Когда одно пристрастие питает другое

7. Красавица и чудовище

 

«Многие мужчины — гораздо худшие чудовища, чем ты, — сказала Красавица.

— И я предпочитаю тебя, не смотря на твою внешность».

«Красавица и чудовище»

 

В историях, рассказанных в двух предыдущих главах, женщины выражали свою готовность услужить, помочь мужчинам, с которыми они связали свою жизнь. Именно возможность оказаться полезными послужила основной составляющей частью их влечения к этим мужчинам. Мужчины со своей стороны проявлять потребность в обществе женщины, способность помочь им, проследить за их поведением, дать им надежное убежище или «спасти» их. Один моих клиентов-мужчин назвал такой идеальный образ «женщиной в белом».

 

Тему женщины, спасающей мужчину с помощью дара своего самоотречения и всеобъемлющей любви, никак нельзя назвать новой.

Сказки, выражающие наиболее важные уроки культуры, которая создает и увековечивает их в человеческом сознании, на протяжении столетий предлагали различные версии этой темы. В «Красавице и чудовище» прекрасная и невинная девушка встречается с отвратительным, пугающим монстром. Чтобы спасти свою семью от его гнева, она соглашается жить с ним. Узнав его поближе, она постепенно преодолевает свое естественное отвращение и в конце концов даже влюбляется в него, несмотря на его животное обличье. Потом, разумеется, происходит чудо: он освобождается от своей чудовищной личины и принимает истинный облик, оказываясь не только человеком, но к тому же еще и принцем. В качестве принца он становится для красавицы удобным и благодарным партнером. Таким образом, она занимает подобающее ей место рядом с ним, и ее любовь и внимание окупаются сторицей.

 

«Красавица и чудовище», как и каждая сказка, сохранившаяся после многих веков рассказов и пересказов, содержит в себе глубокую духовную истину, являясь, в сущности, поучающей притчей. Духовные истины трудно понять и еще труднее ввести в практику, поскольку они часто не соглашаются с современными ценностями. Соответственно возникает тенденция интерпретировать сказку таким образом, чтобы усилить влияние современных культурных реалий. Но, делая это, легко упустить из виду ее глубинный смысл. Позже мы рассмотрим важный духовный урок, заключенный в сказке «Красавица и чудовище», но сначала нам нужно рассмотреть культурную установку, вроде бы подтверждаемую этой сказкой: если женщина любит мужчину достаточно сильно, она может изменить его.

 

Это могучее, всепроникающее убеждение кажется вмонтированным в ядро нашей психики. В нашей повседневной речи и поведении постоянно проявляется одна и та же культурная установка: мы можем изменить человека к лучшему силой своей любви, а если мы женщины, то это наш долг. Когда близкий нам человек поступает или чувствует не так, как нам хочется, мы начинаем искать способы изменить его поведение или настроение — обычно с благословения других людей, дающих нам советы и поощряющих наши усилия («А ты не пробовала…?») Такие предложения в силу своей многочисленности могут противоречить друг другу, и немногие друзья или родственники способны удержаться от них. Каждый хочет помочь, даже средства массовой информации. Они не только поддерживают культурный стереотип, но благодаря своему влиянию всемерно укрепляют его. К примеру, женские журналы полны советов вроде «как помочь вашему мужчине стать…», в то время как советы вроде «как помочь вашей женщине стать…» фактически отсутствуют в соответствующих журналах для мужчин.

 

И мы, женщины, покупаем журналы и пытаемся следовать заключенным в них советам, надеясь помочь своим мужчинам стать такими, какими мы хотим их видеть.

 

Почему идея превратить несчастного, больного или «нехорошего» мужчину в безупречного партнера является для нас такой привлекательной? Почему она так прочно владеет нашими умами, так пленяет нас?

Для некоторых ответ может показаться очевидным: в иудейско-христианской этике воплощен принцип необходимости помогать тем, кому повезло меньше, чем нам. Нас учили со щедростью и состраданием относиться к чужим проблемам, не судить, но помогать — это, похоже, является нашим моральным долгом.

 

К сожалению, подобные добродетельные принципы никак не объясняют поведение миллионов женщин, выбирающих своими партнерами жестоких, безразличных, эмоционально недоступных, пристрастных к алкоголю и/или наркотикам либо по иным причинам не способных к любви и нежности мужчин. Женщины, которые любят слишком сильно, делают этот выбор из-за неудержимой потребности иметь власть над близким человеком. Потребность контролировать других возникает в детстве, когда человек часто испытывает различные ошеломляющие эмоции: страх, гнев, невыносимое напряжение, стыд, жалость к себе и другим. Девочка, растущая в тяжелой семейной обстановке, может быть буквально растерзана этими эмоциями, если не выработает способов самозащиты. Ее орудия самозащиты всегда включают в себя мощный защитный механизм отрицания и столь же мощное подсознательное побуждение контролировать других людей. Все мы подсознательно пользуемся таким защитным механизмом, как отрицание, — иногда по отношению к вполне тривиальным предметам, а иногда по отношению к важнейшим проблемам и событиям нашей жизни. В противном случае нам пришлось бы смириться с правдой о себе: с тем фактом, что наши мысли и чувства не совпадают с нашим идеализированным представлением о себе и об обстоятельствах нашей жизни. Механизм отрицания особенно полезен при игнорировании информации, которая нам неприятна. Например, игнорирование (отрицание) факта взросления ребенка может служить способом избегать чувств, возникающие при мысли о том, что рано или поздно ребенок будет жить отдельно от родителей. Нежелание обращать внимание на килограммы лишнего веса, сразу же заметные перед зеркалом или в тесно облегающем платье, позволяет и дальше потакать себе в неумеренном употребление пищи.

 

Отрицание можно определить как отказ признать реальность на двух уровнях: на уровне происходящего в действительности и на уровне чувств. Давайте посмотрим, как отрицание готовит маленькую девочку к роли женщины, которая любит слишком сильно. Ее отец, к примеру, мог редко ночевать дома из-за романа с посторонней женщиной. Говоря себе и слыша от других членов семьи, что он «занят на работе», девочка отрицала существование каких-либо проблем между своими родителями. Это мешало ей ощутить страх за прочность семьи и за собственное благополучие. Она также внушала себе, что отец упорно работает, откуда возникало сострадание к нему вместо чувств гнева и стыда, неизбежных при встрече с правдой. Таким образом, она отрицала как саму реальность, так и свои чувства относительно этой реальности, и создала иллюзию, с которой ЕЙ проще было жить. По мере тренировки она стала очень искусной в умении ограждать себя от страданий, но в то же время утратила способность свободного выбора своих поступков. Ее отрицание превратилось в автоматическую, подсознательную привычку.

 

В неблагополучной семье всегда присутствует совместное отрицание действительности. Независимо от сложности проблем семью нельзя считать неблагополучной, если в ней не проявляется такое отрицание.

 

Если кто-либо из членов неблагополучной семьи пытается разрушить отрицание, — к примеру, называя вещи своими именами, — остальные начинают выступать против него. Чтобы вернуть «выскочку» на место, его часто высмеивают, а если и это не помогает — исключают из круга внимания, привязанности и совместной деятельности.

Никто из тех, кто пользуется защитных механизмом отрицания, не принимает сознательного решения отключиться от реальности носить шоры, чтобы не замечать слова и поступки окружающих. Никто не принимает решения игнорировать свои эмоции. Это «просто случается», когда психика в своей борьбе против ошеломляющих конфликтов, страданий и страхов прекращает прием слишком мучительной информации.

 

Предположим, что девочка, чьи родители часто ссорятся, приглашает подругу переночевать у себя дома. Обе девочки просыпаются поздней ночью из-за громкой перебранки родителей. «Ну и шумные у тебя предки, — шепчет гостья. — Почему они так раскричались?» Смущенная дочь, лежавшая без сна на протяжения многих подобных ссор, уклончиво отвечает: «Не знаю», — и лежит, мучаясь от стыда. Юная гостья не может понять, почему ее подруга вскоре начинает избегать ее.

 

Гостью избегают потому, что она была свидетельницей семейной тайны своей подруги и служит напоминанием о том, чего подруге хотелось бы не замечать. Смущающие события, такие, как ссора родителей в присутствии постороннего человека, являются столь мучительными, что дочери гораздо удобнее отрицать правду и избегать всего и вся, что может грозить разрушением ее заслону от страданий. Она не хочет чувствовать стыда, страха, гнева, беспомощности, паники, отчаяния, жалости, возмущения, отвращения. Но поскольку ей приходится иметь дело с этими сильными конфликтующими эмоциями, если она позволяет себе что-либо чувствовать, она предпочитает вообще ничего не чувствовать. В этом заключается корень ее потребности контролировать людей и события своей жизни. Посредством контроля над происходящим она пытается создать для себя ощущение безопасности. Никаких потрясений, никаких сюрпризов, никаких чувств.

 

Любой человек, попавший в неловкую ситуацию, так или иначе ищет способ обрести над ней контроль. У членов неблагополучных семей эта естественная реакция становится гипертрофированной из-за слишком сильных страданий. Вспомните историю Лизы. Когда родители давили на нее, попрекая плохой успеваемостью в школе, существовала некая надежда на то, что учебные дела можно поправить, однако оставалось мало шансов справиться с алкоголизмом ее матери, и поэтому вместо того, чтобы взглянуть в лицо разрушительным последствиям своего бессилия, члены семьи выбрали веру в то, что источником проблем является недостаточное усердие Лизы.

 

Если помните, Лиза тоже пыталась улучшить (держать под контролем) ситуацию, стараясь «быть хорошей». Ее хорошее поведение никоим образом не являлось естественным выражением ее восхищения своей семьей и своей жизнью. Каждое дело, за которое она бралась, представляло собой отчаянную попытку улучшить невыносимые семейные условия, за которые она как ребенок чувствовала себя ответственной.

 

Дети неизбежно, испытывают чувство вины и стыда за серьезные проблемы, возникающие у их родителей. Это происходит потому, что благодаря своей мечте о всемогуществе они считают себя причиной возникновения семейных проблем и одновременно волшебниками, обладающими властью изменить обстоятельства к лучшему или к худшему. Многие родители или другие родственники активно винят несчастных детей в существовании проблем, над которыми дети не имеют никакой власти. Но даже если обвинения не высказываются открыто, ребенок будет принимать на себя большую часть ответственности за семейные неурядицы.

 

Нам нелегко и неудобно признать, что самоотречение, хорошее поведение и готовность помочь на самом деле могут являться такими попытками обрести контроль над ситуацией, за которыми не стоит альтруистических побуждений. Это соображение было просто и наглядно отражено в рисунке на двери кабинета в лечебном учреждении, где я когда-то работала. Рисунок представлял из себя поделенный пополам круг, верхняя половина которого изображала ярко-желтое восходящее солнце, а нижняя половина была закрашена черным. Подпись гласила: «Помощь — солнечная сторона контроля». Рисунок напоминал нам, консультантам, а также нашим клиентам о необходимости постоянно следить за побуждениями, лежащими в основе нашей потребности помогать другим людям и изменять их жизнь.

 

Когда попытки помочь становятся линией поведения людей, выросших в неблагополучных семьях, следует всегда усматривать за этими попытками стремление обрести контроль. Когда мы делаем для другого человека то, что он может сам сделать для себя, когда мы планируем его будущую или повседневную деятельность, когда мы настаиваем, советуем, напоминаем, предупреждаем или улещаем другого человека, не являющегося маленьким ребенком, когда мы не можем вынести мысли о последствиях его поступков, стараясь либо изменить сами поступки, либо избежать их последствий, — это называется потребностью в контроле. Мы надеемся, что, сумев обрести контроль над другим человеком, мы сумеем обрести контроль и над собственными чувствами по отношению к нему. И, разумеется, чем упорнее мы пытаемся это сделать, тем менее удачными оказываются наши попытки. Но мы не можем остановиться.

 

Женщина, привыкшая к отрицанию и испытывающая потребность в контроле, будет тянуться к ситуациям, требующим проявления этих двух черт. Отрицание, удерживающее ее от связи с реальностью и с собственными чувствами, приведет ее к взаимоотношениям, чреватым трудностями. Затем она задействует свое искусство помощи/контроля, чтобы сделать ситуацию более терпимой, в то же время отрицая наличие настоящей проблемы. Отрицание питает потребность в контроле, а неизбежная неспособность держать все под контролем питает потребность в отрицании.

 

Эта динамика проиллюстрирована в нижеследующих историях. Женщины, рассказывающие их, обрели глубокое понимание причин своего поведения с помощью терапии и/или участия в группах взаимной поддержки. Они смогли понять, чем в действительности являлось их стремление помочь: подсознательно мотивируемой попыткой отрицать собственные страдания, контролируя ближайших к себе людей. Сила желания каждой женщины быть полезной своему партнеру указывает на болезненную потребность, а не на свободный выбор.

 

Конни: Тридцать два года, разведена, имеет одиннадцатилетнего сына.

 

— До терапии я не могла вспомнить ни единого предмета, служившего темой для ссор моих родителей. Я помнила только то, что они постоянно ссорились: ежедневно, ежечасно, почти ежеминутно. Они критиковали друг друга, не соглашались друг с другом и оскорбляли друг друга, а мы с братом смотрели на это. Отец оставался на работе так долго, как только мог, но рано или поздно ему приходилось возвращаться домой, и тогда все начиналось сначала. Моя роль в семье заключалась, во-первых, в том, чтобы делать вид, будто ничего плохого не происходит, а во-вторых, я должна была пытаться отвлечь внимание родителей и развеселить их. Я растягивала рот в широчайшую улыбку и высказывала как шутку любую глупость, которая мне приходила в голову. На самом деле внутренне я была смертельно испугана, но выказывать признаки страха означало испортить представление. Поэтому я шутила и кривлялась, и вскоре это стало моим основным занятием. Я так напрактиковалась в остроумии дома, что через некоторое время стала вести себя так же и во всех других местах. Я всегда до блеска отшлифовывала свои выступления. В основном мое поведение сводилось к следующему: если что-то шло не так, я игнорировала это, в то же время пытаясь замаскировать неудачу. Последняя фраза может служить кратким описанием того, что произошло с моим браком.

Я познакомилась с Кеннетом возле бассейна, неподалеку от нашего дома. В то время мне было двадцать лет. Он был очень загорелым и привлекательным — в стиле серфингиста или «пляжного льва». Тот факт, что он заинтересовался мною настолько, что выразил желание жить со мной вскоре после нашего знакомства, породил во мне самые радостные ожидания. К тому же он, как и я, был внешне необычайно жизнерадостным. Я решила, что у нас есть все основания для совместного счастья.

 

Кеннет был немного нерешительным в том, что касалось его карьеры и жизненных планов. Я поощряла его как могла. Я была уверена, что предоставляю ему необходимую поддержку и помогаю его талантам расцвести в полную силу. С самого начала я принимала практически все решения относительно нашей жизни, но он по-прежнему каким-то образом делал именно то, что хотел делать. Я чувствовала себя сильной, а он знал, что в любую минуту может опереться на меня. Полагаю, это было то, в чем нуждался каждый из нас.

