанну.

 

Раскроются ворота рая,

И кровью Агнца окропленный.

Он сядет средь святых, играя

На струнах арфы золоченой.

 

Он паче снега убедится

Лобзаньем мучениц невинных;

Вокруг же Церкви смрад клубится

В безвылазных земных низинах.

 

ЗАПАШОК БЕССМЕРТИЯ

 

Был смертью Вебстер одержим,

Просвечивая как рентгеном

Безгубый хохот челюстей

И под землей, и в мире тленном.

 

Его притягивал цветок,

Проросший из пустой глазницы,

И вожделея к мертвецам

Теснился разум в них внедриться.

 

Джон Донн был с ним наверно схож,

Одну преследуя удачу -

Обнять, ворваться, овладеть -

Предельно зоркий, чутко зрячий

 

Он знал: не кость а костный мозг

Испытывает боль и жженье

И только плоти суждена

Сумятица совокупленья.

 

. . . . . . . . . . . . . . .

Хорошенькая Гришкина

Славянские подводит глазки,

Сулит раскидистая грудь

Пневматику любовной ласки.

 

Залегший в чаще ягуар,

Кошачий источая запах,

В ночи приманивает тварь;

Ждет Гришкина на тех же тропах.

 

Но и вполстолько ягуар

В угрюмо-первозданном мире

Кошатины не напрудит,

Как Гришкина в своей квартире.

 

Ее неотразимый шарм

И Вечной Истиной взыскуем.

Лишь мы любя не плоть, а кость

По метафизике тоскуем.

 

 

Очи, что видал в слезах,

Как в тумане, -

Здесь, в призрачном царстве смерти

Виденьем явились эти глаза,

Но мне не видна ни одна слеза, -

Это мое наказанье.

 

Это мое наказанье -

Глаз не увижу сих,

Твердого взгляда их,

Глаз не увижу до

Входа в царство истинной смерти,

Где так же, как здесь,

Вспыхнут глаза на миг,

На мгновенье сверкнет слеза,

Чтобы нас предать осмеянью.

 

У. Х. Оден

БЛЮЗ У РИМСКОЙ СТЕНЫ

Службу солдатскую здесь я несу. В тунике вши и соплищи в носу. С неба на голову сыплется град. Службе солдатской я вовсе не рад. Вечно здесь сырость, тоска и туман. Спишь в одиночку не сыт и не пьян. Девка осталась в родной стороне. Может, тоскует уже не по мне. Глуп мой напарник, он верит в Христа. Все на земле, говорит, суета. Свадьбу сыграем, сказала она. Нет уж -- и женка нужна, и мошна. Выклюют глаз мне парфянской стрелой -- Сразу же в Небо уставлю второй.

ПРОЗАИК

Талант поэта словно вицмундир. Любому барду воздают по праву. Как молния поэт ударит в мир, Погибнет юным и стяжает славу; А то -- пойдет в отшельники гусар... Мучительно и медленно прозаик Мальчишество в себе (бесплодный дар), Спесь и экстравагантность выгрызает. Чтобы любую малость воплотить, Сам должен стать он воплощеньем скуки: Претерпевать любовь, а не любить, Вникать в чужие склоки или муки, -- И все, чем жизнь нелепа и страшна, Познать в себе -- и ощутить сполна.

ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ

На склоне лет он взял курс на кротость, Причалил к супружеской суше, Заякорился за женину руку, Плавал каждое утро в контору, Где заколдованные архипелаги расплывались на бумаге. В мире было Добро -- и это открытие Брезжило перед ним в порастаявшем тумане страха, Бури, однако, бушевали и после вышеозначенного срока, Они гнали его за мыс Горн осязаемого успеха, Тщетно манивший потерпеть кораблекрушение именно здесь. Оглушенный грохотом грома, ослепленный сполохами света, Фанатик, искавший (как ищут фантастическое сокровище) Омерзительное чудовище, всеширотный фантом; Ненависть за ненависть, исступление за оскопление, Необъяснимое выживание в последнем прибое гибели; Ложь не сулила прибыли, а правда была проста, как правда. Зло некрасиво и непременно человекообразно: Спит с нами в постели и ест за нашим столом, А к Добру нас каждый раз что есть силы тянут за руку, -- Даже в конторе, где тяжким грузом почиют грехи. Добро бесхитростно и почти совершенно -- И заикается, чтобы мы не стеснялись с ним знакомиться; И каждый раз, когда встречаются Добро и Зло, происходит вот что: Зло беспомощно, как нетерпеливый любовник, -- И начинает свару, и преуспевает в скандале, И мы видим, как, не таясь, взаимоуничтожаются Добро и Зло. Ибо теперь он бодрствовал и осознавал: Спасение поспевает вовремя только в сновидении, Но и в ночном кошмаре несем потери: Само воздаяние как знак внимания и любви, Ибо небесные бури порождены небесным отцом, А на груди у отца он был несом до этих пор -- И лишь ныне отпущен, опущен наземь. На капитанском мостике деревянного балкончика Стоял он на вахте -- и звезды, как в детстве, пели: "Все суета сует", -- но теперь это означало нечто другое. Ибо слова опустились наземь, как горные туманы, -- Натаниэл не возмог, паче любовь его была своекорыстна, -- Но вскричал в первый раз в унижении и восторге: "Как буханку хлеба, раскромсали небо. Мы ломти божьи". Позже он сумел написать и об этом тоже.

