Вы сказали, что готовите две-три концертные программы за сезон. Как происходит отбор произведений. По какому принципу вы выстраиваете свой репертуар.

— Вы сказали, что готовите две-три концертные программы за сезон. Как происходит отбор произведений? По какому принципу вы выстраиваете свой репертуар?

— В репертуаре – редкое. Я люблю всё редкое и малоисполняемое. Так проще творить. Когда играешь, например, юношеское Аллегретто Шуберта или какое-нибудь переложение Листа, можно не думать о том, что их играли и продолжают играть на каждом углу, как это происходит с 8, 14, 17, 23-й сонатами Бетховена или второй Венгерской рапсодией Листа.

Тут ни у людей, ни у меня глаз не замылен. Можно даже стать первооткрывателем и тем исполнителем, задающим тот «слуховой эталон», с которым впоследствии невольно сравниваешь все последующие исполнения.

— А как насчёт ваших собственных сочинений, транскрипций? По словам пианистов, их играть очень сложно, можно сказать, даже невозможно! Техника запредельная должна быть! Думаю, что даже Ференц Лист испытал бы трудности.

— Я никогда не ставил цель сочинить что-то неимоверно сложное. Мне важно показать, насколько может измениться первоначальная тема, насколько велики её ресурсы. И даже сейчас, сочиняя транскрипцию на транскрипцию, мне кажется, что придётся писать ещё одну транскрипцию.

Темы Моцарта, Шуберта, Рахманинова, Шостаковича, судя по всему, не имеют предела. Первое упоминание в прессе обо мне – заметка британского журналиста о том, какие сложные опусы я пишу, и о том, что их невозможно играть. Может быть, это и так. Но почему тогда я каждый день получаю десятки заказов на ноты «моих опусов»? Люди, значит, играют, значит, не все так плохо?

Кстати, именно благодаря той заметке (видите, не только «белый» пиар может быть успешным) меня стали приглашать на концерты по всему миру. И на каждый бис публика требует эти «сложные» транскрипции. Парадокс.