ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои, задействованные в сценах сексуального содержания, вымышленные и достигли возраста 18 лет.

Название: Ab Inconvenienti

Автор:OratioFerrum

Рейтинг:NC-17
Пейринг:Северус Снейп/Гермиона Грейнджер
Жанр:AU, Исторические эпохи
Дисклаймер:Все герои принадлежат Дж. Роулинг.
Саммари:Прибывший на чужую землю в попытках изменить собственное прошлое и забрать то, что принадлежит ему по праву, он встречается девушкой, которая стала его грехопадением. Или причиной положить конец мести, что длилась годами? Альтернативная история Нормандского завоевания Англии.

Предупреждение:Историческое допущение, Насилие, ООС, Сексуальное насилие, AU: Без магии, Любовт/Ненависть, Принудительный брак

Комментарии:Ab Inconvenienti - из нужды, из несогласия (лат.).
Нормандское завоевание - прекрасный пример того, как по воле одного могущественного человека перекраивается история целой страны.
Средневековое AU со Снейпом и Грейнджер в главной роли. Никакой высокой морали, принцесс в башнях и сражений с драконами - лишь мой взгляд на то, что могло бы произойти, если бы СС был в роли Вильгельма Завоевателя.
Персонажи принадлежат маме Ро, события - отчасти учительнице жизни, отчасти моей крайне странной фантазии.

Размер: Макси
Статус:закончен

Благодарности:

 

 

========== Глава 1. ==========

 

Dux, humilis dominumque timens, moderantius agmen

Ducit, et audacter ardua montis adit,

Interea, dubio pendent dum prelia Marte,

Eminet et telis mortis amara lues,

Bella negant Angli

Veniam poscunt superati.

«Carmen de Hastingae Proelio»*

 

Он чувствовал себя воришкой, то и дело оглядываясь, стараясь ступать как можно тише, не привлекая к себе внимания. В тени каменной кладки он казался бледным приведением, и, замерев в нерешительности, все же не рискнул выйти на просёлочную дорогу, предпочтя наблюдать за действом в отдалении. Его всегда привлекали ярмарки – торговцы, прибывшие из Бретани, Аквитании, графства Барселоны, далёкого Востока, что зазывали к себе праздную толпу, не жалея голоса; пьянящий аромат пряностей и специй, что заставлял его чихать с блаженной улыбкой на губах; метры дорогой парчи, ослепительной в лучах солнца и обеспеченные граждане, что придирчиво изучали ткань огрубевшими, грязными пальцами, пытаясь торговаться с арапчонком. От гомона, вечной суеты и криков захватывало дух, это было так непохоже на всё то, что доводилось испытывать ему в каменной усыпальнице последние два года, и он дышал, дышал этой мимолётной свободой полной грудью, и тихо смеялся, выглядывая из своего укрытия, наблюдая за парением цветных лент, воздушных змеев и за тем, как всё быстрее раскручивается ярморочная карусель…

 

Золотой блеск кубков, звон кузнечного молота, что выбивал искры из тонкой дамасской стали, трель флейты, смешанная с чуть резковатой мелодией лютни, аромат копчёного мяса – радости, что были ему недоступны. Он понимал, он знал, что не смеет выйти из тени, но противиться собственному желанию не мог. Ведь ничего же не случится, если он всего на пару минут смешается с толпой, позволит себе хотя бы одним глазком взглянуть на то, как остры мечи, как гибки луки…

 

Ступая осторожно, словно дикий зверь, он медленно пробрался к центру всего балагана, главной точки притяжения праздных зевак: наспех сбитой из еловых и липовых досок сцене, то и дело скрипящей под шагами немногочисленной, но пёстрой труппы актёров, прибывшей из Гаскони. Пьесы, разыгрываемые здесь, близ Фалезского замка каждые полгода, были для него сродни глотку свежего воздуха, и он позволял себе смеяться над картинными падениями, над жутковатыми кривляньями шутов и излишне пышными нижними юбками красавиц-сердцеедок вместе со всеми, схватившись за живот и не сдерживая подступающих слёз. Как нравились ему простенькие, но до чего же правдоподобные сражения, разыгрываемые на радость чинной публики, и когда деревянные мечи, сталкиваясь режущей кромкой, издавали не звон, но глухой стук, он всё равно замирал, следя за игрой напряженных мышц под тонкими полотнами цветастых рубах.

 

Этот маленький Рай, полный пусть не живых, но эмоций, позволял ему забыть о темноте и холоде темниц, о чёрствых корках хлеба, что подавались ему как высшее из лакомств, о жёстких ударах в грудь и живот, от которых он сжимался в комочек на влажных каменных плитах, вынужденный терпеть, как мелкие крысиные лапки касаются его тела, как скользят по коже длинные хвосты, без возможности пошевелиться от острой боли, мешающей дышать.

 

Когда Роланд – насколько он мог судить – занёс меч над обнажённой шеей мавра, ещё не зная, что смерть подстережёт его самого через несколько мгновений, он задержал дыхание, до боли прикусив нижнюю губу, и не сразу почувствовал стальную хватку на своём плече. Лишь недовольные возгласы толпы, что в тот же миг отшатнулась от него, как от прокажённого, заставили его мотнуть головой из стороны в сторону и бессильно сжать кулаки, приметив возвышающуюся фигуру стражника в мелко плетёной кольчуге.

 

- Попался, щенок!

 

Роланд, так и не сразивший мавра и не встретивший свою смерть, бросил деревянный меч на сцену, и вместе со всей труппой, вместе со всей толпой в уничижительном жесте указал на темноволосого мальчонку, что, вопреки ударам сапог, ещё не упал на землю, обессиленный, и лишь сильнее обнял худощавое тело руками.

 

- Бастард! Гнать его прочь, прочь! Позорное отродье!

 

- Прячься за юбкой своей матери или сгинь, подобный своему отцу! – но мальчик не поднимал головы, слепо следуя за стражниками по запыленной дороге в сторону Фалезского замка.

 

И в душе его зародилась ярость.

 

***

 

Лишь спустя больше, чем двадцать лет, герцог Нормандский Северус Снейп сумел вернуть себе законную власть, что была отнята у него в младенчестве. С особенным упоением он следил за показательными казнями мятежных баронов, что долгие годы творили бесчинства на его землях, что позволяли себе бросать его, сына самого Роберта Дьявола, в промозглые подземелья, что позволяли себе устраивать пирушки и брать женщин прямо в тронном зале и смеяться каждый раз, стоило ему, угловатому и нескладному мальчишке, пробраться на кухню в поисках остатков костей. Он был подобен псу, и держался, как пёс: злость, взращиваемая в его душе годами, превратила его в нелюдимого, агрессивного юношу, что желал лишь одного – мести, кровавой и жестокой, такой, чтобы каждый из тех, кого ему не удалось отловить собственными руками, вскричал бы в ужасе, едва заслышав его имя.

 

После скоропостижной смерти бывшего герцога Роберта, что, совершая паломничество в Никею, упал с лошади, будучи при этом превосходным наездником, его единственного сына ждали долгие годы одиночества и презрения. Рождённый от дочери кожевника вне брака, он, по словам баронов, ленных владельцев и прочих пристыженных некогда отцом, но возомнивших себя богами при пятилетнем мальчике, не заслуживал ни трона, ни жизни, хоть сколько-нибудь отличной от жизни пленников и рабов. Его лишили власти, имени, принадлежности – хотя бы частичной – к роду, земель и чести. Казалось, его лишили самой возможности существовать, но он рос, подобно упрямому ростку, не сгибаясь под порывами ветра и палящим солнцем, пока, наконец, достигнув восемнадцати лет, не вернул себе титул королевского сюзерена. Четыре года после этих событий он с маниакальным блаженством, искусно, точечно вырезал всех неугодных, сжигал деревни, грабил торговцев, забивал скот на землях баронов, пока, наконец, головы каждого из тех двенадцати, кто посмел бросить его за решётку, не лежали перед ним с выражением страдания и… Страха. Он вселил страх в пастухов и кожевников, в кузнецов и гвардейцев, в наёмных берсерков, что не желали идти против «короля с кровавым оскалом», во французских вассалов и английских лордов. Он не был королём, но даже в глазах Генриха Первого был ему подобен. Лишь не помазан миром…

 

Но на тридцать восьмой год его жизни судьба, предпочитавшая скрывать взор от своего воспитанника, что карабкался по отвесному склону вверх, не жалея себя, не жалея сил, наконец, улыбнулась, подарив то, что он желал так долго, так сладко и трепетно – безграничную власть. Ему оставалось сделать лишь один шаг – убить того, кто посмел посягнуть на святой дар.

 

Едва услышав о смерти английского короля Эдуарда Исповедника, что почти двадцать лет своей жизни провёл в изгнании в землях его отца, Северус стал готовиться к походу. Он ожидал, что принести спокойствие в разрозненные земли Альбиона, десятки лет страдающих от набегов скандинавских варваров и кельтов, будет много сложнее, но никто ещё не смог выстоять под ударом его меча, под копытами лошадей его кавалерии, под шквалом арбалетных залпов. Он знал это, знал и готовился долгие месяцы, собирая верно преданных себе мужей со всей северной Франции, выстраивая самый масштабный флот, что когда либо отплавал от покрытых крупной галькой берегов, проводя ночи в томительном размышлении о том, когда стоит нанести удар.

 

Герцог почувствовал, как морская вода коснулась мысков сапог из плотной кожи, и отступил на несколько шагов выше по склону, не отводя глаз от горизонта, будто пытаясь найти в бушующих волнах ответы на все вопросы, терзавшие его душу. Услышав, как позади него продолжает неуверенно переминаться с ноги на ногу мужчина в рясе епископа, он лишь самодовольно хмыкнул и, не глядя на своего спутника, направился в сторону разбитого лагеря, оставляя следы на влажном песке.

 

- Северус! – голос епископа вынудил его остановиться и сжать рукоять меча с такой силой, что побелели костяшки пальцев, - Ты добился своего. Быть может… Нам стоит остановиться?

 

- Я, верно, не расслышал тебя, брат мой, - ответил ему герцог, растягивая каждое слово, - Позволь повторить свою последнюю фразу чётче и громче.

 

Но епископ замолк, вжав голову в плечи. Он опасался удара, опасался гнева человека, чьи плечи предостерегающе расправились под металлическими кольцами кольчуги, а вся его поза предостерегала о грядущей атаке, мгновенной… Смертельной. Он знал его как никто другой, и начал беспокойно жевать нижнюю губу.

 

- Ничего, светлейший. Ничего.

 

- Когда мы достигнем Лондона, я желаю, чтобы ты принял высший сан. В первые месяцы мне необходима будет поддержка человека, которому я доверяю: коронация, обручение с… Вдовой Годвинсона, кем бы она ни была.

 

- Ты предлагаешь мне преступить все законы церкви, Северус? Предать всё, ради чего я служил все эти двадцать лет?

 

- То, из-за чего ты прятался двадцать лет за стенами Клюни, не рискуя высунуть свой крысиный нос, - взревел герцог, резко обернувшись. За несколько широких шагов он преодолел расстояние, отделяющее его от епископа, но замер, недвижимый, нависая над ним. Гнев в его глазах потух спустя мгновение, а жёсткие черты лица расслабились, выдавая усталость, что будто скрывалась под внешней бронёй, - Папа одобрил этот поход, издал буллу для отречения Годвинсона. Он одобрил тебя, Одо, как лучшего из возможных, и если я и внемлю кому-либо, то только голосу Его Святейшества.

 

Они были разделены большую часть своей жизни, воспитывались на разных концах страны, по разным законам и устоям, но были связаны большим, чем просто клятвой. Обеспечив матери Северуса – женщине, имени которой он не знал долгие тридцать лет – всё необходимое после рождения прямого наследника, Роберт Дьявол отдал её в жёны одному из своих сюзеренов, богатому маркизу, что не скупился ни на дорогие платья, ни на мешочки, полные золотых монет. Когда жизнь простой торговки, дочери кожевника, казалось, достигла врат Рая, окрылённая, когда она познала все прелести и удовольствия, которых была лишена, она родила ребёнка. Мальчик, который был лишним – как и для своего отца, вечно пропадавшего в торговых походах, так и для матери, что предпочитала встречи с многочисленными любовниками заботе о дитя – в двенадцать лет оказался на пороге бенедиктинского монастыря, и познал, наконец, любовь, заботу и Божью благодать. Познал всё то, чего был лишён его единоутробный брат.

 

- Значит, ты намерен жениться…

 

- Ради наследника, - отрезал герцог, отведя тёмные пряди, падающие на лицо, - Его жена – лишь трофей. Как Лондон. Как битва, что предстоит нам. Всё это неважно.

 

- Я был склонен верить в то, что твоя месть свершится, стоит тебе занять трон. Что ты желаешь доказать, Северус? Что ты желаешь доказать самому себе?

 

Но мужчина не ответил. Ладонь вновь непреднамеренно сжалась на рукояти меча, и он отправился в лагерь, раскидывая мелкие камушки мыском сапога, и лишь тяжелый вздох епископа, потонувший в порывах ветра, следовал за ним.

 

***

 

Северус проснулся от нарастающего гула, что доносился из-за полога палатки, неприятно сдавливая барабанные перепонки. Он приподнялся на локтях, притянув обитый мехом плащ ближе к груди, и нахмурился в тот же миг, когда увидел рядом с собой обнажённое тело. Едва стоило ему коснуться кончиками пальцев молочной кожи плеча, как девушка, издав низкий, горловой стон, потянулась, чуть приоткрыв веки.

 

- Вставай и уходи, - прорычал герцог, кивком головы указывая на небрежно брошенное на землю платье… Или то, что когда-то было им. События прошлого вечера он помнил слишком смутно, и, вероятно, ему не стоило требовать ещё вина – судя по тому, что он позволил ей остаться на ночь, он переусердствовал.

 

- Ты вернешься? – посмела спросить она мужчину, но тот, мотнув головой, лишь молча потянулся за брюками, не поднимая взгляда.

 

Близ Гастингса, малочисленной деревушки на самом краю острова, что была скрыта в тени холмов, бурлило человеческое море. Солдаты, что с первой песней горна были готовы выдвинуться, медленно, не нарушая строевой порядок, подтягивались к вершине одного из покрытых жухлой травой курганов, лошадиное ржание прерывалось звонкими ударами молота о наковальню – последние приготовления, слышался распевный голос Одо, который увещевал нормандцев и французов перед боем. Северус, плотнее запахнув полы плаща, направился к стойлам - он прекрасно понимал, что у него осталось не так много времени.

 

Англо-саксы, что растянулись по всей ширине близлежащей долины, были измучены, и ему хватило одного взгляда на них, чтобы широко ухмыльнуться. После битвы под Йорком, где Годвинсон чудом сумел отбить атаку датчан, ему пришлось маршировать на другой конец земель под знаменем новой битвы, с врагом куда более страшным, более сильным, и от той матёрой, обученной части войска, что осталась в живых, насчитывалось лишь несколько десятков человек – остальные, едва услышав имя противника, предпочли осесть в Лондоне и мелких деревушках, заранее присягнув на новую власть. Бесконечные ряды крестьян с вилами наперевес, чьи колени тряслись так, что они едва могли стоять, уставшие лошади, норовившие сбросить с себя седоков и коренастая фигура Гарольда с топором наперевес – вот кого видел Северус перед собой. Людей, идущих на смерть.

 

Однако битва, что должна была принести ему славу, началась совсем не так, как он того желал. Ряды лучников и арбалетчиков – главное преимущество захватчиков – так и не смогли пробить сплошную стену щитов. Слышался лишь глухой смех и грязные ругательства, но англичане так и не посмели выдвинуться вперёд. Лишь когда запас стрел подошел к концу, вперёд вышла тяжелая пехота, и, вопреки приказам герцога, оголила фланг. Воспользовавшись возникшим замешательством, Годвинсон направил вперёд своих берсерков, вынуждая бретонцев, оказавшихся в ловушке, отступать. Медленно, шаг за шагом они продвигались к роще по правой стороне холма, пока не сорвались на бег, преследуемые разъяренными противниками, и Северус, потянув вороного скакуна за поводья, бросился вперёд, огибая отряд сбившихся воедино нормандцев справа, стремясь навести порядок среди оставшихся на поле боя соратников.

 

- Я выпущу ваши внутренности, псы, если посмеете сбежать, - громогласно прорычал он, обнажив меч, - Идите, сражайтесь! Сражайтесь за то, что по праву принадлежит нам! Достаньте мне его голову! – услышав рёв толпы, он позволил себе оскалиться и, натянув узды, возглавить шествие кавалерии. Кровь стучала в ушах, он чувствовал аромат повреждённой плоти, и мчался вперёд, подобный смертоносному вихрю, не видя перед собой ничего, кроме коренастой фигуры Гарольда.

 

Сжав рукоять меча, он позволил ей скользнуть чуть ниже в ладони, отведя клинок прямо перед атакой: режущая кромка летящим ударом коснулась плеча незаконного короля, взрезав ткань, но не причиняя особого вреда. Годвинсон, взревев от боли – сам Северус давно отметил, что мелкая царапина порой приносит куда больше страданий, чем открытая рана – перехватил топор, но удар пришёлся мимо герцога, увернувшегося в самый последний момент, и тяжесть оружия чуть не увлекла его на землю.

 

- Ты слишком обрюзг, Гародьд! – рассмеялся герцог, объезжая того сзади, кружа, словно хищник, почуявший кровь, и нанёс ещё один удар, вновь в плечо, оказавшееся открытым. Когда мужчина схватился за повреждённую плоть, дыша тяжело и сипло, Северус на несколько мгновений потерял концентрацию и едва сумел отразить очередную ловкую атаку – лезвие, скользнувшее по сыромятным наручам, чуть было не лишило его руки.

 

Удар, ещё один – они обменивались ими, не обращая внимания на бойню вокруг, они рычали, как львы, и боролись с присущими им силой и отвагой: за право остаться на родной земле в качестве победителей, за право забрать отнятое силой, за право отомстить и возвыситься, за право жить и править. Но в любой схватке, даже в той, что проходит на равных, неизменно оказывается победитель и проигравший, и Годвинсону не повезло. Лишённый щита, раненый, он лишь склонил голову, когда нормандский герцог вонзил в него закалённое лезвие меча, взрезая податливую и мягкую плоть, и, стоило холодному куску металла покинуть его тело, упал с лошади на примятую траву и сбитую землю. Упал без движения, без жизни.

 

Англосаксы, узнав о смерти своего короля, ринулись в атаку с большей силой, с большим гневом, и под их натиском не сумели выстоять даже лучшие из лучших. Наблюдая за тем, как отступает нормандская конница – отряд его личных, преданных некогда гвардейцев – Северус сплюнул на землю рядом с остывающим, изрубленным трупом и поджал губы, дыша тяжело и хрипло. Ему потребовалось несколько мгновений на то, чтобы собрать скачущие в голове мысли воедино, и вновь вернуться в основной части войска, удерживая их от отступления, от желания, подобно своим товарищам, наплевать на его приказ.

 

- Годвинсон мёртв, - голос его был жёсток, тёмные пряди взметнулись вверх под порывами ветра, придавая ему ещё более зловещий вид, вид палача, требующего правосудия, - Он мёртв, и вы не уйдете отсюда.

 

Англичане, почувствовавшие, что до победы осталось совсем немного, вновь пришпорили своих коней, что мчались вперёд, взбивая комья земли, и совершили самую крупную ошибку. Части, отделившиеся друг от друга, представляли теперь слишком лёгкую мишень для фламандских полков, что теплились в засаде и у рощи, выжидая подходящего момента у атаки. Ринувшись вперёд, прямиком на малочисленные отряды крестьянской пехоты, они пробились сквозь выставленные вилы в центр, ближе к кавалерии, на полном скаку сбивая с ног всадников, заставляя их погибать под копытами своих же лошадей. Паника, поднявшаяся, подобно урагану в стане врага и победный рёв фламандцев, смешанный с горькими рыданиями и проклятиями, вновь заставили герцога осклабиться. Потянув поводья, он, отдав приказ оставшимся гвардейцам принести ему тело Годвинсона, отправился в лагерь, пьянея от победы, что медленно растекалась в его крови, отравляя разум и чувства.

 

Английский престол принадлежит ему.

 

***

 

В Лондоне царил страх. Он проникал под кожу каждому жителю древнего города, слышался детский плач, разрезавший какофонию криков и колокольного звона, снующие по скрытым брусчаткой мостовым толпы разносили вести, от которых у неё в жилах холодела кровь: войско, огромное, как сам океан, то, которое они не смели видеть раньше, не викинги и не кельты, но кто-то более жестокий и сильный подходит к городу. Люди, на тысяче кораблей прибывшие к берегам благостной земли из той части Франции, где никогда не всходит солнце, разграбили, разрушили десяток деревень на своём пути, а возглавлял их человек, похожий на зверя, тот, что скрывал под маской дьявола. Божественная кара за все прегрешения, за то, что они позволили ныне мёртвому королю занять трон, что не был его по праву, за то, что ослушались речи Папы!

 

Её муж мёртв, а город, лишившийся последних гарнизонов, что ушли следом за остатками некогда могучей армии, не способен был обороняться. Ей оставалось лишь отрыть ворота и взглянуть на человека, который счёл себя богом. Человека, который лишил её всего.

 

Схватившись за резные деревянные перила на балконе, Гермиона шумно выдохнула, стоило воротам крепости открыться. Процессия не была пышной, лишь несколько кавалерийских отрядов, разгоняющих копьями сбежавшуюся посмотреть на захватчиков детвору, пленники, связанные друг с другом за запястья плотными верёвками… Епископ?... Но стоило ей перевести взгляд на фигуру рядом со священником, королева не сдержала сиплого стона. Страх, сковавший её внутренности, был фактически осязаем, и она отшатнулась, прижавшись спиной к каменной кладке.

 

О нём даже здесь ходили легенды: герцог, которому Эдуард Исповедник завещал свой трон, самый могущественный сюзерен Генриха Первого, и действительно… Дьявол во плоти. Закалённый в боях воин, умелый и известный полководец, убийца, уничтожавший любое препятствие на своём пути, вырезающий целые города, и… Новый король. Тот, которому она должна была присягнуть на верность.

 

- Я пришёл за своим троном и вашей королевой, - толпа на площади смолкла, стоило его голосу, низкому, с едва заметными рычащими нотками, будто он в действительности был диким зверем, отразиться от крепостных стен, - Где она?

 

Его солдаты громко рассмеялись, и сам герцог не сдержал ухмылки. Гермиона видела, как что-то шепнул ему на ухо епископ, но он лишь недовольно отмахнулся, выезжая вперёд, прямо перед людским морем.

 

- Где она?

 

Молчание, повисшее над обезумившими от страха и заворожёнными осязаемым могуществом Северуса людьми, прервала девушка, что сделала смелый шаг, выйдя из тени сводчатой ниши.

 

- Я здесь. И я знаю, кто ты такой.

 

Герцог прищурился, и подъехал к аккуратному балкончику, что был выбит в крепостной стене на высоте примерно с десяток метров над землёй. Губы его дёрнулись наподобие улыбки.

 

- Кто же? Открой тайну всем этим людям, - он повёл рукой в сторону толпы, что тут же сжалась, отступив на несколько шагов назад.

 

Откинув каштановые кудри на спину, девушка, что была много младше самого герцога, позволила себе вложить в свой ответ весь яд, всё своё презрение к этому человеку, смотря ему в глаза, наслаждаясь тем, как улыбка сходит с его лица, искажённого, будто от удара:

 

- Бастард.

Комментарий к Глава 1.

* - Покорный и богобоязненный герцог организовал хорошо спланированное наступление и бесстрашно приближался к склонам холма. Битва проходила в угрожающем беспокойстве и ужасный бич смерти надвигался. Англичане отвели войска назад с места битвы. Побежденные, они молили о милости. "Песня о битве при Гастингсе" (лат.).

 

========== Глава 2. ==========

 

Оттолкнувшись от перил, королева – или та, кто себя ей считает – скрылась в тени дворца, оставив герцога в окружении посмеивающейся толпы. Пара особо смелых юношей, судя по одежде, ремесленников, позволили себе вторить её словам, но быстро были утянуты в глубину узких улочек верными гвардейцами, чтобы, вероятно, не увидеть более белый свет. Но всё происходящее – необычайное волнение толпы, перешёптывания солдат за его спиной, лошадиное ржание и вкрадчивый голос Одо – всё прошло мимо него, лишь одно слово, пульсирующее, как самый сильный болевой очаг, давило на виски и затылок, принуждая его закрыть глаза и медленно выдохнуть. Это слово, что не произносилось слишком давно из-за страха быть растерзанным, ранило его куда сильнее, и перед глазами герцога вновь предстал маленький мальчик в разодранной рубашке, жадно вгрызающийся в краюху хлеба.

 

- Полагаю, мы должны войти, Северус, - Одо едва заметно коснулся его плеча, приводя в чувство, и, не произнеся и слова, даже не глянув на топившихся у замка людей, что следили за каждым его шагом, он проследовал за епископом сквозь массивные дубовые двери, обитые вылитыми из меди вставками со сценами Ветхого и Нового заветов.

 

Обитель показалась ему куда темнее и грубее, чем те, что были отстроены по его приказу в Нормандии – даже Фалезский замок, что был его темницей на протяжении многих лет, сиял, подобно начищенным доспехам, в отличие от… Этого мрачного острога. Тронный зал начинался прямо от дверей: длинная и широкая его планировка, видимо, для того, чтобы принять всех желающих за раз, оттолкнули герцога; он несколько неуверенно провёл пальцами по кладке, и, соединив большой и безымянный, растёр жёсткую на ощупь каменную пыль. Свет из небольших окон под самым потолком пробивался нехотя, словно делая одолжение, а подвешенные на колоннах факелы лишь коптили и без того тёмные стены. И днём, и ночью он чувствовал бы себя в этих стенах неуверенно, то и дело оглядываясь – в такой обстановке любой предмет, что всё же бросал неровные тени на запыленные ковры, мог показаться силуэтом наёмного убийцы.

 

Медленным шагом, будто стремясь растянуть каждую минуту и без того напряженного свидания с вдовой Годвинсона, он продвигался к трону, стоящему на мраморном возвышении в самом конце зала, недосягаемой прежде обители власти, к которой он, наконец, смог добраться. Сцепив ладони в замок за своей спиной, он потянулся, расправляя плечи, и внимательно изучил взглядом хрупкую фигурку с золотым венцом на голове, скользя взглядом сверху вниз. Сейчас она казалась ему ещё меньше, чем во время своего выступления, и уголки его губ дёрнулись в ядовитой усмешке:

 

- Ты ведь знаешь, что оскорбила меня, верно? – но девушка, не смея опустить взгляд, лишь поджала губы, махнув рукой в сторону сопровождающей герцога делегации.

 

- Я не буду говорить в их присутствии. Только с тобой.

 

- Одо, - в тот же миг окликнул епископа Северус, кивнув в сторону грубо выбитой в камне лестницы, - Посмотри, что наверху. Я хочу знать, могу ли, всё же, расположиться здесь… Или отправиться со своей добычей в лучшее место.

 

- Разумеется, светлейший, - мужчина, недоверчиво переведя взгляд на королеву, отступил, и, поклонившись, скрылся в тени вместе с немногочисленным отрядом личных телохранителей герцога.

 

Они остались наедине, и несколько минут молчали, жадно изучая друг друга взглядом. Северус, ожидавший куда худшего – он прекрасно знал, что англосаксы не слишком разборчивы в женщинах – хмыкнул себе под нос: она была хороша. Не такая, как те наложницы, с которыми он привык проводить свой досуг в Нормандии, но, говоря откровенно, будет ли он требовать от неё что-то большее, чем тихо постанывать, уткнувшись лицом в подушку? Её густые, тяжелые каштановые кудри ниспадали на плечи и грудь – небольшую, вероятно, она с лёгкостью поместится в его ладони - мягкими волнами; молочная кожа дышала юностью и здоровьем; а черты её лица, тонкие, воистину аристократические, выдавали в ней французскую кровь.

 

- Аквитания или Анжу? – вопрос Северуса заставил её недоумённо вскинуть брови, и лишь спустя несколько секунд размышлений она приподняла подбородок, подавшись ему навстречу.

 

- Аквитания, но это абсолютно не твоё дело.

 

- Куда проще породниться с землячкой, чем с одной из этих… - он неопределённо махнул рукой, - Я не выступаю против кровосмешения, но отдаться такому, как Гарольд, было верхом глупости. Твой отец получил достаточно денег, чтобы скорбь по дочери, отправившейся в руки к несостоявшемуся варвару, прошла?

 

- Во всяком случае, у меня есть отец и мать… Что до тебя, бастард… - ей пришлось прервать полную отвращения речь и вжаться спиной в обитую бархатом спинку трона: со скоростью пущенной стрелы герцог оказался рядом с ней, опираясь ладонями о подлокотники, нависая над ней, буквально упиваясь её испугом – первым за всё время, что она осмелилась показать. Вопреки всей ситуации, она не отвела взгляда от его искажённого злобой лица, изучая его с неподдельным интересом: бледная, болезненно бледная кожа, резкие, будто выточенные резцом линии скул и челюсти, крупный нос, густые, сошедшиеся в гневе на переносице брови, тёмные, как вороново крыло, волосы, лоснящиеся, доходившие ему до плеч, обрамлённый густой щетиной подбородок, тонкие губы, и глаза… Глаза, словно у дьявола, два захватывающих душу водоворота, пульсирующих, обжигающих, в котором невозможно было прочесть ни единой эмоции. Сейчас, когда из-за недостатка света зрачок слился с радужкой, они показались ей чёрными, как сама ночь, как мрак, как…

 

- Не смей, - прошипел Северус, выплёвывая каждое слово, но Гермиона лишь приподняла бровь, и страх отступил, стоило ей ухмыльнуться.

 

- Это твоё слабое место? Могущественный герцог, претендующий на роль короля, убивший моего мужа в честном поединке… Боится правды о самом себе? Ты ещё более жалок, чем мне могло показаться.

 

Вопреки желанию дать ей по щеке, заставить принять боль, Северус лишь прищурился и, издеваясь, провёл кончиками пальцев по скуле, скользя к губам – то, как она дёрнулась, пытаясь отвернуться от него, заставило его улыбнуться.

 

- Я советую тебе следить за своим миленьким язычком и смириться с тем, что он пригодится в деле куда более важном… Думаю, нам стоит быть друзьями, тебе так не кажется?

 

- Я желаю лишь одного: выпустить твои кишки, - рыкнула Гермиона, попытавшись укусить настойчивые пальцы, но герцог с хриплым смешком отвёл ладонь, коснувшись другой щеки.

 

- И чем же я заслужил подобное обращение?

 

- Ты – зверь, - выдохнула девушка, стоило пальцам скользнуть ниже, лаская плавные изгибы шеи, - Убийца и насильник, о котором наслышана вся Европа. Ты захватил мой город, отправил в вынужденное рабство моих людей, и у тебя нет ни единой причины по праву находиться здесь. Они все ненавидят тебя, ненавижу и я.

 

- Ненависть… Это забавное чувство, - задумчиво проговорил мужчина, склонившись над ней, и сделал глубокий вдох, впитывая аромат её кожи и волос, - Я испытывал ненависть лишь к некоторым из тех, кого убивал. Все эти люди были причиной моего заточения, и я боялся их. Боялся, пока не научился чувствовать что-то большее, пока не научился ненавидеть. Раз ты ненавидишь меня, - прошептал он ей на ухо, коснувшись губами мочки уха, - Значит, боишься. И я чувствую, как стучит твоя кровь, как дрожат твои ладони. Ненавидь, милая.

 

- Дьявол, - прошептала Гермиона, не в силах вырваться из западни, в которой оказалась, фактически накрытая его телом.

 

- Мне нравится это обращение, но я бы предпочёл, чтобы ты называла меня Северус. По крайней мере, в постели.

 

- Никогда, - её тонкие пальчики впились в его предплечье, стараясь принести боль, но герцог лишь хрипло рассмеялся – наручи не позволяли ему почувствовать что-то, кроме несильного давления, - Никогда я не разделю с тобой ложе. Никогда не позволю…

 

- Прикоснуться к себе? Уже позволила, - низкий шёпот вновь опалил мочку её уха, - Ты – трофей, который я заберу с собой в любом случае. Постарайся научиться держать себя в руках до нашей свадьбы, и, быть может, я не буду… Особенно настойчив.

 

Оттолкнувшись от подлокотников, Северус выпрямился в полный рост, сложив руки на груди, и напоследок скользнув взглядом по хрупкой фигурке, направился наверх. Перед тем, как спрятать лицо в ладонях и попытаться скрыть подступившие слёзы, она услышала лишь одну небрежно оброненную фразу, потонувшую в звуке тяжелых шагов:

 

- Собери свои вещи.

 

***

 

Размеренно покачиваясь, укрытая от ветра и мелкого, колющего снега балдахином повозка приближалась к небольшому каменному замку в Илфорде, отстроенном на несколько десятков лет позже того, в котором располагалась королевская резиденция: забраковав её из-за мрачного внешнего вида, герцог предпочёл пусть и пожертвовать территорией и большей площадью, но насладиться относительным уютом. Приказав Одо озаботиться закладкой первого оборонительного сооружения на северном берегу Темзы, он, плевав на обращение к ещё томящейся под крепостными стенами толпе, отправился отдыхать и праздновать победу.