Мы жили вместе уже три или четыре месяца, когда его знакомая по работе позвонила нам домой. Услышав, что я живу вместе с Кеннетом, она была страшно удивлена. По ее словам, он никогда не упоминал о своей связи со мной, хотя виделся с ней на работе по меньшей мере три раза в неделю. Все это всплыло наружу, пока она выкручивалась, пытаясь извиниться за неожиданный звонок. Я получила небольшую встряску и потребовала объяснений, когда Кеннет вернулся домой. Оказалось, что он не считал необходимым рассказывать о нас другим людям. Помню боль и страх, которые я тогда испытала, но мое смятение продолжалось недолго. Я отсекла эти чувства и повела себя очень рассудительно, видя только два выхода: либо поссориться с Кеннетом, либо оставить все как есть и не ожидать, что он будет смотреть на вещи моими глазами. Я выбрала последнее — опустила руки и обратила все в шутку. Я пообещала себе, что никогда не буду ссориться так, как ссорились мои родители. Меня буквально мутило при одной мысли о ссорах. Ребенком я была слишком занята, развлекая окружающих, и не осмеливалась испытывать сильные чувства, но теперь мощные эмоции по-настоящему испугали меня, вывели меня из равновесия. Мне хотелось, чтобы все шло гладко, поэтому я приняла слова Кеннета без возражений и упрятала поглубже свои сомнения в искренности его обязательств передо мной. Через несколько месяцев мы поженились.

 

Теперь перенесемся на двенадцать лет вперед. В один прекрасный день я постучалась в дверь кабинета терапевта, сделав это по настоянию подруги. Мне казалось, что я по-прежнему полностью контролирую свою жизнь, но подруга беспокоилась за меня и настаивала на консультации у специалиста.

 

Мы с Кеннетом состояли в браке все эти двенадцать лет, и я считала, что мы вполне счастливы, но в то время мы жили раздельно, причем инициатива исходила от меня.

 

Терапевт начал задавать пробные вопросы. Я говорила о самых разных вещах и среди прочих словоизлияний упомянула о том, что Кеннет уходил из дома по вечерам: сперва один-два раза в неделю, потом три или четыре раза, а в течение последних пяти лет шесть или семь раз в неделю. Наконец я сказала, что ему, наверное, очень нравится бывать в другом месте, и поэтому нам следует разъехаться.

 

Терапевт спросила меня, знала ли я, куда он уходил все эти вечера: Я ответила, что не знала и никогда не спрашивала его об этом. Помню удивление терапевта, когда она воскликнула: «Все эти годы он столько раз не ночевал дома, и вы никогда не спрашивали, почему это происходит?» — «Нет, никогда, — ответила я. — Я думала, что супруги должны давать друг другу достаточно свободы». Однако я говорила, что ему следует уделять больше времени и внимания нашему сыну Тодду. Он всегда соглашался со мной, а затем уходил как ни в чем не бывало. Иногда он присоединялся к нам по выходным, и мы чем-нибудь занимались вместе. Моя позиция заключалась в том, что я рассматривала его как недалекого человека, нуждавшегося в моих бесконечных лекциях. Моя роль чем-то напоминала роль доброго отца. Я никогда не признавалась себе в том, что он делает только то, что ему нравится, и я совершенно не в состоянии что-либо изменить. С годами дела шли хуже и хуже, несмотря на все мои усилия.

 

Во время нашей первой беседы терапевт спросила меня, что, по моему мнению, делал Кеннет в те часы, когда он уходил из дома. Я испытала приступ раздражения. Мне попросту не хотелось думать об этом, ведь если я об этом не думала, то тайна и не могла причинить мне боли.

 

Теперь я знаю, что Кеннет не мог быть только с одной женщиной, хотя ему нравилась надежность семейных отношений. Он сотни раз позволял мне увидеть в реальном свете свое поведение до и после свадьбы: на пикниках, когда он исчезал на несколько часов, или на вечеринках, когда он разговаривал с какой-нибудь женщиной, а потом они уходили вместе. Даже не думая о том, что делаю, я включала свое обаяние, стараясь отвлечь людей от происходящего, показать, какая я остроумная… и, может быть, доказать, что меня можно любить, а не просто радоваться моему обществу.

 

Мне потребовалась длительная терапия, чтобы вспомнить о том, какой проблемой другие женщины были в браке моих родителей. Ссоры возникали из-за частых отлучек отца. Мать, хотя и не говорила об этом открыто, но намекала на его неверность, а потом ругала его за невнимание к себе и к детям. Я считала, что она оттолкнула его от себя, и приняла сознательное решение никогда не вести себя так, как она. Поэтому я держала все в себе и постоянно улыбалась. Это и довело меня до терапии. Я по-прежнему сияла и улыбалась на следующий день после того, как мой девятилетний сын попытался покончить с собой. Я преподнесла это как шутку, что сильно встревожило мою подругу. Слишком долго я лелеяла в себе волшебное убеждение, что пока я буду невозмутимой и жизнерадостной, мои дела будут идти превосходно.

 

То, что я считала Кеннета недалеким человеком, тоже было ему на руку. Я читала ему наставления, пытаясь организовать его жизнь, но, вероятно, это было для него небольшой ценой за то, что я готовила и стирала для него, не задавая никаких вопросов, пока он занимался своими делами.

 

Сила моего отрицания была такой огромной, что я не могла разорвать наши взаимоотношения до тех пор, пока не получила помощи извне. Мой сын был страшно несчастен, а я не позволяла себе замечать этого. Я подбадривала его и шутила над его состоянием, и от этого он чувствовал себя еще хуже. Я также отказывалась признать перед своими знакомыми, что в нашей семье не все в порядке. Кеннет уже полгода не жил дома, а я по-прежнему никому не говорила о нашей размолвке. Это тоже тяжело отразилось на моем сыне. Ему, как и мне, приходилось хранить секрет и прятать от всех свою боль. Я ни с кем не хотела говорить об этом и ему не позволяла. Я не понимала, как отчаянно он нуждается в человеке, который выслушал бы его. Терапевт фактически заставил меня сообщить знакомым, что наш замечательный брак развалился. О, как тяжело мне было признать это! Думаю, попытка самоубийства была для Тодда его способом сказать: «Эй, вы все! С нашей семьей творится что-то неладное!»

 

Что ж, теперь положение немного поправилось. Мы с Тоддом все еще проходим курс терапии — вместе и по отдельности. Мы учимся разговаривать друг с другом и выражать свои чувства. Для меня придумано правило, запрещающее мне обращать в шутку любую тему, затронутую на полуторачасовой консультации. Мне трудно отказаться от своей защиты и испытывать связанные с этим чувства, но теперь я держусь гораздо лучше. Встречаясь с тем или иным мужчиной, я иногда думаю о том, что могла бы исправить разные мелочи в его жизни, но сейчас я уже хорошо знаю, до чего доводят подобные мысли. Редкие остроты по поводу жалких поползновений кому-то помочь остались единственными шутками, которые я себе позволяю. Хорошо смеяться над болезненной привычкой, а не маскировать смехом свои кровоточащие проблемы.

 

Сначала Конни пользовалась юмором, чтобы отвлечь себя и своих родителей от угрожающей реальности их непрочных взаимоотношений. Вооружившись очарованием и остроумием, она могла переключить их внимание на себя и таким образом хотя бы временно прекратить их ссору. Каждый раз, когда такое случалось, она чувствовала себя чем-то вроде клея, соединяющего двух противников, вместе со всей ответственностью, налагаемой этой ролью. Отношения в семье породили в ней потребность контролировать других, чтобы самой чувствовать себя надежно и спокойно, и она добивалась своей цели с помощью юмора. Она научилась быть крайне восприимчивой к малейшим проявлениям гнева и враждебности окружающих и предотвращать выражение этих чувств вовремя сказанной остротой или обезоруживающей улыбкой.

 

У нее было две причины для отрицания своих чувств: во-первых, мысль о возможном разрыве между ее родителями была слишком пугающей, а во-вторых, любое проявление ее собственных эмоций могло нарушить отработанный ход ее представлений. Вскоре она уже отрицала свои чувства автоматически и так же автоматически старалась контролировать окружающих и манипулировать ими. Ее напускная оживленность, несомненно, отталкивала от нее некоторых людей, но для других, похожих на Кеннета, собиравшегося общаться с ней лишь на самом поверхностном уровне, этот стиль оказался привлекательным.

 

То, что Конни могла многие годы жить с мужчиной, все чаще уходившим из дома по вечерам, и никогда не спрашивать его о цели или причине его отлучек, свидетельствует о ее огромной способности к отрицанию действительности и о еще большем страхе, стоявшем за этим отрицанием. Конни не хотела ничего знать, не хотела ссориться или противостоять мужу, но больше всего ей не хотелось испытывать старый детский ужас перед разрушением своего мира в случае развода родителей.

 

Конни оказалось очень трудно согласиться на процесс терапии, потребовавший от нее отказа от ее главной защиты — юмора. Было так, словно кто-то предложил ей отказаться от воздуха; на каком-то этапе она была уверена в том, что не сможет выжить без шуток. Отчаянная мольба ее сына едва скользнула по ее прочной защитной броне. Она настолько утратила контакт с реальностью, что практически стояла на грани сумасшествия. На терапии долгое время Конни настаивала на том, чтобы обсуждать проблемы одного лишь Тодда, отрицая наличие собственных проблем. Будучи всегда «сильной», она не могла отказаться от этого статуса без борьбы. Но мало-помалу, готовя себя к испытанию страхом, охватывающим ее каждый раз, когда она не пряталась за щитом своего юмора, она начала чувствовать себя более уверенно. Как взрослый человек Конни имела в своем распоряжении гораздо более здоровые механизмы для отношения с окружающим миром, чем те, к которым она так привыкла с детства. Она начала задавать себе вопросы, стала адекватно выражать свои чувства и открыла свои истинные потребности.

 

Она научилась быть более честной по отношению к себе и к другим. И наконец, она смогла вновь использовать свой юмор, превратившийся в здоровый смех над собой.

 

Пэм: Тридцать шесть лет, дважды разведена, мать двоих сыновей.

 

— Я выросла в напряженной обстановке несчастной семьи. Мой отец бросил мать еще до моего рождения, и она стала классической «матерью-одиночкой». Ни у кого из моих знакомых родители не были в разводе. В середине пятидесятых в городе, населенном в основном представителями среднего класса, мы были чем-то вроде курьезной достопримечательности.

Я прилежно училась в школе и была «славным» ребенком, поэтому учителя любили меня. Это сильно помогало — по крайней мере в учебе я могла преуспеть. Я стала настоящей отличницей и в начальной школе получала только высшие баллы. В средней школе эмоциональное давление на меня так возросло, что я не могла как следует сосредоточиться, и моя успеваемость начала ухудшаться, хотя я никогда не осмеливалась отлынивать от занятий. Мне постоянно казалось, что мать разочарована во мне, и я боялась поставить ее в неловкое положение.

 

Моя мать работала секретаршей, чтобы обеспечить семью. Работа была тяжелой, и теперь я понимаю, что мать всегда была страшно усталой. Она была очень гордой и, думаю, очень стыдилась своего развода. Когда к нам домой приходили другие дети, она чувствовала себя неудобно. Мы были бедны, едва сводили концы с концами. Вместе с тем над нами тяготела проклятая необходимость соблюдать приличия. Естественно, это легче было делать, если люди не видели, в каких условиях мы живем, поэтому наш дом никак нельзя было назвать местом, где рады гостям. Когда подруги спрашивали, не могу ли я переночевать у них дома, мать говорила: «На самом деле им вовсе не хочется быть с тобой». Она говорила так, потому что не хотела отдавать долг вежливости и приглашать их к нам. Разумеется, в детстве я этого не понимала: я верила, что людям не нравится мое общество.

 

Я выросла с уверенностью, что во мне есть что-то очень неправильное. Я не знала, что это такое, но, по-видимому, оно делало меня недостойной любви и внимания окружающих. В нашем доме отсутствовала любовь — все держалось только на долге. Но хуже всего было то, что мы никогда не говорили об окружавшей нас лжи. На людях мы всегда старались выглядеть лучше, чем на самом деле: счастливее, богаче, удачливее. Это правило было непреложным, но о нем никогда не упоминалось вслух, и мне казалось, что я не смогу как следует его выполнить. Я боялась, что людям вдруг станет ясно, что я совсем не такая хорошая, как остальные. Хотя я умела хорошо одеваться и преуспевала в школе, я всегда чувствовала себя обманщицей. Я считала себя испорченной до мозга костей. Если я нравилась людям, то лишь потому, что дурачила их. Если бы они узнали меня поближе, то отвернулись бы от меня.

 

Отсутствие отца еще больше ухудшало положение, потому что я так и не научилась нормальному общению с мужчинами по принципу «ты — мне, я — тебе». Они были для меня экзотическими животными, чарующими и запретными одновременно. Мать никогда особенно не распространялась о моем отце, но то малое, что мне удалось услышать, наводило меня на мысль, что им не стоит гордиться. Поэтому я не задавала вопросов: я боялась того, что могла узнать. Мать вообще не любила мужчин и неоднократно намекала на то, что они являются опасными, эгоистичными и недостойными доверия субъектами. Но я ничего не могла с собой поделать — мне они еще с детского сада казались очаровательными. Я упорно искала, чего не хватает в моей жизни, но не знала, что же это такое. Наверное, мне хотелось быть близкой кому-то, дарить ему свою нежность и получать взамен то же самое. Я знала, что мужчины и женщины, мужья и жены должны любить друг друга, но мать тонкими и не такими уж тонкими способами убеждала меня в том, что мужчины не могут сделать женщину счастливой, что они приносят ей одни несчастья, бросают ее, убегают с ее лучшей подругой или иным образом предают ее. Я достаточно наслушалась от нее подобных историй. Наверное, я очень рано решила, что найду себе мужчину, который не захочет, не сможет уйти от меня; возможно, такого мужчину, которого не захочет ни одна другая женщина. Потом, должно быть, я забыла о своем решении. Я просто следовала ему.

 

В детстве и юности я не могла выразить этого словами, но единственным известным мне способом общения с мужчинами были отношения опекуна и опекаемого. В этом случае, думала я, мужчина не бросит меня, потому что я буду помогать ему, а он будет мне благодарен.