ЛАБИРИНТ

"Антропос аптерос" -- спешащий Бог весть куда, прямоходящий, Полуразумный человек -- Веками продолжает бег По лабиринту. Но в трехсотый Раз у того же поворота Тропы вдоль рощи тех же лип Он понимает, как он влип. Не лабиринт ли эта штука? И все ж, как учит нас Наука, Найди вопрос -- найдешь ответ. Вопрос: есть выход или нет? Как возгласило Богословье, Быть может выход лишь любовью Того, кто, лабиринт создав, В конечном счете в чем-то прав. Коль так, то что-то здесь неладно, Ведь нету нити Ариадны. На чувства полагаясь, в пять Сторон пойдешь -- и всюду вспять. По Математике кротчайшей, Путь напрямую есть кратчайший, Но Исторический Урок Гласит: кратчайший путь -- не впрок. Искусство, ведь оно свободно, Велит идти куда угодно, Лишь только б душу ублажить. -- Но не довольно ли кружить? К тому же эти рассужденья Старинного происхожденья, Тогда как Современный Взгляд Вперен вовнутрь, а не назад. Да и подсказка наготове: Мы -- созидатели условий, И, значит, лабиринт возрос, Из наших выделясь желез. Центр (лабиринта, мирозданья) -- В моем греховном подсознанье. Не видишь центра -- не беда: Ты в нем, а он в тебе всегда. В хотенье -- гибель; нехотенье -- Спасительное поведенье; Лишь всхлипывая, слышишь всхлип; Я влип лишь в мысль о том, что влип. А коль хотенье неизбывно, То этот опыт негативный Имеет позитивный смысл, -- Он в том, что вкус теорий кисл, А практика неэфемерна. Я здесь, мне скверно, это верно, Не вижу выхода вокруг, И стены выше всех наук! "Антропос аптерос", -- в какую Мне нынче сторону, -- взыскуя, Взглянул на птичку в небесах, Лишенную сомнений сих. Мы собираем слухи по крупице -- О чем мечтает королева-мать Или к кормилу рвущийся тупица. На прошлое великие мужи Косятся, чем темней, тем беззаботней, -- Там те же казни, те же миражи И та же потасовка в подворотне. Мы в страхе опираемся на то, Что кончилось; кончаясь, бьемся в стену, Дырявую подчас, как решето, -- Что пропускает жирную Алису В страну чудес, за ветхую кулису, -- До слез мало то место во вселенной.

ГИБЕЛЬ РИМА

О волнорезы бьется с воем И тяжким грохотом вода. В разгаре брошена страда. В пещерах гор -- приют изгоям. Покрой парадных тог -- с ума Сойти; агенты тайной службы Приходят под покровом дружбы В патриархальные дома. Не зарясь на соборных шлюшек, Берут любую, кто дает, И славит евнух-стихоплет Воображаемых подружек. Головорожденный Катон Пытает древние вопросы, Но быкомордые матросы Удавятся за выпивон. Огромно Цезарево ложе. КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? -- Выводит молодой писец Стилом казенным с личной дрожью. Авгуры обожают птиц, А те на яйцах восседают И, не гадая, наблюдают Распад империй, крах столиц. И, босоноги, безобразны, По золотым заветным мхам Прут отовсюду орды к нам -- Быстры, безгласны, безотказны.

ЕСЛИ Б Я МОГ СКАЗАТЬ

Время ничего не скажет, я же тебе замечу,
Одно только время знает цену наших затрат;
Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.
Если б могли мы плакать, слыша клоуна речи,
Если б могли споткнуться от чьих-нибудь серенад,
Время ничего не скажет, я же тебе замечу.
Нету такой удачи, которую я отмечу,
Ибо люблю тебя больше, чем я узнать бы рад,
Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.
Ветры должны подуть откуда-нибудь под вечер,
Не объяснить, почему с дерева листья летят;
Время ничего не скажет, я же тебе замечу.
Возможно розы дейстительно желают расти вечно,
Наверно виденья эти с нами остаться хотят;
Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.
Положим все львы вдруг встанут, чтобы уйти далече,
И убегут — не останется ни ручейков, ни солдат;
Разве нам время скажет? я же тебе замечу:
Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.

КТО ВЛЮБЛЕН СИЛЬНЕЙ

Глядя на звезды, нетрудно понять,
Что им с высоты на меня наплевать,
Но от безразличия все ж потерь
Меньше несет человек или зверь.
Что будет, если зажжется звезда
С жаром, что нам не вернуть никогда?
Коль равной любви быть не может с ней,
Пускай буду я, кто влюблен сильней.
Простой почитатель, каков я есть,
Звезд, не знающих брань и месть,
Глядя на них, я не замечал,
Что хоть по одной ужасно скучал
Когда бы исчез всех звезд хоровод,
Я б научился глядеть в небосвод
Пустой, возвышаясь тотальной тьмой,
Хотя это заняло б год — другой.