Couldn’t be much more from the heart

Couldn’t be much more from the heart

Forever trusting who we are

And nothing else matters

 

Пока искала книгу, она тихо подпевала Хэтфилду. Телефон в руках резко разразился вибрацией. «У вас одно новое сообщение». Она открыла. Мама
писала, что только добралась до монастыря. От вокзала ее вез старый, до ужаса пропахший едкими выхлопными газами автобус. Но в целом все хорошо, и мама очень рада, что наконец-то доехала. Она поздравила маму с приездом, что-то ещё написала и принялась читать книгу. Через несколько минут пришло еще одно сообщение. «Отец Тихон почил вчера». Дальше читать не хотелось. Не может быть. Внутри что-то упало и разбилось. Осколки разлетелись по всем уголкам души. Холодно. Поезд резко затормозил в тоннеле и остановился. Она снова
перечитала первое предложение. Разум все так же отказывался верить. «Прощание будет в субботу после службы». Она не нашлась, что ответить. Ее переполняло желание как можно скорее поехать на вокзал. Она тут же стала набирать сообщение отцу: «Только написала мама. Отец Тихон вчера скончался. Прощание
будет в субботу. Поехали. Долой колледж: подождет, ничего с ним не случится». Папа удивительно быстро ответил: «Завтра в ночь выйдем. Как раз приедем
к субботней литургии". Внутри затеплилось какое-то приятное, несоответствующее ситуации чувство. Она давно не была в Печорах и очень соскучилась. Когда мама написала, она испугалась, что из-за учебы она не сможет проститься с архимандритом. Теперь было радостно.

Впервые она приехала туда с семьей в пять лет. Тогда она мало что понимала в происходящем на службе, но совершенно удивлялась, как родителям
не надоедает столько времени стоять в храме, как они ориентируются в чужом городе. Для пятилетней девочки монастырские службы тянулись чуть ли
не целыми днями, домá были все как один, а улицы – сплошной лабиринт. Город казался серым и ужасным.

Год за годом семья ездила в Печоры. Она подросла и стала понемногу
понимать службы, перестала путаться в городе. Одним из первых монастырских воспоминаний стал совершенно захватывающий образ наместника. Ей в шесть лет он тогда казался каким-то мрачным и загадочным.

Особенно впечатлял он, конечно, на бесконечных вечерних службах
в Страстную седмицу в полутемном храме под протяжные песнопения. Она
всегда с замиранием сердца ждала появления архимандрита Тихона. Ей всегда казалось, что без него великая тайна, которая должна совершиться на службе или не состоится, или будет какой-то неправильной. Но вот хор запел что-то особенное, и наместник вместе со служащей братией чинно ступал в направлении приготовленного места для моления.

Монахи заранее устилали его в центре храма красными коврами, оттесняя народ. И все ждали самой главной части службы, слушая пение хора и размеренное чтение псалмов. До того, как наместник ступит на свое место, она всегда старалась встать рядом с тем ковром, чтобы стать хотя бы одним из свидетелей
близящегося великопостного действа. Во время службы она становилась самым
тихим и рассудительным ребенком. В какие-то моменты она отчетливо сознавала всю важность службы и старалась молиться с той же серьезностью, что и служащая братия.

Свет в храме гасили. Это придавало еще большую таинственность и серьезность богослужению. Братия выходила с зажженными свечами. Во главе
ступал отец Наместник, тяжело и властно опираясь на высокий посох. Отец
Тихон встал на положенное место. Рука крепко держала массивный, украшенный красными цветами и веточками туи подсвечник. Она всегда думала, что они
сорваны с тех деревьев, которые растут возле братского корпуса. Глядя на
братию, прихожане тоже начали зажигать свои свечи и передавать огоньки
в самые темные уголки храма. Так свечи загорались по всему храму. От больших подсвечников до свечек в руках у маленьких детей. Братия была в черном облачении с серебряной вышивкой. Кое-где были вшиты мелкие блестящие камешки. Они вместе с серебристыми нитями мелко сверкали в отблесках пламени свечей и тусклом свете, который оставляли в алтаре. Девочке казалось, что уже наступила глубокая ночь и таинство совершается под открытым небом на Святой земле.