 

Неудивительно, что мой первый кавалер оказался калекой. В детстве он попал в аварию и сломал позвоночник. Он носил жесткий корсет и пользовался стальными костылями при ходьбе. Сначала я молилась о том, чтобы Бог сделал меня калекой вместо него. Мы вместе ходили на танцы, и я весь вечер сидела возле него. Конечно, он был славным парнем, и любая девушка могла бы просто радоваться его обществу, но у меня была другая причина искать его общества. Я оставалась с ним, потому что это было безопасно; поскольку я оказывала ему услугу, то не могла оказаться отвергнутой и пострадать. Это было чем-то вроде страхового полиса от страдания. Я в самом деле была без ума от этого парня. Теперь я знаю, что выбрала его потому, что с ним, как и со мной, что-то было не в порядке. Его физический недостаток бросался в глаза, и я могла чувствовать себя удобно, жалея его. Он был гораздо лучше других моих приятелей. После него пошли молодые правонарушители, неуспевающие, — в общем, разные неудачники.

 

Когда мне было семнадцать, я познакомилась со своим первым мужем. У него были неприятности в школе, в частности он провалился на экзаменах. Его родители были в разводе, но по-прежнему ссорились друг с другом. По сравнению с его положением мое выглядело хорошим! Я могла немного расслабиться, не чувствовать себя такой ничтожной. И, разумеется, я страшно жалела его. Он был бунтарем, но я думала, что он бунтует, потому что никто не может понять его.

 

Мой IQ (Коэффициент умственного развития) превосходил его показатель по меньшей мере на двадцать пунктов, и я нуждалась в этом преимуществе. Мне потребовалось это и даже гораздо большее, дабы быть уверенной в том, что он не бросит меня ради кого-то другого.

 

Мы состояли в браке двенадцать лет, и все это время я отказывалась принять его таким, каким он был, пытаясь вместо этого сделать его таким, каким ему следовало быть с моей точки зрения. Я верила, что он станет гораздо счастливее и спокойнее, если позволит мне хотя бы показать ему, как нужно растить наших детей, как нужно вести его дела, как ему следует относиться к своей семье и так далее. Я продолжала учебу в высшей школе, специализируясь, естественно, в области психологии. Моя собственная жизнь была абсолютно неуправляемой и несчастной, а я тем не менее училась заботиться о других. Если честно, то я действительно упорно искала ответы на всякие житейские вопросы, но при этом думала, что ключом к моему счастью станут перемены в характере мужа. Он явно нуждался в моей помощи. Он не платил по своим счетам, он давал мне и детям обещания, которые потом не выполнял, он приводил в ярость своих заказчиков, звонивших мне и жаловавшихся, что муж не выполнил порученную ему работу.

 

Я не могла оставить его до тех пор, пока не увидела его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким мне хотелось его видеть. В последние три месяца нашего брака я просто наблюдала — не читала ему бесконечных нотаций, а просто наблюдала за ним. Именно тогда мне стало ясно, что я не могу с ним жить. Много лет я ждала, когда смогу полюбить того замечательного мужчину, в которого муж превратится с моей помощью. Лишь надежда на то, что он переменится ради меня, поддерживала меня все это время.

 

Однако мне по-прежнему не было ясно, что я отдавала предпочтение не тем мужчинам, которые сами по себе были замечательными, а тем, которых считала нуждающимися в моей помощи. Это начало доходить до меня лишь после нескольких романов с «невозможными» мужчинами: один не расставался с бутылкой, второй был педерастом, третий оказался импотентом, а четвертый, с которым у меня завязались довольно длительные отношения, состоял в очень несчастном браке. Когда этот последний роман закончился катастрофой, я уже не могла верить в то, что мне просто не везет. Я знала, что сама приложила руку ко всему, что со мной произошло.

К этому времени я стала психологом с лицензией, и смысл всей моей жизни сводился к помощи людям. Теперь я знаю, что среди моих коллег очень многие похожи на меня: на работе они помогают другим, нуждаясь при этом сами в такой же помощи. Все мое общение с сыновьями сводилось к напоминаниям, лекциям, поощрениям и к беспокойству за них. Это было все, что я знала о любви — беспокойство за людей и попытки помочь им. Я не имела ни малейшего представления о том, что можно принимать людей такими, каковы они есть, возможно, потому, что никогда не относилась к себе подобным образом.

 

И тут жизнь оказала мне настоящую услугу. Мои дела как раз пошли под гору. Когда мой роман с женатым мужчиной закончился, у обоих моих сыновей возникли неприятности с законом, а у меня начались серьезные проблемы со здоровьем. Я просто больше не могла заботиться о ком-то еще. Офицер полиции, отвечавший в течение испытательного срока за моего сына, сказал, что мне давно пора позаботиться о себе. Каким-то образом мне удалось услышать его. После всех лет моей работы психологом он оказался единственным, кто наконец-то смог достучаться до меня. Вся моя жизнь должна была пойти под откос, чтобы мне удалось трезво посмотреть на себя и оценить глубину моей ненависти к себе.

 

Одним из наиболее тяжелых фактов, которые мне пришлось признать, был тот факт, что моя мать на самом деле не хотела нести ответственность за мое воспитание. Теперь, будучи взрослой, я могу понять, как тяжело ей было. Когда она говорила, что люди не хотят моего общества, она в действительности имела в виду себя. Ребенком я чувствовала это, но была не в состоянии признать проблему и предпочла ее проигнорировать. Я игнорировала массу вещей, не позволяла себе слышать постоянную критику матери в мой адрес и не замечала, как мать сердилась, если мне становилось весело. Мне было слишком страшно ощущать ее враждебность, направленную на меня, поэтому я перестала чувствовать, перестала реагировать и направила всю свою энергию на примерное поведение и на помощь другим. Пока я работала с кем-то еще, у меня не было времени обращать внимание на себя, ощутить собственную боль.

 

Хотя это и было нелегко для моей гордости, но я вступила в группу взаимопомощи, куда входили женщины, имевшие проблемы с мужчинами. Группа походила на те, которые я обычно вела по долгу службы, но теперь я оказалась лишь смиренной участницей. Хотя мое самолюбие получило изрядную встряску, группа помогла мне разобраться в моей потребности управлять людьми и контролировать их и отказаться от нее. Я начала выздоравливать изнутри. Вместо того чтобы работать над другими, я работала над собой, и работы было очень много. С тех пор как я начала отказываться от попыток исправить всех и вся, мне пришлось практически перестать разговаривать! Получилось так, что все сказанное мною до тех пор было «полезным». Меня потрясло, какое огромное место в моей жизни занимала потребность управлять и контролировать. Изменение моего поведения привело к радикальным переменам в моей профессиональной деятельности. Я стала оказывать моим клиентам моральную поддержку, пока они работали над решением своих проблем. Раньше я чувствовала, что несу огромную ответственность за их выздоровление, теперь же для меня гораздо важнее понять их.

 

Прошло некоторое время, и в моей жизни появился нормальный, здоровый человек. Он совершенно не нуждается в моей помощи. У него все в порядке. Сначала я испытывала большое неудобство, находясь в его обществе.

 

Я училась быть с ним вместо того, чтобы пытаться переделать его. В конце концов, долгое время я только так и могла общаться с людьми. Но я научилась просто быть собой, не навязывая себя и свою помощь. Теперь я чувствую, что моя жизнь начинает приобретать некий смысл. Я продолжаю ходить в свою группу, чтобы не оступиться и не попасть в старую колею. Иногда что-то во мне хочет снова «управлять концертом», но я хорошо знаю, что будет со мной, если я поддамся этому искушению.

 

Как все рассказанное соотносится с отрицанием и контролем? Пэм начала с отрицания действительности: гнева и враждебности своей матери. Она не позволяла себе почувствовать, каково быть нежелательным объектом, а не любимым ребенком. Она не позволяла себе никаких чувств, потому что они причиняли ей слишком сильную боль. Позже эта неспособность воспринимать и испытывать эмоции фактически привела ее к связям с мужчинами, которых она выбирала. Ее эмоциональная сигнализация, которая могла бы предупредить ее об опасности, была отключена с самого начала каждого из ее романов из-за сильно развитой потребности в отрицании. Она не могла почувствовать, что на самом деле представляли собой ее партнеры, поэтому считала их нуждающимися в ее поддержке и понимании.

 

Роль Пэм в развитии взаимоотношений, сводившаяся к пониманию, поощрению и улучшению своего партнера, обычна для женщин, которые любят слишком сильно, и, как правило, приводит к результату, полностью противоположному желаемому. Вместо благодарного, верного партнера, преданного женщине и зависящего от нее, она вскоре обнаруживает, что он становится все более сердитым, критичным и неуправляемым. Из-за потребности поддерживать свою автономию и уважение к себе он может перестать рассматривать ее как решение всех своих проблем, вместо этого превратив ее в источник многих, если не большинства из них.

 

Когда такое случается и во взаимоотношениях происходит разрыв, женщина испытывает глубокое отчаяние из-за своей неудачи. Если она не может заставить даже такого нуждающегося в помощи и неполноценного мужчину полюбить себя, то как она может надеяться завоевать и удержать любовь нормального мужчины? Этим объясняется, почему такие женщины часто меняют одни плохие взаимоотношения на другие, еще более плохие: с каждой неудачей они чувствуют себя все менее достойными уважения и любви.

 

Теперь нам ясно, как трудно для женщины сломать привычную схему поведения, если она не приобретет понимания глубинной потребности, стоящей за ее поступками. Пэм, как и многие другие женщины, сделавшие помощь окружающим своей профессией, использовала собственную карьеру для того, чтобы укрепить хрупкое чувство собственного достоинства. Она могла реагировать только на потребность в помощи; это относилось к ее клиентам, детям, мужьям и другим партнерам. В каждой области своей жизни она искала способов заглушить глубоко укоренившееся чувство собственной слабости и неполноценности. Пока Пэм не испытала на себе могучую исцеляющую силу понимания и поддержки сверстников из своей группы, ее самооценка не могла повыситься. Когда же это случилось, она смогла установить с окружающими здоровые взаимоотношения, включая и взаимоотношения с нормальным мужчиной.

 

Челеста: Сорок пять лет, разведена, имеет троих детей, живущих с отцом за границей.

 

— В моей жизни было, наверное, больше ста мужчин, и, вспоминая прошлое, я готова поспорить, что каждый из них был либо гораздо моложе меня, либо оказывался мошенником, алкоголиком, наркоманом; педерастом или сумасшедшим. Сто «невозможных мужчин»! Как только мне удалось найти их?

Мой отец был армейским капелланом. Это означало, что он изображал из себя доброго и любящего человека везде, кроме собственного дома. Там он мог не притворяться и становиться таким, каким он являлся на самом деле: жестоким, требовательным, критичным и эгоистичным. Они с матерью считали, что мы, дети, существуем ради того, чтобы помочь ему с блеском выполнять свои профессиональные обязанности. Нам следовало отлично учиться в школе, быть милыми и послушными и никогда не попадать в неприятные ситуации. Учитывая духовный климат, царивший в семье, это было невозможно. Каждый раз, когда отец находился дома, атмосфера становилась такой напряженной, что ее можно было резать ножом. Между отцом и матерью не существовало близости. Открытых ссор не было, мать просто молча кипела от ярости. Когда отец делал что-нибудь по ее просьбе, он всегда старался намеренно все испортить. Однажды сломалась входная дверь, и он починил ее, вбив огромные гвозди, обезобразившие весь интерьер. Мы научились держаться от него подальше.

 

После ухода в отставку отец целыми днями торчал дома и каждый вечер восседал в своем кресле, сердито глядя по сторонам. Он мало разговаривал, но само его присутствие отравляло нам жизнь. Я по-настоящему ненавидела его. Тогда я не понимала, что у него были собственные проблемы. Проблемы имелись и у нас: они заключались в том, как мы реагировали на отца и помогали ему управлять нами одним фактом его присутствия. Это была бесконечная борьба характеров, и он всегда одерживал верх, хотя действовал пассивными методами.

 

Я очень рано стала бунтовщицей. Как и моя мать, я постоянно сердилась, и единственным способом выражения моего гнева было отрицание всех ценностей, олицетворяемых моими родителями. Я старалась быть противоположностью всему и вся в моей семье. Думаю, больше всего меня бесил тот факт, что окружающим мы казались совершенно нормальными людьми. Мне хотелось взобраться на крышу и во весь голос кричать о том, какая у нас ужасная семья. Но никто как будто не замечал этого. Моя мать и сестры, видимо, считали, что проблемы есть только у меня, и я смирилась с этим, совершенствуя свою роль.

 

В высшей школе я принимала участие в издании нелегальной газеты, вызвавшей большой скандал. Потом я поступила в колледж и, как только представилась возможность, уехала из страны. Мне хотелось оказаться как можно дальше от дома. Внешне я оставалась ярой бунтовщицей, но внутри у меня не было ничего, кроме сомнений и замешательства. Свой первый сексуальный опыт я приобрела в Европе, и моим партнером был не американец. Им оказался молодой африканский студент. Он горел энтузиазмом побольше узнать о Штатах, и я чувствовала себя его наставницей — более сильной, более мудрой, хорошо владеющей языком.

 

Тот факт, что я была белая, а он черный, поднял много шума, но мне было все равно. Это укрепляло мое мнение о себе как о бунтовщице.

 

Несколько лет спустя, по-прежнему учась в колледже, я познакомилась с англичанином и вышла за него замуж. Он был интеллектуалом из состоятельной семьи, и я уважала его социальный статус. В свои двадцать семь лет он все еще оставался девственником. Я снова оказалась в роли учительницы, что позволяло мне чувствовать себя сильной и независимой.

 

Наш брак продолжался семь лет. Мы жили за границей, и я была ужасно беспокойной и несчастной, хотя и не понимала, почему. Потом я встретилась с молодым студентом-сиротой и завязала с ним бурный роман, ради которого оставила своего мужа и двоих детей. До встречи со мной этот молодой человек имел сексуальные отношения только с мужчинами. Мы два года прожили вместе в моей квартире. У него были любовники-мужчины, но меня это не беспокоило. Мы перепробовали все сексуальные приемы, нарушили все запреты. Для меня это было приключением, но через некоторое время мною снова овладело беспокойство, и я избавилась от него как от любовника, хотя мы до сих пор остаемся друзьями. После него потянулась длинная череда романов с настоящими подонками. Все они, за очень редким исключением, переезжали ко мне. Большинство из них также занимало у меня деньги, иногда тысячи долларов, а двое втянули меня в свои незаконные махинации. Несмотря на все происходившее, я не понимала того, что в моей жизни существуют серьезные проблемы. Поскольку каждый из этих мужчин что-то получал от меня, я чувствовала себя сильной стороной, распоряжающейся делами по своему усмотрению.

 

Потом я вернулась в Штаты и вступила в связь с мужчиной, который, наверное, был самым ужасным из всех. Из-за алкоголизма у него возникли серьезные нарушения в деятельности мозга. Он был склонен к насилию, редко мылся, не работал и несколько раз сидел за решеткой за хулиганство, связанное с употреблением спиртного. Я отправилась с ним в агентство, где он проходил программу помощи лицам, осужденным за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии, и тамошний инструктор предложил мне встретиться с консультантом, поскольку ему было ясно, что у меня тоже есть серьезные проблемы. Это было ясно инструктору, но не мне; я считала, что со мной все в порядке, а неприятности бывают только у мужчин, с которыми я живу. Но я все-таки сходила на консультацию, и женщина-терапевт сразу же попросила меня рассказать о своем отношении к мужчинам. Раньше я никогда не рассматривала свою жизнь под таким углом. Я решила продолжать встречи с ней и постепенно начала разбираться в той схеме поведения, которую создала для себя.