 

Воспользовавшись относительным уединением, скрытая от посторонних глаз, Гермиона теребила оборку шёлкового платья, нервно заламывая пальцы. Стоило признать, что герцог, пусть и несколько грубовато, но озаботился о её удобстве: когда девушка покинула неприглядную обитель, успев собрать лишь самое необходимое и не имея возможности переодеться, мужчина, прорычав себе под нос все ругательства, на которые был способен – правда, всё же на своём языке – укутал её в меховой плащ, даже не потребовав слов благодарности. Мысли, сплетённые в тугой клубок, отчаянно пульсировали в голове, пытаясь вырваться, и она закрыла глаза, спрятав лицо в ладонях. Она ожидала чего-то подобного от своей… Навязанной роли, но не подозревала, что всё произойдёт так скоро, и уж тем более не могла ожидать, что место её мужа, с которым она хоть как-то сумела смириться, займёт человек… Которого она действительно боялась. Герцог чувствовал за стеной возведённого отвращения тонкий аромат, и следовал по нему, подобно ищейке, наслаждаясь её нежеланной слабостью, заманивая её в ловушку, расставляя свои сети.

 

Он был прав, упомянув бесстыдную сделку. В семнадцать лет она была выставлена собственным отцом, скромным аквитанским маркизом, который едва сводил концы с концами, отдавая ленную подать, на торги, будто породистая лошадь. Её воротило от приёмов, что были устроены для знакомств с возможными мужьями, её воротило от еженедельных променадов по ярморочной площади, это продолжалось столь долго, что она потеряла счёт дням, месяцам, годам… Но, вернувшись в середине лета после причастия, она обнаружила свои скромные пожитки в прихожей, сложенные в обитые кожей ларцы. Отец, не сказав ничего, кроме нескольких слов о «почтенных юношах, заплативших столько, что хватит на десять жизней вперёд», и матери, что показательно оплакивала отъезд единственной дочери, отправили её в долгий и тяжелый путь до покрытой туманами земли Альбиона… Там она и познакомилась с Гарольдом, человеком, с которым обязана была быть обручена.

 

Он отнюдь не был рыцарем из её снов: несколько скованный, постоянно погруженный в свои размышления и фантазии молодой человек, не обращавший на свою невесту особого внимания вплоть до свадьбы. Датчанин, низкорослый юноша с небесно-голубыми глазами и пшеничного цвета локонами, он был полной её противоположностью как внешне, так и внутренне, но был тих, смирен и никогда не принуждал её. Казалось, само таинство закрепления брака было для него чем-то постыдным, и он предпочитал пропадать в лагерях, расположенных в укутанных свинцовыми тучами долинах, чем делить с ней постель… Когда Гарольд стал королём, его советники и прочие лендлорды стали поднимать вопрос о наследнике, но юноша лишь отмахивался, говоря о том, что у них ещё будет время.

 

Его смерть она перенесла поразительно стойко. Едва весть о завещании Эдуарда Исповедника затронула её, она поняла, что вторжения нормандцев не миновать, и только глупец не признал бы, что против Снейпа не было оружия. В силе с ним могли тягаться разве что сарацины, совершающие беспорядочные, жестокие набеги на Святой Град, но никто, никто из ныне живущих здесь, на островах, не смел бы дать ему отпор. Если бы Гарольд не был настолько самоуверен, и позволил человеку, чьё имя в той треклятой булле было заверено самим архиепископом, занять трон без лишнего сопротивления, они… Они могли бы быть даже счастливы. Гарольд никогда не привлекал её как мужчина, с которым она желала провести всю жизнь в любви и согласии, но он был… Человечным. Не похожим на бездушную глыбу льда, от плаща которой веяло травами и тонким ароматом костра.

 

Он оставил её в покое на этот вечер, не сказав и слова, бросив в просторной господской спальне в полном одиночестве, приказав лишь некоторым из своих подручных растопить камин и помочь ей обустроиться. Она не смела взглянуть на него, но чувствовала в каждом его жесте попытку оценить её, будто она вновь оказалась выставленным на ярморочной площади товаром. Когда служки оставили её в покое, Гермиона, ощутив тошноту, подкатившую к горлу, прижалась затылком к изголовью кровати и сжала простыни с такой силой, что занемели костяшки пальцев.

 

Единственное, чего она желала – быть свободной. Но сейчас, находясь в плену у самого могущественного воителя Европы, это было практически невозможным… Если только она не сможет заручиться поддержкой тех немногих, что до сих пор хранили верность её почившему супругу. В ближайшие пару месяцев единственное, что она может себе позволить, так это сопротивляться ему всеми возможными способами, но в дальнейшем, когда его бдительность и ярость хоть немного, но утихнут… Она окажет всем неоценимую услугу.

 

Оставалось лишь продумать план того, как стоит переиграть герцога на его же поле.

 

***

 

- За милого короля Гарольда Годвинсона, что так любезно предоставил нам в правление свои дивные земли! – зычный, глубокий голос Северуса окутал тронный зал, и, когда он поднял кубок, до краёв полный вина, ему вторил голос десятков солдат, он слышал, как они с остервенением колотили по дубовой поверхности стола рукоятками мечей и кулаками, но позволил себе лишь сдержанно ухмыльнуться, когда один из особо желавших выслужиться перед ним баронов поднял за обагрённые локоны отрубленную голову, что, как знамя, лежала в центре стола.

 

Слава о его пирах, что устраивались после каждой крупной победы, казалось, опережала его походы: каждый из тех, кто попал в плен к нормандскому военачальнику, заранее знал свою судьбу. К большому сожалению герцога, самая яркая часть всего этого пьяного буйства кончалась слишком быстро – мало кто из мужчин отличался особой сдержанностью и силой воли, потому, стоило не особо притязательному гвардейцу полоснуть лезвием по шее, задевая сонную артерию, как они погибали от потери крови менее, чем через полчаса, корчась в страшной агонии на каменном полу. Северус не обращал никакого внимания на то, что подол его плаща намок и отяжелел, пропитанный багряной жидкостью, и прожигал взглядом девушек на противоположном конце зала, которые, смущённо улыбаясь, не стремились, однако, прикрыть свои формы.

 

- Нам стоит поговорить, - Одо, явно не горевший желанием принимать участие в подобном празднике беззакония, положил ладонь на плечо брата, крепко сжав пальцы, - Ты знаешь, что это не понравится Папе…

 

- Папа – в Риме, - прорычал герцог, осушая кубок до дна, - И по законам церкви мы мало того, что должны даровать всем павшим упокой, так ещё и заплатить с десяток солидов… К чёрту, Одо! Я отчитаюсь за все свои прегрешения на смертном одре и буду свободен. К тому же, - он оскалился, глядя на епископа, - Мой милый братец готов подать мне индульгенцию в любой момент, так ведь?

 

- Не об этом, - шепнул Одо тише, скривившись от очередного воя, прокатившегося по тронному залу, - Есть темы куда более насущные, чем отпущение твоих грехов…

 

- Потом, - тише и куда более неохотно проговорил Северус, пальцем приманив одну из девушек ближе к себе, - Сейчас я попрошу тебя не донимать меня своими советами.

 

После того, как герцог скрылся в просторных покоях на втором этаже, уже в тени лестницы прижав девицу так, что она непреднамеренно охнула, пир утих сам собой: кто-то стремился как можно скорее направиться на прогулку по так и не сумевшему уснуть Лондону, заваливаясь в лавки и требуя налога в честь нового короля, кто-то уснул прямо за столом, уткнувшись лицом в обглоданные кости. Проведя ещё несколько часов в размышлениях и попытке молитвы – но плюнув на чтение писания от Марка спустя некоторое время – Одо в нерешительности бродил по освещённым коридорам, не решаясь, однако, приблизиться к комнате, у входа в которую стояли два гвардейца, лениво перебрасываясь ничего не значащими фразами. Когда, наконец, в нём взыграла христианская любовь к ближнему, епископ сделал несколько широких шагов, намереваясь распахнуть двери, но стражники ожили, будто по команде, и сильно отпихнули его, показательно нахмурившись.

 

- Нельзя.

 

- Пустите, - пробурчал он, пытаясь пробиться сквозь непосильное препятствие, но вновь был оттолкнут.

 

- Герцог приказал никого не впускать.

 

- Я его брат. Я – его духовная власть, - и лишь спустя несколько минут препирательств, когда мужчина пригрозил анафемой, гвардейцы сдались, виновато опустив головы.

 

Северус не обернулся, услышав скрип входной двери, и, отрешенно глядя на полыхающие языки пламени, медленно потягивал вино, дыша несколько чаще и тяжелее, чем обычно.

 

- Я же просил, Одо, - вздохнул он, и лицо его на мгновение скривилось, - Лишь один вечер я просил не донимать меня…

 

- Но дело важное, Северус! Ты должен это понимать! – повысил голос епископ, не делая, однако, шагов ему навстречу. Когда герцог вновь тяжело вздохнул, Одо пристыженно отвёл взгляд, взявшись разглядывать чудно исполненный гобелен на стене.

 

- Прости, милая, - Северус мягко коснулся опухших губ девушки, что сидела перед ним на коленях, и кивком головы указал на дверь. Когда она, всё ещё обнаженная, покинула комнату, он лениво и нехотя поправил брюки, отставляя кубок. Закинув руки за голову, герцог вытянул длинные ноги ближе к огню и широко зевнул, но на брата глаз так и не поднял.

 

- Что ты собираешься делать дальше, Северус?

 

- Нужно будет втолковать тем, кто на Севере, что явилась новая власть, - он отрешённо повёл плечами, - Выдвинуться в поход. В моих планах было привнести сюда наш строй… Перекроив его, возможно, под местные порядки. Ввести подать, разделить землю, заместить мятежников в крупных землях – Йорке, Ланкашире – на нормандцев, у которых всё в порядке с бумагами и землями на родине. Маркизов из Аквитании и Анжу можно было бы… Отправить обратно на родину – стоит мне отвернуться, как эти псы перегрызут мою глотку. Много чего… Но для начала стоит разобраться с делами более насущными, как ты выразился: свадьбой и коронацией.

 

- Ты говорил с ней об этом? – епископ не сдержал тихого смешка, когда Северус покачал головой, - Она показалась мне очень вольной пташкой.

 

- Любую пташку можно посадить в клетку, Одо. Она – не исключение. Побудет здесь, в Лондоне, под твоим присмотром, но я бы желал, чтобы она была уже в положении, когда я отбуду.

 

- На всё воля Божья…

 

- Ты будешь готов помазать меня миром? – перебил его герцог, обернувшись.

 

- Ты ведь знаешь, что для этого требуется… Требуется исповедь, и что это делается лишь с одобрения Его Святейшества…

 

- Отправь ему пару тысяч и гарнизон для защиты Папских земель, - махнул рукой Северус, вновь широко зевая, - Думаю, это решит все проблемы. Александр любит меня.

 

- Скорее, боится…

 

- Одно и то же.

 

- И всё же, свадьба… Стоит заручиться её, пусть и молчаливым, но одобрением этого брака.

 

- Я не собирался тронуть её до того момента, пока она не будет моей перед Богом и епископатом. Этого достаточно, Одо, а теперь ступай и оставь меня, наконец, в покое.

 

Когда погруженный в свои размышления священник направлялся в свои покои, в надежде, наконец, совершить полунощницу, он услышал женский плач, доносившийся из господской спальни, отведённой, как он полагал, вдовствующей королеве. Покачав головой, он лишь пообещал себе попытаться переубедить Северуса… Или поговорить с ней, заручившись поддержкой сторонников Годвинсона.

 

Отмывать от своих рук кровь брата у него не было совершенно никакого желания.

 

========== Глава 3. ==========

 

Тонкая полоска дрожащего света, пробившаяся сквозь дверную щель, заставила Гермиону вздрогнуть и отползти назад, судорожно цепляясь пальцами и каменные плиты. Как ни пыталась она сморгнуть слёзы, они всё равно застилали глаза, и она предпочла отвернуться – нет, она не смеет показать ему свою слабость, свой страх, сковавший сознание металлическими оковами, иначе он найдёт способ воспользоваться этим в своих интересах, унизит её на глазах у всех, или, что ещё хуже… Сделает это за запертыми на замок дверями. Но иначе.

 

- Ваше Величество, - голос, раздавшийся с порога, показался ей смутно знакомым – тёплый, с нотками сочувствия и доброты, он мог быть голосом если не Бога, то посланника его на земле…

 

- Епископ, - прошептала она, слабо всхлипнув и, прижавшись спиной к каркасу постели, чуть прищурилась, стараясь разглядеть что-то кроме смутных очертаний рясы.

 

Когда дверь за ним закрылась с тихим щелчком, неведомый страх вновь сковал её горло, и она замотала головой из стороны в сторону, будто стремясь отогнать его, как видение.

 

- Прошу Вас, не отправляйте меня… Туда… - ей потребовалась вся сила духа, чтобы, почувствовав, как тёплые пальцы крепко, но мягко сжимают её подбородок, не забиться в истерике, не попробовать вырваться – помутнение прошло, и не Спаситель был перед ней, но единоутробный брат дьявола.

 

- И не посмею, Ваше Величество. Я пришёл с миром, - Одо едва слышно вздохнул и покачал головой, заметив в глубине карих глаз неконтролируемый страх, страх быть загнанной в ловушку, - Не все из тех, кто покинул благословенную землю герцогства, желают Вам зла. Любовь к ближнему – вот то, что спасёт нас всех в конечном итоге. Лишь глупцы… Не могут понять этого.

 

- Но, Вы же… - Гермиона попробовала приподняться, но затёкшие мышцы не позволили ей сделать и шага, как крепкие руки, осторожно подхватив её под плечи, помогли усесться на край постели, - Брат…

 

- Я не выбирал себе родственников, - в голосе епископа на секунду послышалось разочарование, но мужчина вновь вздохнул, проведя ладонью по её макушке, - Совсем не важно, кто я по крови. Главное, где и с кем я нахожусь сейчас. У нас не так много времени, прежде чем… Герцог захочет видеть меня, но я обязан спросить Вас об одном.

 

Он был полной противоположностью герцога: не такой высокий, коренастый мужчина с короткими, светлыми, как пшеница, волосами и ясными голубыми глазами, в которых не было ничего, кроме искренности и бесконечной, божественной мудрости. Одно его присутствие вопреки всему успокаивало королеву и, в нерешительности сжав пальцами подол платья, Гермиона молча кивнула, позволяя ему продолжить речь.

 

- Никто из тех, кого прежде покорял мой брат, не смел возразить ему. Не смел, потому что страшился смерти. Скажите, Ваше Величество, Вы боитесь смерти?

 

- Глупо бояться воли того, кто создал всех нас, святейший, - она осторожно улыбнулась, отводя взгляд, - Если моей судьбой будет погибнуть от руки варвара, не знающего и не признающего ничего, кроме боли, значит, так тому и быть. Но прежде я попытаюсь сделать всё возможное, чтобы он почувствовал весь тот ужас, что испытывали те, кого он мучил. Чтобы он сгнил, подобный мёртвому древу, в одиночестве, покинутый всеми. Чтобы он не имел и малейшей возможности искупить свои грехи… Ведь если гнев идёт во благо, Господь не должен меня покарать.

 

- Нет, дитя, - Одо позволил себе вновь коснуться её волос и улыбнуться в ответ, - Он не покарает тебя. И, должно быть, наставит на путь истинный… Раз позволил нам сойтись вместе. Я помогу тебе, но никто не должен об этом знать.

 

- Каин и Авель…

 

- Во благо, дитя. Всё то – во благо… Остались ли люди, что верны тебе и памяти твоего мужа, короля истинного и достойного, пусть и не ставшего на путь искупления?

 

- Немногие, но… - Гермиона на несколько мгновений задумалась и повела плечами, - Не стоит искать их в Лондоне. Этот город, подобно рыбе, гниёт с головы, но вот на севере… На севере есть те, кто сражался с моим супругом бок о бок, те, кто не простят и не допустят, чтобы варвар, чьи руки в крови, был помазан миром.

 

- Этого нам не избежать. Господь свидетель, не знаю, сотворил ли я в жизни более тяжкий грех, чем тот, что мне предстоит – помазать святым миром отступника, но такова его воля. Но не стоит отчаиваться, дитя, ведь как только он станет королём…

 

- Желающих убить его станет ещё больше, - и продолжать более не имело смысла. Они оба поняли, что обрели поддержку и веру – самое важное, что было сейчас – друг в друге, и стоит лишь внимать и ждать своего часа. Часа, в который их души перестанут быть заложниками, томимыми в адском пламени.

 

- Будь сильной. Я появлюсь у тебя снова в тот же миг, как узнаю хоть что-то о его планах, но пока… Тебе стоит отдохнуть.

 

- Он… Не придёт? - в глубине её глаз вновь отразился страх, что она не сумела скрыть, и Одо покачал головой, позволив себе усмехнуться.

 

- Он не тронет тебя до вашей свадьбы – сейчас его куда больше интересуют женщины, что погрязли во грехе. А потом… А потом я сам не позволю ему тронуть тебя.

 

И страх, томимый в глубинах её сознания, растаял, рассеялся, словно дым, стоило епископу скрыться за дубовой дверью.

 

***

 

Но покой, которого с надеждой ожидала Гермиона, не продлился и нескольких недель: в один из вечеров она, с головой погружённая в вышивание замысловатых узоров на воротнике мужской рубашки, от неожиданности вскрикнула – герцог, отворивший дверь ударом ноги, показался ей взбешённым зверем. Однако, стоило ему, наконец, обратить внимание на фигурку девушки, сжавшуюся на парчовом покрывале в поисках защиты, как гнев его сошёл на нет, а в тёмных глазах мелькнул неподдельный интерес и… Облегчение?

 

- Ты здесь… - на несколько секунд герцог замолчал и тихо, излишне аккуратно закрыл за собой дубовое полотно, - Признаться, я удивлён.

 

- И чего же ты ожидал? – ощетинилась Гермиона, прищурившись, но иголку из тонких пальцев так и не выпустила, - Что у меня хватит сил прорваться сквозь твоих цепных псов, что день и ночь спорят друг с другом и не дают уснуть? Я не из тех, что идёт напролом, герцог, - в последнее слово она вложила столько яда, что, казалось, хватит на всех нормандцев, но, вопреки всему, реакция мужчины была совсем не такой, которую она ждала.

 

Он рассмеялся. Глубоким, низким, хриплым смехом, что эхом отразился от каменных стен покоев, окружая её, несколько приподнимая завесу, скрывавшую доселе герцога. Он умел испытывать простые человеческие эмоции, что-то отличное от жгучей ненависти и холодного пренебрежения, и в глубине его тёмных, как ночное небо, глаз заплясали искры.

 

- В отличие от твоей стражи, ты не глупа, отнюдь не глупа… Почему же в таком случае не покинула Годвинсона, когда появилась возможность? – герцог лениво облокотился плечом о стену, сложив руки на груди – и Гермиона приметила, что под хлопком нательной рубашки скрывается крепкое, жилистое тело… Или так его статную фигуру выделяло пламя одинокой плечи?

 

- Я – королева. Мне не присуще покидать свой народ, - прорычала она, подобно львице и, наконец, отложила вышивку, позволяя мужчине завладеть вниманием, - И до сих пор ей остаюсь. В связи с этим, светлейший… Позвольте спросить, по какой причине я нахожусь здесь, подобно пленнице?

 

Улыбка на его устах померкла, и Северус на несколько секунд нахмурился, задумчиво почёсывая щетину, прежде чем прошептать в тишину комнаты:

 

- Потому что ты – моя добыча, - то, как дёрнулась Гермиона, когда он сделал шаг по направлению к постели, позабавило его, - И отнюдь не королева… Но клянусь, скоро ей станешь. Насколько мне известно, Годвинсон, несмотря на то, что любил тебя, так и не удосужился надеть на твою голову венец.

 

- Я была супругой короля, ей и остаюсь – этого достаточно.

 

- Супругой почившего короля… Тебе ведь прекрасно известно, что по законам церкви через месяц после этого бремя, - на этих словах герцог поморщился, - Падёт, и ты вольна выйти замуж снова. Неужели ты думаешь, девочка, что я не воспользуюсь подобной возможностью?

 

В покоях повисло напряженное молчание, и было видно, как десятки эмоций мелькают в глазах цвета янтаря – от страха, животного страха, что чуял герцог, подобно охотничьему псу, до неприкрытой ненависти.

 

- Никогда.

 

- Если не будешь сопротивляться, - опершись об изголовье, мужчина наклонился к ней, шепча прямо в губы, - Я положу к твоим ногам весь мир. Ты пахнешь… Так невинно… И если будешь послушной, я позволю тебе сохранить свою чистоту… До определённого момента, разумеется.

 

Попытавшись избавиться от давящей близости, Гермиона схватила его за руку, со всей силой сжимая запястье. Несколько секунд герцог молча наблюдал за происходящим, как его губы вновь изогнулись в голодной усмешке.

 

- Послушной, девочка. Хорошенько подумай, прежде чем сказать или сделать что-либо.

 

Тонкие пальчики, напоследок неловко коснувшись огрубевшей кожи на тыльной стороны ладони, сжали парчовое покрывало. Судорожно вздохнув и облизнув губы – из груди Северуса против воли вырвался тихий рык – девушка кивнула, пряча взгляд.

 

- Как будет угодно, светлейший.

 

Крепко обхватив её подбородок, Северус властным движением приподнял её голову и провёл большим пальцем по полной нижней губе, немного оттягивая мягкую плоть.

 

- Вот так, - и, кивнув на прощание, оттолкнулся от изголовья и покинул комнату.

 

Стоило двери за ним закрыться, а стражникам, что до того момента сохраняли молчание – вероятно, пытались подслушать – вновь начать пустой разговор, как Гермиона, едва сдерживая слёзы, вытерла губы о рукав рубашки. Господь свидетель, как же трудно было ей, некогда непокорной, сильной девушке, пресмыкаться перед ним, без возможности дать отпор! Как желала она увидеть в его глазах боль, страх и страдание! Но сейчас, связанная по рукам и ногам, находящаяся в заточении – «Пленница», вновь подумалось ей, и она печально улыбнулась – должна была лишь терпеть и надеяться на епископа, который отправился в далёкие северные земли… Искать тех, кто мог бы помочь вернуть ей былую жизнь. Жизнь, не отравленную присутствием герцога.

 

Терпеть и надеяться, пока Господь не даст ей сил.

 

***

 

- После того, как сойдут снега, англосаксы выступят против Северуса. Они полагают, что смогут воспользоваться тем, что большая часть его войск отбыла обратно в Нормандию…

 

- Но до схода снегов он коронуется! – голос Гермионы дрожал, а тонкие пальчики сжимали тяжелую ткань подвенечного платья, - Мы не можем ждать так долго!..

 

- Господь учит смирению. Ничто – тем более битва с самим дьяволом – не проходит быстро, дитя, и я верю в то, что он в действительности оставит тебя после свадьбы. Я наслышан о том, что Северус хочет занять земли английской знати в середине страны, на это потребуется много времени. Не думаю, что вы с ним свидитесь до начала мятежа…

 

- Брат мой, я рад, что ты приехал! – уединение двух тайных союзников было прервано герцогом, и тот, не обратив внимания на покрасневшую невесту, крепко обнял епископа, - Сам понимаешь, насколько этот день важен… Для всех нас.

 

- Надеюсь, светлейший, она научит тебя смирению, - напоследок поклонившись паре, Одо, бросив ободряющий взгляд Гермионе, покинул алтарную часть, оставляя их наедине.

 

Сделав несколько медленных шагов по направлению к девушке, Северус коснулся дрожащей и холодной ладони, привлекая внимание будущей супруги. Его трогала, невероятно трогала её наивность и чистота: сейчас, стоящая перед ним с опущенной головой, смиренная и тихая, она в своём белом подвенечном платье – скромном, но сшитом со вкусом – напоминала ему ангела, изображённого на сияющих под сводами собора святого Георга витражах. Юная, нежная, как первые полевые цветы после долгой и суровой зимы, она распаляла его кровь лучше аквитанского вина, и, не сдержавшись, он шумно выдохнул, прикрывая глаза.

 

- Полагаю, ты готова, - и, подхватив её под руку, он покинул алтарь следом за епископом, крепко сжав её ладонь.

 

Гермиона не могла не сравнивать нынешнюю церемонию с той, что имела место быть несколько лет назад: величественные залы собора, поддерживаемые массивными перекрытиями, пустовали, и лишь несколько приближенных герцога – особо выслужившиеся во время карательных походов гвардейцы – с гордым видом восседали на деревянных скамьях близ помоста, в глазах епископа, торопливо, бесстрастно читающего строки Иеронимовой Вульгаты*, не было и следа светлой радости, а супруг… Супруг, что надел на её палец массивное золотое кольцо, нахмурившись, когда то не подошло по размеру, был ей противен.

 

Он был значительно выше её, настолько, что, если бы она пожелала прильнуть к нему, то уткнулась бы носом в солнечное сплетение, но она не рискнула поднять взгляд даже в тот миг, когда он с упоением и явным превосходством читал вслед за единоутробным братом слова, связавшие их воедино. Тёмный плащ с меховой отстрочкой, позолоченная пряжка на кожаном поясе, тело, скрытое под плотной, грубой тканью чего-то, напоминающего сюртук и… Собранные на затылке, перевязанные лентой пряди волос. Его лицо, угрюмое, с жёсткими чертами, не было скрыто от неё, и она смогла отметить несколько мелких черт, прежде не столь бросавшихся в глаза: тонкую белую ниточку шрама от скользящего удара, застарелую и почти невидную, скрывавшуюся в волосах на висках, ещё одну отметину, куда более крупную, с рваными краями, будто кто-то нарочно пытался вскрывать его кожу лезвием на левой скуле, переносица, как оказалось, была немного сдвинута – вероятно, последствия неудачно сросшегося перелома, и губы, тонкие, сухие, бледные… Слишком долго она смотрела на них, и, когда они мягко изогнулись в чём-то, напоминающем улыбку – открытую, искреннюю – она не смогла сдержать дрожи. Гарольд, милый Гарольд, почему же ты, обещавший защитить свою молодую супругу, пренебрёг клятвой на Священном Писании?

 

Герцог медленно, наблюдая за отблесками солнечных лучей в её глазах, поднял левую руку и пошевелил пальцами – и золотое кольцо с выгравированными на внешней стороне рунами полыхнуло, ослепляя её.

 

- Благодарю тебя, брат мой, - для него это было не большим, чем представлением на потеху немногочисленной публике, что уже через несколько часов разнесёт по Лондону весть об их бракосочетании. О, как взбеленятся некогда мятежные саксы, лишившиеся поддержки от той, кому присягали на верность!.. И не найдут решения лучше, чем принять нормандского завоевателя, истинного наследника, как единственного короля, - Теперь, полагаю, мне и моей супруге… Стоит удалиться в Илфорд.

 

- Разумеется, светлейший, - Одо, поцеловав крест на кожаной обложке, отложил книгу, - Не смею более вас отвлекать.

 

Когда Гермиона, словно в трансе последовавшая за супругом – теперь уже супругом – обернулась у порога древней обители, епископ осенил её крестным знамением и медленно кивнул. В её глазах светилась молчаливая благодарность и, казалось, что ступает она увереннее. Тяжело вздохнув, мужчина снял с головы белую митру и, проведя ладонью по лбу, произнёс в пустоту собора:

 

- Даруй ей сил пережить это.

 

***

 

За плотно закрытой дверью не слышно было гомона и пьяных песен, и девушка, которой, наконец, удалось покинуть сборище незамеченной, медленно выдохнула, прикрыв глаза. Из незакрытой створки окна пробивался ветерок, принёсший с собой аромат сырой после дождя земли, и пламя одиноко стоящей на столе свечи дёрнулось от неожиданного порыва. Окинув взглядом мрачную обитель, которая здесь именовалась не иначе, как «супружеские покои», она лишь хмыкнула – от её прошлой темницы это помещение отличалось лишь размером, наличием нерастопленного камина и огромной кровати с балдахином – ложе, которое, как она надеялась, никогда не разделит с тем, кто отныне именуется её мужем.

 

Присев на край постели, она медленно, полностью погрузившись в свои тревоги и размышления, стала расплетать крепкую косу. Пышные каштановые локоны, тяжелые, но невероятно мягкие и шелковистые на ощупь, спадали ей на плечи и грудь, и, почувствовав мимолётное облегчение, её пальцы скользнули ниже, к металлическим крючкам, сдерживающим корсет. Откинув от себя ткань, неприятно сковывающую молодое тело, Гермиона порывистым движением избавилась и от самого платья, расшитого золотыми нитями. Как бы прекрасно оно не было, сколько бы денег не вложил герцог в то, чтобы она выглядела так, как подобает невесте его статуса, оно не вызывало в её душе ничего, кроме отвращения.

 

Привычная хлопковая сорочка, свободная, с длинными рукавами и воротником, сшитая на манер мужской рубашки, нравилась ей куда больше. Вероятно, ей стоило бы попросить герцога вновь передать нитки, тогда бы она смогла украсить белое полотно так, как ей будет угодно – в ожидании вестей от тайного гонца ей предстояло провести много одиноких ночей.

 

Когда она была готова накрыться простынёй и уснуть – хотя бы попытаться – дверь покоев бесшумно отворилась, пуская внутрь незваного гостя. Несколько минут мужчина наблюдал за хрупким станом, скрытым под шёлком, за тем, как медленно вздымается её грудь, как едва заметно подрагивают густые ресницы, а губы, эти чёртовы губы, которые по вкусу, он был готов поклясться, были слаще любого вина, осторожно приоткрывались. Всё так же в тишине он расстегнул ворот рубахи, впрочем, не решившись сбросить её, и закатал рукава; он ступал медленно и осторожно, боясь спугнуть её раньше времени, скалясь, как хищник, нагнавший, наконец, свою добычу. Прижавшись плечом к покрытому резьбой столбику, поддерживающему балдахин, он шумно втянул носом воздух и прошептал едва слышно:

 

- Ты пахнешь яблоками и дождём.

 

Гермиона открыла глаза и испуганно воззрилась на мужскую фигуру, скрытую полумраком. Не в силах пошевелиться, она наблюдала за тем, как Северус, сокращая расстояние между ними, садится на постель, как его грубые, жёсткие пальцы скользят от щиколотки выше, очерчивают острую коленку и замирают, не смея двинуться далее, как он наклоняется и шумно вдыхает ещё раз, спрятав лицо в её кудрях:

 

- Я не ошибся…

 

- Герцог… - собственный голос кажется ей незнакомым, он неприятно режет горло, но она всеми силами старается не показывать ему своего страха, она старается не дрожать, ощущая его крепкое тело в паре дюймов от себя.

 

- Почему ты ушла? – он не отстраняется, и лишь прикрывает глаза, наслаждаясь мягкостью её волос.

 

- У меня не было ни сил, ни желания смотреть на весь этот пьяный сброд, на женщин, что кружили вокруг нас полуобнажённые… Но Вам, герцог, вероятно, подобное приходится по душе.

 

- Моя милая супруга уже начинает ревновать? Господь, не этого я желал, - вновь она слышит его глубокий смех, и мужчина, наконец, отстраняется, ухмыляясь, - Но рискну обрадовать тебя – сегодня я желаю провести ночь лишь с одной женщиной. И как мне приятно то, что она уже ждёт меня в постели…

 

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить его слова, и, когда Гермиона попробовала дёрнуться, забившись в дальний угол постели, она почувствовала жёсткую хватку на своём бедре. Наверняка останутся отметины…

 

- Что такое, моя дорогая? – прорычал герцог, и, опершись на правую руку, навис над ней, - Ты чего-то боишься?

 

- Ты обещал… - попытавшись скинуть его ладонь со своего бедра, она потерпела поражение и закусила губу, не давая сорваться с них вскрику, - Обещал…

 

- Неужели ты думала, девочка, что я посмею отказаться от такого подарка судьбы? Когда я направлялся сюда, признаю, у меня не было никакого желания делить постель с вдовой Годвинсона, но теперь, узнав, кто она, какая она… Чёртова соблазнительница… Я скорее продам душу дьяволу, нежели позволю себе сдерживаться.

 

- Ты уже это сделал, - прошипела девушка и сдвинула ноги, почувствовав, как его пальцы двинулись выше, приподнимая подол сорочки, - Ты – дьявол, зверь…

 

- Всего лишь мужчина, и ты в этом совсем скоро убедишься… А теперь закрой свой милый ротик и ляг на спину.

 

Она не осознавала, что делает, когда от страха ли, от злости, коснулась его щеки, покрытой густой щетиной, хлёстким ударом. Явно не ожидавший подобного шага от неё, герцог на мгновение дёрнулся и замер, опустив голову, дыша тяжело и хрипло. Он не тронул полыхающую огнём кожу, не сказал ей и слова, лишь крепко сжал челюсти, сдерживая внутри себя вскипающую ярость. Пощёчины… Он помнил, как, будучи маленьким мальчиком, пробирался на кухню в поисках корок хлеба и, пойманный пьяными гвардейцами баронов, захвативших власть, получал такие же удары – унизительные, быстрые, те, что раньше вызывали у него слёзы и невероятную боль в душе – несправедливость… И сейчас, когда до коронации его отделял единственный шаг, он не мог позволить себе простить её.

 

Несправедливость… Должна быть искоренена.

 

Гермиона сдавленно вскрикнула, когда Северус поднял голову и оскалился: в его глазах горело пламя Преисподней, она кончиками пальцев чувствовала напряжение, повисшее в комнате, она чувствовала его неукротимую силу, и, стоило ему с силой потянуть хлопковую ткань, разрывая её, обнажая девственное тело, она вцепилась пальцами в простыни. Ей казалось, что даже Господь покинул её, и она осталась один на один со зверем, что, по несчастью, имел полное право делать с ней всё, что пожелает.