Наместнику подавали кадило с бубенцами, он отдавал свой посох, и шел кадить. Народ теснился, давая дорогу архимандриту, храм обволакивался сизой дымкой тлеющих горячих углей и благоухающего ладана. Отец Тихон совершив круг, возвращался на свое место, кадило забирали, целуя руку, и тут же возвращали посох, на который он будет опираться все долгое богослужение. Приготовления закончены, началась самая значимая часть.

Почти все время отец Наместник, опираясь на посох и закрыв глаза, был погружен во внутреннюю, серьезную молитву. Под пение хора, возгласы
и чтение братии, в центре храма стояла статная и властная фигура. Казалось, что именно фигура, а сам отец Тихон предстоял пред самим Богом и совершал богослужение там. В полумраке от великолепного и серьезного образа наместника оторвать взгляд было невозможно. Черные одежды, сверкающая мелкими
камешками и серебристой вышивкой черная митра, в которой он выглядел еще
более высоким и выдающимся. Возвышаясь посреди храма над братией и прихожанами, отец Наместник, будто представлял всех собравшихся перед Небесным Отцом. Возглавляя богослужение, он словно нес ответственность за всех и вся. Строгое лицо, посеребренные годами волосы и короткая борода, большой,
красиво изогнутый, острый, нос, молитвенное средоточие, закрытые глаза.
В такие минуты он предстоял в ином мире, а здесь присутствовал лишь телом. Иногда отец Наместник напоминал девочке Ивана Грозного с картинок из книг, только архимандрит выглядел благороднее и добрее. И все равно неизменно напоминал именно этого царя. Весь он был словно соткан из властности, благородства, харизмы и строгости. Так всегда ей казалось на службе.

Шли годы, и этот образ не рушился, а наоборот укреплялся. И с каждым годом она видела все больше и больше интересных черт его личности, насколько это было можно видеть со стороны. Особенно она любила наблюдать, как отец Наместник говорит проповеди, беседует с паломниками, благословляет их, дает интервью в репортажах и фильмах. Он всегда с большой любовью и теплой улыбкой говорил о Царице Небесной и ее доме – Псково-Печерской обители. Он с благодарностью отзывался о трудящихся паломниках, и всегда в его голосе
звучало гостеприимство и строгость. Когда отец Тихон говорил об обители,
слушатель всегда мог уловить, как дорог архимандриту монастырь и как он
печется о нем. Девочке всегда казалось, что отец Тихон старался равняться на игумена Корнилия и отца Алипия.

Особенно ярким и постоянно повторяющимся был образ отца Тихона на вечерней службе. Никто не читал Евангелие так, как он, никто так не произносил молитву главопреклонения, в которой было слышно, как архимандрит обращался к множеству святых – лично к каждому. Ей всегда казалось, что их список бесконечен. Отец Тихон неспешно, четко и как-то по-особенному произносил имя каждого святого, выделяя в словах отдельные буквы, отчетливо проговаривал окончания. звучало что-то теплое, когда архимандрит обращался к псковским святым, к князьям Довмонту и Тимофею, например; и было что-то особенное при обращении к преподобным обители: Марку, Ионе, матери Вассе, Вассиану,
Дорофею, Лазарю Прозорливому, преподобномученику Корнилию, священномученику Александру и старцу Симеону.

Голос и интонация у отца Тихона особенные. Его возглас она узнала бы из тысячи других. На каждой вечерней службе в любом храме ей ужасно хотелось услышать именно его. Громкий, отчетливый, довольно резкий, но несмотря на это, благозвучный и удивительный.

Такой образ отца Наместника появился еще давно в детстве, и с годами он сохранялся и укреплялся. Вот так до самых дверей колледжа она вспоминала
почившего архимандрита, бродила по монастырским воспоминаниям.