 

В детстве я настолько отрезала себя от всех чувств, что теперь нуждалась в драматизме, предоставляемом этими мужчинами, хотя бы для того, чтобы чувствовать себя живой. Трудности с полицией, пристрастие к наркотикам, финансовые махинации, опасные люди, безумный секс — все это стало для меня нормой жизни. Однако фактически, даже имея все это, я по-прежнему ничего не чувствовала.

Я продолжала ходить на консультации и по предложению терапевта начала посещать собрания женской группы. Мало-помалу я начала узнавать некоторые вещи о себе — о своем влечении к нездоровым или неполноценным мужчинам, которыми я могла управлять посредством своих попыток помочь им. Хотя я несколько лет ходила к психоаналитику в Англии, без конца рассказывая о своей ненависти к отцу и своем гневе на мать, я никогда не связывала эти чувства со своей увлеченностью «невозможными» мужчинами. Мне всегда казалось, что я извлекла огромную пользу из психоанализа, но он так и не помог мне изменить схему моего поведения. Изучая свое прошлое поведение, я вижу, что в те годы оно становилось все хуже и хуже.

 

Теперь я начинаю поправляться с помощью терапевта и своей группы, и мои взаимоотношения с мужчинами тоже начинают немного улучшаться. Не так давно у меня был роман с диабетиком, не желавшим принимать инсулин.

 

Я пыталась помочь ему лекциями об опасности такого поведения, пыталась улучшить его самооценку. Это может звучать странно, но моя связь с ним была шагом вперед. По крайней мере он не был законченным наркоманом, хотя с ним я по-прежнему играла знакомую роль сильной женщины, отвечающей за благополучие своего партнера. Сейчас я временно оставила мужчин в покое, потому что наконец поняла, что на самом деле мне не хочется заботиться о них — просто это было единственным знакомым мне способом отношений с ними. Забота о мужчинах была для меня средством, помогающим избежать мыслей о себе. Я учусь любить себя, заботиться о себе и отказываться от отвлекающих факторов — ведь именно такими факторами являлись мужчины в моей жизни. Конечно, это пугающая задача: ведь я гораздо лучше умею заботиться о мужчинах, чем о самой себе.

 

Перед нами снова появляются темы-близнецы: отрицание и контроль. Семья Челесты находилась в состоянии эмоционального хаоса, однако этот хаос никогда не признавался и не выражался открыто. Даже ее бунт против семейных норм и правил послужил лишь слабым намеком на существование глубинного неблагополучия в семье. Она кричала, но ее никто не слушал. В своем расстройстве и изоляции она отключилась от всех чувств, кроме одного: гнева на своего отца за его эмоциональную отчужденность и на остальных членов семьи за отказ признать свои проблемы или ее страдания. Но ее гнев существовал сам по себе; она не понимала, что он происходит от ее бессилия изменить семью, которую она любила и в которой нуждалась. Во враждебной обстановке она не могла удовлетворить свои потребности в любви и безопасности, поэтому принялась искать взаимоотношения, которыми она могла управлять — взаимоотношения с менее образованными, опытными, обеспеченными мужчинами либо с теми, кто стоял ниже ее на социальной лестнице. Глубина ее потребности в таких отношениях со всей очевидностью проявилась в выборе ее последнего партнера: запойного алкоголика со склонностью к насилию. Но Челеста — умная, многоопытная, образованная и практичная — по-прежнему отказывалась признать болезненность и ущербность своего выбора. Сила отрицания собственных чувств и ощущений вместе с потребностью контролировать партнера и взаимоотношения с ним превосходила все рациональные доводы. Выздоровление Челесты потребовало от нее отказа от интеллектуального анализа себя и своей жизни и открытости для душевных мук, сопровождавших невероятную изоляцию, в которой она оказалась с самого детства. Многочисленные и экзотические сексуальные связи были для нее единственным возможным выходом, поскольку она почти не ощущала связи с другими человеческими существами и с собственным телом. Разумеется, подобные связи не могли дать ей настоящей близости с другими людьми. Драматизм и возбуждение служили для нее заменой близости и эмоционального самовыражения. Выздоровление означало необходимость остаться наедине с собой, без мужчины в качестве взбадривающего средства, и погрузиться в собственные чувства, включая мучительное осознание своей изоляции от окружающих. Понадобилась также поддержка других женщин, понимавших ее чувства и поведение и поощрявших ее усилия. Челеста начала учиться общению с людьми и искусству доверять им, но самое главное — она начала учиться говорить с собой и доверять себе.

 

Прежде чем вступить в здоровые взаимоотношения с мужчиной, Челесте нужно установить прочную связь со своим «я». Ей все еще предстоит большая работа. Все ее предыдущие связи с мужчинами являлись лишь отражением гнева, хаоса и возмущения, бушевавшего в ней. Ее попытки контролировать своих партнеров были попытками подавить внутренние силы, движущие ею. Теперь она работает над собой, и по мере обретения большей внутренней стабильности это будет отражаться на ее отношениях с мужчинами. Пока она не научится любить себя и доверять себе, она не сможет испытать любовь и доверие к мужчине и получить от него то же самое.

 

Многие женщины совершают ошибку, когда ищут связи с мужчиной, не установив сначала прочной связи с собой; они бегают от партнера к партнеру, удивляясь, чего им не хватает. Поиск должен начинаться с себя. Ничья любовь не сможет удовлетворить нас, если мы не любим себя, поскольку, отправляясь на поиски любви с пустотой внутри, мы находим лишь новую пустоту. То, что мы выражаем своей жизнью, является отражением того, что существует глубоко внутри нас: нашей убежденности в своем достоинстве, в своем праве на счастье и в том, чего мы заслуживаем в жизни. Когда эти убеждения меняются, меняется и наша жизнь.

 

Дженис: Тридцать восемь лет, замужем, мать троих сыновей — подростков.

 

— Иногда, когда упорно стараешься соблюдать внешние приличия, становится почти невозможно показать кому-либо, что на самом деле творится в тебе. Трудно даже понять себя, Много лет я скрывала происходившее в семье, устраивая грандиозные представления на публике. Со школьной скамьи я начала брать на себя ответственность, занимать разные посты, управлять и заведовать. Иногда я думаю, что могла бы навсегда остаться в высшей школе. По крайней мере успех мне там был обеспечен. Я была королевой красоты, капитаном физкультурной сборной, вице-президентом старшего класса. За нас с Робби даже проголосовали как за лучшую учебную пару года. Все выглядело прекрасно.

Дома тоже все выглядело хорошо. Мой отец был коммерсантом и зарабатывал много денег. У нас был красивый большой дом с бассейном и практически все, что мы хотели иметь в материальном отношении. То, чего нам не хватало, находилось внутри нас, но никто этого не замечал.

 

Папа почти все время находился в разъездах. Он любил останавливаться в мотелях и цеплять женщин в барах. Когда он был дома, между ним и мамой неизбежно вспыхивали ужасные ссоры. Потом ей и всем остальным, кто находился поблизости, приходилось слушать, как он сравнивает ее со всеми женщинами, которые у него были. Случилось и так, что они начинали драться. В таких случаях мой брат пытался прекратить потасовку, либо мне приходилось грозить звонком в полицию. Это в самом деле было ужасно.

 

Когда отец снова уезжал, мать обычно заводила долгие разговоры со мной и с братом, спрашивая нас, не следует ли ей подать на развод. Никто из нас не хотел брать на себя ответственность за такое решение, хотя мы ненавидели их ссоры, поэтому мы старались уклониться от ответа. Но она и не собиралась разводиться: она слишком боялась потерять финансовую поддержку со стороны отца. Вместо этого она начала встречаться с врачом и принимать таблетки. После этого ей было уже все равно, что делал отец: она просто уходила в свою комнату, глотала пару пилюль и оставалась у себя за запертой дверью. Мне приходилось брать на себя значительную часть ее функций, но я, в общем-то, не возражала. Это было лучше, чем слушать их ссоры.

 

К тому времени, когда я познакомилась со своим будущим мужем, я прекрасно умела брать на себя ответственность за других людей.

В высшей школе Робби уже имел проблемы с алкоголем. У него даже была кличка Бюргер, поскольку он пил много пива «Бюргермейстер». Но меня это не беспокоило. Я была уверена, что смогу справиться с любой из его плохих привычек. Мне всегда говорили, что я очень взрослая для своего возраста, и я верила этому.

 

В Робби было что-то настолько милое, что меня сразу же потянуло к нему. Он напоминал мне коккер-спаниеля — весь мягкий и ласковый, с огромными карими глазами. Мы начали встречаться, и я дала его лучшему другу понять, что Робби очень интересует меня. Я фактически сама все организовала. Мне казалось, что я обязана это сделать, ведь он был таким застенчивым. С тех пор мы встречались регулярно. Иногда он не приходил на свидание, а на следующий день с виноватым видом извинялся за то, что увлекся пивом и обо всем забыл. Я читала ему нотации и в итоге прощала его. Он казался почти благодарным за то, что я не даю ему сбиваться с пути истинного. Я была для него больше матерью, чем подругой. Я штопала его брюки, напоминала о днях рождения его родственников и советовала, что ему следует делать в плане учебы и своей карьеры. У него замечательные родители, но в семье, кроме него, шестеро детей. Его больной дед тоже жил с ними. Поэтому там все были как бы немного рассеянными, и я горела желанием возместить Робби то внимание, которого ему не хватало дома.

 

Повестка о призыве в армию пришла ему через два года после окончания высшей школы. Дело было в разгар вьетнамской войны, и если юноша имел семью, то он освобождался от службы. Я не могла вынести мысли о том, что может случиться с Робби во Вьетнаме. Я могла сказать, что боялась его ранения или гибели, но если быть честной, то следует признать: я боялась того, что он может там повзрослеть, и после его возвращения я ему больше не понадоблюсь.

 

Я предельно ясно дала ему понять, что готова выйти за него замуж, чтобы он мог освободиться от воинской службы. Мы поженились, когда нам обоим было по двадцать лет. Помню, что на бракосочетании он напился, и мне пришлось самой вести машину до дома. Это была грандиозная шутка.

 

После рождения наших сыновей Робби стал пить еще больше. Он говорил мне, что ему нужно сбрасывать напряжение, что мы слишком рано поженились. Он часто ездил на рыбалку и ночевал на природе со своими приятелями. Я никогда не сердилась на него по-настоящему, потому что очень жалела его. Каждый раз, когда он напивался, я придумывала для него оправдания и старалась сделать наш быт еще лучше.

 

Полагаю, мы могли бы так жить до бесконечности, с каждым годом мало-помалу скатываясь вниз, но пьянство было наконец замечено на работе. Его босс и коллеги крупно поговорили с ним и предоставили выбор: бросить пить или потерять работу. Что ж, он бросил пить.

Вот тут у нас и начались настоящие трудности. Все годы, пока Робби пил и валял дурака, я знала две вещи: во-первых, он нуждался во мне, а во-вторых, никто другой не смог бы ужиться с ним. Лишь при таких условиях я чувствовала себя в безопасности. Да, мне приходилось со многим мириться, но это было терпимо. Мой отец делал гораздо худшие вещи, чем Робби. Он бил мою мать и имел множество связей с женщинами, с которыми встречался в барах. Поэтому сильно пьющий муж не казался мне такой уж тяжкой обузой. Кроме того, я могла вести хозяйство так, как мне это нравилось, а когда мне надоедало его поведение, я плакала и ругала его, и он неделю-другую вел себя прилично. Я и в самом деле не хотела большего.

 

Разумеется, я не думала обо всем этом до тех пор, пока он не стал трезвенником. Совершенно неожиданно мой бедный беспомощный Робби стал каждый вечер ходить на собрания «А.А.», завел новых друзей, начал вести серьезные беседы по телефону с людьми, которых я даже не знала в лицо. Потом он нашел себе поручителя в «А.А.» и обращался к этому человеку каждый раз, когда у него возникала проблема или вопрос. Я чувствовала себя так, словно меня уволили с работы, и это бесило меня. Если быть честной, следует признать, что мне, в общем-то, больше нравилась ситуация, когда он пил. До его отказа от спиртного я обычно звонила его боссу в тех случаях, когда Робби страдал с похмелья, и приносила свои извинения. Я лгала его родственникам и знакомым, когда у него случались неприятности на работе, связанные с пьянством. Можно сказать, что я служила посредницей между ним и его жизнью. Теперь меня исключили из игры. Когда у него возникали затруднения, он звонил своему поручителю, который всегда настаивал, чтобы Робби смело боролся со всеми проблемами. Он так и поступал, а потом снова связывался с ангелом-хранителем и отчитывался перед ним о своих успехах. Таким образом, я оказалась на обочине.

 

Хотя я много лет жила с безответственным, ненадежным и очень нечестным человеком, но именно в то время, когда Робби не пил уже девять месяцев и делал успехи буквально во всем, мы начали ссориться больше, чем когда-либо раньше. Особенно меня сердило то, что он звонил своему поручителю в «А.А.» и спрашивал у него совета, как вести себя со мной. Получалось так, что я представляла собой величайшую угрозу его трезвости!

 

Я была готова подать на развод, когда мне позвонила жена его поручителя, попросившая о встрече. Я согласилась с большой неохотой. За кофе эта женщина о многом мне рассказала. Она говорила о том, как ей было трудно, когда ее муж бросил пить и она больше не могла контролировать его поведение и каждый аспект их совместной жизни. Она говорила о том, как сильно возмущали ее его уходы на собрания «А.А.» и особенно его отношение к своему поручителю. Она считала чудом, что их брак вообще сохранился, не говоря уже о каком-то счастье. Потом она сказала, что «Ал-Анон» оказал ей неоценимую помощь, и попросила меня посетить несколько собраний.

 

Я почти не слушала ее. Я по-прежнему считала, что у меня все в порядке, а вот Робби сильно в долгу передо мной за то, что я мирилась с ним все эти годы. Я полагала, что ему следует отблагодарить меня за все, а не ходить на свои бесконечные собрания. Я не имела представления о том, как тяжело ему воздерживаться от спиртного, а он не осмеливался пожаловаться, потому что я сразу же начала бы учить его, как это делается — как будто я в этом что-то смыслила!