 

Издав низкий, утробный рык, герцог припал к её груди, больно кусая нежную кожу. Его ладони, большие и тёплые, продолжали разрывать ткань, скользя по бокам ниже, наслаждаясь бархатом, и он в нетерпении потёрся бёдрами о её живот.

 

- Почему ты… Не можешь быть… - он снова укусил её, и, услышав всхлип, широко ухмыльнулся, - Послушной, Гермиона? - обхватив руками её бедра, он резко дёрнул покорное тело на себя, разводя колени, - Не сопротивляйся, девочка, иначе будет очень больно.

 

Но она не слышала его охрипшего голоса: стук крови в ушах оглушал и, когда она поняла, что ещё мгновение, и произойдёт нечто непоправимое, девушка вновь попыталась вырваться, толкнув герцога в грудь, но он, вновь зарычав, навалился на неё, вжимая в матрас. Несколько резких движений, шумное дыхание, опаляющее её висок, и она чувствует огрубевшие пальцы на сосредоточении своей женственности.

 

- Ты сама виновата, - сжав зубами тонкую кожу шеи, он, пренебрегая ласками, что способны были, вероятно, отвлечь её и подготовить, не задумываясь ни о чём, кроме удовлетворения собственного голода, резко ввёл два пальца, растягивая податливую плоть, рассмеявшись, когда девушка, зажмурившись, закричала.

 

О, она, бесспорно, пьянила его: своей слепой храбростью, что граничила с безумием, своей красотой – от него не укрылось то, как гвардейцы, приставленные для охраны мятежной вдовы, да даже сам Одо, давший обет целомудрия, провожали её взглядом, своей дерзостью и умом – она не была похожа ни на одну из тех, с кем он когда-либо проводил ночь, и, когда до их свадьбы оставалось несколько недель, он поймал себя на мысли, что, даже обладая лучшими из своих наложниц, представляет на их месте исключительно её.

 

В его голове не осталось ни единой мысли, когда он шумно втянул воздух, почувствовав едва уловимый аромат её возбуждения, и на несколько мгновений отстранился, развязывая пояс на брюках: пальцы подрагивали и не слушались, и Северус издал сдавленный стон.

 

- Не своди колени, - шепнул он, тяжело сглатывая, прежде чем, обхватив безвольное тело, что более не предпринимало ни единой попытки сопротивляться, под бёдра и спину, навалиться сверху, и, резко толкнувшись, почувствовать, наконец, желанную тесноту и тепло, - Дьявол…

 

Гермиона до крови прикусила губу и зажмурилась, казалось, ещё сильнее, но против воли из её глаз полились слёзы. Они сбегали по щекам, оставляя влажные следы, и распадались на десятки, сотни мельчайших осколков, оставляя разводы на белом атласе. Она не могла пошевелиться, не могла найти в себе сил столкнуть этого зверя с себя, зверя, что упивался ей, что, уткнувшись лбом в её шею, оставлял на бархатной коже метки – следы от укусов и синяки – что, двигаясь резко и быстро, настолько, что она не могла вздохнуть, обладал ей, как своей добычей.

 

Пленница. Награда. Распростёртое безвольное тело, которым он будет пользоваться, едва возникнет желание удовлетворить низменные потребности. Она никогда не узнает ни доброты, ни сострадания, ни нежных чувств, любви… Но, должно быть, таков её удел?

 

Он не целовал её в губы - брезговал, как подумалось ей, и она печально улыбнулась, подняв руки вверх. Он не сбивался с ритма и лишь порой выдыхал громче обычного.

 

Игрушка.

 

Спустя целую вечность, как ей показалось, его движения стали почти неконтролируемыми, и дрожь пронзила крепкое тело. Вновь укусив её, но на этот раз ниже, у ключиц, он излился с хриплым стоном, откатившись на противоположный конец супружеского ложа сразу, как последние, неуловимые мгновения удовольствия ускользнули от него. Не произнося и слова, он поднялся, тряхнув головой, провёл ладонью по лицу, отгоняя наваждение и, подвязав брюки, покинул комнату.

 

Его не смутила кровь на простынях – он рад был быть первым.

 

Гермиона лежала, боясь пошевелиться, до тех пор, пока первые лучи восходящего солнца не пробились сквозь небольшое окошко, скользя по каменным плитам, и лишь тогда, притянув колени к груди, позволила себе беззвучно заплакать.

Комментарий к Глава 3.

* - (лат. Biblia Vulgata, «Общепринятая Библия») - латинский перевод Священного Писания, основанный на трудах св. Иеронима Стридонского.

 

Если кому-то интересна моя "визуализация" Снейпа из данной работы, то очень советую посмотреть фильм "Робин Гуд и Принц Воров" с Аланом Рикманом в роли шерифа Ноттингемского :)

 

P.S. Дорогие друзья, прошу Вас, оставляйте фитбэк. Без него нет ровным счётом никакого желания продолжать: писать в пустоту - явно не моё. Спасибо.

 

========== Глава 4. ==========

 

В нетерпении поддевая копытом промёрзшую землю, вороной конь то и дело шумно выдыхал, пытаясь привлечь внимание своего хозяина – казалось, герцог передумал отправляться в дальнюю дорогу, предпочтя держать беседу с епископом. Удивительно, но на хмуром лице мужчины то и дело мелькали эмоции, отличные от привычного пренебрежения – недоверие и неуверенность сквозили в каждом его жесте. Скрестив руки на груди, он мерил широкими шагами небольшой клочок земли, укрытый пожелтевшей, сухой травой, и поджимал губы, вслушиваясь в размеренную речь брата:

 

- Погоди до того момента, пока не сойдёт снег, Северус, не будь глупцом. Если тебя, некоронованного, застанут врасплох посреди вересковой пустоши, то не оставят и клочка…

 

- Ты сомневаешься в том, что я способен дать отпор несогласным? – герцог криво усмехнулся, качая головой, - Под английскими дождями твоя голова порядочно размякла, Одо.

 

- Ты всегда воевал на земле, что была тебе хорошо знакома. Неужели ты с уверенностью можешь сказать, что находится за Сент-Олбанс?

 

- Вот и узнаю. К тому же, на этот раз я всеми силами постараюсь обойти без масштабных кровопролитий – вероятно, саксы сами захотят остаться на пригретых местечках. Если что-то пойдёт не так, я всегда могу рассчитывать на свою гвардию – я плачу им достаточно, чтобы моя жизнь была в сохранности. Или у тебя есть мысли на этот счёт, Одо, о которых мне не известно?..

 

- Ни в коем разе, светлейший, - епископ приклонил голову, не желая смотреть в глаза брату – тот способен был надавить на него, и, вопреки своему желанию, мужчина рискнул бы относительной безопасностью Гермионы. Простояв несколько секунд в покорном молчании, Одо почувствовал, как тяжелая ладонь почти ласково потрепала его за плечо, и натянуто, неискренне улыбнулся, - А что… С девчонкой?

 

На мгновение в тёмных глазах герцога промелькнула тень злости и обиды, и, отпустив плечо мужчины, он несколько раз медленно сжал пальцы рук в кулак, словно размышляя над ответом.

 

- Эта девочка, Одо, - голос его стал ниже и тише, - Стала женщиной, моей супругой. И я смею надеяться, что в моё отсутствие она будет в безопасности и под твоим бдительным присмотром. Я могу на тебя положиться?

 

- Разумеется, светлейший, - кивнул епископ, не сдержав кривой усмешки, - Прикажете позвать её перед тем, как отправитесь?

 

- Она спустится, если сама пожелает, - казалось, что ничего не занимает его больше, чем кривая царапина на обработанной коже наручей, - Я не намерен вымаливать у неё прощание на коленях.

 

Он лишь удивлённо приподнял бровь, обратив, наконец, внимание на то, что большая часть гвардейцев незаметно скрылась, предпочтя своей службе заботу о коне будущего короля, что епископ, напоследок откланявшись и поцеловав его ладонь, поразительно медленным шагом поднимался по ступеням Илфордского замка, словно желая насладиться неуверенностью в голосе старшего брата, и прищурился, глядя на неё сверху вниз, оценивая.

 

- Доброй дороги, светлейший, - он был готов наплевать на всё и, взвалив себе на плечо, подобный дикарю, унести в свои покои – так на него действовало её показное смирение, но глупые желания, затуманивающие разум, были лишь уловкой, на которую он не смел поддаться.

 

- Поцелуешь меня на прощание? – сделав шаг навстречу супруге, Северус легко очертил мягкие линии её подбородка кончиком пальца, - Спустилась… Неужели будешь скучать?

 

Мягкие, податливые губы вскользь мазнули по его щеке, и он не сумел удержать этот трепетный миг в своей памяти, миг, которым он мог упиваться – но услышал хриплый шёпот, полный яда и отвращения:

 

- Я не буду скучать по тебе даже тогда, когда твою голову насадят на копьё, - прошипела она, с силой сжимая его предплечье, но герцог лишь лениво цокнул языком.

 

- Пользуешься тем, что я собираюсь покинуть Лондон? Не переживай, стоит мне вернуться, как я напомню тебе о манерах, - и, не оборачиваясь, плотнее кутаясь в плащ, направился к начавшему гарцевать коню, - И даже не думай сбегать – я достану тебя из-под земли.

 

Никто из них, что поразительно, не сомневался в правдивости небрежно брошенной фразы.

 

***

 

- Мой брат, к большому сожалению, умён, - подстраивая ритм собственной речи под шаги, Одо медленно провёл ладонью по непокрытому затылку, - К большому, большому сожалению…

 

- Что было в том письме, святой отец? Не томите, прошу…

 

- Он продвигается всё дальше вглубь страны, и, к моему большому сожалению, ему никто не способен дать отпор. После смерти твоего благочестивого супруга, Гермиона, все лендлорды испуганно жмутся по собственным владениям, не рискуя высунуться – один неверный шаг, так они лишатся всех своих… - махнул рукой епископ, - А против тех, кто всё же не потерял голос, Северус нашёл оружие. Судя по всему, он… Планирует короноваться по англосакскому обычаю.

 

- Но ведь… Он ведь не имеет никакого отношения к…

 

- Как и Гарольд, я ведь прав? Ты знаешь, зачем и для чего это делается? – стоило девушке склонить голову в немом вопросе, как он слабо усмехнулся, - Принятие традиций захваченного народа – это принятие самого народа. Он решился показать, что не причинит вреда. Первое время это действительно будет так, но в тот момент, когда оставшаяся часть мятежников присягнет ему на верность…

 

- Польётся кровь, - прошептала Гермиона, и, сжав кулачки, взглянула на собеседника, - Но ведь он сумеет короноваться только в том случае, если его грехи будут отпущены. Неужели Вы, святейший, возьмёте на себя роль вероотступника?

 

- И не посмел бы, - словно в ответ на её действия епископ медленно стиснул пальцы в кулак, - Если бы не указание.

 

- Что может быть сильнее Божьей воли?

 

- Воля того, кто является наместником Его на земле, - сокрушённо покачал головой Одо, выдохнув через нос, - Александр ценит Северуса как верного слугу и человека, отстёгивающие достойные подаяния. За любой свой поход он расплачивается не покаянием, но звоном золотых, а Его Святейшество только того и ждёт. Положение Церкви, Гермиона, шаткое. Папа, да простит меня Господь, - он на секунду зажмурился, аккуратно подбирая слова, - Больше беспокоится за сохранность собственной жизни и земель, чем за то, что некогда считалось опорой Церкви. К тому же, Северус желает видеть меня на месте архиепископа здесь, в Англии, и я не могу позволить себе лишиться этого. Верую лишь в то, что за моё стремление быть пригретой на груди змеёй мне воздастся.

 

- Люди Севера непокорны, святейший. Они не примут его как короля даже в том случае, если он с уважением отнесётся к их традициям – слишком сильным было нанесённое оскорбление. Я… - Гермиона на несколько мгновений замолчала, - Я буду счастлива, если он не вернётся оттуда.

 

- Но надеяться стоит только на себя самих.

 

- И для этого он должен пригреть на груди ещё одну змею, - в её приглушённом голосе слышалась уверенность и, подняв голову, она едва заметно усмехнулась, - Вероятно, я знаю, что от меня потребуется.

 

В логове дьявола, в месте, что, подобно рыбе, начало гнить с головы, медленно, шаг за шагом двое, связанные незримой нитью, начали претворять в жизнь свой план. Оба знали, что одно неверное слово или действо не только поставит крест на том, что они сочли своим долгом, но и лишит их жизни: одного приказа, отданного хриплым баритоном, было бы для этого достаточно.

 

Стражники Илфорда, низшие солдаты личной герцогской гвардии, что обязались клятвенно служить Северусу и оберегать его жизнь от любых посягательств, стали первыми, кто перешёл на сторону заговорщиков: ведь кто платит, того и правила. На исходе января покои Гермионы перестали охраняться обрюзгшими, вечно зевающими людьми в кирасах и с алебардами наперевес, и, пользуясь благосклонностью появившихся так вовремя служек, она смогла накинуть тонкую сеть заговора на весь Большой Лондон. Послания от мятежной супруги завоевателя получали епископы и кардиналы, графы и лендлорды, и постепенно людей, готовых выступить за сохранность жизни истинной королевы – вдовы короля Годвинсона, упокой, Господь, его душу – становилось все больше и больше.

 

Всё это оставалось в Лондоне, и никому не было известно, сколько жизней заберёт в качестве расплаты за предательство дьявол, стоит ему вернуться из холодных, заметённых снегом северных пустошей.

 

Но Гермиона улыбалась. Если ни одно из звеньев цепи не разорвётся раньше времени, спустя неделю после коронации ей принесут отрубленную голову на серебряном подносе. Голову бастарда и человека, которого она, пусть и согласившись на необходимость делить постель, ненавидела.

 

***

 

Вересковые пустоши ещё никогда не выглядели столь безжизненными, как в эту зиму.

 

Плотнее кутаясь в подбитый мехом плащ, Северус провёл ладонью по неаккуратно отросшей бороде и подавил зевок, тряхнув головой: последние несколько дней, проведённых в седле, несомненно, сказались на его самочувствии, и даже по прибытии в Ноттингем он не сумел как следует отдохнуть.

 

Каменный балкончик, выходивший на северо-восток, стал его убежищем. Барон Понмерси, помнится ему, ещё в бытность его подданным в Нормандии, отличался особой щедростью по отношению к герцогу, и никогда не скупился на проведение масштабных приёмов. Однако, как не прискорбно, уже через несколько часов они перетекали в одну бесконечную пьянку, и на третьи сутки здесь, в Ноттингеме, Северус устал. Устал от горланящих гимны солдат, что засыпали, уткнувшись лицом в посеребрённые блюда, а спустя некоторое время просыпались и, как ни в чём не бывало, продолжали. Устал от самого барона, что кружил вокруг него, как назойливая муха, поднося кувшины с вином и жареную дичь, будто он, Снейп, был слишком обрюзгшим и неуклюжим, чтобы дотянуться до них самостоятельно.

 

Парадоксально, но после двух месяцев, проведённых в походе, он почувствовал непреодолимую тягу к дому – и, вопреки всему, не тому дому, что располагался на противоположной стороне пролива.

 

Что влекло его обратно в Лондон, он не знал. Или просто не хотел знать, вдаваться в подробности своего маниакального влечения, которое медленно, но верно разъедало его душу и разум, заставляя чаще обычного переводить дыхание. И сейчас, стоя на продуваемом холодным ветром, в котором чувствовался едва уловимый аромат морской соли, он глубоко вдохнул и медленно, прикрыв глаза и сжав зубы, выдохнул, кончиками пальцев скользя по каплям, собравшимся на перилах.

 

- Северус! – громкий возглас заставил его медленно обернуться и вопросительно поднять бровь – многие знали, что не стоит прерывать его уединение. Многие, но не Понмерси.

 

Коренастый, на несколько голов ниже него самого, Мартен представлял из себя худшее подобие человека, но был невероятно важен. Один из первых, кто присягнул на верность новому герцогу, силой вернувшему себе законную власть. Один из первых, кто переплыл пролив, отправившись на неизведанную землю. Один из тех, в чьей преданности он, Снейп, не сомневался никогда – ведь человек, чья жизнь и благосостояние куплены ценой твоей крови, не покинет тебя.

 

- Что ты хотел, Понмерси? – оттолкнувшись плечом от каменной кладки, Северус показательно подавил очередной зевок, - Что стоит того, чтобы прерывать меня?

 

- Ничего особенного, светлейший, - Мартен раскланялся, будто марионетка под мягким воздействием кукловода, и Северус пренебрежительно осклабился, - Лишь хотел спросить Вас, почему Вы покинули зал… Если Вас не устраивает общество тех, кто находится за столом, не прикажете ли Вы сопроводить Вас в Ваши комнаты? Клянусь Богом, там Вас ждут такие женщины, о которых всем остальным приходится только мечтать…

 

- Нет, - мужчина резко мотнул головой, и тёмные локоны скользнули по его скулам, - Я не желаю делить свою ночь ни с кем. Не сегодня, Понмерси.

 

- Как пожелаете, светлейший, тогда я сейчас же их… - барон, вновь откланявшись, посеменил к дверям, ведущим в шумный зал, но был остановлен тихим, уставшим голосом.

 

- Я не просил тебя уходить, Мартен. Раз уж явился… Тебе ведь известно, почему именно ты отныне будешь здесь, в Ноттингеме?

 

- Несомненно, светлейший. Ваша щедрость не знает границ, и я…

 

- Нет, Мартен, - герцог лениво усмехнулся и издал хриплый, - Не щедростью продиктовано моё решение. Я бы мог поставить наместником этих земель любого…

 

- Разумеется…

 

- …но предпочёл отдать их тому, кто действительно верен. В конце лета я вновь направлюсь на Север, и дальше, в земли скоттов.

 

- Но для чего, светлейший? – в голосе Понмерси слышалась неуверенность, переплетённая со страхом, - Стоит ли так рисковать? Скотты дики, и лишь Богу известно, что произойдёт, стоит Вам переступить земли, права на которых Вы…

 

- Не имею? То верно, Мартен, но ты говоришь истинно как мой брат. Когда-нибудь и до него, и до тебя дойдёт, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы увековечить свою власть. Чтобы ни у кого не было и шанса бросить мне вызов, как это сделали позорные псы, едва стоило моему отцу умереть в Никее! – герцог вновь с силой сжал деревянные перила и медленно выдохнул через рот, заставляя сорваться с полураскрытых губ облачко пара, - Я большую часть своей жизни возвращал отнятое. И я привык к тому, что стоит мне отвернуться, забыться, как появятся иные гнилые черви – люди способные на многое, когда не чувствуют страха. Я направлюсь к скоттам с одной лишь целью – чтобы, глядя на то, как умирают сильнейшие из воинов, люди Севера не думали сопротивляться. Не думали устраивать мятеж. Не думали, что я покину место, которое, как и Нормандия, принадлежит мне по законному праву.

 

Северус опустил голову, позволяя прядям цвета воронова крыла скрыть от проницательного барона все те эмоции, что отражались в его глазах, и прикрыл глаза. Власть… Власть была для него всем с того самого момента, когда он, одинокий, покинутый и отцом, и матерью мальчишка, оказался заключённым в собственном доме. Власть позволяла чувствовать себя достойным, она пьянила и затягивала, подобно сильнейшей воронке, и он чувствовал себя Улиссом, погубившим Паламеда, и меч, обагрённый в крови, позволял ему надеяться на то, что он, покинутый всеми, достиг, наконец, Итаки.

 

- Светлейший, я… - Понмерси неловко переминался с ноги на ногу за его спиной, и мужчина непреднамеренно сжал челюсти, - Я не сумел сказать Вам ранее, но она здесь. И если Вы желаете её видеть, я тут же всё устрою. Она ожидает в зале.

 

Одно её упоминание, одна фраза, сказанная вполголоса чтобы отвлечь его от тягостных дум, заставила его в мгновение покинуть продуваемый холодными ветрами балкон и, отстёгивая окоченевшими – он сам того не заметил – пальцами бронзовые заклёпки плаща, удалиться в тускло освещённый зал, где продолжалось всеобщее веселье. Он не обратил внимания на горланящих солдат, на то, что многие из них уже мирно посапывали прямо под лавками, и лишь поджал в недовольстве губы. Он не обратил внимания на то, что гвардейцы, вытянувшись в полный рост, стоило ему вернуться к ожидающей публике, проследовали за ним, как две неотступные тени, и лишь резкая фраза Понмерси заставила их с недоверием отступить. Не обратил внимания на то, что с каждым шагом в голове набатом отдавался стук сердца. Учащённый стук. Раздражающий, мешающий, но…

 

В отгороженной от постороннего взора комнате, украшенной гобеленами, не было ничего, кроме двух жёстких стульев, обитых телячьей кожей, да пары факелов, придававших помещению инфернальное освещение. Тягучее, трепетное, как языки пламени, отплясывающие на каменной кладке замысловатый танец, желание медленно растекалось в крови, и герцог шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, прищурившись, пытаясь понять, не привиделось ли ему.

 

Нет, это действительно была она. Девушка, или… Уже женщина, с которой он позволял себе быть любящим. Женщина, которая позволяла ему проявить слабость, показать истинную свою личину, скрытую под бронёй недоверия, ярости и презрения. Женщина, которую он, несомненно, полюбил, когда, будучи восемнадцатилетним юнцом, впервые увидел её на ярморочной площади. Она была для него светилом, и ушла из его жизни столь же резко, как и появилась.

 

Они не виделись больше десяти лет, с тех самых пор, когда он в последний раз прибыл в Анжу, но её улыбка, её нежная улыбка была столь же прекрасна, как и тогда. Он был готов поклясться, что помнит сладость её губ.

 

Она была единственной, кому он дарил свои поцелуи.

 

- Здравствуй, Северус, - голос, похожий на звон колокольчиков, на то, как речная вода во время таяния снегов сбегает по каменным гладям, - Отец сообщил, что ты будешь здесь.

 

- Мария, - он тяжело выдохнул, - Несомненно, я рад, что Мартен решился перевезти тебя в Ноттингем, - он медленно сжимает кулаки, и ногти неприятно впиваются в огрубевшую кожу ладоней, - Но нет.

 

- Я слышала, что ты женился, - Мария Понмерси вновь нежно улыбнулась и, сократив расстояние, отделявшее её от герцога, провела пальцами по его скуле, заставляя мужчину отшатнуться, как от пощёчины, - Ты заслуживаешь быть любимым и любящим.

 

- Благодарю, - голос его стал много тише и неувереннее и, бросив последний взгляд на ту, что некогда была центром его мира, той, к ногам которой он бросал несметные богатства и ключи от городов, скрылся в полумраке коридоров.

 

Но Мария знала, что, покинув Ноттингем сегодня ночью, он всё равно вернётся к ней. Рано или поздно ему, самому могущественному воину, нужно будет залечить раны. Тихо рассмеявшись, она несколько раз потёрла кончики пальцев друг о друга, пытаясь продлить миг, чарующий миг, когда она вновь почувствовала тепло его тела.

 

Он вернётся.

 

***

 

Одо, мирно заседающий в большом зале Илфордского замка, широко зевнул и провёл ладонью по коротко отстриженному, непокрытому затылку: в последние несколько дней, он, обременённый нуждой быть посыльным Её Величества, возвращался в замок ни свет, ни заря, и сон, жизненная необходимость, ускользала от него, как песок сквозь пальцы. Если и удавалось ему хоть на некоторое время, но отправиться в царство Морфея, так только после литургии, что не начиналась здесь ранее восхода солнца. До службы по его подсчётам оставалось некоторое время, и он решил посвятить его чтению – обитатели замка ещё мирно спали, а тревожить Гермиону очередным посланием с Севера ему не хотелось – на этот раз оно было не столь радужным, как накануне.

 

Тихий голос, вкрадчиво читающий послание к Коринфянам, заглушил громкий стук дубовой двери о каменную кладь, и, позвякивая мечом на поясе, в обитель вошёл герцог – непривычно хмурый и разъярённый. Епископ едва успел покрыть голову камилавкой, как рослая фигура, перешагивая через ступени, скрылась в тёмном коридоре второго этажа.

 

- Северус! Северус, постой! – он семенил за ним, стараясь не упустить из виду, вызывая приглушённый смех у гвардейцев, но герцог и не думал останавливаться, - Постой!

 

- Всё потом, Одо, - голос мужчины был глух и низок, и словно охотничий пёс он шёл по одному ему известному следу, не желая свернуть с тропы, - Всё потом.

 

- Да остановись же ты, заклинаю! – он ощутил волну злости, исходившую от брата и, стоило тому развернуться, тяжело сглотнул – несмотря ни на что, Северус вызывал в нём трепет до сих пор, - Почему ты вернулся раньше срока?

 

- Нужда, Одо, - тяжело выдохнул герцог, на несколько мгновений зажмурившись, - Обо всём позже. Сейчас я хочу лишь знать, где она.

 

- Кто?... А, да, разумеется, - он вновь замер под тяжелым взглядом и указал рукой в дальний конец коридора, - Там, где ты и просил за ней смотреть. Ничего не поменялось, Северус.

 

Снейп не слушал более брата, и тяжелый плащ, подбитый мехом, слишком тёплый для этих земель, скользил по коврам, будто тень, будто продолжение его самого. Шаг за шагом, вдох за вдохом в его груди просыпался ликующий зверь, и он не заметил, как на подходе к супружеским покоям задрожали ладони.

 

Он покинул Ноттингем, желая поскорее сбежать от призраков прошлого. Несомненно, он любил её – но любил давно, и ничего более не движет им, кроме плотского желания, что разгоралось негасимым пламенем. И, как не прискорбно было ему это осознать, прогнав посланных Мартеном унять тронутую душу девушек, погасить его могла лишь одна. Слёзы, её крик, всё ещё стоящий в ушах, обречённость во взгляде помогали сбежать от прошлого, в котором он был человеком. Не зверем, ищущим добычу, но человеком.

 

Дверь поддалась на удивление легко, и Северус сделал мысленную заметку о том, что стоит обговорить с Одо условия содержания мнимой пленницы – он всё ещё ждал, что она может сбежать. Ворох сбитых простыней, раскрытое окно, гребень на грубо отшлифованном столе из деревянного массива.

 

И она. В мгновение ока очнувшаяся ото сна, со спутанными кудрями и нежным розовым отпечатком на щеке. В глазах, затянутых поволокой, мелькнул страх, сменившись холодностью и пренебрежением, она медленно подтянула колени к груди, словно защищаясь, но герцог, аккуратно – в сравнении с тем, как отворил – прикрыл дверь и стал медленно расстёгивать медные заклёпки плаща, не сводя с неё взгляда.

 

- У тебя… На щеке… - он мазнул пальцами по своей правой скуле, коснувшись колкой бороды, и измученно улыбнулся, скидывая тяжелую ткань на ковёр, - Доброе утро, девочка.

 

Она тоже следила за ним. Следила за тем, как он, медленно, шаг за шагом приближаясь, развязывает узелки рубашки у самого горла, как лёгкая, белая, как первый снег, ткань медленно опадает вниз, к плащу, и как пальцы ложатся на пряжку ремня, выполненную в виде головы дракона. Со звоном и он падает вниз, утянутый тяжелым, с широкой рукоятью, мечом из дамасской стали, разящим, грозным оружием в руках умелого мастера; кожаные сапоги остаются у изножья постели, грязные, испачканные в лужах лондонской распутицы, и он остаётся в одних лишь брюках. Стоит ей на секунду опустить взгляд к его пальцам, все ещё лежащим на поясе, как она, смутившись, замечает явное доказательство его намерений.

 

Северус хрипло смеётся, опершись коленом о плавно проседающий матрас, нависая над ней, как Всевидящий, и почти ласково проводит по отпечатку, что продолжает алеть на её коже. Девочка… Его девочка, та, кто, он уверен, позволит ему скрыться от прошлого, дарует – пусть и через силу – желанное освобождение. Сегодня он не будет с ней жесток. Пусть она не боится, пташка, заключённая в клетку, та, которая раскрыла свои полные, прекрасные губы, чтобы коротко вздохнуть.

 

Он избавляется от брюк столь же быстро, как и от прочих своих одеяний, и, вновь опершись коленом о постель, подвигается ближе, чтобы, в конечном итоге, опираясь на локти, провести кончиком языка по ярёмной венке, наслаждаясь вкусом её кожи. Зверь в его груди, почувствовав себя дома, медленно, но успокаивается.

 

Язык сменяется губами, тонкие, чуть шершавые, они скользят по выточенной шее до невозможности медленно, смакуя каждый миг целительной близости, заставляя Гермиону сжаться и зажмуриться. Стоило тяжелому дыханию коснуться ушной раковины, а губам – чувствительного местечка за мочкой, как она, непреднамеренно, но слишком громко, чтобы он не заметил, всхлипывает, сжимая пальцами простыни.

 

- Я чувствую, что тебе нравится, - хрипло шепчет мужчина, ухмыляясь, и оставляет невесомый поцелуй на нежных линиях подбородка, - Я не намерен причинить тебе боли. Отпусти себя.

 

Его руки отправляются в собственное путешествие, откидывая ткань простыней и на мгновение замирают, чтобы коснуться бархата с особой чувственностью. Пальцы бережно очерчивают полушария груди, и, когда он проводит ребром ладони по коже под грудью, с её губ вновь врывается всхлип. Прикусив губу почти до крови, зажмурившись, чтобы не видеть его ухмылки, Гермиона старается, старается всеми силами не давать ему повода даже надеяться, не реагировать… Но проигрывает, вновь становясь игрушкой в руках опытного любовника, который, казалось, видит её насквозь, раз касается её именно там, где нужно, там, ещё раз… Нет, он омерзителен ей, но, раз она дала себе клятву в том, что приблизится к нему, чего бы это ни стоило, значит…

 

- Ты дрожишь, - его ладонь, крепкая, тёплая, ложится на её шею, сжимая горло мягко, но ощутимо, ощутимо настолько, что она открывает глаза. Зверь. В его взгляде читается наслаждение её реакцией, наслаждение мелкой судорогой, пронзающей ставшее податливым, будто воск, тело маленькими ударами молний. Все они, вопреки поверью, били лишь в одно место.

 

Он не тратит время на подготовку, потому что в морозном, свежем воздухе господских покоев улавливает сладчайший аромат мускуса, заставивший кровь вскипеть. Плотское желание, оно соединит их обоих, и он найдёт… Найдёт покой, когда одним плавным движением заполнит её полностью, заставляя вскрикнуть и против воли впиться пальцами в его плечи, подаваясь навстречу. Томительная пытка – быть заключённым в тесноту, влагу, тепло её тела, не срываясь в пропасть. Такая… Юная, чистая, она была всем, чего он желал сейчас и, подавшись бёдрами вперёд, он в очередной раз заставляет её вскрикнуть – но вскрик уже напоминает стон. Сдавленный, призванный скрыть истинные желания, но стон.

 

- Я чувствую, как откликается твоё тело, девочка, - мазнув подушечкой большого пальца по её нижней губе, он скалится, отстраняясь, чтобы наполнить её вновь, сорвать очередной стон – громче! Ещё! – и самому зарычать, в тот самый миг, когда ладони вновь укрывают полушария груди, лаская, сжимая упругие формы, всё сильнее и сильнее с каждым толчком, заставляя её заплакать. Вновь.

 

Она не может себя контролировать, чувствуя, как внутри поднимается бушующий ураган. Господь, укрой её, спаси, не дай погрязнуть в пучине греха! Но змей, притаившийся в саду, нашёптывает на ухо те слова, который хочет слышать воспалённый разум, змей, так чарующе правильно соединившийся с ней, предугадывает каждое её желание и, когда он, подхватив её под поясницу, стаскивает по простыням ниже, меняя положение, когда с каждым, ставшим резким, толчком, его бёдра касаются того самого места, заставляя её прогнуться и прошептать едва слышно, признавая поражение:

 

- Ещё…

 

Змей, из-за которого Адам и Ева были изгнаны из райского сада, змей, соблазнивший прародителя на первородный грех… Змей, оплетающий её. Следуя за хриплым шёпотом, за хлёсткими ударами ладони по бёдрам – зверь, которого он держал в узде, сорвался, почувствовав скорое приближение финала – она впервые находилась на пути к наивысшему из светил, ослепляющего, притягательного, она вознеслась к нему на крыльях, чтобы в одно мгновение сорваться в пропасть и быть погребённой под завалами. Он осушил её слёзы короткими поцелуями, но так и не коснулся губ.

 

Не она. Призрак прошлого, но не она.

 

Грехопадение, заставившее её пасть, а его – забыть.

 

Гермиона чувствовала тяжелое, сбившееся дыхание на своей шее, чувствовала, как он хмурится от того, что непокорные кудри щекочут лицо, но не поднимается, придавив её своим телом к матрасу. На секунду он поднял голову, зарывшись носом в её волосы, и глубоко вдохнул, заставляя её смутиться.

 

- Яблоки… - герцог вновь тихо рассмеялся, и руки его против воли вновь приблизили её к могучему телу, - Ты сказала лишь одно слово после того, как я вернулся, девочка. Неужели не скучала по своему супругу?

 

Она старалась тайком утереть слезы, что предательски стекали по щекам, и унять внезапно появившуюся во всём теле дрожь – минутная слабость, которая лишь поможет ей притянуть его ближе, пригреться на его груди и нанести удар, но никак не высшее из возможных удовольствий, томительное, растекающееся по каждой клеточке, нежно ласкающее… Шумно выдохнув через нос, Гермиона несколько раз моргнула, прогоняя хрустальную влагу из уголков глаз, и вопросила предательски охрипшим, но поразительно твёрдым голосом:

 

- Так и будет каждый раз?