***

Оставшиеся дни недели скомкались, и непонятно и незаметно наступила пятница, приблизился вечер. Пятая пара – бегом домой. Вернулся с работы отец. Сумки собраны. Вскоре приехал Михаил, вместе с которым они отправились
в Печоры. На выезде из города – ужасная пробка. Дальше – долгий ночной путь по темному шоссе, которое и днем-то кажется бесконечно длинным. На шоссе они оказались лишь через час. Было уже темно, а впереди только ночь. Все были утомлены прошедшим днем. В начале пути еще как-то все держались
разговорами, но чем дольше ехали, тем меньше хотелось разговаривать. Зрение у отца стало с годами сдавать, поэтому он сосредоточенно смотрел на дорогу, крепко держа руль. Пожилой Михаил задремал на заднем сидении. Висела
тишина, нарушаемая лишь звуком колес. Изредка отец обменивался с дочерью несколькими фразами. Она время от времени предлагала ему кофе.

Усталость брала свое, и где-то в Тверской области пришлось остановиться на отдых. Ночь была удивительно тихая и теплая для сентября. Машины проезжали редко. Она подняла голову: все небо было усыпано звездами.

Такое же небо было в Рождественскую ночь, когда ей было восемь лет. Тогда она с родителями и дядей Сережей возвращалась с рождественской службы. Идти далеко. В Печорах дорога часто идет в гору, а зимой еще и снегом чуть ли не по колено завалена. Выпал свежий снег, из монастыря шли быстрым шагом, и она вскоре устала. Ее держали за руки папа и дядя Сережа. Когда ноги совсем не слушались быстрого шага взрослых и еле передвигались по глубокому снегу, она подгибала их и висела на руках папы и дяди Сережи.

Всю дорогу она смотрела в небо – оно было удивительно красиво и величественно. Нигде больше она не видела подобного, вплоть до этой ночной
поездки. Каждый раз, когда смотрела на звезды, она вспоминала ту рождественскую ночь. Под таким множеством звезд ей казалось, что Бог ближе, чем обычно, а звезды – это видимый кусочек его дома, поэтому Он где-то среди них и слышит молитвы людей громче обычного. Она не знала, о чем просить и что вообще
говорить Богу, поэтому просто думала о том, какое невероятно красивое небо, какая тихая и славная морозная ночь, и старалась запомнить эту дорогу, чтобы воспоминание о красоте неба и особенной близости Бога осталось в памяти.

Такая же чудесная ночь была снова. Только теперь девушка просто любовалась небом. Уже не было того ощущения близости Бога, как в детстве. Но ночь все равно тонко и нежно играла на струнах души. Настолько величественен был небесный свод. Она очень любила ночь, но нигде не было таких ярких звезд, как над Псковщиной и Тверской областью. И образы этих ночей спелись воедино
с воспоминаниями о монастыре.

Допив кофе, они двинулись дальше в путь, оставалось еще больше половины дороги. Время ждать не собиралось. Она сидела в машине и, прижавшись лицом к стеклу, как ребенок, почти всю оставшуюся дорогу смотрела на небо
и как высокие леса временами скрывали его за своими черными деревьями.
Потом леса неожиданно заканчивались, и дорога пролегала по открытой местности. Вдалеке виднелись смутные очертания домов. Совсем изредка попадались
светящиеся окна.

Густые заросли кустарников отделяли поля от шоссе. В легком тумане
сентябрьской ночи и белом свете фар он казался сизым. Дымчатое серебро его веток выделялось на фоне темно-синего неба. Луна озаряла своим светом
простирающиеся за рядами кустарника поля. Ночь перекрашивает пейзаж красками из своей особенной палитры. Она рисует загадочностью и преклонением перед великим, гармонией и тишиной, уединением и спокойствием, иногда добавляет вкрапления настороженности и тона затаенного страха. Человек лишь чувствует эти тона, потому что он слеп, а потому беспомощен. Он по своей
природе боится темноты, потому как может на миг увидеть вдруг то, что кроется в темноте его души и сознания. Когда-то один из насельников монастыря,
мудрый человек, сказал, что страх темноты – это прообраз страха смерти.