 

Как раз в то время один из наших сыновей попался на краже в школе, вдобавок у него были трудности с учебой. Мы с Робби пошли на родительское собрание, и там каким-то образом выяснилось, что Робби является бывшим алкоголиком, включившимся в программу «А.А.». Женщина, разговаривавшая с нами, упорно настаивала на том, что наш сын должен обратиться в «Алатин» (Организация для помощи детям из семей алкоголиков и наркоманов). Она спросила меня, не обращалась ли я в «Ал-Анон». Я чувствовала, что меня загнали в угол, но у этой женщины был огромный опыт работы с семьями, похожими на нашу, и она была очень терпелива со мной. Наши сыновья начали ходить в «Алатин», но я по-прежнему воздерживалась от посещения «Ал-Анона». Я продолжала готовиться к разводу и переехала вместе с детьми в отдельную квартиру. Когда настало время обговорить детали, мальчики спокойно сообщили мне, что хотят жить с отцом. Я была ошеломлена. Оставив Робби, я посвящала им все свое внимание, а теперь они отдавали ему предпочтение передо мной! Мне пришлось отпустить их. Они были достаточно взрослыми и могли решать за себя. Я осталась наедине с собой, чего никогда не случалось раньше. Я была одновременно испугана, подавлена и близка к истерике.

 

Через несколько дней полной прострации я позвонила жене поручителя Робби. Мне хотелось обвинить ее мужа и «А.А.» во всех своих бедах. Она долго слушала мои бессвязные выкрики, потом приехала ко мне и сидела рядом со мной, пока я плакала, плакала и плакала. На следующий день она отвела меня на собрание в «Ал-Анон», и я слушала, хотя была ужасно рассержена и испугана. Мало-помалу я начала понимать, как далеко зашла моя болезнь. Я ходила на собрания каждый день в течение трех месяцев. После этого я еще долго ходила туда по три-четыре раза в неделю.

 

Знаете, на этих собраниях я научилась смеяться над вещами, которые раньше воспринимала очень серьезно — например, над попытками изменить другого человека и управлять его жизнью. Я слушала женщин, рассказывавших о том, как тяжело им было позаботиться о себе вместо того, чтобы уделять все свое внимание партнерам-алкоголикам. Это было справедливо и по отношению ко мне. Я не имела понятия об условиях, необходимых для моего счастья. Я всегда считала, что стану счастливой, как только у Робби «все образуется». В «Ал-Аноне» я познакомилась с прекрасными людьми, чьи Партнеры так и не отказались от спиртного. Эти люди научились жить собственной жизнью, а не решать чужие проблемы. Но я также слышала от них, насколько тяжело им было отказаться от старой привычки заботиться обо всем. Слушая их исповеди о том, как им удалось справиться со своим одиночеством и опустошенностью, я смогла найти выход и для себя. Я научилась не жалеть себя и быть благодарной судьбе за то, что у меня есть. Вскоре я уже не плакала целыми часами. Я обнаружила, что у меня много свободного времени, и потому устроилась на сдельную работу. Это тоже было полезно. Мне стало нравиться что-то делать ради себя. Через некоторое время мы с Робби поговорили о возможности снова жить вместе. Я умирала от желания немедленно вернуться к семье, но его поручитель посоветовал мне немного подождать. Жена поручителя посоветовала мне то же самое. Тогда я не понимала их, но люди в «А.А.» и «Ал-Аноне» были согласны с ними, в итоге мы решили повременить. Теперь я понимаю, почему это было необходимо. Мне нужно было сначала найти себя, а потом уже возвращаться к Робби.

 

Сперва я чувствовала себя до того опустошенной, словно во мне гулял ветер, но с каждым самостоятельным решением эта пустота понемногу заполнялась. Я должна была узнать, кто я такая: что мне нравится, что не нравится, чего я хочу для себя и для своей жизни. Я могла выяснить это лишь в одиночестве, когда рядом не было человека, о котором приходилось думать и заботиться. Я всегда предпочитала управлять чужой жизнью, а не жить своей собственной.

 

Когда мы задумались о возвращении к совместной жизни, я заметила, что стала звонить Робби по любому поводу. Мне хотелось встретиться с ним и подробно обсудить все детали наших будущих отношений. Я чувствовала, что во время каждой телефонной беседы мое «я» отступает на задний план, поэтому когда мне нужно было с кем-то поговорить, я шла на собрание или звонила женщинам из «Ал-Анона». Это походило на самопожертвование, но я знала, что мне следует учиться позволять событиям развиваться свободно, а не вмешиваться самой в их ход и не пытаться все изменить по своему усмотрению. Возможно, мне было еще труднее оставить Робби в покое, чем ему — отказаться от алкоголя. Но я знала, что должна это сделать, иначе я бы снова втянулась в старую роль. Даже забавно: я поняла, что пока мне не понравится жить в одиночестве, я не буду готова вернуться к мужу.

 

Примерно через год мы с Робби и мальчиками снова стали жить вместе. Он с самого начала не хотел разводиться со мной, хотя теперь я не могу понять, почему — ведь я постоянно навязывала ему и сыновьям свою волю. Как бы то ни было, я выздоравливаю. Я предоставляю им право решать за себя, и они отвечают мне взаимностью. Мальчики ходят в «Алатин», Робби — в «А.А.», а я в «Ал-Анон». Думаю, теперь наши отношения стали гораздо более здоровыми, чем когда-либо раньше. Каждый из нас стал жить собственной жизнью.

К истории Дженис можно добавить очень немногое. Ее огромная потребность быть нужной, иметь возле себя слабого, неполноценного мужчину и управлять жизнью этого мужчины являлась способом отрицания внутренней пустоты, появившейся еще в детстве. Уже было сказано, что дети из неблагополучных семей считают себя ответственными за семейные проблемы, а также за их решение. Существуют три основных способа, посредством которых дети пытаются «спасти» свою семью: быть незаметными, быть плохими или быть хорошими.

Быть незаметным означает никогда ни о чем не спрашивать, никогда не доставлять хлопот, не выдвигать никаких требований. Ребенок, принимающий эту роль, тщательно избегает риска увеличить напряжение в семье, которая и без того живет в условиях стресса. Он остается в своей комнате или сливается с обстановкой; он говорит очень мало, и его слова не располагают к дальнейшему общению. В школе он учится ни хорошо, ни плохо, о нем там вообще редко вспоминают. Он старается сделать так, чтобы его существование оставалось незамеченным. Что касается его собственных переживаний, то он как бы оцепенел. Он ничего не чувствует.

 

Быть плохим означает быть бунтарем, малолетним правонарушителем — словом, тем, кто размахивает красным флагом. Такой ребенок приносит себя в жертву, соглашаясь служил пугалом, источником семейных проблем. Он становится мишенью для приложения гнева ревности, страха и других эмоций, испытываемых членами его семьи. Взаимоотношения его родителей могут находиться в плачевном состоянии, но он предоставляет им безопасную тещ для дискуссий. Они могут спрашивать друг друга «Что мы собираемся делать с Джоанной?» — вместо того, чтобы спросить: «Что мы собираемся сделать с нашим браком?» Так ребенок пытается «спасти» семью. При этом он испытывает лишь одно чувство: гнев. Гнев маскирует его страх и его страдания.

 

Быть хорошим означает (как это мы видим в случае с Дженис) достигать успехов в учебе и общественной деятельности, направляя свои достижения на укрепление семьи и заполнение внутренней пустоты. Под беззаботным видом, оживленностью и энтузиазмом скрываются страх, гнев и напряженность. Хорошо выглядеть становится более важно, чем хорошо себя чувствовать и чем вообще что-либо чувствовать.

 

Рано или поздно Дженис должна была прибавить к списку своих достижений заботу о другом человеке, и Робби, сочетавший в себе алкоголизм ее отца и пассивность ее матери, был для нее благоприятным выбором. Он (а после его ухода — их дети) стали ее карьерой, ее целью и ее способом заглушать свои чувства.

 

Без мужа и сыновей, на которых Дженис могла сосредоточить свое внимание, крушение стало неизбежным. Когда она осталась в одиночестве, нахлынувшие чувства ошеломили ее. Она всегда считала себя сильной личностью, человеком, который помогает окружающим, поощряет их и дает им советы. Однако муж и сыновья на самом деле играли для нее более важную роль, чем она для них. Хотя им не хватало ее «силы» и «зрелости», они могли поддерживать свое существование и без нее. Она же не могла существовать без них. То, что данная семья в конечном итоге сохранилась, в большой степени является результатом удачной встречи с опытным консультантом, а также честности и мудрости, проявленной поручителем Робби и его женой. Каждый из этих людей понял, что болезнь Дженис не менее разрушительна, чем болезнь Робби, и что ее излечение является ничуть не менее важной задачей.

 

Руфь: Двадцать семь лет, замужем, имеет двух дочерей.

 

— Еще до свадьбы я знала, что у Сэма есть проблемы с сексом. Мы дважды пытались заняться любовью, и у нас ничего не вышло, но мы свалили неудачу на промысел Божий. Мы оба были очень религиозными — мы даже впервые встретились на вечерних занятиях в религиозном колледже и лишь через два года впервые попытались вступить в сексуальные отношения. К тому времени мы были обручены и определили дату свадьбы, поэтому объяснили импотенцию Сэма Божьим способом защитить нас от греха внебрачной связи. Я считала Сэма очень застенчивым юношей, но полагала, что смогу помочь ему преодолеть скованность сразу же после свадьбы. Мне не терпелось показать ему что к чему, но вышло по-другому.

В нашу первую брачную ночь Сэм был вроде бы уже совсем готов к половому акту, а потом у него вдруг пропала эрекция, и он тихо спросил меня: «Ты еще девственница?» Не дождавшись немедленного ответа, он сказал: «Я так не думаю». Потом он встал, вышел в ванную и закрыл за собой дверь. Мы оба плакали по разные стороны двери. Это была долгая жуткая ночь — первая в длинной веренице таких же ночей.

 

До встречи с Сэмом я была обручена с мужчиной, который мне даже не слишком нравился, просто однажды случилось так, что он усыпил мою бдительность и занялся со мной сексом. После этого я считала себя обязанной выйти за него замуж, чтобы искупить свою вину. Постепенно он стал уставать от меня, а потом куда-то пропал. Я все еще носила его кольцо, когда познакомилась с Сэмом. Наверное, я считала, что после того опыта мне следует всегда оставаться целомудренной, но Сэм был добр ко мне и никогда не давил на меня в отношении секса, поэтому в его обществе я чувствовала себя спокойно и уверенно. Я видела, что в сексуальной области Сэм даже менее искушен и более консервативен, чем я, и это позволяло мне владеть ситуацией. Если прибавить сюда общие религиозные убеждения, то я была уверена, что мы станем замечательной парой.

 

Поскольку я чувствовала себя виноватой, то после нашей свадьбы я взяла на себя всю ответственность за излечение импотенции Сэма. Я прочитала все книги по этому вопросу, которые смогла найти. Я хранила эти книги, надеясь, что он когда-нибудь ознакомится с ними. Позже я выяснила, что он действительно читал их, пока меня не было поблизости. Сэм тоже лихорадочно искал решения своей проблемы, но я не знала об этом, поскольку он отказывался разговаривать со мной на эту тему. Он спросил, готова ли я остаться ему просто другом, и я солгала, ответив согласием. Хуже всего для меня было не отсутствие секса в нашей жизни: в общем и целом этот предмет не слишком волновал меня. Хуже всего было чувство вины — ощущение, что я каким-то образом с самого начала все разрушила.

 

Терапия была еще не испробованным способом. Я спросила Сэма, не хочет ли он сходить к терапевту вместе со мной. Он наотрез отказался. К тому времени я была одержима мыслью о том, что я лишаю его замечательной сексуальной жизни, которую он мог бы вести, если бы не женился на мне. Я верила, что терапевт сможет посоветовать мне что-нибудь полезное, чего не было в книгах. Я уже отчаялась помочь Сэму, но все еще любила его. Теперь я понимаю, что моя любовь к нему в то время во многом являлась сочетанием жалости и стыда. Но была и искренняя нежность к нему: он был хорошим, милым, добрым человеком.

 

Как бы то ни было, я отправилась на свою первую встречу с консультантом, которого мне порекомендовали в «Обществе будущих родителей» как эксперта по сексуальности мужчин. Я сразу же заявила этой женщине, что пришла лишь ради Сэма. Она сказала, что мы не можем помочь Сэму, поскольку его здесь нет, зато можем поработать вместе. Потом она спросила, каковы мои чувства относительно того, что происходит между мною и Сэмом. Я была совершенно не готова к разговору о своих чувствах. Я даже не знала о том, что у меня есть какие-то чувства. Во время первого часа нашей беседы я постоянно пыталась перевести разговор на Сэма, а она терпеливо возвращала его ко мне и к моим чувствам. Тогда я впервые увидела, как искусно я научилась избегать самой себя. Поскольку мне понравилась искренность женщины-консультанта, я решила еще раз встретиться с ней, хотя, на мой взгляд, мы так и не поговорили о настоящей проблеме. Такой проблемой я считала состояние Сэма.

 

Между второй и третьей консультацией мне приснился очень яркий и тревожный сон, в котором меня преследовала угрожающая фигура с бесформенным лицом. Когда я рассказала об этом своему терапевту, она помогла мне исследовать мой сон, пока я не поняла, что угрожающей фигурой являлся мой отец. То был первый шаг в долгом процессе, который в конце концов позволил мне вспомнить, что мой отец часто докучал мне сексуальными приставаниями, когда я находилась в возрасте между девятью и пятнадцатью годами. Я полностью похоронила в себе этот аспект моей жизни, и когда воспоминания начали возвращаться, я могла впускать их в сознание лишь маленькими порциями, так как они обладали страшной разрушительной силой.

 

Мой отец часто уходил по вечерам и очень поздно приходил домой. В такие ночи мать запирала двери спальни — вероятно, в виде наказания. Ему полагалось спать на кушетке, но с некоторых пор он начал приходить в мою спальню. Он умасливал меня и одновременно грозил, чтобы я не смела никому рассказывать о происходящем. Я в любом случае не стала бы этого делать — настолько мне было стыдно. Я была уверена, что все происходило по моей вине. В нашей семье сексуальные вопросы никогда не обсуждались, но каким-то образом создавалось общее впечатление о сексе как о чем-то скверном. Я считала себя скверной и не хотела, чтобы кто-то узнал об этом.

 

В пятнадцать лет я устроилась на работу. Я работала по вечерам в выходные дни, а также подрабатывала в сезон отпусков. Я старалась как можно реже бывать дома и купила замок для своей спальни. Когда я в первый раз заперлась, отец принялся стучать в дверь. Я сделала вид, будто ничего не слышу. Мать проснулась и спросила его, что он делает. Представьте себе, он не постеснялся сказать: «Руфь заперлась у себя в комнате!» — «Ну и что? — отозвалась мать. — Иди спать». На этом все кончилось. Никаких вопросов со стороны матери и больше никаких ночных визитов. Мне потребовалась вся моя храбрость, чтобы поставить этот замок. Я боялась, что он не сработает, что отец ворвется ко мне и будет в ярости оттого, что я попыталась запереться от него. Более того: я была почти готова оставить все как есть, лишь бы никто не знал об этом.