 

- Каждый раз – что? – недоумённо откликнулся Северус, приподнимаясь на локтях и касаясь тыльной стороной ладони её щеки. Вопреки ожиданиям, девушка отпрянула от него, будто он дал ей пощёчину, будто ещё несколько минут назад не просила его о большем.

 

- Приезжая из походов, ты первым делом будешь заваливаться сюда без спроса и стука? Ты будешь брать меня, как последнюю шлюху, даже не интересуясь тем, хочу ли я этого? У тебя достаточно наложниц, бастард, чтобы они удовлетворили тебя, - с каждым словом ей всё больше верилось в свою ложь, всё более осязаема была грязь, в которой она потонула, поддавшись, - Я – королева этих земель, и ты уже давно получил то, чего хотел. Оставь. Меня. В покое.

 

Она успела лишь сдавленно вскрикнуть, когда одна его ладонь накрыла грубым жестом её рот, а вторая, сцепив запястья воедино, завела их за голову. В мгновение ока герцог, словно очнувшись от сладостного дурмана, изменился, и перед ней вновь был дьявол, зверское отродье с отсветами пламени в глубине антрацитовых глаз. Он сжал запястья ещё сильнее – наверняка, оставит на нежной коже отметины, но ему плевать – и тряхнул её, заставляя удариться затылком об изголовье.

 

- Закрой свой рот, - Северус наклонился ближе и ни один мускул на его лице не дрогнул, когда он заметил в её взгляде страх, - Добыча. Вот ты кто. И будешь ей до того момента, пока я сам не решу обратное.

 

Он покинул господские покои через несколько минут, оставив грязный, пропахший кровью, костром и вереском плащ валяться бесформенной грудой на ковре, облачённый лишь в брюки и распахнутую у ворота льняную рубаху. В тот миг, когда дверь за ним закрылась, он, не сдержав разочарованного рыка, ударил костяшками по грубой каменной кладке. Подавив шипение, он пустым взглядом осмотрел повреждённую кожицу на сгибах фаланг и медленно побрёл в противоположную часть Илфорда, по пути огрызаясь на каждого, кто стремился вступить с ним в диалог.

 

Он позволил части скрытой за слоями брони и отторжения истинной сущности прорваться, но потерпел поражение. Отныне – и он знал это точно – эта девчонка не получит ничего из того, что он мог бы даровать ей как высшее из наслаждений. Отныне – и он знал это точно – она не возымеет над ним власти.

 

Мария была права. Он вернётся в Ноттингем, чтобы зализать старые раны.

 

Призраки прошлого истошно завыли в его голове.

 

========== Глава 5. ==========

 

Waking up in a world surrounded by flames

Where everything I liked is about to fade.

How could you be the one if you're not the same

If in the hands of gods you have lost your way.

Woodkid, Ghost Lights

 

Он впервые с момента своей победы переступил порог обители в западной части Лондона, и, поражённый сводчатыми арками, обилием света в пустующих, но величественных пространствах нефов, приклонил голову, приложив кулак к груди. Казалось, что над его головой кто-то ещё более могущественный, чем он сам, кто-то, обладающий правом вершить судьбы, занёс меч. Капелька пота, скользнувшая по виску, и выражение абсолютного смирения – воистину христианского, что ранее было ему незнакомо – что застыло на его лице, выдавали его страх, и мужчина непроизвольно дёрнулся, услышав по правую руку от себя приглушённый смех.

 

- Он короновался здесь, по обычаю англосаксов, но не допустил оммажа. Ты…

 

- Я даю своим вассалам хлеб и вино, - прорычал герцог, почувствовав себя до неприличия обнажённым без меча на поясе, - Они обязаны присягнуть мне на верность. И ты, и Гермиона… Тоже. Святая клятва, скреплённая елеем на моей груди, не позволит тем, кто всё ещё пытается забрать мою жизнь силой, сделать это, Одо. Смертный грех – убивать того, чья власть – от Бога.

 

- Прежде, чем приступить к конфирмации, брат мой, ты обязан покаяться во грехах своих, - епископ подёрнул плечами, в очередной раз отгоняя от себя неприязнь к этому человеку, что, по несчастью, оказался его братом, - Покаяться мне, как главе поместной церкви.

 

- Александр даровал мне индульгенцию после карательного похода в Никею, Одо, - Северус на мгновение прищурился и оскалился, обнажив зубы, - Неужели этого недостаточно?

 

- Боюсь, при всей власти Его Святейшества, я не могу принять её. С тех пор твои руки были порядочно запачканы кровью, и я обязан просить тебя об этом. Если желаешь, можем совершить таинство прямо сейчас.

 

Герцог остановился посреди собора, глядя на обитый кожей трон – казалось, стоит ему сделать всего один шаг, как главная цель в его жизни будет достигнута, но… Внутри бушевал ураган, он обнажал все его чувства, он выставлял его страх быть непринятым напоказ, он заставил его обернуться, и тайно, словно маленький мальчишка, подсматривать над будущей королевой, держащей беседу с одним из лендлордов, присланных Понмерси для организации церемонии. О, несомненно, он дарует ей право быть королевой – то было её законное право – но будет ли она ценить то, что он смел ей предложить? Будет ли она, после того, как принесёт клятву в верности и вечном служении ему, герцогу Нормандскому, достойной матерью для наследника? Будет ли она… Хоть сколько-нибудь напоминать её? Заглушив истошный вой в своей голове, что умолял его сорваться в Ноттингем, он лишь отрывисто кивнул Одо и прошествовал следом за ним в предел.

 

Ему потребовалось несколько минут, прежде чем, глубоко вздохнув, опуститься на колени перед братом и покорно склонить голову, прикрыв глаза. Осенив себя крестным знамением, Северус сглотнул и охрипшим, тихим, неприятно режущим глотку голосом провозгласил в давящую тишину каменной обители:

 

- Святой отец, с момента моей последней исповеди прошло… Пятнадцать лет, - полустон, сорвавшийся с губ епископа, походил на камень, и придавил его душу. Внезапно герцог, прежде не ведавший страха – не тогда, когда вернул себе власть – почувствовал себя маленьким и беззащитным мальчонкой, и видения прошлого промчались перед его глазами с пугающей скоростью, - Я желаю… Покаяться, - слова срывались с его языка непроизвольно, и он сжал кулаки, - В убийстве Гарольда Годвинсона, помазанного святым елеем на английский престол, и смерти его последователей.

 

- Говоришь ли ты искренне, брат мой? – Снейп почувствовал крепкую хватку на своём плече, заставившую его шумно выдохнуть сквозь зубы. В любой другой день, в любом другом месте он бы, не особо задумываясь, солгал, в очередной раз перехитрив – как ему казалось – того, кто видит всё, но сейчас ураган в его душе сметал всю броню, всё то железо, что он возводил внутри долгие годы одним своим порывом, и в этом соборе, под суровым, но тёплым взглядом единоутробного брата, он не посмел.

 

Вероятно, это был единственный раз, когда он почувствовал всю тяжесть всех грехов на своих плечах.

 

- Клянусь короной, - прорычал герцог, не рискнув поднять головы, и упустил из виду удовлетворённый кивок Одо.

 

- Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа, - рука оставила его плечо, и, вторя словам и действиям епископа, Снейп коснулся пальцами лба и плеч, - Иди с миром и служи Господу.

 

- Благодарение Богу, - прошептал герцог, поднимаясь с колен, и оставил поцелуй на тыльной стороне ладони Одо, затронув губами золотую печатку.

 

- Не передо мной ты каялся, Северус – о твоих грехах мне доподлинно известно – но перед ним, - протянув раскрытую ладонь в сторону скромного деревянного распятия, епископ слабо улыбнулся, - И она наблюдала за тобой.

 

Он вновь обернулся через плечо, чтобы всего на мгновение встретиться с ней взглядом – сначала пустым, потерянным, но потом столь ей привычным, полным скрытого превосходства и презрения – и заставить её, гордо подняв подбородок, удалиться вслед за лендлордом. Он видел, как нетверда её походка, и вновь осклабился – она поняла, что теперь его не способен остановить никто.

 

Страх перед Господом пропал из его души вместе с тяжким ярмом смертного греха.

 

***

 

Западный Лондон пылал, подобный огромному костру, его языки ласкали затянутое сизыми тучами небо, а те капли, что падали на брусчатку, оставленную ещё римлянами, на каменные стены собора и непокрытые головы простого люда, она считала слезами – казалось, сами святые оплакивают, омывают живительной влагой умирающую, гниющую землю благословенной Англии.

 

Подол её платья намок и потяжелел, грязь, разнесённая сотнями, тысячами подошв, замедляла шаги торжественной процессии, гул толпы, незатихающий, давил на барабанные перепонки, и единственное, чего она желала, так это скрыться от оценивающих взглядов, от громких выкриков – «Предательница!», «Шлюха!» - толпы, запереться за стенами господских покоев в относительной безопасности и плакать, плакать, пока невероятная боль в её душе не уйдёт, пока глубокие раны от звериных когтей не затянутся. Казалось, герцог Нормандский, без нескольких минут король, законный правитель, помазанный миром, не обращал никакого внимания на злобные крики в её адрес, лишь широко ухмыляясь – о, разумеется, никто, кроме неё, не смел оскорбить его, глядя в лицо, и он наслаждался своим могуществом, наслаждался семенами страха, что были брошены им во время битвы при Гастингсе, что дали первые ростки во время карательного похода на Север и проросли, наконец, к самому важному моменту его жизни.

 

Он внушал ужас, смешанный с немым восторгом – статный, верхом на породистом вороном скакуне, строптивом, но становившимся невероятно податливым при хозяине, облачённый в чёрный шёлк, отделанный золотыми нитями. Его меч, закреплённый на поясе – о, погибни в муках ты, дерзнувший нарушить Божью заповедь и войти с оружием в храм! – был весомым аргументов против всех тех, кто ещё сомневался в легитимности власти. Его взгляд, тяжелый, колючий, как ветер, воющий в тех северных землях, из которых он прибыл, жёсткая линия челюсти, обрамлённая тёмной бородой, и пряди цвета воронова крыла, спадающие на плечи, скрывающие лицо, истинные человеческие – если они у него были – эмоции – падший ангел во плоти, инфернальное создание, что должно было вернуться в пасть Геенны Огненной, матери, из чьего утроба он вышел, крещённый в крови… Гонец, несущий за собой весть о смерти… Её муж, перед которым она должна была преклонить колени, которому должна была поклясться в вечном служении и перед Богом, и перед Церковью.

 

Она тайком утёрла сбегающие по щекам слёзы, чтобы не привлечь внимание мирно шагающего рядом Одо, но, словно услышав вой, готовый вырваться из её груди, он незаметно сжал тонкие подрагивающие пальчики и ободряюще улыбнулся одними уголками губ.

 

- Через несколько недель всё кончится, Ваше Величество.

 

О, как она желала бы этого! Как она желала перестать бояться собственной тени, как она желала перестать чувствовать на себе его взгляд, от которого становилось дурно, как хотелось ей забыть, как она, поддавшись, потерявшись во грехе, отдалась ему, умоляя о большем, как хотелось… Перестать думать о том, что человек, которого она ненавидела, доставил ей ни с чем не сравнимое удовольствие, затмившее собой всё то, что сумела она познать ранее.

 

Гомон толпы эхом отражался от каменных стен собора, не позволяя скрыться, и она не сразу поняла, что торжественная процессия достигла конечной точки своего маршрута. С невероятной грацией человека, с ранних лет достойно державшегося в седле, герцог Нормандский спустился на землю и, ласково потрепав по холке фыркнувшего коня, вошёл в обитель Господа с высоко поднятой головой.

 

- Вы должны быть по правую руку от него, Гермиона, - Одо несильно подтолкнул её, призывая проследовать за супругом, и прошептал вдогонку, - Здесь с Вами ничего не случится.

 

Она хотела в это верить, но взгляд чёрных глаз, пробирающий до самых потайных уголков её души, заставил её пристыженно опустить голову и закусить нижнюю губу. Герцог, сжавший её ладонь с такой силой, что чуть было не сдавил хрупкие пальчики, лишь удовлетворённо хмыкнул, бросив фразу, заставившую кровь в её жилах вскипеть, поверх её головы:

 

- Кусать тебя – моя прерогатива. Настоятельно советую не делать подобного в моём присутствии, иначе… Я за себя не ручаюсь, - Снейп лениво провёл пальцами по скрытому красным бархатом предплечью, медленно подходя к стоящему в окружении высоких деревянных перекрытий, на которых в трепетном ожидании расположились лорды – большинство из них были ей незнакомы, вероятно, все они были выходцами с севера Франции – трону, и кивнул ей, отпустив её руку.

 

Никто не произнёс и слова, когда герцог занял место, омытое кровью Гарольда Годвинсона, положив ладони на подлокотники. Он скользил затянутым поволокой взглядом по стройным рядам, по наряженным в цветастые кафтаны и меховые накидки людям, чью верность он купил и завоевал огнём и мечом, и не сдержал удовлетворённого, звериного оскала, когда Одо, поджав губы, преподнёс ему Священное Писание в потрёпанной кожаной обложке.

 

- Положи ладонь поверх и произнеси клятву, Северус.

 

Ему потребовалось некоторое время, чтобы вникнуть в слова брата: взгляд, которым наградила его Гермиона, был полон боли и неприкрытого страдания, но в глубине её глаз, напоминающих блистающий на солнце янтарь, он увидел… Влечение, стыд, желание? Эта краткая, промелькнувшая эмоция, исказившая её лицо, заставила его с каким-то особым остервенением сжать обветренной ладонью корешок Вульгаты.

 

- Я, Северус Снейп, сын герцога Нормандского Роберта Дьявола, законный наследник престола Англии, клянусь жизнью и честью защищать и оберегать Церковь и свой народ, присягнувший мне на верность. Клянусь быть справедливым правителем, клянусь быть праведным христианином, клянусь следовать закону и уступить свою власть первому достойному, - он склонил голову, пряча усмешку за прядями тёмных волос, и не побоялся лгать – ведь все, кто присутствуют сейчас здесь, знают, что трон, доставшийся ему ценой многих лишений, останется за ним до самой его смерти.

 

Холод елея, что коснулся его лба, заставил его на несколько мгновений закрыть глаза и покорно распахнуть шёлковую рубаху, обнажая грудь. Капли масла оросили его грудь, и он почувствовал, как оно, впитываясь в его кожу, привносит с собой долгожданный покой, покой, который он искал долгие годы. Зверь в его груди, хищник, следующий за зовом крови, наконец, притих.

 

Золотой венец был под стать местным жителям: грубовато сделанный, с режущими кончики пальцев зазубринами, лишённый всяческих украшений, он знаменовал собой приход новой власти, нового витка жизни, новых правил и устоев, принесённых с обласканных ветрами земель Нормандии новым королём. Когда Северус почувствовал его тяжесть, то поднял голову и, широко улыбнувшись, вновь оглядел собравшийся люд – и почувствовал признание, преданность и веру. Веру в него, мальчишку, что, лишённый власти, долгие годы был заключён в темницу.

 

- Во славу нового короля Англии Северуса, да сохранит его Господь!

 

Преклонившая перед ним колени супруга пробудила в его душе бурю, и он отеческим, ласковым жестом очертил контуры её подбородка, касаясь полуоткрытых губ подушечкой большого пальца. Стоило ей припасть поцелуем к его ладони, как он не сдержал хриплого, сдавленного вздоха.

 

- Клянусь быть Вашей верной подданной до тех пор, пока смерть не разлучит нас, Ваше величество, - шепнула она едва слышно, выдавливая из себя каждое слово, но и этого ему было достаточно.

 

Не бастард, но король.

 

Один за другим те, кто переплыл во имя его славы бушующие воды пролива, приносили ему клятву верности и вечного подданства. Вассалы, вскормленные его потом и кровью тех, кто некогда имел смелость преградить ему путь, отводили взгляд, касаясь губами его ладони, и благодарили за оказанную им честь. Быть приближённым короля, который вот уже девятнадцать лет держал в страхе всю северную Европу, значило многое, и если не сейчас, то через несколько лет, когда в каждом владении будут отстроены форты, когда армия, говорящая на французском, заполнит эти земли, они будут чувствовать себя хозяевами. Ведь для простого народа, для кожевников и кузнецов, для мельников и прачек, для трактирщиков и пахарей феодал, сидящий на мелком троне и без венца на голове, куда важнее и опаснее пусть и грозного, но далёкого монарха.

 

Барон Понмерси, склонивший перед ним колено одним из последних, прежде чем поцеловать его ладонь, произнёс фразу, должную достигнуть исключительно уха владыки на грани слышимости, и едва заметно приподнял уголки тонких губ, почувствовав, как напряглась его ладонь:

 

- Взгляните на тех, кто находится на возвышении по правую руку от Вас, - и оставил его одного, наслаждаясь своей маленькой победой.

 

Северусу потребовалось мгновение на то, чтобы выйти из оцепенения и кратким жестом подозвать к себе мирно наблюдающего за процессией Одо. Голос его, вопреки ожиданиям, дрожал и, бросив взгляд на супругу, он в недовольстве поджал губы, медленно выдыхая:

 

- Сопроводи Марию в Илфорд как можно скорее. Я желаю, чтобы она была в моих комнатах сегодня ночью, и чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Об остальном позаботимся позже.

 

То, с какой стремительностью он покинул Вестминстер, оставив гневно – или ему лишь казалось? – ропщущий люд за своей спиной, не укрылось ни от вездесущего Божьего глаза, ни от королевы, что, лишённая венца, принимала поздравления за нелюбимого мужа.

 

***

 

Илфордский замок в ту ночь походил на пчелиный рой, стены, казалось, содрогались от дружного хохота и нестройных французских песен о мёртвых мятежниках, и, в очередной раз повернувшись на другой бок, Гермиона зажала уши ладонями. Те несколько часов, что прошли с момента коронации, показались ей вечностью – покинутая всеми, она должна была быть посмешищем для лордов, баронов и офицеров гвардии, прибывших с покрытых вереском земель, и держать беседу со всеми теми, кто пытался подсластить тяжкую долю очередным кувшином вина. Присутствие супруга хоть и было для неё практически невыносимо, но оберегало от сальных, раздевающих взглядов и приглушённых смешков. Она чувствовала себя… Невероятно одинокой в холодных стенах замка, и даже присутствие епископа, что нежно сжимал её ладонь под льняными скатертями, не успокоило её.

 

Холодный ночной ветер, как думалось ей, способен будет заглушить поселившуюся в глубине души боль и несогласие сердца с разумом, и, порывисто поднявшись со смятых простыней, она тихо, чтобы не привлечь к себе внимания, отворила дубовую дверь – все ещё оставаясь пленницей, она не была более лишена чудесной возможности прогуливаться по каменной обители под покровом ночи, будучи никем не пойманной.

 

Плиты, которых она касалась босыми ножками, были укрыты здесь, в господских покоях, коврами из овечьей шерсти, и по пути на скрытый от посторонних глаз балкончик она не успела замёрзнуть, подтягивая подол ночной рубашки выше. Она бы и шла так, самозабвенно сжимая мягкую ткань между пальцев, если бы не услышала незнакомый женский голос чуть дальше по коридору – привыкшая проводить свой досуг среди мужчин с явным французским говором, Гермиона удивилась. Тёмная ниша, до которой не доставал алеющий отсвет пламени факела, была ей прекрасным укрытием.

 

- И всё же… Позвольте мне поздравить Вас, Ваше Величество, - гордая, царственная женщина, на несколько, как ей показалось, лет младше нового монарха, склонила голову, присев в аккуратном реверансе, и хриплый, глубокий смех, эхом отразившийся от древних стен, выдал ей другого участника тайного диалога, что до сих пор находился в тени.

 

- Я видел в твоих глазах гордость, смешанную с разочарованием, милая, - широкая ладонь коснулась лица женщины, лаская щёку, - Мне кажется, я догадываюсь, почему.

 

- Считаешь, что я желала бы быть на месте твоей супруги? Поверь мне, Северус, - словно зверёк, поманенный плавными движениями змея, она приблизилась к нему, поддаваясь, - Я не вынесла бы всего того, что ты взвалил на плечи маленькой девочки. И лишь одно желание привело меня следом за отцом сюда, в Лондон – желание увидеть тебя на законном месте спустя столько лет…

 

- Произнеси это ещё раз, - Гермионе не было видно, как загорелись его глаза, но ладонь спустилась ниже, обхватывая тонкую шею, оплетая свою жертву кольцами, он вновь походил на того, кто притаился в Эдемском саду.

 

- Ваше Величество… - прошептала женщина и, издав низкий, утробный рык, Северус припал к её губам в жадном поцелуе.

 

Он сказал Гермионе обо всём, что она желала знать: о нескрываемой похоти, распаляющей его естество, о силе и мощи этого мужчины, о том, как наслаждается он покорным телом в своих руках, прижимая его ближе к себе, о том, что через этот поцелуй, грубый, собственнический, он доносил до своей спутницы те чувства, о которых она, его законная супруга, и не смела помыслить.

 

Он, как показалось ей на мгновение, умеет любить странной, извращённой любовью. Любовью зверя, но не человека.

 

Женщина в его объятиях таяла, не сдерживая стонов, предоставляя Снейпу доступ к шее и обнажённым ключицам, зарываясь пальцами в его тёмные локоны и отвечая с ещё большим рвением, словно стремясь обуздать его… И он поддался. В один миг весь голод, будто по щелчку пальцев, покинул его, и губы, тонкие, обветренные, ласкавшие в ту ночь тело её, Гермионино, ласкали тело другое.

 

Он вновь поцеловал её, прикрыв глаза, дыша тяжело, будто после погони, но кровь в его жилах застыла. Он помнил вкус её кожи, вкус её губ, и упивался им, как дорогим вином, забываясь, теряясь в давних воспоминаниях и в долгожданном покое.

 

- Проведи эту ночь со мной, - бросил он небрежно, найдя в себе силы оторваться от святого источника, чтобы, спустя мгновение получив утвердительный кивок, припасть к нему вновь.

 

Они скрылись в тени коридоров замка, замеченные лишь будущей венценосной королевой, что сжала ткань ночной рубашки с невиданной силой.

 

Он касался её губ. Даже в ту ночь, когда он был нежен с Гермионой, он не удостоил её такой чести.

 

Всего на мгновение душа молодой девушки, лишённой и страны, и мужа, и свободы, пожелала быть на месте таинственной гостьи нормандца.

 

***

 

Лениво почёсывая бороду, Северус откинулся на спинку стула, несколько раз моргнув. Прошлая ночь не одарила его сном, но чувство удовлетворения и лёгкой усталости, волнами прокатывающееся по его телу, заставило его едва заметно улыбнуться.

 

Были ли события, скрытые мраком, ошибкой, он не знал, и не хотел думать об этом до того, как дурманящая дымка спадёт с его глаз. Вчера, в самый сладостный миг своей жизни, в миг триумфа над теми, кто долгие годы считал его нелюбимым сыном могучего герцога, он одержал триумф и над призраками прошлого.

 

Он не был с ней нежен и не попросил остаться до рассвета, сухо кивнув, когда Мария, торопливо натягивая на себя то, что, вероятно, было её нижним платьем, собралась поцеловать его на прощание. Вероятно, ему нужно было… Нужно было испытать те яркие, неподдельные эмоции, вернувшиеся прямиком из юности, вновь. Она не была лучше его наложниц, её волосы не пахли яблоками, а тело не было столь совершенным, как у посланной Богом супруги, но она знала его настоящего и позволяла куда больше, чем он мог бы взять. И ему, и самой себе.

 

Погружённый в размышления, он не заметил того, как в тронный зал, где ещё не был убран широкий обеденный стол, за которым пировали люди, чьи имена он предпочёл бы забыть, вошла та, с кем он невольно сравнивал свою возлюбленную «Бывшую», - шепнуло сознание, но он предпочёл отмахнуться от него и вновь окунуться в сладостную пучину.

 

- Кто она? – её голос был полон решимости, и заставил его против воли поднять взгляд на хрупкую фигурку, стоящую напротив. Фурия. Мстительная королева, невенчанная на престол. Его настоящее, отражение его истинных желаний. Прямо перед ним. Он не удостоил её ответом, лишь заинтересованно подняв бровь.

 

- Ты можешь… Сколь угодно развлекаться с наложницами, но вне стен этой обители, - она махнула рукой, и мягкие, упругие кудри скользнули по её шее. Впиться бы в эту нежную кожу зубами, оставляя багровую отметину…

 

- Позволь узнать, почему.

 

- Перед Богом и Церковью я – твоя супруга. Я долго могу терпеть взгляды твоих людей, долго могу слушать их шутки и разговоры о том, какова я в постели, но если они, прознав, что ты проводишь ночи с другими, осмелятся хотя бы коснуться меня – всё равно ведь не нужна монарху, - она выплюнула последнее слово, делая шаг ему навстречу, - Я убью тебя. Не смей.

 

Ярость в её взгляде позабавила её, и Северус криво усмехнулся, вновь почёсывая бороду.

 

- Король может брать любую женщину, которую пожелает, моя милая, ревнивая девочка, - шепнул он едва слышно, - И я буду обладать ими сколь угодно долго и там, где я того захочу. А если ты… - мужчина на мгновение замолчал, изучая её скрытые под расшитой позолотой тканью формы, - Ещё раз выскажешь своё… Неодобрение моими действиями, то будешь наблюдать за тем, как женщины, которым в жизни явно повезло больше, чем тебе, ублажают своего короля.

 

Лицо Гермионы побледнело, и она, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на него, расцарапать ногтями это некрасивое, с грубыми чертами лицо, собиралась было вновь произнести роковое слово, как двери тронного зала распахнулись вновь, и епископ, путаясь в складках рясы, нарушил их уединение громким возгласом:

 

- Понмерси… Понмерси в плену, Ваше Величество, англы, они… Ноттингем! – и замер, прижимая к груди Вульгату.

 

Северус покинул супругу и брата столь же стремительно, как и накануне в Вестминстере, и его зычный, глубокий голос, призывающий направить приказ о выступлении расположенным за крепостными валами войскам, призывающий подготовить его оружие и верного коня, эхом отразился от каменных стен, как накануне отражался его смех.

 

И Гермиона, бросив на Одо взгляд, полный надежды, позволила себе впервые за долгие месяцы искренне улыбнуться.

 

Сеть заговора, накинутая на север, на вересковые долины, где жили те, непокорные королю, но верные ей, начала затягиваться.

 

========== Глава 6. ==========

 

From the dawn of time to the end of daysI will have to run, awayI want to feel the pain and the bitter tasteOf the blood on my lips, again.Woodkid, Iron

Сизый дым, затянувший холмы близ Йорка, скрывал их, словно огромное одеяло. Несмотря на собачий холод, постоянную влажность, из-за которой ему приходилось по несколько раз в день останавливаться с привалом в пустующих низинах, он крепче сжимал поводья и хмурился сильнее с каждой минутой. Полгода назад, прибывший в эти земли устанавливать хрупкий мир, который зиждился на окровавленных телах мятежников, он и думать не смел, что те люди, которые под страхом смерти, но присягнули ему на верность, столь легко потеряют данную им, законным правителем, благодать. К восточному побережью в одночасье пришвартовались десятки, сотни кораблей, полные разъярённых датчан, жаждущих мести. Расправившись с одной угрозой, он, опьянённый успехом, упустил другую, куда более серьёзную, бьющую точечно и слишком сильно – и его помазанная миром грудь оказалась незащищённой. Он был окружён: сыны морей, чей главарь, неотёсанный, злобный, неграмотный варвар посмел оспорить его права на корону, воспользовавшись так удачно заключённым браком с дочерью короля скоттов; англосаксы, не теряющие надежды на то, что способны будут – вновь и вновь – уничтожать нормандских герцогов; король Франции Филипп, чьим вассалом, сильнейшим из всех, он был долгие годы, решивший убить ставшего слишком могущественным соперника… Он вновь и вновь сталкивался с предательством, куда более вероломным, чем то, что преследовало его всю юность. Но, к счастью и для себя самого, и для тех, кто сейчас в тягостном молчании стоял за его спиной, нервно теребя кожаные ремни на нагрудниках, он знал способ избавиться от занесённого над его головой меча. Избавиться раз и навсегда.

 

- Они знают о нашем приближении и покинули город, - голос Понмерси был хриплым и тихим, и старый барон в который раз откашлялся, сплёвывая капельки крови на примятую, жухлую траву, - Имеет ли смысл приходить туда… Сейчас?

 

- Именно сейчас, - не поворачивая головы, ответил он, и слова потонули в рёве ветра, - Нужно закончить то, что было начато.

 

Он помнил полыхающие руины разорённого Ноттингема, помнил, как крепость, возведённая им, как казалось, на века, опустела в одночасье, как женщины и дети, которых он поклялся защищать, торопливо метались по заполненным чужеземцами улочкам, поднимая пыль над просёлочной дорогой, пытаясь спасти скромные пожитки, как храбрые мужи, переплывшие с ним беспокойные воды пролива, спешившиеся на мягкий песок дикого побережья, лежат бездыханные, устремившие взгляд в сереющий небосклон. Пробиваясь сквозь толпы мятежников с вилами наперевес вперёд, по разрушенной каменной лестнице, он не ощущал боли, не ощущал жалящих ударов по своему телу ровно до тех пор, пока ударом плеча не выбил дверь, ведущую в уединённые покои. Мартен, стоящий на коленях со святым Розарием в руках, поднял на него взгляд, полный безмолвного отчаяния, и прошептал, едва шевеля обветренными, кровоточащими губами:

 

- Господь услышал мои молитвы… - попытавшись встать, он чуть было вновь не рухнул коленопреклонённый, но сильные руки подхватили его под грудь, взваливая на себя, помогая найти точку опоры.

 

- У твоего Господа есть имя, - злобно прошипел он, кривясь от острой боли в плече, открытую рану на котором задел неуклюжий Понмерси.

 

- Северус, Северус… Если бы я только знал, если бы я… Бери всё, что пожелаешь, всё, что захочешь, только позволь мне выбраться отсюда, - его речь была тиха и смешивалась с сиплыми стонами, он едва перебирал ногами, ослабленный, но продолжал с каким-то фанатичным остервенением сжимать в руке посеребрённую цепочку с бусинами из кипарисового древа. Мужчина, стараясь не пошатываться, лишь сильнее закусывал губу, позволив себе всего на мгновение прижаться спиной к каменной кладке. Очаг боли стремительно распространялся, и вот уже кончики его пальцев, неподвластные железной воле, затрепетали, а перед глазами начало стремительно чернеть. Он умел терпеть боль, умел дышать глубоко и медленно, позволяя эмоциям и мыслям унестись вскачь, но стоны барона, запах копоти, крики и звон оружия, перемешанные с боевыми кличами его армии, отвлекали его.

 

- Ты лишил меня того единственного, чего я требовал от тебя, когда мне было ещё восемнадцать, - некогда зычный, похожий на рычание голос осип, и он непроизвольно сглотнул подступивший к горлу ком, втянув воздух сквозь плотно сжатые зубы.

 

- Но мы оба знаем, о ком ты думал все эти годы, мальчик мой, - снисходительная, почти отеческая улыбка вновь заставила его скривиться, словно от хлёсткого удара по щеке, но что-то кольнуло и в сердце. Метко. Точечно.

 

Отбив Ноттингем у бастующих англичан, он направился с карательным походом на Север, пытаясь договариваться: деньгами ли, скользящими ударами меча по обнажённым шеям – не имело значения. Ослабленному после ранения, ему пришлось остановиться в Йорке на несколько месяцев, обласканным вниманием белокурых красавиц. Но их любовь, которая легко покупалась за несколько золотых, упорхнула от него столь же быстро, как и верность тех, кого он считал своим народом – отныне своим. Стоило ему, оставив земли на попечение совета нормандских баронов, отправиться на юг – ближе к дому – как он оказался загнанным в силки, подобный дикому зайцу.

 

Он не знал, мог ли кому-то доверять. Кому-то, кроме тех двоих, что сейчас, напряжённо вчитываясь в каждую строку на наскоро скреплённой печатями королевской грамоте, бледнели от страха и досады.

 

- Что это значит, святейший? – прошептала Гермиона, едва сдерживая слёзы, раз за разом проводя кончиками пальцев по выведенному чернилами имени супруга. Servus*… Имя, выбранное его отцом, то, которым он был наречён под милостивым взглядом Бога, как нельзя лучше отражало его истинную сущность.

 

- Как только он возьмёт Йорк, он направится назад. Нам стоит быть готовыми к его возвращению, Ваше Величество, и стоит быть готовыми к возвращению его армии…

 

- Этих… Этих дворовых псов, берущим след по запаху крови, готовым на всё ради удовлетворения своих низменных удовольствий? Они вновь наводнят Лондон, вновь будут крушить рынки, пьяные от вина, вновь будут по ночам врываться в те дома, где горит лучина, и вырывать из постели совсем ещё девочек… Они совсем, совсем как…

 

- Как Ваш супруг, - подытожил Одо, грустно ухмыльнувшись, - И мой брат.

 

- Но мы должны что-то предпринять! Если даже датчане отступили, оставив Йоркшир ему, и сбежали, поджав хвосты, значит, более против него у нас нет силы. Он легко нашёл общий язык с теми французами, что были присланы Филиппом, пообещав им сытую и спокойную жизнь здесь, на островах, и…

 

- Что мы можем предпринять против человека, что продал свою душу дьяволу, будучи юнцом? Человеку, который не боится смотреть в глаза смерти?