Она ехала и думала об этом, любуясь сизо-синими далями. От окна шел неприятный, сырой холод. Мерзло лицо. Пришлось еще глубже укутаться
в теплый шарф. Дорога снова повернула в лесистую местность, небо застлалось деревьями на долгие километры. Она отвернулась от окна и стала вглядываться в дорогу. Большим, древним угрем быстро проматывалось серо-черное полотно асфальта под колесами машины. Посередине тянулась белая разметка. Она была нанесена на тело асфальта специальной краской, а потому блестела от яркого света фар. Эта белая полоса всегда напоминала чувствительную «ватерлинию» на боку рыб. Только та была незаметна и воспринимала колебания воды, а эта ярко блестела и отражала свет фар.

Тем временем каждый новый извив дороги и каждая новая горка приближала путников к Печорам. Минута за минутой приближали утро. Метр за метром проскальзывала дорога. Близился час прощания с отцом Тихоном.

Она попыталсь представить стоящий посреди храма гроб с телом покойного отца Наместника. Такое просто невозможно. Она понимала, что тело
временно и нет ничего естественнее его конца – смерти. И нет ничего естественнее смерти – начала новой жизни души. Но разум не мог сменить кадр, чтобы представить архимандрита сейчас, лежащего в центре храма, а не тогда – много лет назад стоящего на этом же месте и звучно читающего двенадцать Евангелий.

Сколько раз он служил в Михайловском, сколько раз он стоял на этом
самом месте? И вот теперь он находится на нем в последний раз своего пребывания на земле. Каково осознавать, что однажды ты будешь в последний раз служить на этом месте, а потом тут же будет стоять твой гроб? Сколько нужно смелости для таких мыслей. Сколько нужно смелости, чтобы полностью принять факт своей смертности и временности? Монахи, безусловно, люди мужественные.

Вот и отец Тихон такой. Это мужество читалось во взгляде, им было
пропитано строгое выражении лица, даже со спины, в походке, оно всегда шло изнутри. Посох наместника всегда дополнял этот образ. И всякий раз, когда
архимандрит опирался на свой посох и думал о Вечности, о своем последнем часе, что он чувствовал?

На этом ход ее мыслей незаметно растворился. Проснулась она от того, что машина въехала в населенную зону, и свет фонарей проник бил по глазам. Она
с удивлением заметила, что задремала. Она посмотрела на часы: второй час ночи. Навигатор «обещал» приезд к пяти утра, если ехать они будут с той же скоростью. Отец попросил налить ему кофе.

Был слышен шум ветра, изредка из-под колес вылетали мелкие камешки
и звонко ударялись о корпус. Перед пешеходными переходами визгливо скрипела специальная разметка, по машине проходила неприятная вибрация.

Незаметно для себя девушка мысленно оказалась в Печорах. Она дошла до монастыря от въезда в город. Идти немало, конечно, но мысленно это очень быстро. Она подошла к воротам монастыря. Прочитала тропарь Успению
и вошла внутрь. Слева храм Николая Чудотворца и спуск в нижнюю и самую старую часть монастыря, справа длинная лавка. А еще дальше Михайловский. Она подошла к собору. Закрыт. Она села на скамейку возле входа. Удивительно, сейчас же ночь, а на улице светло. Появилась мысль, что это всего лишь воображаемый образ монастыря. Такая мысль не особенно порадовала, поэтому просто промелькнула и тут же исчезла.

Она все так же сидела возле входа. Хотелось зайти внутрь. Она начала напевать «Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека…»

Она обернулась и посмотрела на восточную стену храма. К ней подходила большая лестница от нижней части монастыря, по которой служащая братия
поднималась к алтарю Михайловского собора. Рядом был крытый переход от
домика наместника. Ей всегда хотелось посмотреть, как отец Тихон выходит из него к Михайловскому храму.

Когда она это представляла в детстве, ей казалось, что он как в театре
поднимается на сцену и появляется на ней в нужный момент, который прописан в сценарии. Она тогда представляла службу, как какой-то сложный спектакль. Только в нем не было искусственности и напыщенности, лишних слов, как это всегда бывает на сцене. В нем было что-то простое, но в то же время кругом чувствовалось величие и торжество. Невозможно же представить себе богослужение без братии, облаченной в соответствующие дню одежды; без огромного Евангелия в тяжелом, металлическом окладе; без икон и завесы на царских
вратах. Это напоминало ей всегда своего рода костюмы и декорации, которые располагают людей, готовят их к предстоящему совершению таинств. И непременно происходящее должен был возглавить отец Тихон. На «сцене» обязательно присутствие «главного героя». Иначе вся служба будет
не такая красивая и строгая. Вот таким сочетанием своеобразного театра
и дворца она представляла себе храм. До сих пор это ощущение порой повторялось, особенно когда она вспоминала что-то из детства.