 

В семнадцать лет я переехала из дома в общежитие колледжа, а в восемнадцать встретилась со своим будущим женихом. Я делила квартиру с двумя другими девушками, и как-то вечером к ним пришли приятели, которых я не знала. Я рано легла — главным образом для того, чтобы избежать наблюдения за неизбежным ритуалом курения марихуаны. Хотя практически все студенты нарушали строгий запрет на алкоголь и наркотики, я так и не стала употреблять их и не привыкла находиться в обществе тех, кто это делал. Дверь моей спальни находилась рядом с дверью в ванную комнату, и обе двери были расположены в конце длинного коридора. Один из парней, искавших ванную, по ошибке зашел в мою комнату. Вместо извинений он спросил, нельзя ли ему поболтать со мной. Я не смогла отказаться. Это трудно объяснить, но я просто не смогла. Он сел на край кровати и заговорил со мной. Потом он предложил мне перевернуться на живот, чтобы помассировать мне спину. Через несколько минут мы уже занимались любовью, Таким образом я и оказалась обручена с ним. Несмотря на курение марихуаны, он был почти таким же консервативным, как я, и считал, что совместный секс означает необходимость совместной жизни. Мы встречались примерно четыре месяца, а потом, как я уже говорила, он куда-то пропал. Через год я познакомилась с Сэмом. Поскольку мы с ним никогда не разговаривали о сексе, я пришла к выводу, что мы избегали этой темы из-за нашего религиозного воспитания. Я не понимала, что у нас обоих были проблемы с сексом. Мне нравилось помогать Сэму, и я работала над преодолением его проблемы, чтобы получить возможность забеременеть. Мне нравилось быть терпеливой и понимающей, но самое главное — нравилось иметь власть над собой. Стоило мне ослабить бдительность, и передо мной мог бы возникнуть образ отца, приближавшегося ко мне и ласкавшего меня все эти ночи, все эти годы.

 

Когда в процессе терапии то, что случило между мной и моим отцом, начало проясняться, терапевт убедительно посоветовал мне посети собрание «Объединенных дочерей» — групп самоподдержки, организованной женщинам испытавшими сексуальное унижение со стороны своих отцов. Долгое время я сопротивлялась, но в конце концов уступила, и это ста для меня настоящим благословением. Знакомство со многими женщинами, чей опыт был похож на мой, а зачастую гораздо хуже моего, оказало на меня укрепляющее и целительное воздействие. Некоторые из этих женщин бы замужем за мужчинами, у которых были свои проблемы с сексом. Эти мужчины тоже образовали группу взаимопомощи, и у Сэма хватило мужества присоединиться к ним.

 

Родители Сэма были одержимы идеей воспитать его, по их словам, «чистым, порядочным мальчиком». Если за обеденным столом опускал руки на колени, ему приказывали положить их обратно, «чтобы мы могли видеть, чем ты занимаешься». Если он слишком долго задерживался в ванной, они стучали в дверь кричали: «Что ты там делаешь?» И такое происходило постоянно. Они рылись в его ящиках в поисках журналов для мужчин и осматривали его белье на предмет наличия потеков спермы. Он стал так бояться любых проявлений сексуальности, что не мог испытывать сексуальных чувств, даже если очень старался.

 

Когда мы начали выздоравливать, наша супружеская жизнь в некоторых отношениях стала более сложной. У меня по-прежнему была огромная потребность контролировать каждое выражение сексуальности Сэма (как делали его родители), поскольку любая сексуальная агрессивность с его стороны казалась угрожающей для меня. Если он тянулся ко мне, я отворачивалась, уходила или заводила разговор на другую тему, чтобы избежать его заигрываний. Я не могла вынести его вида, когда он наклонялся надо мной в постели: он сильно напоминал моего отца. Но для выздоровления ему следовало обрести полную власть над своим телом и чувствами. Я должна была перестать контролировать его, чтобы он смог по-настоящему испытать свою потенцию. Однако мой страх перед сексом оставался большой проблемой. Я говорила: «Сейчас мне стало страшно», — а Сэм спрашивал; «Что мне нужно сделать?» Обычно этого было достаточно — просто знать, что он слушает меня и заботится о моих чувствах.

 

Мы поочередно принимали на себя ответственность за то, что происходило с нами в сексуальном отношении. Каждый из нас мог ответить отказом, если ему не нравилось или не хотелось что-то делать, но в принципе один из нас играл роль ведущего, а другой — ведомого. Это была одна из лучших наших идей, поскольку она обращалась к нашей обоюдной потребности обрести власть над своим телом и сексуальными переживаниями. Мы в самом деле учились доверять друг другу и верить, что мы можем давать и получать любовь с помощью наших тел. Кроме того, у каждого из нас была своя группа взаимопомощи. Проблемы и чувства членов групп оказывались такими похожими, что мы постоянно могли видеть свои усилия в перспективе. Однажды наши две группы встретились, и мы провели вечер за обсуждением наших личных реакций на понятия «импотенция» и «фригидность». Были слезы, смех, понимание и много разделенных эмоций. Это помогло нам во многом избавиться от стыда и мучительных переживаний.

 

Сексуальная часть наших взаимоотношений начала налаживаться — может быть, потому, что нас связывало много общих чувств и полное доверие. Теперь у нас две замечательные дочери, и мы счастливы с ними и друг с другом. Теперь я в гораздо меньшей степени играю роль матери Сэма. Он стад менее пассивным и более настойчивым. Ему не нужно, чтобы я хранила секрет его импотенции от всего мира, а мне не нужно, чтобы он вел себя асексуально. Теперь в нашем распоряжении есть богатый выбор, и мы свободно выбираем друг друга!

 

История Руфи иллюстрирует другой аспект проявления отрицания и потребности в контроле. Как и многие женщины, безрассудно увлеченные проблемами своего партнера, Руфь еще до брака с Сэмом хорошо знала, в чем заключается его проблема. Таким образом, его неспособность к сексуальному контакту не удивила ее. Фактически его неудачи служили для Руфи гарантией того, что она больше не потеряет контроль над проявлениями собственной сексуальности. Руфь могла быть инициатором и распорядителем вместо того, чтобы играть единственную из других известных ей сексуальных ролей — роль жертвы.

 

Этой паре опять-таки повезло: помощь, которую получили Руфь с Сэмом, точно соответствовала характеру их проблем. Для нее это была группа «Объединенных дочерей», ответвление ассоциации «Объединенных родителей», созданное для помощи женщинам, выросшим в семьях с проявлениями инцеста. Удачным было и то, что мужья жертв инцеста тоже образовали соответствующую группу. В климате понимания, доверия и разделенного опыта каждый из травмированных людей мог осторожно продвигаться по пути к здоровому сексуальному самовыражению.

 

От каждой из женщин, чьи истории приведены в этой главе, выздоровление потребовало встречи лицом к лицу со страданиями, встречи, которой они пытались избежать. В детстве каждая из них разработала стиль выживания, включавший в себя практику отрицания и стремление к контролю. В зрелом возрасте такой стиль оказал этим женщинам плохую услугу. Фактически их оборонительные схемы стали главной причиной их страданий.

 

Для женщины, которая любит слишком сильно, практика отрицания, переименованная в «терпимость к его ошибкам» или в «позитивное отношение к партнеру» оказывается удобным прикрытием, мешающим понять, как его недостатки позволяют ей играть знакомую роль. Когда ее стремление получить контроль маскируется «желанием помочь» или «оказать поддержку», опять-таки игнорируется ее потребность во власти и превосходстве, присущая подобному типу взаимодействия.

 

Нужно понять, что практика отрицания и контроля, какими бы названиями она ни прикрывалась, в конечном счете не может улучшить нашу жизнь и наши взаимоотношения. Как раз напротив: отрицание приводит нас к взаимоотношениям, в которых мы постоянно воссоздаем обстановку нашей старой борьбы. Потребность в контроле держит нас мертвой хваткой; мы стремимся изменить другого человека вместо того, чтобы измениться самим.

 

Теперь вернемся к сказке, давшей название этой главе. Как упоминалось выше, история о красавице и чудовище может показаться надежным средством, дабы увековечить веру в то, что женщина обладает властью преобразить мужчину, если ее любовь будет достаточно сильной и преданной. На этом уровне интерпретации сказка вроде бы оправдывает отрицание и контроль как методы достижения счастья. Красавица любит ужасного монстра без всяких условий и оговорок (отрицание), и в итоге как будто оказывается способной изменить его (обрести контроль над ним). Эта интерпретация кажется точной, потому что подходит под определения сексуальных ролей, диктуемые нашей культурой. Тем не менее я полагаю, что такое упрощенное толкование упускает из виду истинный смысл этой прославленной сказки. Она долговечна не потому, что подкрепляет культурные предписания и стереотипы любой эпохи потому, что воплощает в себе глубинный метафизический закон, жизненно важный урок, учащий нас мудро распоряжаться своей жизнью. Она словно содержит в себе секретную карту. Если мы проявим достаточно ума, чтобы расшифровать ее, и достаточно храбрости, чтобы последовать по обозначенному на ней маршруту, она приведет нас к россыпям сокровищ — к нашему собственному«…жили долго и счастливо».

 

Итак, в чем же заключается суть «Красавицы и чудовища»? Она в согласии. Согласие является антитезой отрицанию и контролю. Это готовность принять действительность и позволить ей быть, не пытаясь изменить ее. В этом заключается счастье, рожденное не в результате манипуляций людьми или внешними обстоятельствами, а в результате согласия с собой и внутри него спокойствия даже перед лицом трудностей и жизненных вызовов.

 

Если помните, в сказке у красавицы не возникало потребности изменять чудовище. Она реалистично оценила его, приняла таким, каким оно было, и отдала должное его высоким моральным качествам. Она не пыталась сделать из монстра принца. Она не говорила: «Я буду счастлива, когда он перестанет быть чудовищем». Она не жалела его за его плачевное ее стояние и не пыталась изменить его. В этом заключается урок: в результате согласия с ее стороны он был свободен сделать выбор в пользу своего лучшего «я». То, что его настоящее «я» оказалось прекрасным принцем (и идеальным партнером для красавицы), символически демонстрирует, что она получила богатое вознаграждение за свое согласие.

 

Истинное согласие с личностью человека без попыток изменить его посредством поощрения манипуляций или насилия является высокой формой любви, труднодостижимой для большинства из нас. За всеми нашими усилиями изменить другого человека кроется эгоистичный по своей сути мотив: мы убеждены, что если он изменится, мы станем счастливыми. В желании стать счастливым нет ничего плохого, но, помещая источник счастья вовне, в чьи-то руки мы отказываемся от своей способности изменить жизнь к лучшему и от своей ответственности за это.

 

Как то ни странно, но сама практика согласия позволяет другому человеку измениться, если он делает такой выбор. Давайте посмотрим, как это происходит. Если у мужчины, к примеру, имеются проблемы с «трудоголизмом» и жена умоляет его проводить дома побольше времени или ссорится с ним, каков обычный результат? Он проводит вне дома столько же или даже больше времени, чем раньше, чувствуя, что имеет право на это из-за ее бесконечных жалоб. Другими словами, браня, умоляя и пытаясь изменить его, жена фактически позволяет ему считать, что проблема заключается не в его «трудоголизме», а в ее придирках. И, разумеется, ее стремление изменить его может способствовать увеличению эмоциональной дистанции между ними не в меньшей мере, чем его одержимость работой. Пытаясь заставить его сблизиться с собой, она на самом деле отталкивает его еще сильнее.

 

«Трудоголизм», как и другие формы безрассудного поведения, является серьезным расстройством. Он служит средством защиты для ее мужа, оберегая его от чувства близости, которого он страшится, и предупреждая всплеск неприятных эмоций, таких, как страх и отчаяние. «Трудоголизм» является одним из тех способов бегства от своего «я», которые наиболее часто применяются мужчинами, выросшими в неблагополучных семьях. Ценой, которую мужчина платит за такое бегство, становится однобокое существование, не позволяющее ему пользоваться многими из жизненных благ. Но только он сам может определить, не является ли цена слишком высокой, и только он может выбрать, какие меры ему следует принять и на какой риск он должен пойти ради того, чтобы измениться. Задача его жены заключается не в исправлении его жизни, а в улучшении ее собственной жизни.

 

Большинство из нас способно жить более счастливой и полной жизнью, чем нам кажется. Мы часто не заявляем своих прав на это счастье, так как считаем, что поведение другого человека мешает нам это сделать. Мы игнорируем наши обязательства перед самим собой, перед развитием собственной личности, строя планы, маневрируя и манипулируя в попытках изменить жизнь другого человека, а когда наши усилия терпят неудачу, мы становимся сердитыми, обескураженными и подавленными. Попытки изменить чужую жизнь расстраивают и наводят тоску, зато усилия, затраченные на перемены к лучшему в собственной жизни, вселяют веру в себя и поднимают настроение.

 

Чтобы жена «трудоголика» обрела способность жить собственной жизнью независимо от занятий ее мужа, она должна поверить, что его проблемы не являются ее проблемами и что перемена, которая может в нем произойти, находится за пределами ее прав или обязанностей. Она должна научиться уважать его право быть таким, каков он есть, даже если ей хочется, чтобы он стал другим.

 

Добившись этого, она освобождается — освобождается от возмущения его недоступностью, освобождается от чувства вины из-за своей неспособности изменить его, освобождается от тяжелого груза постоянных усилий. Когда возмущение и чувство вины ослабевают, она становится способной испытывать к мужу большую нежность за те его качества, которые ей действительно нравятся.

 

Отказавшись от попыток изменить его и перенацелив свою энергию на собственные интересы, она испытает непривычное счастье и удовлетворение. Постепенно она может обнаружить, что ее занятия дают ей возможность жить богатой и полнокровной жизнью, не слишком нуждаясь в обществе мужа. Или же, становясь все менее зависимой от мужа в поисках счастья, она может решить, что ее нынешние отношения бесплодны, и избрать жизнь, свободную от горестей и разочарований неудачного брака. Но все названные варианты невозможны, пока она нуждается в мужчине, которого хочет изменить ради своего счастья. Пока она не примет его таким, каков он есть, она останется застывшей, как на стоп-кадре в мультфильме, ожидая перемен, которые никак не происходят.

 

Когда женщина, которая любит слишком сильно, отказывается от своего крестового похода за переделку мужчины, ему остается размышлять о последствиях своего поведения. Поскольку ее переживания остались в прошлом, она все больше радуется жизни, контраст с собственным существованием усиливается. Он может сделать выбор в пользу борьбы за отказ от своих безрассудств и за большую эмоциональную и физическую близость с женщиной, или же оставить все как есть. Но независимо его выбора женщина, принимающая свое мужчину таким, каков он есть, обретает свободу жить собственной жизнью — «долго и счастливо».