 

- Стать для него этой самой смертью. Змеи, пригревшиеся на его груди, святейший, должны, наконец, нанести свой удар. Избавить мой, - она подняла голову, и епископ дрогнул от решимости, что горела в её глазах, - Народ от того, кто позволил себе слишком многое.

 

Шум её шагов стих в пустующих, переплетённых коридорах Тауэра, каменной обители, что была отстроена на крутом берегу реки несколько месяцев назад, служившей новой королевской резиденцией, и епископ, стиснув челюсти, ударил кулаком по столу – слишком многое стояло на кону. И, пожалуй, с жизнью брата он готов был распроститься наиболее легко.

 

Ему было неизвестно, что, ворвавшись в обстрелянный огненными стрелами город, король, не даровав пощады никому из тех, кто остался в, как казалось, неприступных стенах, одерживал очередную победу. Спешившись посреди рыночной площади, он, стоя во главе небольшого отряда лучших своих наёмников, отправил большую часть войска к югу от главных ворот, приказав поджигать укрытые соломой крыши маленьких, аккуратных домиков, а сам, широко ухмыльнувшись и обнажив меч, стал обходить опустевшие улицы. Запах разлагавшейся плоти и гниения, запах крови, смешанный с удушливым смрадом, заставил его прищуриться, но он всё ближе подходил к своей цели, и хищный оскал, исказивший его тонкие губы, стал ещё шире.

 

В окружении отряда кавалерии, пущенной в Йорк первой, беспокойно жались чуть более тридцати женщин и с десяток ребятишек. Грязные, в разодранной одежде, они всего на мгновение, но напомнили ему о его судьбе. К счастью, его, маленького, покинутого всеми мальчишки, обошла стороной та участь, которая ожидала этих несчастных. Он знал, кого именно стоит пленить кавалеристам, знал, что как только его план претворится в жизнь, мятежные эрлы и герцоги, променявшие верность стягу на призрачную надежду возвыситься, ринуться к нему, падут пред ним на колени, умоляя взять их жизни взамен жизней тех, на кого он смотрел свысока, крепче сжимая рукоять меча из дамасской стали, но будет уже слишком поздно.

 

Вопреки распространённому мнению, он умел прощать и давать второй шанс. Те, кто решал пренебречь такой возможностью, платили за неё высокую цену.

 

Кавалеристы, гарцующие вокруг испуганной толпы, расступились в тот же миг, как он, скинув на покрытые кровавым месивом мостовые свой плащ, сделал шаг вперёд. Женщины, прижимающие своих детей ближе к своей груди, молили его о спасении – и он вновь почувствовал себя Богом, обнажая покрытый спекшейся кровью клинок – но король был глух к их мольбам. Шумно втянув пропахший жжёным деревом воздух, он слепо, ориентируясь только на сокрытые внутри его истерзанной души инстинкты, занёс меч, не слыша вскриков, не слыша детского плача и шепота, полного ужаса, что волной прокатился среди наблюдающих за резнёй кавалеристов. Он успел забыть то пьянящее ощущение, которое затапливало его разум, блокируя любую мало-мальски человеческую эмоцию, когда кровь обагряла грудь, росой опадая на пыльную землю, забыть то, с какой ненавистью в последний раз загораются глаза его невольной жертвы перед тем, как навсегда в них застынет тяжелый, со стеклянным отблеском взгляд, направленный куда-то ввысь, к тому, кто обязался защищать.

 

Что-то отрезвило его, стоило безвольному тельцу черноволосого мальчонки опасть, неловко уткнувшись лицом во влажную землю. Брезгливо сморщившись, он несколько минут стоял без движения, словно оценивая результаты своего труда, своего адского жертвоприношения, и, не обратив внимания на то, что несколько женщин, бледные, как сама смерть – оттого, что увидели её живое воплощение – всё ещё стояли на коленях, прикрывая грудь дрожащими руками, оседлал верного скакуна и умчался прочь.

 

Его силуэт, объятый языками пламени, размытый, подобный летящей стреле, был последним, что увидели стены древнего города перед тем, как пасть. На сей раз, как он надеялся, окончательно.

 

***

 

- Ты не считаешь, мой мальчик, что лучше мне было бы направиться обратно в Ноттингем? Земли, лишённые контроля, как тебе хорошо известно, склонны к неподчинению…

 

- Не раньше, чем мы отпразднуем нашу победу, Понмерси! Или ты стал слишком стар для того, чтобы положить глаз на понравившуюся тебе портниху? – Северус, проведя по лицу, перемазанному золой, широко ухмыльнулся и дёрнул за поводья, принуждая бедное животное ускориться, - И раз у нас появилась возможность поговорить, то… Боюсь, в Ноттингем ты направишься один. Если твоё предложение всё ещё в силе.

 

- При живой супруге ты позволишь себе размениваться на неё? Мне казалось, что то, с какой стремительностью ты в последний свой визит покинул мой замок, лишний раз подтверждает то, что милой вдовушке удалось, наконец, смягчить тебя.

 

- Она – в Тауэре, Мария – в Илфорде. Уверяю, Мартен, с твоей дочерью будут обращаться так, как подобает королеве, а Гермиона… - он подавил вздох, сжимая и разжимая кулак, прикусив губу от неприятных ощущений, что доставляли ему мелкие царапины на внутренней стороне ладони, - Я пытался. Дал ей всё, о чём она могла желать.

 

- Это задело тебя куда сильнее, чем мой отказ выдать Марию за тебя, Северус, и это видно невооруженным глазом. Ты стал сам на себя не похож…

 

- Уверен? – прорычал король, не поворачивая головы, - События последних месяцев ничему тебя не научили, старый дурак?

 

- Ты можешь огрызаться сколько угодно, но я останусь при своём мнении, - барон, проследив за тем, как его собеседник пришпорил коня, обгоняя пехотные полки, подавил ухмылку и, покачав головой, подстегнул свою клячу – его добыча, вопреки обещаниям Снейпа, не была столь уж существенна.

 

Огромное войско, где лишь треть составляли обессилившие, уставшие от постоянных походов по неприветливым, пустынным землям Альбиона нормандцы, всё ближе и ближе продвигалось к крепостным стенам, сереющим на горизонте. Месяцы, что провели они в карательных походах под знамёнами своего короля, в очередной раз уверили каждого из них, что бастард, которому они присягнули на верность ещё там, за бушующими водами Английского моря, канул в небытие, уступив место человеку, который не остановится ни перед чем, чтобы упрочить свою власть, власть своего народа и власть здравого смысла над проклятыми поползновениями захватчиков. Живая цепь, разрезающая войско напополам, плелась, позвякивая кандалами, пытаясь потереть руки, сплетённые крепкими жгутами, опустив глаза в землю. Юноши и мужи, смевшие восстать против помазанного Богом, безрассудные глупцы, что повелись на сладкие речи, пытались не продрогнуть на колючих порывах ветра, облачённые в разодранные рубахи. Лица их, как и у короля измазанные золой, были безжизненны, и огонь, что заставил зажечься где-то внутри и Филипп, и датские псы, уступил место самой пугающей эмоции – принятию собственной обречённости.

 

Помимо многочисленных людских ресурсов, которые новый король желал направить на каменоломни – строительство царственных обителей, пышных резиденций и соборов, что должны были умалить его грехи перед Папой, требовали куда больше, чем он мог дать – Северус принёс с собой столько золота, украшений, книг и богатых тканей, сколько смог найти в Северных землях. Вопреки распространённому здесь, в более тёплой и приветливой части острова мнению, даже в укрытых вересковым одеялах низинах ему было, чем поживиться. Благодарить стоило как датчан, что подкупали неразумный народ, желающий подвести его к плахе, всем, чем только можно, так и его бывшего сюзерена, что решил избавиться от неугодного нормандца. С хищной ухмылкой Северус думал о том, как должно быть горестно сейчас Филиппу, как он, обезумевший, метается по извилистым коридорам обители в Аахене, вопрошая у Господа, что делать с диким зверем. Быть может, он доберётся и до него, ведь ни герцог, ни король предательства не простит.

 

Лондон, вопреки его ожиданиям, был пустынен и тих – заколоченные деревянными ставнями окна трактиров и мелких лавочек словно ожидали пришествия захватчика, но не законного правителя, и, поджав губы, Северус, вновь подстегнув коня, сорвался вперёд, поднимая над брусчаткой мостовых, что была выложена ещё римлянами, пыль и золу. Ветер, гуляющий вдоль берегов Темзы, несколько отрезвил его, и, дёрнув за поводья, он застыл каменным изваянием на противоположном от Тауэра берегу, тяжело выдохнув. Над замком, который на его памяти был лишь грудой неотёсанных булыжников, где, не жалея себя, трудились лучшие из лучших зодчих, развевался его флаг. Его знамя, увенчанное короной герцога Нормандского.

 

Отправив войско за границы древнего града, в Илфорд, куда он не хотел возвращаться до тех пор, пока не увидит причину своей погони, своих ран и триумфа, король, пренебрегая возданной ему гвардейцами честью, впервые переступил сквозь врата нового начала.

 

Епископ Одо, с каждым кругом всё крепче сжимая в подрагивающем кулаке бусины розария, непреднамеренно дёрнулся, услышав тяжелые шаги и скрип несмазанных железных петель. Робко обернувшись через плечо, надеясь на то, что видение, представшее перед ним, совсем не то, чем кажется, он тяжело вздохнул и выдавил из себя улыбку – измученную и полную опаски.

 

- Мы ждали тебя не раньше ноября, - ему пришлось откашляться, чтобы голос принял былые рокочущие интонации, и Северус, расстегивая пряжки плаща, повёл бровью, оглядывая его с ног до головы изучающим взглядом, - Брат мой.

 

- Брат мой, - вторил ему мужчина, ухмыльнувшись, сокращая безопасное расстояние и заключая священнослужителя в крепкие объятия, на которые он, вопреки всему, неуверенно, но ответил, - Я решил, что дела на Севере больше не нуждаются в моём личном присутствии. Всё, что должно было быть сделано, я окончил, а иное… Иное не отвадит меня от желания как можно скорее вернуться… Домой.

 

Это слово впервые за долгие месяцы сорвалось с его губ, приглушённо и быстро, но он успел почувствовать его сладостное послевкусие, томительное, пронизанное ожиданием и невероятным теплом, которое он не чувствовал с юношеских лет. Нега, что разлилась по его телу, мгновенно сделала голову тяжёлой, а руки и ноги неподвластными голосу разума, словно вся усталость, что он копил в себе во время походов, выплеснулась в один миг.

 

- Да, да… Верно, Северус, - отойдя от пропахшего кровью, потом и костром единоутробного брата, Одо вновь улыбнулся, но куда более уверенно, - Ты сам не свой, вероятно, тебе стоит прийти в себя, а уже потом… Потом мы всё обсудим. Все, что тебе следовало знать, ты знаешь, да и мы с Её Величеством читали твои послания. Иди, Северус, иди и ни о чём не думай.

 

Провожая рослую фигуру убийцы, насильника и грешника взглядом, он сразу обратил внимание на то, как при упоминании Гермионы он весь напрягся, будто готовясь к атаке, замер, сделав лишь шаг по каменным ступеням винтовой лестницы, и тряхнул головой, отгоняя от себя непрошенные мысли.

 

- Ты знаешь, почему она не ответила ни на одно из моих посланий, Одо?

 

Епископ сжал розарий с такой силой, что одна кипарисовая бусинка треснула, расколовшись на две почти равные части.

 

- Нет, но уверен, она скажет тебе всё лично. Она ждала тебя, Северус.

 

Мужчина не ответил ничего, скрывшись в объятом мягким пламенем свечей коридоре, и, стоило его голове коснуться подушки, провалился в долгий, крепкий сон. Среди туманных видений он слышал мягкий голос, шепчущий ему лишь одну фразу: я ждала тебя.

 

***

 

Она кралась по коридорам тихо, подобно мышке, ступая по мягким коврам из овечьей шерсти с грацией и изяществом, подобрав подол длинной ночной рубашки так, что была видна мягкая округлость коленей. Солнце зашло за горизонт несколько часов назад, и служки, бывшие здесь, в стенах Тауэра, её тайными гонцами, донесли ей, что Его Величество проснулся и покинул – впервые за два дня, прошедшие с его возвращения – господские покои. Перед его возвращением у неё было некоторое время, чтобы продумать план, так трепетно хранимый, до мелочей, и сейчас она крепче сжала рукоять спрятанного в шёлковых складках кинжала.

 

Дверь поддалась легко и закрылась за её спиной с тихим, мягким щелчком. Ей пришлось несколько раз моргнуть, привыкая к полумраку, в который была погружена комната, и, удостоверившись, что плеск воды из смежных покоев всё ещё раздаётся, она прокралась ближе к постели, укрытой сбитыми, смятыми простынями, пропахшими тяжелым ароматом его тела, и, на удачу коснувшись губами острого лезвия, спрятать своё спасение под пуховыми подушками.

 

Через некоторое время ей стало холодно – открытые настежь ставни пропускали порывы холодного осеннего ветра, что скользили по полу, подобно змеям, и, перекинув волосы на плечо, она взобралась на подоконник, постаравшись кончиками пальцев прикрыть поскрипывающие резные деревяшки. Шершавая, тёплая ладонь, перехватившая её запястье, заставила её вскрикнуть и, если бы не сильные руки, подхватившие её под талию, она бы сорвалась прямо на каменные плиты.

 

Впервые за более чем полгода, она взглянула на него. Влажные пряди, с которых на плечи спадали капли тёплой воды, обрамляли чуть осунувшееся лицо с грубыми, жёсткими чертами. Губы, обветренные и покрытые паутинкой маленьких трещинок, сжались в тонкую линию, скулы украшала на удивление мягкая щетина с проблесками ранней седины, та, что нестерпимо хотелось коснуться… И лишь когда её пальчики пробежались по его подбородку, в глазах, ранее напоминавших ей два чёрных водоворота, промелькнула заинтересованность, смешанная с невероятной, щемящей душу тоской.

 

- Я не надеялся увидеть тебя здесь, - прошептал он, так несвойственно поддавшись ласке, сжав дрожащими пальцами её талию ещё сильнее, - Зачем ты пришла?

 

Ей потребовалось некоторое время, чтобы, отринув страх, приступить к выполнению своего плана, своей главной роли, к которой она готовилась, которую она страшилась.

 

- Я ждала тебя, - фраза, оброненная Одо, фраза, что преследовала его во снах с момента возвращения в Лондон, обрела, наконец, своё реальное воплощения, и антрацитовые омуты загорелись нескрываемым желанием.

 

- Повтори это ещё раз, - голос его стал ещё глуше и ниже, и Гермиона подавила сиплый вздох, когда почувствовала мягкий укус на своих ключицах.

 

- Я ждала тебя… Мой супруг, - она не сопротивлялась, когда сильные руки опустили её, и наблюдала за перемещениями короля, словно заворожённая. С маниакальной ухмылкой, исказившей его уста, он стал куда больше походить на себя прежнего, но, словно борясь с чувствами, что распаляли его кровь, он опустил голову и, заняв место в укрытом лоскутным одеялом кресле у растопленного камина, проговорил едва слышно, срывающимся на рык голосом.

 

- Тогда докажи мне это.

 

Она знала, чего он потребует, и с решимостью, которая стоила ей множества бессонных ночей, избавилась от мягкой ткани, урывавшей её тело. Судорожный вздох, шумно втянутый сквозь плотно сжатые челюсти воздух сказали ей всё, что она желала и, встав перед ним на колени, она почувствовала мягкое прикосновение к своим волосам. Пальцы, пару секунд ласково касающиеся каштановых прядей, сжались на затылке, принуждая её переступить, наконец, проведённую ей черту.

 

Когда её губы, сладкие, как лучшее вино, коснулись его обнажённой плоти, он ответил ей громким грудным стоном и откинул голову назад, сжав пряди ещё сильнее. Он чувствовал, как она дрожит, и её неуверенность, её… Невинность прельщали его.

 

- Возьми его в рот, девочка, - собственный голос показался ему чужим, раздававшемся откуда-то издалека, но подобные мысли не задержались долго в его разуме – вспышка, подобная комете, ослепила его, вынуждая приподнять бёдра навстречу медленным, тягучим движениям её языка и теплу её рта.

 

Наблюдая из-под опущенных ресниц за тем, как мужчина, которого она считала несгибаемым, жестоким убийцей отдаётся ей на милость, переставая контролировать свои слова и движения своего тела, она не сдержала осторожной ухмылки, продолжая скользить кончиком языка по крепкому стволу его пульсирующей плоти. Его тяжелый, мускусный привкус показался ей столь сладостным, что, вопреки всему, она не могла оторваться, и чувства, которые, как ей казались, должны были быть погребены под завалами, поднялись в её душе вновь. Она чувствовала свою власть, чувствовала его нужду в ней, и едва слышно застонала, когда Северус, подавшись бёдрами вперёд, коснулся задней стенки её горла, сдавленно шипя.

 

- Достаточно, милая, - прошептал он, дыша тяжело и поверхностно и, стоило ей отстраниться с влажным, невероятно соблазнительным звуком, он коснулся костяшками пальцев опухших губ, кивком указав на постель, - Встань на колени. Я хочу взять тебя сзади.

 

Он позволил себе полюбоваться видом, прислонившись плечом к резному столбцу, удерживающему полупрозрачный балдахин, и ухмыльнуться против воли, наблюдая за тем, с какой грацией девчонка, что свела его с ума с первой встречи, прогибается ему навстречу, соблазняя много лучше всех тех, с кем он делил свою постель последние месяцы.

 

- Ты хочешь меня поцеловать, девочка? – шепнул он в полумрак, окруживший их, словно кокон, и не ожидал ответа, но её жалобный стон, больше походивший на мольбу, заставил его тихо рыкнуть, а плоть в его кулаке в нетерпении дёрнуться.

 

- Более всего на свете, светлейший… Единственное, о чём я думаю перед тем, как позволить себе уснуть – Ваши сладостные поцелуи, что Вы дарили мне… Ранее, - обрывок фразы потонул в сдавленном стоне, и тонкие пальчики девушки с силой сжали сбитые простыни, когда её законный супруг, единственный, с кем она в своей жизни делила ложе, вошёл в неё одним резким движением, намотав волосы на кулак.

 

- Я целовал… - рыча, он входил в податливое тело с особым остервенением, натягивая каштановые кудри, - Лишь одну в своей жизни женщину, Гермиона… И она… - он вновь сорвался на стон, стоило ей, приняв подсказку инстинктов, сжать вокруг него внутренние мышцы, - Чёрт подери, девочка, она никогда не сравниться с тобой. Ты – единственная причина, по которой я возвращаюсь сюда. Я хочу… - хлёсткий удар по ягодице заставил её отстраниться, чтобы всего через мгновение принять его целиком, - Быть с тобой… Ты пьянишь меня, милая девочка. Никто и никогда не имел надо мной такой власти.

 

Он отстранился, ошалевшим взглядом лаская её подрагивающие в муках наслаждения тело, и упал на спину, притянув её к себе, оставляя на молочной коже багрово-фиолетовые кровоподтёки.

 

- Моя, - шептал он между укусами, удерживая её за подбородок, и, коснувшись успокаивающим поцелуем её лба, мягко улыбнулся, - И я позволю тебе сегодня овладеть мной так, как ты того, несомненно, хочешь.

 

Он был расслаблен, погружённый в волны тёплого океана, и лишь едва слышно зашипел, стоило ей оседлать его бёдра и принять его плоть в себя – сменив угол проникновения, он поддался новым ощущениям и прикрыл глаза, закинув руки за голову, позволив ей полностью управлять им и наслаждением, окутавшим обоих.

 

Большего дара она не смела ожидать.

 

- Я была слепа, мой господин, - прижавшись грудью к его груди, тяжело вздымающейся после каждого медленного движения, она коснулась губами его скулы, - Слепа и недостойна Вас. Я не верила ни в Вашу силу, ни в Вашу мощь, ни в право… - судорожный вздох сорвался с её губ, но мужчина лишь ухмыльнулся, не открыв глаз, - На престол. Но Вы… Божий посланник, сильнейший из всех тех, с кем я встречалась, и я горда быть Вашей – и только Вашей.

 

Осторожно, чтобы не потревожить его, не прерывая поступательных движений бёдрами, Гермиона позволила правой руке осторожно скользнуть под пуховую подушку, сжимая рукоять кинжала. Его пальцы вновь сжали её талию, а движения стали рваными и резкими – он вновь перехватил инициативу, подбираясь к вершине.

 

- И потому мне доставит особое удовольствие наблюдать за тем, как из тебя по капле вытекает жизнь. Совсем так, как из моего мужа.

 

Наточенное лезвие было в нескольких сантиметрах от его обнажённой, незащищённой груди, но тех нескольких секунд, что потребовались ей на то, чтобы решиться нанести, наконец, удар, хватило Северусу, чтобы открыть глаза.

 

Она сумела поднять на него взгляд лишь в тот момент, когда услышала звон упавшего на каменные плиты кинжала. Сбитая простынь укрывала его ниже пояса, грудь медленно, ритмично опадала, словно он пытался восстановить дыхание после долгой погони, а глаза… Глаза не выражали ничего.

 

Стоило ей приглядеться, и она увидела бы в них своё отражение.

 

Несколько раз он повёл головой из стороны в сторону, будто приходя в себя после контузии, и неловко, дрожащей от напряжения ладонью провёл по левой скуле. Кровь, что полосой осталась на огрубевшей коже, казалось, смутила его. Он не ощутил боли ровно до того момента, пока первые капли не упали на белоснежные простыни, оросив их багровыми подтёками.

 

Гермиона не сдержала вскрика, когда он повернулся к ней. Его лицо, испещрённое шрамами, с жёсткими и грубыми, как ей казалось, чертами, походило теперь на ужасную маску, обнажая истинную его сущность. Кривой разрез, проходящий от виска ниже, к кончику губы, изуродовал его окончательно.

 

Изуродовал, но не уничтожил.

 

- Беги, - шепнул он в полумрак комнаты, смотря прямо перед собой. И лишь когда за захлопнувшейся дверью стихли удаляющиеся шаги, истошно завыл.

Комментарий к Глава 6.

* - имя Северус в латинской транскрипции созвучно с латинским servus - раб, слуга.

 

Ваш покорный слуга отныне является дипломированным специалистом! Гип-гип-ура! Идеология национал-социализма и Третьего Рейха, а так же проблематика немецкого национального самосознания плохо коррелируются с нормандским завоеванием Англии, но тем не менее :).

 

========== Глава 7. ==========

 

Солнечный свет лениво, нехотя пробиваясь сквозь полупрозрачную ткань балдахина, обласкал сплетённые на простынях тела. Зажмурившись и шумно выдохнув через нос, мужчина попытался скрыться от них, но, признав своё поражение, закинул руки за голову и медленно обвёл сонным взглядом контуры желанного тела, возлежащего рядом с ним. Тёмные, подобно сумраку ночи радужки блеснули, стоило женщине нежно улыбнуться, коснувшись мягким поцелуем его груди.

 

Медленно проводя кончиками пальцев по огрубевшей коже, она ласково, почти невесомо тронула контур густых бровей, скользя чуть левее, к виску, но в тот же миг её запястье сдавила крепкая хватка, а во взгляде мужчины промелькнула тень обиды.

 

- Ты не скажешь о том, кто сделал это?..

 

Слова, казалось, кольнули его в самое сердце, подобно метко выпущенной стреле, и, отпустив ласкавшую его лицо руку, безвольно павшую на смятые простыни, он, не проронив и слова, поднялся, резко, нервно натягивая на свои плечи льняную рубаху. Клокотавшая внутри него ярость, казалось, готова вырваться, будто и следа не осталось от покоя, поселившегося в его душе накануне вечера. Как нежен, как трепетен он был в тот миг, когда позволил себе перейти порог этих покоев – и показалось, что он умел любить – но, стискивая челюсти с такой силой, что свежий шрам неприятно заколол, он собственноручно с корнем выдирал все земные чувства, давая шанс глухой злобе затопить своё сознание.

 

- Ты вновь уйдёшь? – шепнула Мария, схватив его ладонь и припав в выпирающей косточке большого пальца поцелуем, но король остался непреклонен, замерев лишь на миг. Стяжки его плаща затягивались, как подумалось ей, с непозволительной быстротой, и она отдала бы всё, отдала бы саму себя ради того, чтобы Его величество остался с ней, под пологом её обители, - Уйдёшь к той, что оставила тебе этот шрам?

 

Стоило ему обернуться к ней, как Мария, не сдержав судорожного вздоха, прижала колени к груди, пытаясь скрыться: горящие адским пламенем тёмные омуты глаз, в гневе сошедшиеся на переносице брови, звериный оскал с чуть подёргивающейся от напряжения верхней губой, крепко сжатые кулаки с проступившими голубыми венами на тыльной стороне, и ужасающая, сшитый явно на скорую руку, изуродовавшая его – и тот, кто отрицал это, был глупцом – отметина, пересекающая, делящая его лик на две неравные части. Янус.

 

Он скрылся, шелестя подолом плаща по каменным плитам, и глухой звук его тяжелых шагов эхом отдавался в душе Марии, не смевшей пошевелиться, не смевшей броситься за ним вслед. Её желания и помыслы померкли в тот же миг, как он посмотрел на неё. Много лет назад она покинула его, оставив измученного суровыми походами и жестокими битвами молодого герцога на произвол судьбы и девушек, что так и остались для него безымянными, спасаясь от чудовища. Она знала, каким он мог быть, какими чувственными были его поцелуи в моменты наивысшей страсти и как искренне он улыбался ей в ответ после томительных ночей, проведённых вместе, и разительные перемены, переломившие его жизнь на до и после, заставили её предать его любовь – единственное, чем он был богат. В тот день, когда нормандцу, лишённому былой чести, принесли головы тех, кто был повинен во всех тяготах его малолетства, она поняла, что человек, проложивший себе путь к светилу по расчленённым трупам, не более, чем орудие. Орудие, которым можно будет воспользоваться в своих интересах, перебравшись через бушующие воды пролива, орудие, которым она сможет выстелить себе дорогу к высшим, орудие, становившееся податливым воском в её руках – ведь отзвуки былой любви всё ещё жили в его сердце. Но взгляд, которым наградил её король сегодняшним утром, посадили в её душе зёрна сомнений – ведь если он ушёл к ней после всего совершённого, если одно её упоминание заставляет его терять голову от ярости, бывшую всегда под уздой, то она упустила его. Впервые за более чем двадцать лет, прошедших с их первой встречи.

 

Одинокому всаднику, что, подобно сизокрылому ворону мчался по пустующим улицам отстроенного римлянами града, было неведомо, какие сомнения терзают душу былой любви. Едва он покинул Илфорд, как пелена спала с его глаз, и на место всепоглощающей ярости, вызванной прикосновением чужих рук, пришёл покой. Что думалось ему в ту ночь, когда он, окровавленный, бледный, как сама смерть, на подкашивающихся ногах ввалился в покои своего брата, шепча сухими губами лишь одно имя? Что думалось ему, когда он впервые взглянул на себя в зеркало? Что думалось ему, когда, пытаясь забыться, вернуть ту тонкую нить искренности и нежности, что была отрезана кинжалом, отправился к той, с которой быть не хотел, которую избегал, как огня, чтобы не дать ей вымолвить и слова, порочащих девчонку? Вскружившая ему голову, восхитительная, та, в которой он нуждался, будто в воздухе, та, к которой он мчался, подстёгивая измученного коня, сквозь вересковые пустоши… Попытавшаяся убить его в собственной постели. Мария не смела произносить её имени, ведь была недостойна. Та, которую он когда-то возносил до небес, была недостойна… Всего на один краткий миг королю, что поднял затуманенный взгляд на небосклон, показалось, что он влюблен. Всего на миг, но до чего он был прекрасен.

 

***

 

Лёгкие, словно сдавленные железными обручами, не подчинялись ни голосу разума, ни чему бы то ни было – как не пыталась она сделать глубокий вдох, ничего не выходило. Влажный воздух подземелий Тауэра успел выесть её изнутри, словно червь, почуявший гниль в сладкой плоти фрукта, и, откинув спутанные колтуны, бывшие некоторое время назад мягкими и шелковистыми прядями, на спину, она прижалась щекой к холодному камню. Бездумно проводя пальчиками по швам кладки, на которой, словно на зло всему миру, на зло гнетущей атмосфере этого места прорастал мох, она закусила губы – резкая боль в плече не отступала, сколько она не пыталась не обращать на неё внимания. Сон, которым она располагала здесь, отнюдь не был спокоен и тих – если не громкие, похожие на вой вепря стоны, что раздавались из соседних камер, будили её, то крысиный писк и омерзительное ощущение голых хвостов, касавшихся её кожи. Она потеряла счёт дням, не видя солнечного света – и лишь подавила слабую улыбку, чтобы вновь не впасть в безумство. Солнечный свет… Сколько она будет тосковать по совершенно обыденным там, за коваными решётками, вещам? Мягкая постель с пышным пуховым одеялом, тёплая вода с толикой ароматических масел, тех, что преодолели целый мир, чтобы попасть к ней в руки, осторожные приветствия служек, что считали её королевой, влечение, жажда, что отражались в чёрных очах, стоило ей промелькнуть мимо незримой тенью? Нет, она не будет думать о нём – не будет думать о том, насколько растерян был великий военачальник, насколько походил он на маленького, запуганного всеми мальчишку, когда она посмела поднять на него взгляд – она не выполнила того, что должно. Мысли о том, что стоило сбегать с Гарольдом в тот же миг, когда её доложили о высадке варваров в овечьих шкурах на берега благословенной Англии, вновь пролетела пущенной стрелой в её сознании, вынудив прикусить костяшки пальцев. Как много она потеряла, и как много могла обрести, если бы не дала ему шанса, если бы прикусила кончик языка, не давая сорваться с него злым словам, если бы не дала секундную отсрочку… Сбежавшая, она слышала его протяжный вой, вой раненого зверя, прежде чем попасться растерянным гвардейцам. В тот миг, когда её запястья стянул жёсткий жгут, а плечи от невероятного напряжения непривычно зажгло, ей показалось, что зверь, который казался ей воплощением адских мук и дьявольских деяний, был всеми отринутым Богом. Великий, могучий, невероятно опасный, словно герой старинных легенд, он возлёг, истекающий кровью, даже не думающий сопротивляться, отдавший бразды правления – миром ли, душой ли её или английской землёй – первому достойному, кто смог победить его в битве. Она видела, как его лик исказила чудовищная гримаса, как из разорванной плоти стекала кровь, окрашивая его губы в алый, как судорожно проводил он по ним ладонью, словно не веря, пытаясь осмыслить – но вот в тёмных, как глубины океана глазах она не увидела ничего, кроме вселенской усталости. Уставший, великий зверь… Обрекший её на томительное ожидание своего конца в темнице, утопающей в погребённых надеждах, он заставил её задуматься, но вместе с тем ещё сильнее возжелать мести. Мести за грядущее, мести за прошедшее, мести за то, что позволил ей задуматься – не ошибалась ли она, раз за разом произнося жуткое слово, глядя ему в глаза, не ошибалась ли она, слепо следуя за призраком погибшего мужа.

 

Нечёткая тень, что проскользнула в некотором отдалении, заставила её встрепенуться, поджав под себя колени, и поднять голову. Улыбка вновь озарила её уста, но не хватило сил подняться – благо, мужчина, чей силуэт обрамляли отсветы пламени, отозвал монотонно меряющих шагами узкие коридоры гвардейцев и, притворив за собой покрытую металлическими вставками дверь, опустился рядом с ней на каменный пол. Края его сутаны коснулись мутной влаги, скопившейся в выбоинах, пачкая богато расшитую ткань, но, стоило Гермионе протянуть руку, указывая на упущение, как епископ слабо улыбнулся, нежным, полным тревоги жестом перехватив её запястье.

 

- Глупая девочка, если бы я только знал… - выдохнул Одо, сокрушённо покачав головой. В голубых глазах, холодных, словно снега северных земель, она нашла отражение божественного милосердия, и вновь закусила губы, попытавшись не расплакаться, - Если бы я только знал, насколько ты смелая, насколько… Безрассудная, чтобы бросаться в пасть волка, я…

 

- Он не волк, - голос, так напоминавший ранее епископу переливы колокольчиков, охрип и упал до шёпота. Кашель, вырвавшийся из её груди, был подобен кашлю тех, чьими телами завладела чёрная смерть. Одо не почувствовал, как дрожит её хрупкая ладонь под его хваткой, сильнее сжимая запястье – от гнева на самого себя и на брата, что заключил её в место, где не всходит солнце, - Лев, с блистающей на свету шкурой, густой гривой… Король…

 

- Я не прощу себе произошедшего, - холодные пальцы коснулись прокушенных губ Гермионы, будто у него хватило бы сил залечить их одним жестом, чтобы, спустя мгновение, отстраниться, вновь качая головой, - Я видел его. Он вернулся в Тауэр и приказал вывести тебя – народ, лишённый королевы, беспокоится, город тонет в лживых разговорах и слухах, и даже преданные – всё ещё – ему люди начинают хвататься за рукоять кинжала при его приближении. Ему простят всё, что угодно, но не смерть жены Годвинсона.