За многие свои приезды она так и не увидела, как отец Тихон поднимается к Михайловскому по братской лестнице или выходит из перехода.

Но сама она была на соседней – прямой, с крутыми ступенями, выкрашенными в красный. Это было давно перед Успением. Тогда ее попросили отнести наверх по этой огромной лестнице несколько коробов с цветами. После каждой корзины надо было спуститься за следующей. Они были сплетены из очень плотной бересты, и потому были увесисты сами по себе, а в них еще доверху наваливали цветы. Короба были очень неудобны и тяжелы, для того, чтобы их нес
ребенок вверх по длинной лестнице с высокими ступенями. Справившись
с последней корзиной, девочка спустилась обратно к дому наместника, откуда ее отправляли с цветами.

Работа женщин, выкладывавших цветочную дорожку, ненадолго прервалась, потому что туда вышел отец Тихон. И все стали толпиться возле него. Отец Наместник куда-то спешил, а потому, хитровато улыбнувшись, произнес:
«Общее благословение на вас всех. Спасибо за труды. Очень хорошо». И направился вглубь монастыря, проходя мимо туристических группок.

Вдруг поток воспоминаний прервался, и она вновь оказалась в машине.
В синем мраке, прорезаемом белым светом фар, расстилалось серое полотно
асфальта. Еще несколько лет назад дорога была разбитая, сплошь испещренная колдобинами. Быстро ехать было не то что опасно, а попросту невозможно.
Сейчас дорога мерно шумела под быстрыми колесами. Снова ночь, она опять
в машине, а монастырь еще в нескольких десятках километров. Она взглянула на отца. Отец сидел, крепко держа руль, даже как-то вися на нем. Означало это одно: он устал, но все равно не хочет остановиться ни на минуту. Лишь бы
поскорее доехать. Михаил все так же дремал на заднем сидении. Яркий белый свет ударил по глазам. Это свет фар отразился от светоотражающего указателя «ОСТРОВ». Отец сбросил скорость. Они въезжали в черту городка. Уже Псковская область. Уже довольно близки Печоры. Большая часть ночи и этого бесконечного пути позади. Не то от яркого света, не то от сброшенной скорости
Михаил проснулся. После недолгих разговоров в машине вновь повисла тишина, и все погрузилось в атмосферу приближения к дому и ожидания конца пути.
В таком настроении и задумчивости она провела остаток пути. Приехали они
часам к пяти, солнце совсем еще не торопилось с рассветом.

На этом воспоминания прерываются.

***

К девяти они пошли в монастырь. Все должно было состояться в Михайловском соборе. На удивление, люди неспешно, расслабленной и редкой вереницей тянулись к храму. У многих были цветы. Возле маленьких боковых стеночек тоже стояли цветы. На полупустых подсвечниках мерно горели свечи. Возле
алтаря пожилой монах читал часы. Кто-то из служащей братии заходили в храм, снимая клобуки, прикладывались к иконам на солее и проходили в алтарь. На хоровых балконах собирался клирос. В самом центре храма стоял гроб. Он был гораздо меньше, чем можно было бы предположить. В нем покоилась довольно худощавая фигура. Лицо было покрыто платом, а руки были сложены на груди. Худощавые, воскового оттенка, они и крепко сжимали крест из темного дерева.

Она нерешительно переступила порог храма и прошла ближе к середине. Внутри комкалось странное чувство. Лицо неприятно стянулось. Подойти ближе она еще не решалась. Принять факт, что архимандрит, который был словно
героем какой-то книги об удивительных людях, скончался… Она встала почти на то самое место, где строго высилась его фигура во время долгих вечерних богослужений. Она сейчас смотрела на него именно отсюда.