 

 

«Жизнь полна боли, и, возможно, единственная боль, которой можно избежать,

— это та, которая происходит от попыток избежать боли».

Р. Д. Лэнг

 

В худшем случае мы — женщины, которые любят слишком сильно, — фактически становимся наркоманами по отношению к мужчинам. Мы «сидим на игле» страданий, страха и неясного томления. Но как будто этого недостаточно, мужчины могут быть не единственным наркотиком, к которому мы пристрастились. Стараясь отгородиться от мучительных переживаний своего детства, некоторые из нас попадают в зависимость также от наркотических веществ. Мы можем пристраститься к алкоголю, к наркотикам или, что наиболее типично для женщины, которая любит слишком сильно, — к еде. Мы переедаем или недоедаем, чтобы отключиться от действительности, приглушить боль, заполнить эмоциональную пустоту внутри себя.

 

Далеко не каждая женщина злоупотребляет алкоголем, наркотиками или едой, но для тех нас, кто это делает, исцеление от пристрасти нездоровым взаимоотношениям должно идти рука об руку с исцелением от пристрастия к тому опьяняющему веществу, которым мы злоупотребляем. И вот почему: чем больше мы зависим от алкоголя, наркотиков или еды, тем сильнее наше чувство вины, стыда, страха или ненависти к себе. Все более одинокие, мы отчаянно нуждаемся в уверенности, которую, как нам кажется, предоставляют прочные взаимоотношения с мужчиной. Поскольку у нас сложилось крайне низкое мнение о себе, мы хотим, чтобы мужчина помог нам улучшить наше состояние. Поскольку мы не можем любить себя, мы нуждаемся в обществе мужчины, способного убедить нас в том, что нас можно любить. Мы даже внушаем себе, что с подобным мужчиной нам не понадобится так мне еды, алкоголя или наркотиков. Мы пользуемся взаимоотношениями с мужчиной так же, как пользуемся наркотическими веществами: чтобы снять боль. Когда взаимоотношения оказываются неудачными, мы еще более лихорадочно ищем облегчения в веществе, которым злоупотребляли раньше. Когда физическая зависимость от наркотика обостряется стрессом, возникающим при нездоровых взаимоотношениях, а эмоциональная зависимость от взаимоотношений усиливается беспорядочными эмоциями, порожденными пристрастием к наркотику, возникает порочный круг. Мы пользуемся своим одиночеством или несчастными взаимоотношениями для объяснения и оправдания нашего пристрастия к наркотическим веществам. И наоборот: продолжающееся использование наркотических веществ позволяет нам терпеть, нездоровые взаимоотношения, притупляя боль и лишая стимула, необходимого для их изменения. Мы перекладываем вину с одного на другое. Мы пользуемся одним, чтобы справиться с другим, и наконец попадаем в еще большую зависимость и от того, и от другого.

 

Пока мы склонны убегать от себя и избегать честной оценки своих страданий, мы остаемся больными. Чем сильнее наше пристрастие, чем больше путей для отрыва от реальности мы используем, сплавляя пристрастие и одержимость мужчиной в единое целое, тем более больными мы становимся. В конце концов мы приходим к выводу, что выбранные нами «решения» превратились в наши самые серьезные проблемы. Отчаянно нуждаясь в облегчении и не находя его, мы иногда можем становиться немного ненормальными.

 

— Я пришла только потому, что меня послал мой адвокат, — Бренда говорила почти шепотом, когда делала это признание в начале нашей первой встречи. — Я… в общем, я украла кое-какие вещи и попалась на этом. Мой адвокат посоветовал мне поговорить с консультантом, — заговорщицким тоном продолжала она. — Если в суде станет известно, что я получаю помощь у квалифицированного специалиста, то мое положение будет выглядеть получше.

Я едва успела кивнуть, прежде чем она снова затараторила:

 

— Правда, я вообще-то не думаю, что у меня есть какие-либо проблемы. Я взяла пару упаковок в той маленькой аптеке и забыла заплатить за них. Они считают, будто я совершила кражу, и это просто ужасно, но на самом деле все вышло случайно. Конечно, история неприятная, но у меня нет настоящих проблем — не то что у некоторых.

Бренда олицетворяла собой один из наиболее трудных случаев в практике консультанта: клиента, не имеющего достаточного стимула искать помощи. Фактически она даже отвергала такую помощь, однако сидела в моем кабинете, поскольку некий человек счел консультации полезной для нее и направил ее ко мне.

 

Пока она продолжала трещать, я обнаружила, что больше не прислушиваюсь к ее словам. Вместо это я внимательно рассматривала саму женщину. Она была высокой — по меньшей мере, пять футов и десять дюймов (Примерно 174 см), и худой, как манекенщица. Ее вес, скорее всего, не превышал 115 фунтов (Примерно 48 кг). На ней было простое, но элегантное платье глубокого кораллового оттенка, подчеркнутого массивным ожерельем из золота и слоновой кости. С ее волосами цвета светлого меда и голубовато-зелеными глазами она могла бы выглядеть красавицей. Вес ингредиенты присутствовали, но что-то было не так, чего-то недоставало. Ее брови были постоянно нахмурены, образуя глубокую вертикальную складку на лбу. Она то и дело задерживала дыхание, широко раздувая ноздри. Хотя ее волосы были аккуратно подстрижены и уложены в модную прическу, я заметила, какие они сухие и ломкие. Несмотря на привлекательный загар, ее кожа имела нездоровый пергаментно-желтый оттенок. Ее губы были от природы полными, и красивыми, но она постоянно поджимала их, сводя в напряженную тонкую линию. Улыбаясь, она как будто опускала занавес на зубы, а во время разговора слишком часто покусывала нижнюю губу. Из-за вида ее кожи и волос, а также из-за ее крайней худобы я заподозрила, что она практикует голодание (анорексию) и/или обжорство (булимию) с последующим вызовом рвоты.

 

Женщины, страдающие пищевыми расстройствами, довольно часто имеют склонность к клептомании, и это служило для меня еще одним ориентиром. Я также подозревала, что Бренда является со-алкоголиком. Практически каждая моя клиентка, страдавшая от пищевого расстройства, была дочерью родителей-алкоголиков (особенно женщины, страдавшие булимией) или дочерью отца-алкоголика и матери, страдавшей булимией. Женщины с неумеренным пристрастием к еде и мужчины-алкоголики часто вступают в брак между собой. И это неудивительно: ведь такие женщины, как правило, сами являются дочерьми алкоголиков. Женщина, страдающая пищевым расстройством, обычно стремится контролировать свой рацион, свое тело и своего партнера силой собственной воли. Судя по всему, нам с Брендой предстояло много работать вместе.

 

— Расскажите мне о себе, — как можно мягче попросила я, хотя и знала, что за этим последует.

Разумеется, большая часть рассказанного ею в тот первый день была ложью. У нее все замечательно, она счастлива, она не знает, что произошло в аптеке, она вообще этого не помнит, раньше она никогда ничего не крала. Далее она сообщила, что ее адвокат оказался очень приятным и внимательным человеком, что я тоже ей очень нравлюсь, и она не хочет, чтобы об инциденте узнал кто-то еще, поскольку никто не поймет ее так, как можем понять лишь мы с адвокатом… Лесть должна была склонить меня к согласию с ее мнением и поддержать ее выдумку о том, что арест был ошибкой, неприятным недоразумением, и не более того.

 

К счастью, между нашим знакомством и вынесением окончательного решения по ее делу прошло довольно много времени, и поскольку она знала, что я постоянно держу связь с ее адвокатом, то старалась быть хорошей клиенткой. Она регулярно приходила на консультации и постепенно становилась более честной, пусть даже не по своей воле. При этом она испытала облегчение, неизбежно наступающее, когда человек перестает жить во лжи. Вскоре она уже ходила на терапию ради себя, а не только ради того впечатления, которое ее визиты могли оказать на судью, слушавшего ее дело. К моменту вынесения приговора (полгода условно, полное возмещение ущерба плюс сорок часов общественных работ) она так же усердно старалась быть честной, как раньше старалась скрыть то, кем она была и что делала на самом деле.

 

Настоящая история Бренды, раскрываемая ею с большой неохотой и осторожностью, начала проясняться во время нашей третьей беседы. Она выглядела очень усталой и осунувшейся, и когда я обронила замечание по этому поводу, призналась, что плохо спала всю прошлую неделю. Я осведомилась о причине. Сначала она возложила вину на предстоящий суд, но это объяснение звучало не совсем правдиво, поэтому я спросила, не беспокоило ли ее что-нибудь еще.

 

Какое-то время она молчала, нерешительно покусывая нижнюю губу.

 

— Я наконец попросила мужа уйти, а теперь жалею, что сделала это, — выпалила она. — Я не могу спать, не могу работать. У меня нервный кризис. Я ненавидела его за то, что он делал — открыто гулял с девушкой со своей работы, но обойтись без него оказалось еще труднее, чем мириться с этим. Теперь я не знаю, как быть, и спрашиваю себя, не я ли во всем виновата. Он всегда утверждал, что я для него слишком холодная, что ему меня не хватает как женщины. Наверное, он прав. Я действительно сердилась и отгораживалась от него, но только из-за его постоянной критики. Я говорила ему: «Если хочешь, чтобы я была ласковой, то обращайся ко мне вежливо и говори мне приятные вещи, а не рассказывай, какая я ужасная, тупая и непривлекательная».

Вдруг Бренда испугалась своих слов. Ее брови поползли на лоб, и она принялась отрицать все, о чем только что говорила. Помахивая рукой с наманикюренными ногтями, она заявила:

 

— Мы вовсе не разошлись — просто решили немного отдохнуть друг от друга. И Руди на самом деле не такой уж критикан, к тому же я заслуживаю его критики. Иногда я устаю после работы и не хочу готовить ужин. Правда, ему не нравится моя стряпня. Он любит то, что готовит его мать. Иногда он уходит ужинать к ней и не приходит домой до двух ночи. Конечно, я недостаточно стараюсь, но, видите ли, мне просто не хочется очень стараться, раз уж у меня все равно ничего не получается. Но все еще не так плохо. У многих женщин дела обстоят гораздо хуже.

— Чем он занимается до двух ночи? — спросила я. — Он не может оставаться у своей матери все это время.

— Я даже не хочу знать, — ответила она. — Наверное, гуляет со своей подружкой. Но мне все равно. Мне больше нравится, когда он оставляет меня одну. Когда он приходит домой, то обычно ищет повод для ссоры, а я из-за этого так устаю, что едва нахожу в себе силы идти на работу. Поскольку это тянется уже долго, я наконец попросила его уйти.

Передо мной сидела женщина, решительно настроенная не испытывать и тем более не раскрывать своих эмоций. То, что эмоции, по сути дела, кричали ей в уши, лишь побуждало ее к созданию новых трудностей в своей жизни, лишь бы заглушить их.

После нашей третьей беседы я позвонила ее адвокату и попросила его ненавязчиво напомнить Бренде о том, насколько важным для нее является продолжение встреч со мной. Я собиралась рискнуть, но мне не хотелось потерять ее. В начале нашей четвертой беседы я задала ключевой вопрос:

 

— Расскажите мне о своем отношении к еде, Бренда, — как можно мягче попросила я. Ее глаза тревожно расширились, желтоватая кожа побледнела. Она заметно отпрянула назад. Затем ее глаза сузились, на лице появилась обезоруживающая улыбка.

— Что значит «о моем отношении к еде»? Это глупый вопрос.

Я рассказала ей о чертах ее облика, пробудивших мое беспокойство, и познакомила ее с этиологией пищевых расстройств. То, что я определила эти расстройства как болезни, от которых страдают многие женщины, помогло Бренде взглянуть на свою проблему под другим углом. Она разговорилась довольно быстро; я опасалась, что процесс будет значительно более долгим и мучительным.

 

История Бренды оказалась длинной и запутанной. Ей потребовалось много усилий, чтобы отделить реальные факты от своей потребности искажать, маскировать и притворяться. Она стала такой искусной в притворстве, что угодила в собственную паутину, сплетенную из лжи. Она неустанно совершенствовала свой образ, предназначенный для окружающих — образ, маскировавший ее страх, одиночество и мучительную внутреннюю пустоту. Ей было очень трудно оценить собственное положение и предпринять шаги к его улучшению. Постепенно мне стало ясно, что заставляло ее красть, поглощать огромное количество пищи, извергать съеденное, есть снова и лгать, отчаянно пытаясь скрыть каждый свой поступок.

 

Мать Бренды страдала булимией и имела огромный избыточный вес с тех пор, как Бренда ее помнила. Отец Бренды, худой, жилистый и энергичный человек, давно переставший обращать внимание как на внешний вид жены, так и на ее эксцентричную религиозность, на протяжении многих лет открыто нарушал свои брачные обязательства. Ни один из членов семьи не сомневался в его неверности жене, но никто не говорил об этом. Знать об этом было одно, а признавать — совсем другое. Признание стало бы нарушением молчаливого семейного соглашения: того, что не признается вслух, не существует. Бренда энергично пользовалась этим правилом в собственной жизни. Если она не признавала, что ее дела не в порядке, то они были в порядке. Проблем не существовало, пока они не облекались в слова. Неудивительно, что она скрупулезно придерживалась лжи и вымыслов, разрушавших ее жизнь, и неудивительно, что терапия оказалась для нее таким тяжелым испытанием.

 

Бренда выросла худой и энергичной, как ее отец. Она была безмерно рада тому, что может много есть и при этом не толстеть, подобно своей матери. Однако в возрасте пятнадцати лет на ее теле внезапно начали сказываться последствия поглощения огромного количества пищи.

 

К восемнадцати годам она весила 240 фунтов (96 кг) и была совершенно несчастна. Отец язвительно напоминал когда-то любимой дочери, что она наконец-то становится похожей на свою мать. Возможно, он не говорил бы таких вещей, если бы не пил, однако теперь он пил почти постоянно, даже когда был дома, что случалось редко. Мать молилась, отец продолжал бегать за каждой юбкой, а Бренда продолжала есть, пытаясь не обращать внимания на растущую панику.

 

Впервые уехав из дома в колледж и отчаянно тоскуя по поддержке родителей, она сделала невероятное открытие. Находясь одна в своей комнате во время очередной трапезы, она обнаружила, что может вызвать рвоту и извергнуть из себя почти все съеденное. Таким образом отменялось главное наказание за обжорство — избыточный вес. Вскоре Бренда была так зачарована властью над своим весом, что начала поститься, избавляясь практически от всего, что съедала. Она быстро продвигалась от булимической стадии своего пищевого расстройства к анорексической стадии.