 

- А мне простят его смерть? – мужчина, шумно выдохнув через нос, внимательно осмотрел Гермиону с ног до головы, сжав челюсти так, что проявились желваки. Прежде она не видела его столь… Нервным, столь отстранённым, будто и он – как и она в последние дни, что провела здесь – покинул стены темницы, разумом вырвавшись на желанную свободу.

 

- Убить льва, короля? – усмешка на его губах быстро померкла, и Одо вновь судорожно сжал её ладонь, - Северус не даст Вам возможности приблизиться – не после того, что Вы, глупая девочка, безрассудная девочка, совершили, нет, не даст. Если Вы так желаете увидеть его тело, - Гермиона отвела взгляд, чтобы не дать епископу узреть своё сомнение, - Отныне Вы должны быть в стороне. Не приближаться к нему. Не говорить с ним. Не думать о нём, Гермиона.

 

- Я поклялась, - голос её осип ещё сильнее, - Уничтожить его, пусть даже ценой собственной жизни. И те мысли… Мысли, что носятся в моей голове, не давая заснуть, не должны мне помешать.

 

- Бедная, невинная девочка, - прохладные пальцы епископа коснулись спутанных кудрей, пытаясь хоть немного пригладить их, придав им былую мягкость, - Он слепнет, слепнет от гнева, от обиды, от всего того, что было взращено в нём с младенчества, и в любой момент, когда ты будешь готова вновь занести над ним страшное оружие, всё это может вырваться. Он не остановится ни перед чем, чтобы исключить любую из возможных угроз, он будет преследовать тебя по пятам, он… Он не даст более шанса на исправление, заключив тебя сюда, не поддастся уговорам толпы, просящим, умоляющим тебя выйти на свет Божий. Я отпускаю тебе твои грехи, девочка, отпускаю грехи и верю в то, что Господь убережёт тебя. И дарует мне силы закончить дело, начатое тобой. Храбрая, обезумевшая от горя пташка, за что такие страдания были ниспосланы тебе свыше?..

 

Голос его, постепенно снизившись до шёпота, убаюкивал Гермиону, все сильнее жавшуюся к крепкому телу, и, подняв на него взгляд затравленный, полный испуга и сожаления, она в очередной раз отметила, что они, рождённые от одной матери, были друг другу полной противоположностью. Сколько немого восхищения вызывал у неё епископ, с каким огнём в душе она была готова следовать за ним, следовать за долгожданной свободой, как трепетно и нежно, словно к агнцу, он относился к ней… Оберегая, будучи якорем в бушующей пучине морской, светом Вифлеемской звезды, озарившей небосклон, похожий на ангела своими лучистыми, голубыми очами и цвета зрелой пшеницы волосами. Земной и одновременно с этим… Столь близкий к небесам…

 

- Будьте благоразумны, Гермиона, когда вновь встретитесь с ним – не давайте своим чувствам взять верх над разумом. Какими бы эти чувства ни были.

 

Ещё долго после его ухода лишённая трона королева сидела на холодных каменных плитах, бездумно водя подушечкой пальца по скопившейся в выбоине воде. Она не слышала ни крысиного писка и шороха голых лапок на расстоянии нескольких футов от себя, ни зычных голосов стражников, что несли службу, оберегая закрытую на засовы металлическую дверь как самое дорогое, самое ценное, что оставалось в их жизни. Служки, милые служки, бывшие её ушами и очами, сейчас страдали без своей госпожи, не имея возможности приблизиться к таинственным, укутанным тьмой подземельям, куда ступала лишь нога короля. Король… Она, даже не пытаясь сопротивляться необъяснимому внутреннему порыву, позволила своим мыслям вновь унестись вскачь, и ощущая, как невероятный гнев, подобный штормовой волне, поднимается в её душе, девушка стремительно выдохнула и крепко сжала дрожащими от страха, осознания – но не принятия – пальцами грязный подол оборванного платья.

 

Вместе со штормовой волной, готовой укрыть её с головой, в её израненной, измученной душе, вопреки всем бурям и ветрам, прорастали первые ростки чего-то воистину более страшного.

 

***

 

Она не помнила, сколько дней провела в заточении после визита епископа – в месте, где не было солнца, жить, существовать было невероятно трудно. Невероятно трудно было найти в себе силы не просто сидеть, ожидая чуда, на набитом соломой матрасце, а подняться, судорожно цепляясь пальцами за скользкие от влаги камни кладки, совершать каждый шаг, будто заново, мерять шагами маленькую комнатушку, ставшую ей домом, и сдерживать подкатывающую к горлу истерику. Ей казалось, что она прошла путь, подобный тому, что совершают пилигримы, отправляясь из насиженных гнёзд в Град Божий, ей казалось, что её ноги, сбитые в кровь, исходили десятки, сотни лестничных пролётов, не покидая стен всеми забытой темницы, а разум, шепчущий свои грязные, злобные слова, постепенно переставал слушаться своей хозяйки. Так бы и ходила она, прослеживая ладонью путь по выемкам потрескавшихся камней, если бы в один миг дверь не распахнулась, ударившись о стену с невероятным лязгом, оглушившим её, а на пороге, выглядывая один через другого, пихая друг друга в бока, не столпились служки, верные, милые служки…

 

- Госпожа, народ хочет видеть Вас. Его Величество приказал сделать всё, чтобы Вы могли предстать перед ними к сегодняшнему вечеру.

 

Слабо, затравленно улыбнувшись, Гермиона позволила им подхватить себя под руки и вновь направиться наверх, покидая страшное, томительное, одинокое место. Ей казалось, что она взлетает к небесам, что молодые люди и девушки, бывшие её верными пажами, есть ангелы, и вот-вот, и она встретит апостола Петра. Они вели её по длинным, петляющим коридорам замка, принадлежащего не ей, расспрашивая о чём-то совершенно незначительном, а ей, страждущей, хотелось лишь одного – увидеть, наконец, синеющий небосклон и вдохнуть аромат полевых цветов. Словно больная, потерявшая рассудок, брела она, едва касаясь босыми ножками плотной шерсти дорогих ковров, пока крепкие ладони, помогавшие поддерживать равновесие, не донесли её до покоев. Супружеских, королевских покоев.

 

Ничего здесь не напоминало о том страшном вечере, словно не было его, словно монахи, переписывающие хроники под тонким светом лучины, упустили страницу, утеряв её в веках: ложе, укрытое пышными одеялами и прокипяченными белыми простынями не хранило в себе ни мускусной влаги, ни пота, что стекал по могучей спине пришлого владыки, обводя рельефные мышцы, ни его же крови, алой, такой же, как и у всех смертных… Закрытые ставни, аккуратно разложенные на цветастом покрывале сорочки, богатое, исшитое драгоценными камнями платье, то, в котором он, очевидно, пожелал видеть её.

 

Вежливо поблагодарив каждого из служек, что, откланявшись, поспешили удалиться, она оставила с собой лишь нескольких девушек. С нехарактерным для себя остервенением она скидывала с себя грязное платье, желая как можно скорее почувствовать кожей тёплую влагу, благоухающую от ароматных масел – цитрус, сандал и ладан, дары Востока – почувствовать прикосновение несколько жалящей, но столь же приятной ткани на своих плечах, груди, животе… Стоило ей погрузиться в исходящую паром воду и распустить, наконец, непокорные каштановые кудри, как в её голове стрелой пронеслась одна-единственная мысль, больно ужалившая её где-то внутри.

 

Его тело омывали с таким же трепетом?.. И сколько раз с той ночи он разделил свою постель с кем-то, кроме неё?..

 

Нет, нет! Не могла она, не верила в то, что сердце и разум были отныне воедино, что страстные возгласы, которые срывались с её губы в моменты близости, станут громом в её ушах, что вновь и вновь она будет вспоминать о том, как жёсткие пальцы касались её бёдер… Не верила в то, что, оказавшись вновь на свободе, она возжелает увидеть своего палача.

 

Господь, дай ей сил! Дай сил, чтобы закончить начатое, чтобы у Одо не дрогнула рука! И тогда мысли, источившие её душу, канут в небытие, погребённые под слоями сырой земли.

 

Но пока, до тех пор, пока она не увидела его, она будет наслаждаться всем тем, по чему так сильно скучала, будет с необычайной грацией и изяществом расчёсывать потемневшие от влаги кудри, надевать на разгорячённое тело богатые, мягкие ткани, позволяя себе посмотреть на себя в зеркало – несмотря на так несвойственную для неё бледность, то проявилась после заточения, в её глазах всё ещё горел огонёк, она всё ещё была – и будет – для всех этих людей королевой, пусть её супруг и считал иначе. Супруг… Нет, нет, глупая девочка! Против воли она касается ободка тяжелого золотого кольца, утянувшего её в бездну, и словно в тот же самый миг наступает в её душе покой.

 

Так странно… И как… Непривычно.

 

Подняв голову и расправив плечи, она покинула покои, не глядя ни на кого, слепо следуя по нетронутым дорожкам навстречу Вифлеемской звезде. Сквозь стрельчатые окна раздавался гул толпы, нарастающий с каждой минутой, слышались отдельные выкрики, полные яда и пренебрежения в адрес крепких гвардейцев, сдерживающих подходы к крепостной стене; ступая по каменным лестницам, она желала оглянуться, но лишь сильнее прикусывала губы, едва заметно качая головой.

 

Отворив тяжелую дверь, стражники, сжимая в ладонях древко победоносного стяга – сизокрылого ворона, парящего над лазурной бездной, стяга, пришедшего на смену тому, что был у её бедного, милого Гарольда – склонили голову, приветствуя её, словно ещё несколько дней назад немногочисленные из них не пропихивали ей в темницу остывшую похлёбку, они окружили её нерушимой стеной и, стоило ей выйти на балкон, что продувался холодным северным ветром, человеческое море внизу разбушевалось. Сколько радости было на лицах молодых девушек, дряхлых стариков, деловитых торговцев и вечно пьяных трактирщиков! Сколь многие подкинули свои шапки, перештопанные десятки, сотни раз, в воздух, славя свою королеву! Свою… Вопреки желанию царствующего монарха. Она ощущала себя непобедимым римским полководцем, что только вернулся из долгого похода в родную провинцию, и весь триумф, что был описан великим Цезарем, обрушился на неё.

 

Она улыбнулась. Впервые за многие, долгие, холодные месяцы. Улыбнулась искренне и нежно, так, что толпа, оттиснув гвардейцев ближе к стенам, вновь закричала, радостно улюлюкая, смеясь и… Страшась.

 

Но чего? Почему нрав человеческий переменился столь скоро, почему в глазах, что смотрели на неё, она увидела искру боязни и злости, рискующую вот-вот перерасти в пожар, окрасив небосклон в алый? Холодный шёлк, что коснулся её правой ладони, послужил её ответом, открывшим все карты.

 

Он приближался медленно, будто подпитывая животную натуру её невероятной смелостью и щемящей радостью, изучая глазами плавные изгибы женского тела, и остановился позади неё, словно страж, словно каменный гигант. Она чувствовала, как приподнимается его грудь, как горячее дыхание касается обнажённой кожи её шеи, но не шевелилась, не смела обернуться. Не могла… Поддаться и голосу разума, и сердца. Король, наблюдая за беснующейся толпой, лишь поднял раскрытую ладонь, молча приветствуя свой народ. Сейчас, когда перед ним, спасителем и освободителем, великим полководцем лежал весь мир, и от одного его имени правители всех держав мира сего трепетали, он, вопреки ожиданиям, не чувствовал ничего, кроме подкатывающего к горлу раздражения. Его не терпели здесь, на Альбионе, предпочтя иноземцу ту, что была супругой любимого народом монарха… И сейчас, отрешённо обводя взглядом человеческое море, он почувствовал лишь одно движение, услышал лишь один сдавленный вздох и, медленно повернув голову, впервые за более, чем месяц, встретился с ней глазами.

 

Как исхудала она, как переменилось её лицо, как подрагивали её губы… Гермиона, поднеся ладонь ко рту, едва слышно всхлипнула, рассматривая кривую отметину, изуродовавшую его. Уголок его тонких губ был теперь подёрнут, словно его уста исказила страшная усмешка, а мышцы под плотными стяжками и новой, белеющей кожей не шевелились, превратив его грубое… Прекрасное лицо в глиняную маску. Ни единой эмоции, ни единого слова не проронил он в её адрес и, резко развернувшись, покинул открытый всем ветрам балкон.

 

- Прикажите сопроводить её в супружеские покои. Я не желаю более видеть её в подземельях, - голос его, вопреки всему, был тих и даже несколько мягок, полы чёрного плаща взметнулись, стоило ему бегом спуститься по лестнице, и стражники успели лишь отрешённо кивнуть, не вдумываясь в небрежно брошенный указ.

 

Но его услышала и Гермиона. В последний раз улыбнувшись толпе – скорее из вежливости, чем из надобности – она поспешила, как могла быстро при своей слабости, за ним. Лестничный пролёт, ещё один, и вот уже слышится эхо, слышится позвякивание металла на его пряжках, слышатся тяжелые шаги.

 

- Северус… - он замер, словно поражённый громом, услышав своё имя из её уст впервые, но не обернулся, не дал увидеть своего испещрённого лика. Янус, - Северус… Благодарю Вас.

 

Короткий кивок был ей ответом, и рослая фигура, продолжая своё торжественное одиночное шествие, скрылась в полумраке, словно затушив пламя сотен факелов, закреплённых на стенах Тауэра.

 

========== Глава 8. ==========

 

Уже месяц Гермиона, супруга царствующего английского монарха, была свободна.

 

Погрузившись в свои размышления, девушка, удобнее перехватив тонкую иголку, продолжила самозабвенно вышивать красочные узоры на вороте мужской рубахи. Найденная в глубинах платяного шкафа — очевидно, служки, все ещё думая, что эти покои воистину считаются супружескими, озаботились тем, чтобы у Его величества не возникало нужды в чистых одеяниях — она быстро стала единственным, что носила девушка в этих стенах. Свободного кроя, длинная настолько, что наполовину прикрывала нежную кожу бёдер, пахнущая луговыми травами, она позволяла ей насладиться поразительной мягкостью распаренного льна. Постепенно, будто отражая все её внутренние переживания, на ткани стали появляться вышитые цветными нитями растения, очертания бушующих волн северных морей, узоры, выбитые на друидских капищах… Она забывалась, с поразительной точностью и аккуратностью затягивая стяжки, но, стоило ей вспомнить тяжёлый, пробирающий до костей взгляд, которым наградил её нормандец там, на крепостной стене, вспомнить, как на его изуродованном лице не промелькнуло ни единой эмоции, словно он был каменным изваянием, молчаливым гигантом, как игла выпадала из её пальчиков, а к горлу подкатывал стон. С силой сжимая в ладони чуть сероватую ткань рубахи, она до боли прикусывала губу и закрывала глаза, тяжело выдыхая через нос.

 

Уже месяц Гермиона не видела своего супруга.

 

Лишь Одо, милый Одо, что приходил к ней практически каждый вечер под предлогом совместной молитвы, был её компанией. Мужчина, раскладывая на грубо обработанной столешнице распятие и богато украшенную Вульгату, впервые услышав сорвавшийся с её губ вопрос, напрягся, на секунду замерев, но, повернувшись к ней лицом, лишь одобряюще улыбнулся:

 

— Нам не стоит быть поспешными, все продвигается так, как должно, и Вы не должны…

 

— Я спросила как он, — прошептала Гермиона, отводя взгляд, — Я… Не видела его…

 

— В последние несколько недель он поразительно тих. Об этом говорят все в замке, и только глупец не понял бы, что с ним что-то произошло. Чужая душа — потёмки, Ваше величество, я не имею ни малейшего представления, где он проводит свои ночи, но, вероятно, произошедшее… — он на несколько мгновений замолчал, будто невзначай скользнув кончиками пальцев по своей скуле, — Затронуло его куда сильнее, чем мы оба могли ожидать. И его решение… Вернуть Вас… Тому лишь подтверждение.

 

— Что со мной происходит, святейший? — шёпот её сорвался на тихий всхлип, и, пытаясь сдержаться, она с силой сжала густые пряди на затылке, — Что происходит… С ним?

 

— Вероятно, Ваше величество, Вы сами знаете ответ на свой вопрос, — епископ сдавленно выдохнул, присев на край постели, и протянул ей раскрытую ладонь, — Он всегда был… Он всегда умел влиять на своё окружение. Боюсь, что если бы не детство, проведённое в Клюни с ним порознь, я бы стал таким же, как он. Ожесточённым. Умеющим манипулировать, умеющим… Затронуть то, что скрыто от посторонних глаз. Но Вы, Гермиона… Ты не должна этого чувствовать. В тебе достаточно жизненной силы, чтобы противиться ему. Он — зверь, Гермиона, и… Позволь Богу, но не дьяволу полюбить тебя. Коснувшись пламени однажды, можно не заметить, как оно поглотит тебя с головой.

 

Она не заметила, как горячие, хрустальные слёзы, скатываясь по её щекам, опадали на простыни, но сил сдерживать глухие рыдания больше не было. Объятия Одо, такие широкие, почти отцовские, любящие и нежные стали ей пристанищем, она цеплялась дрожащими пальчиками за плотные складки его алой сутаны, пряча лицо у него на груди. Сам епископ, шепча что-то бессвязное, раскачивался из стороны в сторону, касаясь спутанных кудрей на макушке то мимолётным поцелуем, то тыльной стороной ладони.

 

— Тише, тише, дитя… Всё будет, как должно…

 

— Пообещайте мне, святейший, — Гермиона медленно подняла голову, и внезапно голос её стал поразительно твёрд. Отсветы первородного пламени в её взгляде, того самого, что он так часто видел в глазах единоутробного брата, поразили его, и он поддался им, отрешённо кивнув, — Пообещайте мне, что убьёте его.

 

На мгновение она вновь увидела его лицо. Прекрасное… Злобное лицо, холодный взгляд чёрных глаз, в которых, как ей показалось, промелькнуло что-то, отдалённо напоминающее боль. Зверь попался в силки — и кто был зверем, она не знала. Проваливаясь в манящую пустоту, она ещё долгое время слышала постепенно удаляющийся шёпот Одо, что продолжал, дыша быстро и поверхностно, укачивать её в своих объятиях.

 

***

 

Глубокий вдох, и его лёгкие наполняются ароматом соли, влажного песка и гнилой травы. Глубокий вдох, и он прикрывает глаза, безмолвно опускаясь на колени, не обращая никакого внимания на то, что ткань плаща тяжелеет, намокая, и наощупь скользит шершавыми кончиками пальцев по поразительно мягкому песку, постепенно набирая горсть в кулак, сжимая руку всё сильнее и сильнее, пока не становится больно. Сдавленный рык вырывается из его груди, когда он касается благословенной земли обветренными губами, и, подняв голову, видит перед собой пустынные низины, затянутые туманной дымкой. Где-то вдалеке виднеется слабое сигнальное пламя одного из прибрежных форпостов, он слышит звон железных цепей и крики матросов в Дьепе, но не находит в себе сил пошевелиться. До тех самых пор, пока аккуратная ладонь не ложиться на его плечо, осторожно сжимая, едва заметно касаясь шеи, отвлекая от дурмана, заставляя дымку рассеяться и взглянуть в светло-карие глаза, полные бесконечного обожания, восторга и трепетных чувств, от которых у него на мгновение, вопреки всему, но перехватывает дыхание.

 

— С возвращением домой, мой господин, — шепнула Мария, коснувшись мимолётным поцелуем его скулы и, сжав его ладонь, направилась в сторону ожидавших на берегу гвардейцев. Никто из них, заметив, как переплелись его пальцы с тёплыми пальчиками любовницы, не произнёс и слова, не посмел осудить, лишь выпрямившись, стоило ему пройти мимо них.

 

Нормандия предстала перед глазами своего владыки ровно такой, какой он её запомнил, отплывая чуть больше года назад от пустынных берегов в поисках одобрения и наживы, в поисках короны, сбитой с его головы мятежными баронами, саксами и датчанами — землёй одиноких пахарей, смелых воителей и поразительной красоты женщин. Он позволил себе расслабиться, откинувшись спиной на обитый шкурами каркас повозки, и лениво поднять раскрытую ладонь, отвечая на радостные выкрики толпы, заполонившей прибрежные дороги только ради того, чтобы воочию увидеть своего короля. Герцогство, бывшее когда-то разбередившейся раной на теле Филиппа Второго, очагом восстаний, забытой всеми богами землёй, под его владычеством стало частью могущественного королевства, на которое не мог претендовать никто до самой его смерти. Власть, затопившая его сознание, заставила его крепче сжать ладонь Марии, но, словно извиняясь, он спустя несколько мгновений припал губами к её запястью.

 

— Ты рад вернуться? — прошептала она, с улыбкой наблюдая за тем, как он отрешённо касается её безымянного пальца, словно обводя ободок невидимого обручального кольца, — Ты был… Так напуган, так… Ты напомнил мне самого себя, только много лет моложе, когда ушёл от меня тем утром.

 

Северус едва заметно прищурился, и она заметила, как напряглись его челюсти, а уголок губы приподнялся в горестной усмешке, но, вопреки её ожиданиям, король не проронил и слова.

 

Никто при дворе не знал, почему он, загнанный, отправился в, как всем казалось, пустынный край. Никто при дворе не знал, что он покинул Тауэр под покровом ночи, оставшись незамеченным, что с маниакальной остервенелостью он подгонял вороного жеребца, прорываясь к Илфорду, словно разрывая невидимые оковы. Мария, едва услышав тяжёлые шаги за дубовым полотном двери, покинула свою постель, и когда он предстал перед ней, дыша быстро и поверхностно, когда посмотрел на неё почти с нескрываемой тоской и болью, она позволила ему впиться в её губы горячим, голодным поцелуем, обнажающим душу. Она была его единственным пристанищем, единственным человеком, которому он мог открыться, и она прекрасно осознавала свою власть над ним. Королева — или та, кого он ей считал — не смирилась, не позволила, но в её руках… Но в её руках он позволял себе хотя бы на некоторое время освободиться. И потому, не дослушав его осторожный вопрос до конца, Мария мягко обняла ладонями его лицо и кивнула, тепло улыбаясь.

 

Он вновь был ей подвластен. Он вновь отринул от себя ту, в которую был влюблён, и всё ради того, чтобы открыться. О, несомненно, она знала о его чувствах — в каждом взгляде, в каждом его жесте сквозило то нерастраченное тепло, что должно было быть направлено другой женщине. Она стала его прибежищем, в очередной раз приблизив его к себе так близко, что он терял рассудок. В его глазах она стала спасительницей, позволявшей делать и желать большего. Он сходил с ума от чувств, что разрывали его душу на мелкие куски, заставляя некогда бесстрастного и жестокого воителя теряться во тьме собственных страхов и непринятия.

 

Фалезский замок встретил его поднятыми стягами, рядами гвардейцев, сверкающих металлическими пластинами нагрудников и вычурными шлемами, грозными кавалеристами на гарцующих кобылах и невероятной, щемящей тоской, сжавшей сердце, словно тисками. Долгие годы он не посещал прибрежную обитель, словно обходя стороной тёмные видения своего прошлого, но сейчас, сопровождаемый возносящими ему похвалу баронами, чувствуя на своём предплечье нежную женскую руку, он вошёл под каменные своды понурый, поразительно тихий и вновь сломленный. Совсем не отличный от того мальчишки, что пробыл в здешних подземельях большую часть своего детства, порицаемый всеми, ненавидимый каждым. Вся та злоба, что была взращена в нём в этих стенах, вновь пала на его плечи, заставив его остановиться посреди тронного зала и, зажмурившись, тряхнуть головой, отгоняя воспоминания.

 

— Северус… — прошептала Мария, коснувшись его скулы, но мужчина лишь тихо, сдавленно зарычал, отстранившись, словно ещё несколько минут назад не искал её ласки.

 

— Мне нужно побыть одному, — и, не обратив внимания на баронов, наперебой раскланявшихся перед ним, он поднялся по винтовым лестницам наверх, кончиками пальцев прослеживая швы в кладке.

 

Стоило ему выйти на крепостной вал, как холодный морской ветер, пробравшийся к коже, отрезвил его, заставляя глубоко вздохнуть и крепко зажмуриться. Ладони неосознанно сжали заострённый известняк, отрезвляя его. Мужчина открыл рот, впитывая въевшийся с молоком аромат соли, и всё тело его задрожало, будто откликнувшись на необъяснимой силы порыв.

 

Сбежав от того, что тяготило его сильнее, чем призраки прошлого, он всё равно попал в ловушку, оставленный всеми на произвол судьбы. Что с ним? Почему величайший из ныне живущих военачальников был столь уязвим? Почему он позволил низменным инстинктам, что всегда заглушались кубком доброго вина и визитом нескольких наложниц, взять над собой верх? Почему он отправился в Нормандию, не сказав никому, словно беженец, ищущий приюта?

 

Дом… Что было домом для него? Сейчас, ступая по каменным плитам, что, как ему казалось, ещё хранили тяжесть шагов его отца, погибшего слишком рано, оставившего его на произвол судьбы, он не чувствовал ничего. Его приверженность флагу, его связь с родной землёй перестала существовать в одно мгновение, в то самое мгновение, когда он понял, что переступил порог древней обители не с той, с кем должен был. Его дом, место, где он чувствовал необъяснимый покой, находилось по другую сторону Английского моря. С силой оттянув тёмные пряди, он истошно завыл, позволяя своему воплю унестись вдаль, подхваченному порывами ветра.

 

Он нигде не чувствовал себя… Самим собой. И был ли он хоть когда-то таким?

 

Был. Был, и осознание этого пронзило его, подобно метко выпущенной стреле. Король до боли закусил губы, тяжело задышал через нос и устало, словно из него вынули стержень, прислонился лопатками к холодеющим глыбам за спиной. Он был самим собой в тот миг, когда она занесла лезвие кинжала. В тот миг, когда чувственный дурман, подкреплённый лживыми — но он поверил в них, чёртов глупец! — признаниями затопил его разум, в тот миг, когда он готов был признаться в своей нужде, своём нездоровом влечении и желании быть с ней. Она уничтожила его, чтобы, спустя чуть больше месяца после произошедшего, впервые назвать по имени, там, в тёмных коридорах Тауэра. Чтобы поблагодарить его. Вся сила воли потребовалась ему для того, чтобы не обернуться, и он справился. Но что-то в его душе в тот миг снова перевернулось с ног на голову, ставя под сомнение всё то, что он делал, всех тех, с кем он был рядом.

 

Он сбежал к Марии, надеясь найти утешение в её объятиях, выразить всю свою нужду через горячие поцелуи и томительные движения сплетённых тел, но упорно представлять на её месте другую. Шелковистые тёмные локоны, что ниспадали на его грудь, когда она тянулась к нему для очередного поцелуя, были совсем не похожи на буйные каштановые кудри, её тело не было столь же прекрасным, будто вырезанным из мрамора, а кожа — бархатной, опьяняюще пахнущей яблоневым цветом.

 

Он прекрасно понимал, почему она принимает его, потерянного, запутавшегося в собственных эмоциях, что впервые взяли верх над холодным разумом. Её стремление занять место рядом с ним, быть королевой, пусть и не венценосной, было заметно даже для него. Она давала ему всё то, о чём он мог пожелать, подсознательно надеясь на то, что награда не заставит долго себя ждать. Она давала ему всё, кроме самого главного. Могла ли она когда-нибудь добиться своей цели? На этот вопрос его воспалённый рассудок не мог дать ответа: отбросив свою юношескую любовь, заперев её здесь, в стенах Фалезии, он все равно бессознательно возвращался к ней, сгорая от нового влечения, попадая в плен.

 

Он был уязвим так, как не был уязвим никогда в своей жизни.

 

Именно поэтому Северус, подняв взгляд на заходящее над бушующими волнами солнце, печально ухмыльнулся своим собственным мыслям и, оставив сердце на волю ветру, направился в сторону её покоев. Заглушить, раздавить, уничтожить гниль, проевшую внутри него зияющую дыру.

 

***

 

— Его величество прибыл в город! — шталмейстер, церемониально поклонившись, отбыл к главному входу в замок, призывая стражников опускать мост, но Гермиона не шевелилась. Дрожь пронзила её тело, и она крепко сжала тяжёлую ткань платья, постаравшись хоть как-то её унять. Лишь тёплая ладонь, что легла на плечо, вывела её из оцепенения, и, порывисто обернувшись, она позволила себе слабо улыбнуться.

 

— Все готово? — шепнула она одними губами, чтобы не привлечь внимания метавшихся по дворцу служек. Одо кивнул, но в глазах его она не заметила радости.

 

— Кувшин с вином стоит на кухне, в отдалении. Яда там достаточно для того, чтобы уложить и его, и всех его гвардейцев, так что будьте аккуратны. Вы уверены, что…

 

— Да, — девушка расправила плечи, — Я поднесу его самостоятельно. Я позволю себе сделать последний шаг, святейший, чего бы мне это не стоило.

 

На секунду епископ замолк, словно подбирая нужные слова, и поджал губы. Выражение его лица поразительно напоминало ей сейчас человека, что вот-вот должен предстать перед ней спустя почти три месяца разлуки.

 

— Вы уверены, — продолжил он чуть менее уверено, — Что желаете… Довести всё до конца? Пока он был на континенте, нам удалось собрать мятежников на севере, и есть основания полагать, что в этот раз его поход может не увенчаться успехом.

 

— Он разобьёт их, не моргнув глазом. Порой, святейший, Вы забываете, кто перед Вами, и насколько он силён. Нет, нет… Нам обоим стоит покончить с этим. Я желаю жить, не чувствуя тяжести на своих плечах.

 

— Как будет угодно, моя госпожа, — епископ невесомо коснулся её пальчиков поцелуем, ободряюще улыбнувшись, — Тогда скройтесь. Я подам Вам знак, когда можно будет подносить кубок.

 

План, проработанный ими до мелочей, должен был начаться совсем скоро, и от нетерпения Гермиона, пренебрегая грацией, скрылась в небольшой каморке, соединённой с кухней. Если кто-то и заметил её присутствие, то ограничился лишь быстрым поклоном — суматоха среди поварят была необыкновенной. Казалось, весь замок стоял на ушах, едва известие о том, что король высадился близ Гастингса — снова — достигло Лондона. Но на этот раз она не смела довериться никому, кроме Одо, и поразительная готовность и сосредоточенность служек, баронов и гвардейцев, патрулирующих пустынные коридоры, показалась ей до невероятного смешной. Они ждут прибытия мессии, своего господина, ещё не зная, что завтрашним утром штандарт над Тауэром будет спущен, и на его место вновь водрузится знамя Годвинсона… Но что-то глубоко внутри истачивало её, не давая сосредоточиться, не давая принять происходящее. Усилием воли она заставляла себя дышать, наблюдая за тем, как в тронный зал входит торжественная процессия, возглавляемая самим королём. Когда взгляд её против воли обласкал статную фигуру, она сильнее сжала маленькие кулачки, силой воли заставив себя отвернуться. До чего же бледен, загнан он был, до чего же страшна была отметина, пересекавшая его лицо… Несколько часов, отделяющие её от окончательной победы над мятежником, насильником и убийцей — и никак иначе, нет, не вспоминай о его тихой мольбе, не вспоминай его рук и ощущения горячего тела рядом! — показались ей веками.

 

Северус искал её глазами в окружившей его толпе. Заложив руки за спину, он замер в центре зала, пропустив мимо ушей поразительно радостные речи брата, смотря сквозь него, скользя пустым и холодным взглядом по десяткам лиц, чтобы не найти того единственного, ради которого он прибыл сюда. Недовольное шипение сорвалось с его губ и, оттолкнув Одо плечом, он прошёл во главу стола, заняв место за деревянной скамьёй. Кивком головы он приказал своим людям садиться, и вот уже зал заполнился звоном кубков, сладкими речами, ароматами свежеприготовленной дичи, но монарх лишь скалился, отгоняя от себя служек, что подносили ему кувшины, и даже не притронулся к еде.

 

— С возвращением, Ваше величество! С возвращением из краёв, что никогда не заменят нам новую родину!

 

Одо, скрывшись за резными колоннами тронного зала, махнул рукой в сторону кухни. Никто, кроме них двоих, не обратил внимания на этот невинный жест, а к горлу девушки всё равно подкатил ком. Страх отравлял её кровь, и кубок в её руках дрогнул, когда она наполняла его смертельным напитком. Несколько капель анжуйского вина попали на её богато расшитое платье, оставляя багровые отметины, что были подобны его крови, и ей пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Тонкий металлический аромат осел на кончике языка, смешанный с виноградными испарениями — Одо сделал то, что должно. Евхаристия, кровь Христова, что коснётся его уст, отправит его в самые тёмные закоулки Ада, заставив неприкаянную душу плутать там до тех пор, пока она не станет пеплом. Что же… Человек, посадивший в её душе зёрна болезненной, неправильно привязанности, граничащей с помешательством, достоин этого.

 

Отрешённо наблюдая за тем, как лучшие из его воинов напиваются, распевая похабные песни, Северус лишь вновь оскалился, проведя пальцами по кончику губы — новая, белая кожа, закрывшая уродливый порез, была невероятно упругой и порой причиняла ему боль, стягивая мышцы. Когда он готов был вновь зарычать, ударом кулака призвав всех к тишине, он заметил движение по левую руку от себя и поднял голову, чтобы, спустя несколько мгновений, взгляд его потеплел, а звериный оскал сошёл с губ, вновь делая его лицо похожим на маску. Поставив кубок прямо напротив него, Гермиона едва заметно коснулась его ладони, очерчивая косточку большого пальца и поднимаясь по плотной ткани выше, к напряжённому предплечью. Её шёпот, её медовое дыхание, коснувшееся его уха, заставило его шумно втянуть воздух сквозь плотно сжатые зубы, но он даже не пошевелился, словно боялся уничтожить прекрасное видение.