В голове что-то не укладывалось. Все было по-прежнему. Те же своды, те же иконы и роспись, тот же величественный алтарь, тот же аромат, который сразу вместе с духом старого собора проникает глубоко внутрь, как только заходишь. Но все было не так. Словно замерло в каком-то трепетном ожидании. Все слишком не так. Все должно быть иначе. Слишком осторожно люди передвигаются по храму. Они должны настойчиво проталкиваться сквозь друг друга. На зелёной кафельной дорожке пола стоит гроб. Его там не должно быть. Вообще сейчас должна начаться служба возгласом отца Наместника.

Слишком много цветов по боковым стенам, отделяющих северный
и южный коридорчики. Это неправильно. Они должны стоять в букетах у икон. Много красных цветов. Пестрели букеты и из местных садиков жителей города. Но особенно много было белых цветов. Белых хризантем. Они были торжественны и ослепительны, несмотря на повод такого их средоточия. Она увидела, как прекрасны большие белые хризантемы и пожалела, что не смогла принести такие же. Да где их возьмешь субботним утром в провинциальном городке? А из Москвы приехал бы только растрёпанный набор для детского гербария.

Народ тихо шёл ставить свечи на центральные подсвечники – «к празднику», а затем подходили попрощаться к отцу Наместнику: целовали крест
в его руках, целовали сами руки. Все слишком тихо. Некоторые женщины, сдерживая слёзы, часто и довольно бессмысленно моргая, останавливались возле гроба. Мужчины тоже подходили попрощаться, но делали они это довольно сухо, оттого более тяжело выглядело прощание. Некоторые не спешили отходить, словно хотели подержать на прощание за руку. Прикладывались к кресту,
а потом медленно отходили, касаясь рукой гроба. Кто-то подходил уже второй раз: будто хотел осознать уже произошедшее.

Цветы, неспешные шаги людей, размеренное пение братского хора.
И самая обыкновенная монастырская литургия. Такая легкая, благозвучная и как всегда наполняющая изнутри светом и теплом. Может быть, так и надо: что-то ведь должно оставаться неизменным и одухотворяющим, чтобы спасти людей от оглушающего грохота обрушившихся событий…

И здесь снова разрывается поток воспоминаний.

***

Отпевание закончилось тем, что владыка объявил о последней воле покойного отца наместника – о последнем «крестном ходе» вокруг монастыря. Подъхаела машина и отправилась в этот самый «крестный ход». А народ потихоньку стал выходить из Михайловского и стекаться к Успенскому по Корнильевскому спуску. Работницы храма выходящим отдавали букеты, чтобы люди
отнесли их к пещерам.

Она с мамой задержалась в храме, чтобы не толкаться на выходе. Почти весь народ уже ушел, а те, кто остались, уходить не собирались. Ставили свечи, любовались куполом, подходили к иконам. В ведрах осталось две охапки
хризантем – белых и желтых. Мама взяла желтые. А ей достались белые. Тяжелая охапка больших хризантем.

Она медленно шла по Корнильевской дорожке. Теплое сентябрьское утро и холодные, мокрые стебли цветов. Она потупила взляд в многочисленные игольчатые лепестки. «Белоснежные...» Дальше последовала неясная путаница мыслей и воспоминаний об отце Тихоне, и невольно потекли слезы. Она уткнулась в букет. «Какой чудесный, густой, резкий запах». Хотелось стоять так,
вдыхая горький аромат до тех пор, пока не высохнут слезы.

«Пожалуй, эти хризантемы – самые правильные цветы для прощания
с человеком в этой, земной жизни. В их резком аромате – горечь расставания. Их чистота и ослепительная белизна лепестков – это наш прощальный поклон
уходящему. Мы говорим этим прекрасным цветком, что наша память о нем чиста
и светла. Хризантемы долго не вянут – мы долго будем помнить усопшего
и молиться о нем. Последнее и единственное, что я могу сделать для отца Тихона – принести к пещерам эти чудесные цветы. В пещерах они не увянут долго, как и память об этом удивительном человеке...»

Мария А. Прыткова                                         март 2019 г. – ноябрь 2020 г.