 

За следующие два года Бренда прошла через несколько периодов роста веса, чередовавшихся с периодами крайней худобы, однако ее безрассудная увлеченность пищей не прекращалась ни на один день. Каждое утро она просыпалась с надеждой, что сегодняшний день будет отличаться от вчерашнего, и каждый вечер ложилась в постель с решимостью «исправиться» с завтрашнего дня, часто просыпаясь посреди ночи для очередного пиршества. Бренда не понимала, что с ней происходит. Она не знала, что страдает от пищевого расстройства, часто проявляющегося у дочерей алкоголиков. Она не понимала, что вместе со своей матерью страдает от патологического пристрастия к определенной пище, в основном к рафинированным карбогидратам, и что это пристрастие почти точно повторяет патологическое пристрастие ее отца к алкоголю. Никто из них не мог нормально переварить даже малой порции своего наркотического вещества, испытывая при этом сильнейшую потребность принимать его во все больших дозах. Отношение Бренды к пище, особенно к мучным сладостям, сводилось к одной затяжной битве за власть над веществом, которое властвовало над ней.

 

Она продолжала практиковать свою привычку на протяжении нескольких лет после того, как впервые «изобрела» ее в колледже. Ее скрытность стала принимать все более крайние формы и во многих отношениях поддерживалась не только прогрессирующей болезнью, но и членами ее семьи. Родители Бренды не хотели слышать от нее ничего, на что они не могли бы ответить: «Вот и замечательно, дорогая». В их мире не было места для страдания, страха, одиночества, честности, не было места для правды о дочери и о ее жизни. Поскольку они постоянно отрицали правду, Бренда начала делать то же самое. Она не собиралась «раскачивать лодку». С родителями в качестве молчаливых сообщников она углублялась в ту ложь, которую называла своей жизнью. Она была уверена, что если сможет сохранять соответствующую внешность, то и внутри все будет в порядке или по крайней мере в состоянии равновесия.

 

Хотя внешность Бренды долгое время находилась под контролем, пламя, бушевавшее внутри, не могло не оставить следов. Она делала все, чтобы выглядеть хорошо — носила модную одежду, делала современнейший макияж и прически, но этого было недостаточно для того, чтобы уничтожить ее страх, заполнить внутреннюю пустоту. Частично из-за эмоций, существование которых она отказывалась признать, а частично из-за разрушения ее нервной системы, вызванного нездоровым образом питания, Бренда все время находилась в состоянии беспокойства, замешательства и подавленности.

 

В поисках избавления от душевного смятения Бренда, следуя схеме поведения своей матери, стала искать успокоения в рядах религиозной группы, с членами которой она познакомилась в студенческом городке. На последнем курсе она встретилась со своим будущим мужем Руди. Он пленил ее в основном своей таинственностью. Бренда привыкла к секретам, а у него их было предостаточно. В его рассказах проскальзывали намеки и имена, указывавшие на его членство в одной из крупных шаек, занимавшейся букмекерством и размещением пари в его родном городе Нью-Джерси. Он расплывчато упоминал о крупных суммах, роскошных автомобилях и роскошных женщинах, ночных клубах, выпивке и наркотиках. Теперь он, казалось, претерпел метаморфозу, превратившись в серьезного студента солидного колледжа, в активиста религиозной группы, отказавшегося от своего туманного прошлого ради поисков чего-то лучшего. Тот факт, что он не поддерживал контактов со своей семьей, свидетельствовал о его спешном отъезде из Нью-Джерси, но Бренда была так очарована его таинственным прошлым и явно искренними попытками измениться, что не стала просить Руди рассказать о его подвигах. В конце концов у нее тоже были свои секреты.

 

И вот эти двое людей, изображавшие из себя то, чем они на самом деле не являлись (он — отверженный в обличье мальчика из церковного хора, а она — страдающая булимией женщина, маскирующаяся под фотомодель), влюбились друг в друга — причем на самом деле они влюбились в иллюзии, создаваемые ими друг для друга. То, что кто-то смог полюбить женщину, которую она из себя изображала, решило судьбу Бренды. Теперь ей приходилось притворяться в тесном соседстве с другим человеком. Большее напряжение, большая потребность в еде, рвоте, обмане.

 

Воздержание Руди от сигарет, алкоголя и наркотиков продолжалось до тех пор, пока он не узнал, что его родители переехали в Калифорнию. Решив, что теперь, когда между ним и его прошлым появилось достаточно большое расстояние, он может спокойно вернуться к своей семье и к своим старым привычкам, Руди собрал вещи и выехал на запад со своей новообретенной женой Брендой. Почти сразу же после пересечения пограничной линии штата его личность начала меняться, и он стал быстро превращаться в того человека, каким он был до встречи с Брендой. Ее маскировка продержалась дольше — до тех пор, пока они с Руди не приехали в дом его родителей. Вокруг было много людей, и ей становилось все труднее продолжать свое обжорство, сопровождавшееся искусственно вызванной рвотой. Под давлением новых обстоятельств ночные трапезы Бренды перестали проходить без последствий, и ее вес начал возрастать. Она быстро набрала пятьдесят фунтов. Прекрасная белокурая жена Руди исчезла в дряблых складках постоянно толстеющего тела. Чувствуя себя обманутым, рассерженный Руди оставлял жену дома, а сам напивался и искал женщин, чья внешность напоминала ему о былой красоте Бренды. В отчаянии Бренда стала есть еще больше, однако пообещала себе и Руди, что снова похудеет, если у них будет собственное жилье. Когда они наконец купили себе дом, вес Бренды начал уменьшаться так же стремительно, как раньше увеличивался, но Руди редко бывал дома и почти не замечал этого. Она забеременела, а через четыре месяца у нее случился выкидыш. Руди в ту ночь был в другом месте.

 

К этому времени Бренда была уверена, что все случившееся произошло по ее вине. Мужчина, который когда-то был счастливым, энергичным и разделял ее ценности и убеждения, теперь превратился в другого человека. Бренда не знала этого человека, и он ей не нравился. Они часто ссорились из-за поведения Руди и ее жалоб. Она старалась не придираться к нему, надеясь, что его поведение изменится, но оно не изменялось. Она не была толстой, как ее мать, однако Руди бегал от жены, как ее отец. Собственная неспособность привести свою жизнь в порядок приводила ее в ужас.

 

В детстве Бренда совершала кражи — не с подругами в совместной попытке бунта против мира взрослых, а в одиночестве. Она редко пользовалась украденными вещами и даже редко хранила их. Теперь, в своем несчастном браке с Руди, она снова начала красть, символически забирая у мира то, чего ей не дали: любовь, поддержку, понимание, сострадание. Но воровство лишь еще больше изолировало ее. Оно дало ей еще один темный секрет, еще один источник стыда.

 

Внешний вид оставался главным способом защиты Бренды от самой себя — от того загнанного, испуганного, опустошенного и одинокого человека, которым она была. Она снова была стройной и работала в основном для того, чтобы иметь возможность покупать себе новую дорогую одежду. Она немного подрабатывала манекенщицей и надеялась, что Руди будет гордиться ею. Однако хотя он и хвастался перед приятелями своей женой-манекенщицей, на самом деле он ни разу не удосужился прийти на ее выступление.

 

Поскольку Бренда обращалась к Руди за поддержкой и оценкой своих усилий, его безразличие понизило ее самооценку до крайне опасного уровня. Чем меньше он давал ей, тем больше она нуждалась в нем. Она продолжала доводить свою внешность до совершенства, но чувствовала, что ей не хватает некоего таинственного элемента притягательности, в то время как у брюнетки, с которой гулял Руди, этот элемент, казалось, присутствовал в избытке. Она старалась изо всех сил и изнуряла себя, стараясь похудеть еще больше, так как похудеть означало стать более красивой. Она увлеклась домашним хозяйством и вскоре полностью погрузилась во все виды своей безрассудной деятельности: в уборку, воровство, обжорство, искусственно вызываемую рвоту. Пока Руди выпивал и гулял с женщинами, Бренда прибирала дом и виновато ложилась в постель, вскакивая, слыша, что автомобиль мужа остановился у гаража внизу.

 

Руди жаловался на ее привередливость и в довольно агрессивной форме устранял последствия ее уборки каждый вечер, когда появлялся дома. В результате Бренда не могла дождаться его отъезда, чтобы прибрать после него. Когда он уезжал, она испытывала облегчение. Ситуация становилась все более нелепой.

 

Арест Бренды в аптеке, несомненно, послужил для нее благословением, создав кризис, в результате которого она пришла на терапию. Там она начала понимать, во что превратилась ее жизнь. Ей захотелось надолго расстаться с Руди, но она долго не могла отказаться от своего стремления к совершенству ради него. Как то ни странно, но чем больше она от него отдалялась, тем с большей настойчивостью он начинал преследовать ее. Он приносил ей цветы, звонил домой, неожиданно появлялся у нее на работе с билетами на концерт. Ее коллеги, впервые увидевшие его в этой роли, решили, что оставить такого преданного и ласкового мужчину было большой глупостью со стороны Бренды. Понадобилось два воссоединения, полных радужных надежд, и два мучительных разрыва, чтобы она поняла: Руди хотел лишь того, чего не мог иметь. Когда они начинали жить вместе как муж и жена, его ухаживания сразу же прекращались. Во время второй размолвки Бренда сказала Руди, что, по ее мнению, у него есть проблемы с алкоголем и наркотиками. Он загорелся желанием доказать обратное и два месяца воздерживался от спиртного. Они снова сошлись, а через несколько дней он напился по случаю их очередной ссоры и ушел из дома на всю ночь. После этого Бренда с помощью терапии смогла разобраться в той ловушке, в которую они попались. Руди пользовался намеренно создаваемыми в своих отношениях с Брендой сложностями, чтобы одновременно оправдывать и маскировать свое пристрастие к алкоголю, наркотикам и женщинам. Бренда, со своей стороны, пользовалась огромным напряжением, возникавшим в результате их ссор, для оправдания своей беспомощности и потакания своей булимии и другим болезненным пристрастиям. Каждый из партнеров использовал другого, чтобы не иметь дела с самим собой и собственными пристрастиями. Когда Бренда наконец поняла это, она смогла отказаться от надежды на счастливый брак с Руди.

 

Выздоровление Бренды включало в себя три очень важных и необходимых фактора. Она продолжала ходить на терапию, посещала собрания «Ал-Анон», изучая причины своего со-алкоголизма, и наконец вступила в анонимное общество лиц, страдающих от расстройств питания («О.А.»), где получала помощь и поддержку от людей, имевших такие же проблемы. Участие в деятельности «О.А.» послужило для Бренды наиболее важным фактором ее выздоровления, хотя сначала она наиболее энергично сопротивлялась вступлению в общество. Ее болезненное обжорство, рвота и голодание представляли собой ее наиболее серьезную проблему. Обжорство лишало ее энергии, требующейся для достижения здоровых отношений с собой и с окружающими. Пока она не смогла отказаться от болезненной увлеченности проблемами своего веса, пищевого рациона, калорийности и т. д., она не могла испытывать никаких реальных чувств к чему-либо, кроме пищи, не могла быть честной с собой и другими людьми.

 

Пока ее чувства были притуплены расстройством питания, она не могла заботиться о себе, принимать решения для себя и даже жить собственной жизнью. Ее жизнью была еда, и, как то ни грустно, во многих отношениях это была единственная жизнь, которой она желала. Ее борьба за контроль над потреблением пищи, пусть и отчаянная, была все же менее угрожающей, чем борьба, которую ей следовало выдержать за установление нормальных отношений с собой, со своей семьей и своим мужем. Хотя Брснда установила ограничения для себя в пище, она никогда не устанавливала ограничений тому, что другие люди могут сделать с ней или сказать ей. Чтобы выздороветь, ей пришлось четко определить ту черту, за которой «другие» пропадали и начиналась она сама как самостоятельная личность. Ей также пришлось научиться сердиться на других, а не только на себя, хотя последнее было ее хроническим состоянием.

 

В «О.А.» Бренда впервые за многие годы начала возвращаться к честности. В конце концов, какой был смысл лгать о себе людям, понимавшим и принимавшим все ее поступки? Вознаграждением за честность стала исцеляющая сила понимания и поддержки ее соратников. Это дало ей смелость, чтобы перенести свою честность за пределы программы «О.А.» — на свою семью, друзей и возможных партнеров.

 

«Ал-Анон» помог ей понять причины проблем, возникших в ее родной семье, а также снабдил ее инструментами для понимания болезненных привычек своих родителей и влияния, оказанного этими привычками на нее. В «Ал-Аноне» она научилась относиться к родителям с большим пониманием и состраданием.

 

К концу бракоразводного процесса Руди снова собрался жениться, хотя и говорил Бренде по телефону за день до своей свадьбы, что на самом деле хочет жить только с ней. Этот разговор окончательно убедил Бренду в неспособности Руди выполнять взятые на себя обязательства, в его потребности постоянно искать способа избегать любых близких взаимоотношений с женщиной. Подобно отцу Бренды, Руди тоже был бродягой, которому, однако, нравилось иметь дом и жену.

 

Вскоре Бренда поняла, что ей необходимо поддерживать значительную дистанцию между собой и своей семьей — как физическую, так и эмоциональную. Два визита домой, временно возобновившие синдром ее пищевого расстройства, дали ей понять, что она еще не может общаться со своей семьей, не прибегая к старым способам сбрасывания напряжения.

 

Здоровый образ жизни стал ее главной задачей, и она продолжает поражаться сложности этого жизненного вызова. Заполнение ее жизни любимой работой, новыми знакомствами и интересами оказалось медленным, поэтапным процессом. Мало зная о счастье и душевном спокойствии, Бренда активно избегала создания проблем, способных вернуть ее к былому безумию.

 

Бренда продолжает ходить на собрания «О.А.» и «Ал-Анона» и иногда обращается за консультацией к терапевту. Она не такая худая, как была раньше, но и не толстая. «Я нормальная!» — со смехом восклицает она, хотя и знает, что это не так. Ее пищевое расстройство является хронической болезнью, требующей уважительного и осторожного отношения к себе, хотя и не являющейся больше смертельной угрозой ее здоровью и рассудку.

 

Выздоровление Бренды еще нельзя назвать законченным. Потребуется много времени, прежде чем Новый, более здоровый образ жизни будет казаться ей естественным, а не вынужденным. Зная это, Бренда теперь с осторожностью относится к своим отношениям с мужчинами и никогда не назначает свиданий, которые могли бы потребовать ее отсутствия на собрании «О.А.» или «Ал-Анона». Выздоровление для нее драгоценно, и она ни в коем случае не собирается подвергать его опасности. Она говорит:

 

— Я больше не собираюсь иметь секретов от людей, поскольку из-за скрытности я и заболела. Теперь, когда я встречаюсь с новым мужчиной и мне кажется, что наши отношения могут привести к чему-то серьезному, я всегда сообщаю ему о своей болезни и важной роли анонимных программ в моей жизни. Если он не может вынести правду обо мне или не способен понять меня, я рассматриваю это как его проблему, а не мою. Я больше не пытаюсь вывернуться наизнанку, чтобы доставить удовольствие мужчине. Теперь у меня другие приоритеты. Мое выздоровление должно стоять на первом месте, иначе я больше никому не смогу ничего предложить.