 

— С возвращением, мой господин, — сколько обещания было в её шёпоте, сколько нежности, направленной лишь ему, было в её прикосновениях, и, стоило ей попытаться отстраниться, как Северус сжал хрупкое запястье.

 

— Поднимайся в свои покои, Гермиона, — голос его был глух, выдавая немыслимое по силе желание, клокотавшее в крови. Кивнув и присев в аккуратном реверансе перед своим королём, Гермиона была готова последовать его приказу, но замерла, не в силах скрыть облегчения.

 

Подняв кубок он, не отрывая от неё горящего взгляда, сделал глоток.

 Комментарий к Глава 8.

дорогие друзья, я тут создала паблик. для меня это отличный способ пообщаться с вами вне рамок "автор/читатель", и я буду очень рада, если кому-то это будет интересно. посты с песенками и новостями о работах прилагаются. джойн: https://vk.com/sonnenlichttttt

 

========== Глава 9. ==========

 

Комментарий к Глава 9.

Alarm!Насилие!

And the old triangle went jingle-jangleAll along the Royal Canal,My Adeline was swimming; sweet Adeline was singingTo the tune of the Royal Canal.I wish her well.alt-j, Adeline.

Епископ, не слыша ничего, кроме стука собственного сердца, бежал по скрытым полумраком коридорам крепости, путаясь в ткани сутаны. На несколько мгновений он, замешкавшись, чтобы выбрать направление, остановился, схватившись пальцами о скользкие камни, и почти потерял равновесие. Ещё миг — и его догонят, ещё миг — и цепные псы разорвут его грудь, откинув распятие в самый дальний угол, приминая его каблуками своих сапог. Бежать, предупредить её! Но куда бежать?..

 

Душераздирающий крик вырвался из его груди, когда, словно сотканные из мрака, две тени крепко прижали его к стене, лишая возможности двинуться, попытаться вырваться, вздохнуть. Они не произнесли и слова, лишь крепче вжав его в холодный известняк щекой, придавливая коленями поясницу и крепко связывая запястья за спиной, но ему было прекрасно известно, что последует далее. Стараясь совладать со страхом, что комом встал в его горле вместе со слезами и мольбой о пощаде, епископ зашипел, попытавшись расправить плечи, и, подгоняемый стражниками, на чьих поясах угрожающе позвякивали пряжки ножен, последовал в прежде сокрытые для его взора уголки замка. Винтовые лестницы, покрытые пылью, не привыкли чувствовать на себе вес человеческий; крысы, заприметившие новых обитателей, в страхе прошмыгнули мимо процессии.

 

Епископ, который привык уповать на Бога, впервые почувствовал себя на подступе к вратам небесным, и, прикрыв глаза, медленно и вдумчиво стал шептать символ веры. Гвардейцы, сопровождавшие его до скрытой от посторонних глаз камеры, молча переглянулись и не сдержали широких ухмылок.

 

Одо открыл глаза в тот момент, когда мир окрасился в тёмно-алый, и, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, шумно выпустил воздух сквозь плотно сжатые зубы. Болезненная, вымученная улыбка исказила его уста, он опустил голову, словно принимая свою участь, и пожал плечами, пробормотав куда-то в сторону, не глядя в глаза тому, кто стоял в центре комнаты, сложив руки на груди:

 

— Я до последнего верил в то, что человеком, убившим меня, будешь не ты, Северус.

 

Король не пошевелился, продолжая прожигать взглядом, полным ненависти и отвращения, фигуру напротив, и только прошептал, вкладывая в свои слова весь тот яд, что отравлял его кровь минута за минутой всё сильнее:

 

— Я пригрел на своей груди змей. Я стал подобен прародителям в Эдеме, что были изгнаны из сада. Я вкусил плод греха… — за несколько широких шагов он преодолел отделяющее их расстояние и, глухо рыча, вцепился пальцами в ворот сутаны, — Что дала тебе она, пёс? Почему ты посмел… Предать своего господина и брата? — голос его упал до шёпота, — Неужели ты тоже… Влюблён, Одо?

 

— Дитя не заслуживает той кары, что была ниспослана ей свыше. Чем заслужила она тебя, Северус? Безгрешное, чистое дитя и дьявол из Преисподней, бес! — Одо тихо рассмеялся, глядя прямо в глаза брату, и мотнул головой, — Наивный глупец, не видевший измену в собственном гнездище, считающий себя… Достойным королём и великим воином. Ты лишь бледная тень собственного отца и воистину отрок нашей матушки. Бастард.

 

Адское пламя, рвущее его на части, распаляющее кровь и заставляющее его кричать, отступило в один момент. Судорожно хватая ртом воздух, Северус отступил, крепче сжав рукоять кинжала, висевшего на поясе, и, когда поднял голову, глаза его превратились в два бесконечных чёрных омута, где не было ничего, кроме пустоты.

 

— Да будет так, — прошептал он, позволяя своим словам отразиться от каменной кладки нечётким эхом и, обнажив сверкающее в свете факелов лезвие, нанёс быстрый и точный удар.

 

Всего через несколько мгновений лучистые голубые глаза Одо стали напоминать его собственные, и тело, не поддерживаемое более никем, бесформенной грудой упало на известняк, окрашивая его в тёмно-бордовый. Его собственная Евхаристия. Его собственный Христос.

 

***

 

Захлопнув за собой дверь, она судорожно задвинула щеколды и мимолётным взглядом проверила, закрыты ли ставни на окнах. Тауэр молчал уже больше суток, но ночь, окутавшая город, отстроенный римлянами, не принесла её душе желанного покоя — вестей о смерти царствующего монарха не было, как не было и тех, кто увидел его бездыханное тело.

 

Прикусив губу, чтобы сдержать рвущийся наружу стон, полный боли и томительного ожидания, Гермиона прижалась лопатками к дубовому полотну и прикрыла глаза. Она дышала тяжело, но размеренно, будто пытаясь прийти в себя после долгой погони, она чувствовала, как сердце, запертое в клетку, перестаёт отбивать свой яростный, гнетущий ритм.

 

— Ты не учла одного, — хриплый голос, раздавшийся из противоположного конца господских покоев, заставил её вскинуть голову и неверяще замереть, наблюдая за медленным передвижением высокой фигуры в чёрном, — Сок цикуты, добавленный в вино, отдаёт металлическим ароматом. Ароматом крови, — мужчина сделал ещё шаг вперёд, выйдя, наконец, из тени, и остановился на почтительном расстоянии от Гермионы, заложив руки за спину, — Меня пытались отравить трижды за мою жизнь, но каждый раз, — против воли из его груди вырвался смешок, — Умирал не я.

 

Она медленно подняла голову и расправила плечи, не давая и шанса своему супругу почувствовать страх, сковавший её душу железными оковами, глядя ему прямо в глаза. Безжизненное, затравленное их выражение заставило её задержать дыхание — ни ярости, ни разочарования, лишь тлеющие угли в самой глубине антрацитовых омутов.

 

— Следуйте за мной, Ваше величество, — протянул Северус, кивнув в сторону двери.

 

Хватит ли ей сил принять свою смерть так же стойко? Не задумываясь, она отворила засовы, чуть согнувшись под тяжестью двери и, позволяя мужчине пройти на несколько шагов вперёд, последовала за ним, до сих пор не проронив и слова. Хватит, и она была в этом уверена. Что может быть для неё величайшим благом, как не сбежать из логова зверя, воссоединившись с милым Гарольдом в мире лучшем, где никогда не будет ни боли, ни страданий? Гарольд, милый Гарольд, ведь ты никогда не боялся смерти… Расскажи, каково это — умирать от руки жестокого нормандца? Расскажи, приди последним видением, обласкай своими сильными руками и улыбнись в последний раз перед встречей, перед воссоединением раз и навсегда. Почему же ты молчишь, милый друг? Неужели ты так и не простил её за то, что она разделила ночи с тем, по воле которого твои кости омывает морской прибой? Неужели ты, Гарольд, поправший свою честь, оставивший её на съедение волкам, был столь зол на неё, раз не внемлешь последней просьбе?

 

Тяжёлый, громкий лязг кованых решёток привёл её в чувство, и гвардейцы, вытянувшиеся в полный рост, стоило их господину, не оборачиваясь, пройти мимо, заставили девушку сильнее сжать подрагивающими пальчиками подол льняной рубахи. Они следили за ней, подобно коршунам, она чувствовала их взгляды на обнажённой коже своих бёдер, но не рискнула поднять голову, пока лязг не раздался вновь, сопровождаемый тихим голосом того, кто был её супругом перед Богом и церковью:

 

— Я не желаю, чтобы у этого действа были свидетели.

 

— Но, государь…

 

— Вон! — прогремел его рык, заставивший Гермиону вздрогнуть. Спустя всего миг послышались торопливые шаги, шорох ткани и звон нагрудных пластин, но король не двигался. Коридоры, по которым он вёл её, были ей незнакомы, они путали её, пытались запугать, но она не поддастся страху, она будет противиться ему… До тех пор, пока не подымет голову.

 

Северус тихо хмыкнул, услышав её вздох, смешанный с тихим всхлипом, и, всё ещё держа руки за спиной, обошёл по кругу конструкцию, монументом возведённую в центре камеры. Крепкие деревянные столбы, добротно соединённые меж собой перекладиной, чем-то всегда напоминали ему те виселицы, что были расставлены на всех ярморочных площадях Нормандии, когда его отец ещё был герцогом. Прямо на его глазах, глазах запуганного мальчонки, Роберт Дьявол вешал мятежных баронов и предателей, что через несколько лет заточат в темницу самого Северуса… Но он был не таков. Лишь бледная тень собственного отца.

 

Выверенными, осторожными движениями он перекинул плетёный канат, выполненный на подобие тех, коими пользовались матросы в Дьепе, через закреплённые на поперечной перекладине кольца и, потянув их на себя, довольно кивнул и отбросил концы на пол, удостоверившись в их крепости. И, словно очнувшись ото сна, бросил едва слышно:

 

— Раздевайся.

 

Пальцы против воли стали поднимать расшитый цветными нитями подол мужской рубахи, обнажая молодое тело, и, даже не заметив холода подземелий, Гермиона скинула её себе под ноги, переступая через ткань. Она перешла свою границу, и, кажется, не боялась ничего — стоит ему обнажить лезвие своего клинка, как она подставит грудь, не дрогнув, но, вопреки ожиданиям, Северус протянул ей раскрытую ладонь.

 

Они стояли друг напротив друга, не шевелясь. Всё время мира было в его распоряжении, потому он не торопился, наслаждаясь тем, как тяжело вздымается её грудь, как щёки налились румянцем, а в воздухе медленно распространяется аромат яблоневого цвета. Пьянящий, тот, что отныне и навсегда был связан для него с этой маленькой, глупой пташкой, попавшейся в свои же силки, ждущей освобождения, которого не последует. Хрупкая ладонь легла поверх его широкой и мозолистой, и, отступая, он подвёл её к столбцам, неотрывно глядя в глаза. Бережно, словно боясь причинить ей боль, мужчина обернул тяжёлый жгут вокруг её запястья, затягивая петлю, и тут же перехватил вторую руку. Они вновь встретились взглядами, но, стоило ему потянуть за верёвку с другой стороны конструкции, как руки её безвольно поднялись, а с губ сорвалось тихое шипение — вероятно, он был несколько резок. Тем лучше.

 

— О чём ты думаешь? — спросил он тихо, опустившись перед ней на колени, завязывая крепкий узел на подпорках в каменных плитах. Сил у Гермионы хватило лишь на то, чтобы рассмеяться.

 

— О чём? О том, бастард, что, даже убив меня, ты не избавишься от кары, что преследует тебя с самого рождения. А я… Я воссоединюсь с человеком, которого ты силой отобрал у меня, с человеком, которого я… Любила.

 

— Врёшь, — Северус медленно поднялся, разминая шею, и провёл костяшками пальцев по бархатной коже щеки, очертив контуры подбородка. Девушка предсказуемо дёрнулась, но путы держали её крепко, не давая возможности отстраниться, — Ты не любила его. Годвинсон… Слишком прост для тебя, девочка. Ты… Оплетаешь, заманивая в свои сети, подобно пауку, ты воздействуешь на разум и приходишь во снах, сводя с ума, твоя чистота может заставить уничтожать города. Ты… Куда больший зверь, чем я, Гермиона.

 

Он скрылся из поля её зрения, и лишь по шуму позади себя Гермиона могла догадаться, что тот собирается делать. Холод плит неприятно щипал голые ступни, плечи, почти заведённые, начало покалывать, а запястья были слишком крепко связаны над головой, чтобы попробовать вырваться. Изощрённая ловушка для его изголодавшегося разума… Что замыслил он? Проводить лезвием по нежной, девичьей коже, наблюдая за тем, как струйки крови окрашивают её в алый, или придушить собственными руками, воспользовавшись её беспомощностью? Но свист и хлопок, раздавшийся в тишине камеры, развеяли все возможные сомнения.

 

Медленно обойдя подвешенное тело по кругу, Северус шумно втянул воздух, крепче сжимая плетёную рукоять кнута. Она заметила, как напряглись его челюсти и медленно раздуваются ноздри, как предплечье на секунду приподнялось, словно оценивая тяжесть орудия. Мягкая кожа ласкала его ладонь, и, удобнее перехватив рукоятку, он поднял голову, чуть прищурившись.

 

— Вопреки распространённому мнению, я умею прощать и давать второй шанс. Те, кто решают пренебречь такой возможностью, платят за неё высокую цену, — хвост плети скользил по плитам вслед за едва уловимыми движениями его руки, и Гермиона, не совладав с собственными эмоциями, тихо всхлипнула, — Раньше я использовал это только чтобы… Убивать, — голос его вновь упал до шёпота, — Но сейчас я… Освобожу тебя. Покажу тебе, кем ты являешься на самом деле, девочка.

 

Звук его шагов и стук собственной крови — вот всё, что слышала она, пока мужчина медленно, оттягивая начало, обходил её кругом, рассматривая обнажённое тело придирчиво, словно был врачевателем, составляющим анатомическое пособие. Когда кончик рукояти коснулся её спины, скользя сверху-вниз, словно пересчитывая позвонки, девушка вновь подалась вперёд, пытаясь избежать прикосновений дублёной кожи.

 

Он не сделает этого.

 

Поджав губы, мужчина расставил ноги на ширине плеч и, согнув правую руку в локте, замахнулся, касаясь скользящим ударом её рёбер.

 

Стон, смешанный со сдавленным вскриком, был самой сладкой песней, которую он когда-либо слышал.

 

— Ты — ведьма, о которой шепчется простой люд, Гермиона, — хвост кнута касается уже бока, оплетая судорожно подрагивающее тело кругом, — Ведьма, околдовавшая разум и чувства, уничтожившая устои и принципы. Ты… Заставила меня опьянеть.

 

Свист кнута разрезает протяжный стон, полный боли, но она ещё держится, не давая сорваться с губ вскрику. На секунду Северус останавливается, давая время прочувствовать боль, тонкими иглами впивающуюся в покрасневшую кожу, и тяжело выдыхает через рот, отводя руку назад.

 

— И попыталась убить в собственной постели, тогда, когда я позволил тебе большее. Я… Потерял контроль, чего не случалось в моей жизни. Даже… Она не заставляла, — новый удар получается сильнее, чем предыдущий, и падает на поясницу, заставляя её прогнуться.

 

— В ту ночь, когда ты занесла надо мной кинжал, Гермиона, я был распростёрт на супружеском ложе, полностью отдавшись в твою власть. Во власть шлюхи и изменницы!

 

Рык зарождается где-то глубоко в груди, а плеть всё чаще и чаще касается её спины, лаская острым кончиком позвонки.

 

— Ты лишила меня всего и всех. Ты заставила меня… Идти на собственную смерть против северян, зная, что я не вернусь из того похода живым, зная, что моя голова будет насажена на копьё и выставлена для запугивания тех немногих, кто остался на моей стороне. Но я вернулся. Я вернулся, разгромив твоих гвардейцев, разгромив твоих союзников и наёмников, что должны были испить моей крови. Я вернулся в столицу своего королевства, на свой трон, что был завещан мне Исповедником задолго до его смерти, чтобы вновь узреть твою ложь! Но ведь и ты… И ты… — он не обращал внимания на тупую боль в мышцах и, поведя плечом, обрушил на неё ещё один удар, заставив орудие оплести кожаной паутиной её грудь.

 

— Поддалась искушению, забывшись, потерявшись в своей собственной лжи. Ты боишься моих рук, Гермиона, боишься меня потому, что знаешь, что я способен даровать тебе удовольствие. Как чувствовала себя ты, девочка, становясь податливым воском в моих руках? Как чувствовала себя ты, заглушая стоны, пряча лицо в подушку, вцепившись в мои плечи с такой силой, что на них остались отметины? Как чувствовала себя ты, когда просила меня… — он на секунду замер, тряхнув головой, и произнёс уже куда тише, — Не останавливаться? Ты представляла на моём месте своего милого Гарольда, труса и побитого пса, что посягнул на то, что по законному праву было моим? Или, быть может… Моего брата? — сжав рукоять так, что побелели костяшки пальцев, Северус ударил её с такой силой, что на коже осталась широкая алая полоса, а с её губ сорвался вскрик.

Первый.

 

— Милый Одо, что был тебе соратником, скрывал под исповедями и совместными молитвами часы, в которые сливался с тобой воедино? Или же ты… Воспользовалась его простотой и наивностью, его христианским, — сплюнув себе под ноги, он вытер со лба пот, — Состраданием, заставив ходить за собой по пятам, словно влюблённого мальчонку? О, он был в тебя влюблён, Гермиона! Как он смотрел на тебя, с каким трепетом брал тебя под руку… Даже на нашей свадьбе. И я был готов простить ему всё: его слабость и трусость, его глупость, даже его увлечение тобой, всё, что угодно… Ведь он мой брат. Всё, кроме одного — предательства.

 

Плеть наискось касается девичьей спины, оставляя за собой очередную алую полосу. Рассечённая плоть первое время совсем не отлична, но быстро собираются по краям небольшой раны алые капли, ниспадая к бёдрам. Зрелище будоражит его, заводит сильнее, чем что бы то ни было, и на секунду Северус зажмуривается, успокаивая тяжёлое дыхание.

 

— Каин и Авель, Ромул и Рем, Цезарь и Брут… Христос и Иуда. Все великие полегли от рук ближних своих, не рассчитывая на предательство. А предательство на крови… Самое тяжкое. Мы вскормлены молоком одной женщины, пусть и пошли от разных отцов, и он был… Единственным, кому я доверял, пока не встретил тебя. Ты, девочка, заставила и его полечь от руки ближнего своего. Из-за тебя, ведьма, на моих руках кровь собственного брата! — дикий вопль, вопль раненого зверя вырвался изнутри, эхом отразившись от холодного камня, и новый удар пал на Гермиону, оставляя открытую рану близ позвоночника.

 

— Пожалуйста… — тихий шёпот отрезвил его, заставляя вслушаться, — Северус, не надо…

 

— Не называй моего имени, ведьма, — мужчина с силой потянул каштановые кудри на себя, заставляя её запрокинуть голову, и прошептал на ушко, опаляя тяжелым дыханием ярёмную венку, — Не смей.

 

Словно признав собственную ошибку, он вновь отступил, закусив сустав большого пальца, чтобы не дать вырваться очередному воплю. Аромат яблок и дождя затуманил его сознание, но был отогнан, словно дым.

 

— Предательство на крови… Ты — моя. Перед Богом и церковью, перед людом, что подвластен как мне, так и тебе. Я соединился с тобой, я… Выбрал тебя среди всех. Супруга. Женщина, что оберегает мой дом… Мой дом с самого прибытия сюда, в Англию, был лишь там, где была ты. Я следовал за тобой… По пятам, неотступно, не думая сомневаться. Я бросал свои войска и подгонял взмыленных коней, чтобы увидеть тебя. Причину своих бессонных ночей и тягостных видений. Причину… Возвращаться. Причину моего сумасшествия. Ты околдовала меня, поймала в свои сети, Гермиона, и сделала своим рабом. Я вновь стал похож на того, кого всеми силами стремился оставить там, в Нормандии. На родной земле. Я вновь стал похож на мальчишку, что крал по ночам хлебные корки и проводил годы в темнице, не видя солнечного света. Ты заставила меня… Полюбить.

 

Признание прозвучало неосознанно, но ему было всё равно. Осознание сказанного нагнало его несколькими мгновениями позже и накрыло с головой, подобно штормовой волне, поднимая погребённую под завалами ярость, давая ей — или своей истинной сущности, которой он страшился — желанное освобождение. Хриплый, глухой стон слился воедино со свистом кнута, с рыданиями молодой девушки, ставшей центром его существования, главной наградой и добычей, причиной жить, что сейчас, не в силах более сопротивляться, покорно ждала своей участи, мелкой дрожью отвечая на каждое новое рассечение.

 

— Отметины… Заставят тебя запомнить. Отметины не уничтожат, нет, — шептал он, словно в бреду, вновь и вновь занося кожаный хвост, отводя руку, — Лишь заставят запомнить… Пинки, пренебрежительные речи, стрелы, пробившиеся сквозь нагрудник, скользящие удары дамасской стали, кинжал, занесённый… Возлюбленной в тот миг, когда ты был на пороге блаженства, отдаваясь ей весь без остатка. Лишь запомнить, Гермиона, но не уничтожить. Око за око. Знаки твоей принадлежности мне… Как и моей тебе.

 

Северус отступил. Медленно, словно не до конца веря в происходящее, он сжал пальцы вокруг хвоста, протирая его от капель крови, что тут же остались на его ладони, впитываясь под кожу. Откинув кнут прочь от себя, он замер, любуясь творением рук своих… Божьим творением. Широкие алые полосы, чуть меньшие, но оттого сильнее запавшие в душу грубые, рваные раны, кровь, медленно стекающая по выточенному античным скульптором телу… Он не слышал её рыданий, оглушённый окружавшей их тишиной, и потому, медленно обойдя конструкцию, крепко, но мягко сжал девичий подбородок, поднимая голову.

 

Её глаза, как и его в ту ночь, не выражали ничего. Стоило приглядеться, и он увидел в них своё собственное отражение.

 

Стоило ему ослабить путы, отпуская запястья, как Гермиона, пошатнувшись, сама упала в его объятия, вцепившись подрагивающими пальчиками в его рубаху. Пропитанная потом и кровью, она послужила ей единственной опорой до тех пор, пока он не подхватил её, не касаясь обнажённой спины, прижимая к своей груди.

 

Бережно, словно она была его главным сокровищем.

 

— Ты… Отправишься в Нормандию. Каково это — быть женой властвующего короля, предавшей его ради собственного безрассудства? Потерявшей всё, что имела?.. Если не земли, полные верных мне людей, Гермиона, убьют тебя, то… Ты сама.

 

Следуя со своей бесценной, вздрагивающей от любого прикосновения, беззвучно рыдающей ношей по запутанным лабиринтам Тауэра, он оставлял во тьме своё прошлое и настоящее, своих демонов и все свои страхи, своё сумасшествие и свою любовь. Он поклялся себе однажды, что девчонка не возымеет над ним власти, и предал самого себя.

 

Аккуратно положив её на белоснежные простыни, он коснулся невесомым, почти отеческим поцелуем её лба и скрылся столь же бесшумно, отправившись на поиски лекарей, как и несколько часов назад вошёл сюда.

 

Он оставил её одну.

 

========== Глава 10. ==========

 

— Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей. Аминь, — тихий голос аббата Вестминстерского эхом отдавался от каменных сводов базилики, накрывая немногочисленный люд, стоящий под нефами, незримым куполом. Скорбное молчание, продлившееся не дольше минуты, задело что-то внутри Его Величества, заставив того крепче сжать кулаки и опустить голову, тихо выдыхая через нос. Никто не придал этому значения — немудрено, ведь он потерял всю свою семью, оставшись единственным отроком герцога Роберта Дьявола, да и покойный епископ был для тех, кто прибыл на необжитые, холодные земли из самой Нормандии, заступником, готовым выслушать и помочь.

 

— Мученик, — прошептал Северус, тяжело сглотнув, но головы так и не поднял. Когда на его предплечье легла тяжелая ладонь, он не вздумал противиться прикосновениям, только крепко сжатые челюсти да металлический блеск в глазах могли выдать его.

 

— Всё пройдёт, Ваше величество, — Понмерси по-отечески похлопал его по сыромятным наручам, не обращая особого внимания на то, как сгорбился его повелитель, истачивая взглядом соборные плиты.

 

— Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Да почивают в мире. Аминь.

 

Он покинул Вестминстер самым первым, ограничившись лишь секундным прикосновением мозолистых пальцев ко лбу усопшего. Оказавшись на улице, оттеснённый людским потоком, Северус запрокинул голову, подставляя лицо каплям дождя, позволяя им теряться в тёмных волосах и отросшей бороде, наслаждаясь прохладой. Впервые за долгое время он почувствовал желанное освобождение

 

Теперь он верил в то, что опасности, подстерегавшие его с того самого момента, как он ступил на крутые песчаные склоны близ Гастингса, вдохнув ядовитый воздух Альбиона, ушли. Ушли вместе с останками его брата, погребённые под плиты Вестминстерского собора, в стенах которого он принял из его рук корону и подставил грудь, чтобы её коснулся святой елей; ушли вместе с наёмниками, что истачивали его страну, подобно червям в спелом плоде, намереваясь срубить его голову с плеч, устраивая показательные судилища над нормандскими баронами; ушли вместе… С супругой, что была послана ему для услады и устрашения, для того, чтобы в очередной раз обретая нечто большее отступить, вкусить плод греха и дать себе возродиться. У него оставалось последнее дело, после которого он сможет, наконец, почувствовать себя королём. Никаких предательств, подковёрных интриг, попыток убийства, никаких ошибок и чувств. Он не мог себе этого позволить.

 

Судно, что донесёт её до прибрежных городов Нормандии, было готово к отплытию, и, вновь шумно выдохнув, Северус закрыл глаза.

 

Последнее дело… Он утешал себя этой фразой, надеясь разбить призрачный дурман, окутавший сознание, он вспоминал её обнажённое тело, что было в его власти, когда они делили постель, он вспоминал её слёзы, которые она отчаянно пыталась скрыть, пока он брал её силой, он вспоминал… Как грубо схватил её за волосы, когда она, подвешенная, не способная ничего противопоставить ему, ненавидящему её более всего на свете, назвала имя. Одно единственное слово, слетевшее с её губ, заставило его потерять контроль, но даровало освобождение. Рука помнила движения кнута, а на языке всё ещё чувствовался металлический привкус. Он не знал, от сока ли цикуты это, или от её крови.

 

Он утешал себя, но прекрасно понимал, что навсегда оставить её не сможет.

 

Англичане смогут принять захватчика, установившего свои порядки на большей части бескрайних вересковых пустошей, только при одном условии — если появится сын, рождённый от королевы, избранной народом, от вдовы милого короля Гарольда. Если появится тот, кто займёт трон после его смерти, положив начало новой династии.

 

Северус слишком хорошо помнил собственное детство: стоило Роберту Дьяволу пасть жертвой карательного набега где-то в Никее, как он остался один на один со всем миром, желающим лишь одного — поскорее отправить его следом за отцом. Ни о какой помощи маркизов или, о, славь его, Господи, короля, не шло речи — все они испарились, подобно дыму, стоило известиям о скоропостижной смерти герцога достигнуть Нормандии. Маленький мальчик, не знавший ничего, кроме того, что в отдалённом будущем ему положена земля и люди, был заключён в темницу. Маленький мальчик, который не чувствовал отцовской любви и ни разу не видел свою мать, блудницу-простолюдинку, долгие годы терпел избиения, голодал, не видя солнечного света. Маленький мальчик, прозванный щенком, довольствовался хлебными корками, а в те редкие моменты, когда был допущен к тронному залу, наблюдал за тем, как люди, что поклялись быть его защитой, сидят, закинув ноги на стол, и режут друг другу глотки за его корону.

 

Северус слишком хорошо знал, что значит быть незаконнорождённым. И поклялся себе ещё в юношестве, наблюдая за тем, как рубятся головы его врагов, что его наследник не узнает ничего о лишениях. Не узнает ничего о том, что изменило его до неузнаваемости, бросив в душу зёрна ярости и отчуждённости.

 

— Ты направишься в Тауэр, мальчик мой? — он обернулся и, встретившись взглядом с Понмерси, кивнул.

 

— Я должен… Найти тех, кто сделал это, чтобы обезопасить себя. Время заговоров прошло, Мартен, а все те, кто считают иначе, полягут так же, как и мой брат. Но уже от моей руки.

 

Ни один мускул на его лице не дрогнул, а грязная ложь, срываясь с языка, не ранила душу. Ему казалось, что ранить было уже нечего.

 

— Кроме того, Мартен, я хочу, чтобы ты оставил Ноттингем и вернулся домой. В Дьепп.

 

— Северус, ты же не… — старик-барон занервничал, приглаживая рыжую бороду, и нахмурился, — Нам подалось подавить восстание и шериф, назначенный тобой…

 

— Не перебивай меня, Мартен, — рявкнул Северус, и Понмерси, тяжко сглотнув, замотал головой, — Я прошу тебя об услуге, а не лишаю доставшихся тебе за верную службу земель. Ты — единственный человек, которому я доверяю. Единственный из тех, кто остался жив. Если я не смог обезопасить собственного брата, если я не смог обезопасить себя, если только чудо помогло мне распознать яд в том вине, то как я могу верить в то, что моя супруга будет под защитой? Я не могу позволить, чтобы кто-то добрался до неё. Не сейчас, Мартен, и это вопрос, который касается нашего будущего, будущего моей династии. Я хочу, чтобы Гермиона… Была в надёжном месте, под присмотром надёжных людей до того момента, пока я не разберусь с той угрозой, что нависла над нами, подобно секире.

 

— Нормандия будет ей лучшим местом, — кивнул Понмерси, приободрившись, — И я сочту за честь сопровождать и оберегать твою супругу, Северус…

 

— Жить она будет одна, — жёстко отрезал король, прервав очередной поток хвалебных речей, — Тем, кто пытался добраться до меня, доподлинно известно, что ты — близкий мне человек. Последний, Мартен, близкий человек. Найдут тебя — найдут и её. Я лишь хочу… Чтобы она жила где-нибудь в отдалённом месте. Форпосты у Сен-Валери достаточно надёжны и непреступны. Оставь её одну и посылай… Человека, которому доверяешь, раз в неделю к ней. Она не должна нуждаться ни в пище, ни в питье.

 

— Ты сажаешь её в темницу, Северус…

 

— Здесь у неё куда больше шансов оказаться в ней, Мартен. А там она будет в безопасности. Я хочу на это надеяться, и лишь уповаю на Бога.

 

— Как будет угодно, мой мальчик, — барон склонил голову, и, чуть прищурившись, проговорил уже куда тише, — В свою очередь и я попрошу тебя об услуге. Позаботься о том, чтобы, пока я отбывал свою службу на нашей родной земле, ни в чём не нуждалась и моя дочь. Уверен, она сможет облегчить твою тоску… И помочь, если тебе потребуется помощь.

 

Северус только кивнул в ответ и, бросив последний беглый взгляд на мокрую каменную кладку собора, направился по укрытой брусчаткой дороге вверх по холму, к томящимся в ожидании лошадям. Холодный ветер, пробираясь сквозь плотную шерстяную ткань его сюртука, распахивая полы плаща, нещадно покалывал, капли продолжали скатываться по лицу, подобные слезам, но он не обращал на них никакого внимания.

 

— Старый лис, — прорычал король себе под нос, тряхнув головой. Будучи юношей, влюблённым без памяти, он был лишён возможности взять дочь верного товарища под своё крыло, оберегать её ценой собственной жизни, а сейчас, оказавшись на краю пропасти, был сознательно подтолкнут Мартеном к краю.

 

Мария будет делить с ним ночи. В этом он более не сомневался.

 

***

 

В Тауэре было тихо. После того, как известие о смерти Его святейшества расползлось по коридорам замка, словно пламя, разгоняемое шептанием служек, каждый из них считал своим долгом хранить траур и кланяться монарху дольше обычного. Разговоры о том, что таинственный убийца, подливший яд в кубок Его величества и пронзивший кинжалом грудь епископа Одо, всё ещё находится в замке, привели их в крайнее смятение, заставив при любом удобном случае указывать пальцем друг на друга и строить козни, надеясь выслужиться перед господином. Лишь несколько гвардейцев, что так и несли свою службу в сырых подземельях, негодных ни для чего, кроме как пыток и отлова крыс, были поразительно молчаливы и провожали росную фигуру короля тяжелым, полным осознания взглядом.

 

Дабы отвлечься от мрачного напряжения, царившего в каменной обители, каждый из них счёл своим долгом помочь любимой королеве собраться в путешествие. Несколько дней паковались сундуки и обитые телячьей кожей ларцы, служки носились из комнаты в комнату, дёргая и без того запутавшихся фрейлин, но сама королева так и не покинула своих — вернее, супружеских, ведь все они были уверены, что Его величество проводит ночи именно здесь — покоев. Получив строгий наказ не беспокоить захворавшую госпожу, они обходили массивную дубовую дверь стороной, но нет-нет да прислушивались к тому, не раздаётся ли из закрытой на семь печатей комнаты тихого плача. Госпожа плакала слишком часто, и слишком часто зол был властвующий монарх, чтобы этого никто не заметил.

 

В Тауэре было тихо, лишь ткань плаща шелестела в пустующих коридорах, лаская известняк плит. Тяжелые шаги эхом отдавались от каменных стен, а факелы то и дело выхватывали из темноты рослую фигуру, направляющуюся в западное крыло замка. Перед ним открывались все двери, под его ногами расстилались лестницы, а гвардейцы, едва заприметив его, вытягивались в полный рост, едва заметно поблёскивая металлом нагрудников, но он не обращал на это никакого внимания, дыша глубоко и размеренно. Дубовая дверь, поддавшаяся его плечу, открыла разом все семь печатей, и, стоило ей захлопнуться, прогнав тонкий лучик света, стелящийся по ковру из овечьей шерсти прочь, как мужчина оказался отрезанным от всего мира. Была лишь укрытая белоснежными простынями постель и девушка, лежащая на ней.

 

Она не пыталась сопротивляться, не пыталась бежать или прятаться, не пыталась даже отвести взгляд, примиряясь со своей судьбой. Она не думала о том, что сделает он на этот раз, и не произнесла ни слова из тех, что так хотела сказать. У неё не было ни стремлений, ни сил, ни надежды.

 

Но он был благороден. Он не убил её… Предоставив её смерть пустынным землям Нормандии.

 

Мужчина, несколько минут простояв без движения у двери, медленным шагом подошёл к изголовью постели и присел на край матраса, не отводя от неё пустого взгляда. Два тёмных омута, бескрайних, бесконечно глубоких, взирали на неё без нежности, без ярости, без тоски и без желания — казалось, у него самого тоже не было ни стремлений, ни сил.

 

Гермиона задрожала, когда холодные пальцы коснулись верхних позвонков, плавно очерчивая их, и скользнули ниже, нежно тронув первый из тех шрамов, что он оставил ей как напоминание. Он обводил их по памяти, словно карту, прослеживая мозолистыми подушечками узкие рубцы, лаская огрубевшую кожу и переходя всё ниже и ниже, к неповреждённой плоти. Он почувствовал, как по её телу пробежали мурашки, стоило ему мягко скользнуть по ямочкам на пояснице, и тяжело сглотнул, вновь любуясь творением рук своих при лунном свете.

 

В своей жизни он не видел ничего прекраснее.

 

— На восходе солнца ты с Понмерси взойдёшь на корабль, — шёпот Северуса был глубок и окутал её, вновь заставляя задрожать, — И покинешь Англию.

 

Мужчина наклонился к ней, опаляя хриплым дыханием лицо, и на мгновение Гермионе показалось, что он поцелует её. Она помнила, как его губы касались её тела, касались её лба в ту ночь, когда она, истекая кровью, достигшая освобождения и лишённая всего, была аккуратно уложена на постель.

 

Нормандец бережно, не отрывая от неё глаз, перехватил хрупкую ручку, на запястье которой ещё виднелись следы от жёстких пут, и поднёс её к своему лицу, приложив пальцы к белеющему, кривому шраму на левой скуле.

 

И вновь коснулся другой рукой отметин Гермионы, заставляя её поднять взгляд и беззвучно заплакать.

 

— Не уничтожить, но запомнить, девочка, — прошептал Северус, криво усмехнувшись, — Они останутся с нами на всю жизнь, в напоминание об ошибках, которые мы совершили.

 

Резко отвернувшись, он поднялся с постели и, не удостоив её и словом на прощание, покинул господскую спальню.

 

***

 

Сойдя с палубы корабля, что перенёс её через бурные воды моря, она ступила на земли суровых, отважных мужчин и прекрасных, как морская гладь после долгого шторма, женщин, земли победителей, великих герцогов и несокрушимых воинов, обласканные холодными ветрами и волнами. В отличие от её родной Аквитании, небо здесь было затянуто сереющими тучами, а удары колоколов в аббатстве сопровождались только лишь раскатами грома… И земли эти показались ей ещё более безлюдными, чем вересковые пустоши Альбиона.

 

Впервые за долгие годы, прошедшие со сватовства Гарольда Годвинсона, она ступила на материк. Отринутая нелюбимым мужем, заключённая под стражу, под конвоем королевских гвардейцев и вечно бормотавшего хвалы Господу барона, что боготворил мужчину, от которого она вынуждена была сбежать. Он долго и с необычайной гордостью рассказывал ей о том, как рад быть защитником супруги славного короля, как надеется, что убийца, который отправил Его святейшество в высь поднебесную, будет найден и наказан за свои прегрешения, что ей, оставленной на произвол судьбы в каменном остроге на скалистом берегу бушующего Английского моря, нечего бояться. Речи Понмерси пролетали мимо неё, она не давала сорваться с губ полным яда словам о том, что кровь того единственного, на кого она смела надеяться, на руках короля. Она не смела сказать о том, что её супруг отправил её сюда лишь по одной единственной причине. Если ненавистный народом захватчик убьёт ещё и её…

 

Едва оказавшись под защитой крепких стен, она позволила себе безвольно осесть на набитый соломой матрас в самом углу проморзглой, отсыревшей от времени комнаты. Она вновь оказалась заперта в темницу, но на этот раз знала, что не сможет её покинуть. С лязгом закрылись за её спиной двери, ей были слышны поворот ключей в замке и тихий скрип удаляющейся повозки. Лишь открытый всем ветрам балкон был её единственным выходом — один шаг, и она окажется в ласковой пене солёных волн. Если острые скалы не разорвут её тело быстрее.

 

У неё была еда, питьё — красное вино, привезённое из Анжу, то же, с которым усопший Одо смешал яд — поленья для растопки небольшой печи, что некогда использовалась пограничными отрядами нормандской гвардии, сторожившими границы земель, и Вульгата.

 

Искупить свои грехи. Исправить свои ошибки.

 

В первую ночь, проведённую в остроге на краю его владений, она видела его лицо. Его лицо в тот миг, когда он, со следами крови на рубахе, на своих руках нёс её по лабиринтам Тауэра.

 

========== Глава 11. ==========

 

Тишина, окутавшая господские покои Тауэра, прерывалась лишь сдавленными стонами и учащённым дыханием. Скрип огромной, укрытой белоснежными простынями кровати под багряно-алым балдахином не тронул никого, вторя жёстким толчкам, и стих, стоило мужчине, хрипло выдохнув через рот, отстраниться, сев на пятки. Проведя кончиками пальцев по рельефным мышцам живота, он недовольно скривился, зашипев, и притянул к себе простынь, вытирая руку. Его спутница, уже откинувшаяся на взбитые пуховые подушки, рассмеялась тихим, довольным смехом, оглядывая сосредоточенное лицо любовника из-под опущенных ресниц.

 

— Ты сам не свой, милый… — прошептала Мария, стоило ему лечь с ней рядом, и преданно прильнула к груди, — Что с тобой происходит?

 

Король, на несколько секунд зажмурившись, вновь выдохнул, будто подводил внутренний итог, и она не рискнула его отвлечь. Он всё скажет самостоятельно: всегда поразительно откровенный после близости, он не упустит момента облегчить страдающую душу. Только не с ней и не при таких обстоятельствах.

 

— Всё хорошо, — сквозь сжатые зубы прошипел Северус, но, словно извиняясь за свою резкость, оставил поцелуй в её волосах, -Я устал, только и всего. Последние месяцы были… Тяжелыми.

 

— Именно поэтому ты не произнёс и слова, войдя сюда? Ты можешь скрываться и сбегать от кого угодно, но не от меня, Северус. Что тревожит тебя? — аккуратно повернувшись на бок, женщина проследила губами длинный шрам на его плече, прижавшись ещё теснее, — И, быть может, тогда я смогу… Унять твою боль.

 

Ладонь на её бедре сжалась с силой, норовя оставить алые отметины, и медленно, словно нехотя, государь открыл глаза. Несколько минут он в тягостном молчании разглядывал переплетения шёлковых нитей у себя над головой, кончиками пальцев выводя на бархатной коже замысловатые узоры, и прошептал, словно в пустоту, ведя диалог сам с собой:

 

— На литургии, которая предшествовала нашему отплытию, из рук Одо выпало распятие. По толпе прошёлся гул, а сам Одо спустя несколько дней сказал мне, что это было дурное предзнаменование. Не знаю, собирался ли он уже тогда… Лишить меня жизни, и потому отговаривал идти против Годвинсона и занимать Лондон, но… — Северус откашлялся, едва заметно мотнув головой, — Он, несомненно, понимал всю тяжесть этого похода. Ослеплённый желанием вернуть себе отнятое силой, желанием вновь и вновь доказывать кому-то — но вот кому? — то, что, несмотря на происхождение, я достоин верховной власти, я не слушал его. И к чему это привело меня? Лишь к осознанию собственной… Слабости! — он сорвался на рык и задышал чаще, — Но я сделал, что должно, и никто более не посмеет встать у меня на пути. Я не подвластен никому…

 

— Кроме неё. Так ведь, Северус?

 

Медленно, словно пытаясь воспринять услышанное, мужчина приподнялся и, опершись на локоть, отвёл тёмную прядь от лица любовницы, изучая его, прищурившись.

 

— И этого тоже более нет, Мария. Я не настолько глуп, чтобы бросать города и сокровища к ногам той, что пыталась отправить меня на тот свет. И я не буду подвластен никому, кроме ребёнка, которого она мне подарит.

 

— Милый, милый мой, — она мягко обняла ладонями его лицо, притягивая к себе для поцелуя, впиваясь в тонкие губы с особым остервенением, — С самой первой нашей встречи я мечтала о том, что наступит час, когда у меня под сердцем будет твоё дитя. Позволь, позволь же мне, наконец…

 

— Нет, — шепнул Северус, прижавшись к её лбу, — Ты ведь знаешь, что это невозможно.

 

— Убей её. Отомсти за всё то, что она сделала, заставь её сброситься с обрыва в открытые волны! Убей её, и тогда я стану твоей законной супругой.

 

Откинувшись на подушки, мужчина хрипло рассмеялся, и только закинул руки за голову, стараясь не смотреть в полные разочарования глаза Марии.

 

— Ты отказала мне двадцать лет назад. У тебя был шанс, который упустила и ты, и твой отец. Что касается Гермионы… Я сделал всё, что было в моих силах. По крайней мере, до рождения первенца она должна быть жива и здорова. Что будет дальше — на то Божья воля… Я сам выбрал её, оступился, поддался эмоциям, позволил обхитрить себя. Но у ребёнка, который взойдёт на престол Англии, не будет такой же судьбы, как у меня.

 

— Все эти годы я жалела о своих словах, — женщина крепко сжала его предплечье, привлекая внимание, — О том, что позволила вверить свою судьбу в руки отца. Он считал тебя своим сыном, которого у него никогда не было, и никогда не воспринимал мои чувства… Нас с тобой… Всерьёз. Я не могу винить его в этом, но…

 

— Ты рассмеялась мне в лицо, — голос его стал жёстче; Мария почувствовала, как напряглись мускулы под её пальцами, — Когда я прибыл к тебе, ты смерила меня полным пренебрежения взглядом, я помню, какие слова были сказаны тобой в тот день.

 

— Я корила себя за это каждый день, Северус. Я любила тебя, я… Люблю тебя до сих пор. Я готова терпеть многое, но не то, мой милый, что буду для тебя развлечением. У тебя достаточно женщин, которые готовы разделить с тобой постель, не задумываясь о последствиях. Мне же слишком дорога моя честь — я готова следовать с тобой под руку, но не позволю, чтобы мужчина, который обладает мной, представлял на моём месте другую, — отвернувшись, женщина медленно, скрыв изгибы своего тела под простынёй, поднялась с постели.

 

— Я не представляю на твоём месте другую, Мария. Не будь смешной!

 

 — Ты приказываешь мне отвернуться и не произносишь и слова. Боишься, что с языка сорвётся её имя? Старый дурак, влюбившийся в шлюху.

 

Она не успела даже вскрикнуть, оказавшись прижатой к каменной стене щекой. Чувствуя, как тяжело вздымается его грудь, как хриплое дыхание опаляет её висок, она позволила себе улыбнуться: Его величество никогда не отличался сдержанностью — ни будучи юнцом, ни сейчас, владея могучей державой.

 

— Чего ты хочешь? — прорычал Северус, крепче вжимая податливое тело в стену, — Скажи мне это, Мария, хватит ходить вокруг да около. Тебе нужны деньги? Люди? Трон? Что ещё из того, что я тебе не дал?

 

— Если ты позволишь мне взглянуть в твои глаза, милый, то сам всё поймешь, — поразительно, насколько он, выставляя щиты, был ей подвластен. Одна лишь фраза, одно лишь нежное слово, и король отступил, отводя взгляд.

 

Он был подвластен ей и будучи юнцом, и владея могучей державой.

 

— Мне нужно вот это. Самого главного, Северус, ты мне не дал, — протянув хрупкую ладонь вперёд, женщина мягко очертила чуть выступающие рёбра с левой стороны, и печально улыбнулась, — Деньги, люди, власть… Зачем мне это, если у меня нет твоего сердца? Если ты отдал его другой.

 

— Моё сердце, Мария, — он напрягся от её прикосновений, но не отпрянул, — Отдано родной земле и отцовскому стягу. Женщины — смертельное оружие. Отдавая им сердце, ты погибаешь.

 

— Что и требовалось доказать. А теперь, Ваше величество, — женщина печально улыбнулась, присев в аккуратном реверансе, — Прошу Вас, отпустите меня.

 

Оглушённый, Северус отпрянул, опершись предплечьем о резной столбик, поддерживающий балдахин. Когда дубовая дверь господских покоев отворилась, и Мария готова была уйти, не оглядываясь, ему хватило сил на то, чтобы сделать шаг вперёд и слабо, на грани слышимости, прошептать:

 

— Я не могу дать тебе то, что ты просишь. Я даже не могу подарить тебе дитя. Но я могу, и я хочу… Чтобы ты воспитывала моего наследника.

 

Женщина порывисто обернулась, и в глазах её читалось непонимание. Северус, пытаясь скрыть неуверенность, подкатившую к горлу, продолжил, упрямо отводя взгляд:

 

— Я не позволю Гермионе быть на этой земле — слишком велика её власть над народом и слишком сильно народ любил её бывшего мужа. Если мне дорога моя жизнь, то я обязан буду отправить её прочь. Ничего не будет держать её здесь, и, клянусь Богом, она будет счастлива. Когда она разрешится от бремени, корабль унесёт её туда, куда она пожелает.

 

— Ты отнимешь младенца у матери? Ты жесток, Северус.

 

— Нет, — он сокрушённо покачал головой, — Она скорее продаст душу дьяволу, чем взглянет на этого ребёнка. Я сполна прочувствовал всё пренебрежение, всю родительскую нелюбовь — моя мать оставила меня. Я не хочу, и я… Я не могу позволить себе, чтобы младенец, неповинный в грехах своего отца, страдал. И я молю тебя, — голос его стал ещё тише, каждое слово давалось ему с невероятным трудом, — Молю, если ты любишь меня, любила… Стать ему матерью.

 

Великий английский король, правитель, от одного имени которого содрогались все монархи, единственный на всей земле Христовой, кто не был побеждён, был сломлен. Раны, нанесённые ему вдовой Годвинсона, так и не затянулись, он потерялся в собственных чувствах, не зная, как быть дальше. Как жить дальше. Он опирался на призрачную надежду, давая ей возможность возвыситься. Не этого ли она ждала все двадцать лет?

 

Стоило ему едва заметно улыбнуться и припасть к её полураскрытым губам, когда она молча взяла его за руку, Мария поняла — став его лекарством, она обретёт всё. Временные трудности, с которыми ей придётся столкнуться, определённо стоят того, чтобы всю свою жизнь он следовал за ней по пятам, как верный пёс.

 

***

 

Едва услышав неприятный металлический скрежет и медленный поворот ключа в замочной скважине, Гермиона порывисто поднялась с постели, приподнимая подол платья, и, не скрывая лучезарной улыбки, поспешила к дверям своей темницы. Когда полотно приотворилось, пропуская в каменную обитель вместе с солнечным светом юношу несколько старше её самой, она тихо рассмеялась, прижав ладони к груди:

 

— Ты всё-таки пришёл! Я не надеялась увидеть тебя до следующей недели, Филипп.

 

— Ваше величество, — молодой человек улыбнулся в ответ, едва заметно поклонившись, — Для меня честь навещать Вас. Господин Понмерси был недоволен — вероятно, получил какие-то вести с островов, но меня это не беспокоит. Не тогда, когда я с Вами.

 

Их дружба, осторожная, полная нежной привязанности, зародилась почти сразу же — сердце юноши, что с ранних лет служил при дворе барона, встрепенулось, стоило ему воочию увидеть королеву. Она показалась ему невероятно красивой, подобной тому, как изображали в рукописных книгах Деву Марию, и такой же непорочной. Но сердце её… Сердце её изнывало от ран, мешая освободиться, она, будучи под защитой крепостных стен, страдала. Чужая земля, чужие люди, даже небо над головой — и то чужое. Приставленный быть её посыльным, он каждую неделю приходил к ней на рассвете, принося всё, что она пожелает — от книг, которые выдавал ему лично Понмерси с особым недовольством, до парного молока из соседней деревни. Когда молодая госпожа закрывалась в своей спальни, тихонько плача — из-за разлуки ли с мужем, из-за ужасных ран, оставшихся на её теле, тех, что он собственноручно обрабатывал, шепча успокаивающие слова — он прижимался спиной к двери и часы напролёт рассказывал ей всё, что только можно. Он делился с ней собственными переживаниями и чувствами, шутил, смеясь полной грудью, пересказывал сюжеты легенд о драконах, парящих над бурным Английским морем и, постепенно, стал причиной её расцвета. Гермиона вновь стала улыбаться, вновь стала радоваться каждому новому дню, и в нетерпении ожидать своего гонца. Она почувствовала себя нужной — если не мужу, то хоть кому-то.

 

Муж… Она думала о нём, когда смотрела на Филиппа: ей казалось, что все нормандцы походят друг на друга, как две капли воды. Он тоже был высок — гораздо выше её самой, волосы его были так же темны, а черты лица — остры, только вот глаза… Глаза его, в отличие от глаз царствующего монарха, были зелёными. Два полыхающих изумруда, давшие ей надежду на лучшее, исцелившие её.

 

— Не было ли каких-то известий с островов? — каждый раз она задавала ему один и тот же вопрос, не зная, на что надеяться. Она чувствовала себя изгнанницей, хоть и понимала, что большего — в особенности после всего, что произошло — не заслуживает, она скучала по ставшей родной английской земле.

 

Она вспоминала, как его руки крепко сжимали её талию, и прикрывала глаза. Если бы он умер в ту ночь, умерли бы и её страшные, неправильные чувства.

 

— Его величество отправился в поход на Север, — от молодого человека не укрылось то, как напряглась Гермиона, и он поспешно вскинул руку, — И речи не идёт о новой войне с варварами, Вам нечего опасаться. Его величество пожелал раздать те земли своим людям — несколько дней назад корабли отплыли из Дьепа, но перед этим те земли должно занести в книгу. Он, вероятно, желает знать, сколько футов приписано тому или иному человеку. Наш король хозяйственный, он не позволит пашням простаивать, тем более зима в этом году будет холодной…

 

— Понмерси… Барон… Был у него при дворе?

 

— Нет, Ваше величество, — Филипп нахмурился, прижавшись плечом к стене, — И ничего не говорил. Но, я уверен, что убийцу в скором времени поймают, и Вы сможете вернуться в Лондон. Шерифы рыщут по графствам, как охотничьи псы. Я уверяю Вас, Его величество сделает всё, чтобы Вы вернулись как можно скорее.

 

— Порой мне кажется, — неуверенно произнесла Гермиона, — Что я пробуду здесь долгие годы, — ей не казалось. Поиски таинственного убийцы растянутся на долгие годы, пока нелюбимая жена не умрёт здесь от чахотки, оставленная всеми, кроме молодого служки. И тогда, тогда он сможет обручиться с той, которую целовал в тёмных коридорах, сдаваясь ей на милость.

 

Но Филипп вновь рассмеялся, закинув голову, и на душе у Гермионы стало чуть легче.

 

— Оставить Вас? Наш король не глупец… Вы голодны? — он кивком указал на плетёную корзину у своих ног, — Я принёс сыра и свежего хлеба.

 

— Нет, благодарю тебя, — слабо улыбнувшись, Гермиона, опираясь о каменную кладку, прошла к постели и присела на самый краешек, теребя ткань платья, — Не глупец… Расскажи мне о том, каким он был до того, как захватил Англию.

 

— Не захватил, — юноша на секунду осклабился, и ещё больше напомнил ей супруга, — У него отняли земли, что причитались ему по завещанию Эдуарда Исповедника.

 

— Он убил моего мужа.

 

— Он убил захватчика… Простите, — он замолк, поджав губы, и неуверенно провёл рукой по волосам, — Я знал его достаточно хорошо. Он был частым гостем здесь, в Дьепе, у моего господина. Барон всегда считал его своим сыном, и был, пожалуй, самым близким ему человеком, кроме епископа, да упокой, Господи, душу его. Все земли, которыми располагает мой господин, были подарены ему за верность сначала герцогу Роберту, а затем и Его величеству. Когда он ещё был герцогом Нормандским, он был жесток. Первые годы его правления были тяжелыми, всё утопало в крови предателей, он уничтожал целые деревни, вырезал люд, но тому есть оправдание. Он не сделал бы этого, если бы не был… Лишён всего, нет, не сделал бы. Его величество, как мне показалось… Скрытен. Он никогда не даст настоящим своим эмоциям взять верх над разумом. Он справедлив — если человек заслуживает кары, то он умрёт самой страшной смертью, если наоборот, то будет озолочён. Он верен своему народу — все те годы, когда он правил здесь, мы ни разу не страдали от голода. Сам король французский, этот пёс, предавший Его величество, вымаливал у него грамоты на отправку зерна и хлеба. У нас всегда был достаток, плодородные пашни, деньги в казне, справедливые подати. Он заботился о нас, и продолжает это делать и сейчас — и глупцы те, кто не понимают этого. А ещё Его величество невероятно храбр. Когда я был мальчишкой, я мечтал вступить под его знамёна, потому что идти за своим королём — высшее благо. Он сражается, как зверь, он не боится смерти, но несёт смерть тем, кто осмелится бросить ему вызов. Король мудр, но холоден. Говорят, что он не умеет любить никого, кроме своего меча и своей земли. Но, быть может, это и не так, — Филипп поднял голову и нерешительно улыбнулся, — Он отправил Вас под охрану человека, которому доверяет более всех, в земли, которые неприступны, для того, чтобы спасти Вас от убийцы, посягнувшего на святое. Если это не любовь, то что же это?

 

Гермиона, сильнее сжав подол своего платья, прерывисто вздохнула, отгоняя непрошенные слёзы.

 

Любовь насильника и убийцы, оставившего ей белые тонкие шрамы, убившего всех, кто был ей дорог. И, что было хуже всего, эта любовь была взаимной. Здесь, закованная в цепи, отринутая от реальности, она поняла это.

И приняла.

 

========== Глава 12. ==========

 

— Как называются эти земли? — Его величество, перехватив поводья, придержал своего коня. Вопреки ветру, что ласкал вересковые пустоши восточнее Йорка, Понмерси услышал его вопрос и только пожал плечами, вглядываясь в развалины давно покинутого форпоста.

 

За последние четыре месяца немногочисленный отряд английского короля прошёл через множество торговых городков, ремесленных деревень и неприступных крепостей — высадившись с кораблей у скалистых берегов рыбацкой стоянки, что была названа Сандерлендом, нормандцы начали свой путь вглубь страны, что отныне считалась их родиной. Желание царствующего монарха расселить верных себе людей на «дикие места», как шептались между собой бароны, было воспринято без особого энтузиазма. Лишь сам Северус казалось не чувствовал ни холодных порывов ветра, не пытался скрыться от жутких ливней, и гнал коня вперёд, подгоняемый пламенем, теплящимся в груди. Поступок этот считался столь же безрассудным, как и некогда поход за английским престолом.

 

— Неизвестно, Ваше величество… Мы хотели просить Вас обернуться к морю и возвратиться в Лондон — оставлять столицу без внимания монарха на столь долгий срок непозволительно…

 

— Твоя дочь справляется вполне сносно, — небрежно бросил Северус, подставляя лицо первым каплям дождя, — Или ты не доверяешь ей?

 

— Северус! — голос барона сошёл на шипение, но мужчина лишь хмыкнул, продолжая продвигаться вдоль каменных развалин, — Ты ведь понимаешь, что я рассчитывал на другое? Я оберегал твою жену, надеясь, что уговор будет выполнен иначе. Ты подвергаешь Марию смертельной опасности…

 

— С головы женщины, что будет воспитывать моё дитя, не упадёт и волос, — нехотя, но король покинул седло, направившись к центру форпоста. От башни, которая некогда была неприступным оплотом, не осталось ничего, кроме небрежной груды камней, да нескольких металлических решёток.

 

— Ты женат, мальчик мой. И если ты до сих пор этого не понял…

 

— Гермионе лучше будет впоследствии вернуться в Нормандию, Мартен. У нас достаточное количество врагов в этих землях — и ради того, чтобы пробраться к ним в тыл, я и предпринял это путешествие.

 

— Ты боишься за свою супругу, но не за дитя, что явит себя миру…

 

— Назови эти земли Лидсом, — явно устав от нравоучений, что в последние месяцы стали подобны ежевечерним молитвам, Северус, не обращая внимания на недовольный ропот баронов, забрался под ненадёжные своды, скрываясь от становившегося с каждой минутой более сильного дождя, — И внеси их в книгу. По прибытию в Лондон стоит объединить их с Йорком и назначить шерифа…

 

Помимо попыток усмирить всё ещё бастующее английское население, что позволяло себе не просто с вилами идти на столицу и надеяться на то, что Господь найдёт убрать с престола нелюдимого захватчика, но и поджигать посевы пшеницы, вынуждая голодать и односельчан, и большую часть страны, Северус руководствовался желанием лучше узнать земли, перешедшие к нему в управление. Когда ему исполнилось восемнадцать, он, совсем неподготовленный юнец, направился поход по страдавшим от голода деревням и селениям, приобщаясь к простому люду и даруя им надежду на лучшее. Нормандия, долгие годы страдавшая от кровавой политики противоборствующих меж собой баронов, была разорена: пустующие пашни, полное отсутствие крупного скота, грабительские налоги и власти, что требовали себе всё больше и больше с каждой зимой. Народ, самый гордый во Франции, не подчинявшийся никому, кроме герцога — такого же гордого и много более сильного — вынужден был идти на поклон к королю, преклоняя колени. Почти три года Северус, забыв обо всём, игнорируя как прошения Святого Престола, так и Филиппа, проводил свои дни в страждущем герцогстве: направлял людей, что готовы были вспахивать новые угодья и отстраивать погоревшие поселения, щедро распоряжался золотом, что раньше шло на нужды двора и содержание пышногрудых распутниц, и вскоре плоды, посаженные им, дали первые всходы. К тому моменту, когда Эдуардом Исповедником было подписано завещание, что он, герцог Снейп, читал, не веря своим глазам, пустующие земли стали благодатным северным оазисом. Люди, которые не жили впроголодь, были для него лучшей поддержкой — и тогда, когда юноша, взошедший на отцовский престол, топил Фалезию в крови, и тогда, когда он, возмужавший, отстраивал могучий флот, что взбивал острыми носами воды близ Гастингса.

 

Англия не была столь уж отлична от родины — пустующая, холодная и одинокая, утопающая в вересковых пустошах и изумрудных, покрытых, словно одеялом, клевером холмах, она должна была стать подспорьем для большего, для лучшей жизни, которую он отстраивал собственными руками. Она дала ему силы, дала ему неограниченную власть и влияние, дала ему безмерное уважение земляков и страх покорённого народа.

 

Она дала ему Гермиону.

 

В свитки, что назвал он «Книгой страшного суда», вносились размеры ленов, имена жителей графств, кочевников, к которым относились торговцы и ремесленники, площадь пахотной земли, количество крестьян, проживающих на поместных территориях, размеры пастбищ, лугов и лесов, относящихся к протекции шерифов и возможный доход, который способны дать новоприобретённые земли. Северус хотел знать, как населена его страна, и какими людьми.

 

К середине лета 1085 года король английский и нормандский смог, наконец, вернуться в столицу — полученные сведения оставалось лишь структурировать, да назначить управителей и танов. Но пробыл он там недолго — его активная политика по принуждению английского населения к беззаветной службе встревожила не только Понмерси и баронов, но и французского короля.

 

***

 

Северус ненавидел Париж. Грязный, шумный, полный отребья город, отравляющий душу — вот какой ему представлялась обитель королевства… Впрочем, она слишком сильно напоминала ему личину самого Филиппа.

 

Они взошли на престол практически одновременно, невзлюбив друг друга с первого взгляда. Трусливый, держащийся за корону, как за распятие, король чувствовал, как мятежная земля постепенно ускользает из его рук, перешедшая на сторону молодого герцога. В те годы, когда Нормандия страдала от интриги и баронской распри, в Париж стекалось множество талантливых людей, способных возвысить нового монарха. Но постепенно он лишился как и уважения, так и тех, на кого надеялся опереться.

 

Замок, стоящий на окраине Компьенского леса, выглядел ещё хуже, чем Северус запомнил в последний свой визит — королевские зодчие никогда не отличались особым старанием и трудолюбием. Белый камень, что некогда должен был символизировать чистоту, отсырел, покрывшись серым налётом, а меж щелей стал прорастать мох. Покинув повозку, он плотнее закутал полы плаща и, не обращая внимания на заинтересованные взгляды придворной гвардии, прошёл сквозь каменную арку во внутренний двор. Стоило ему переступить границы, сквозь которые принято проходить безоружным, как многочисленные служки, графы и наместники разбежались, и лишь грузная фигура, восседающая под навесом, не двинулась с места.

 

— Здравствуй, Северус, — спустя несколько мгновений произнёс Филипп, оглядывая гостя с ног до головы и выжидая чего-то. Подёрнутый из-за шрама уголок губы нормандца чуть приподнялся.

 

— Не собираешься оказывать почести, достойные короля?

 

— Среди нас есть только один король, — за показной злостью скрывалось напряжение — от Северуса не укрылось то, с какой силой Филипп сжал подлокотники своего кресла, подавшись вперёд, — То, что ты делаешь на английской земле, тебе не принадлежащей, то, с каким упорством ты вырезаешь простой люд…

 

— Те же слова ты говорил мне, когда я занял трон своего отца. Исповедник, что провёл в изгнании на моей земле почти двадцать лет, был его должником. В благодарность за его доброту и гостеприимство англичанин дал то единственное, чем мог распоряжаться — право на престол. Наследник у Англии был один. И будет… Один.

 

— Твоя супруга именно по этой причине собирала в Анжу наёмников в прошлую зиму? Именно по этой причине ты, пёс, не пробыл в столице и полного года, кочуя из одного конца страны в другой, сжигая дотла деревни? Ты…

 

— Зачем ты вызвал меня? У меня достаточно дел на островах.

 

Крепко сжав челюсти, Филипп прошипел что-то невразумительное, прежде чем, почесав рыжую бороду, не ответить весьма уклончиво.

 

— Папа… Недоволен многим из того, что ты делаешь, Северус. В частности тем, что по его последней просьбе не были направлены войска.

 

— Я считался папским вассалом ровно до тех пор, пока подчинялся тебе. Но отныне мы равны.

 

— Папский долг вечен, ты не можешь попрать церковь!

 

— Церковь — нет, — он на мгновение отвернулся, тяжело выдыхая через нос, стараясь говорить как можно мягче, — Но Папу — да. Старик просит слишком многого: людей, деньги, имущество, что должно быть передано ему за успокоение души. В моих землях есть архиепископ, которому подчиняется народ. Только народ, но не я, ибо моя власть, так же, как и его — она от Бога.

 

— Правильно шептался о тебе люд, — голос короля дрожал, но взгляд был полон неприкрытой ненависти, — Что ты — дитя Преисподней. Никто из тех, на кого был возложен венец, не отвернётся от Бога так, как сделал это ты. Ты умрёшь в страшных муках, Снейп, и будешь забыт, как забыт твой отец. И народ, который страдает от нашествия варваров, вздохнёт, наконец, спокойно.

 

— Ты мастак говорить, Филипп, — уста Северуса исказил звериный оскал, — Но ещё ни разу не довёл дело до конца. Я прибыл к твоему двору по той лишь причине, что ты желал говорить со мной — и, как я надеялся, с равным самому себе. Я безоружен, — словно издеваясь, мужчина развёл руки в стороны, перед этим похлопав по левому боку, где обычно висел меч из дамасской стали, — Если бы ты действительно собирался претворить свои угрозы в жизнь, если бы Папа действительно был мной недоволен, я бы уже истекал кровью. Но слова, Филипп, слова — они ложь. Лицо мужчины — это его поступки. И я, и мой отец, который служил тебе верой и правдой и по твоему приказу направился в Никею, где до сих пор лежат его кости, знаем, что это такое.

 

— Тебе не нужна война, Северус, будь благоразумен, — французский король откинулся на цветастые подушки, делая неосторожный глоток вина, — Особенно сейчас, когда ты в своей стране мечешься неприкаянный, когда твоя милая супруга, судя по тем вестям, что доходят до меня, спрятана здесь, на континенте. Ты страшишься убийцы, которого подослали за твоим братом?

 

На секунду он замер, чуть нахмурившись — определённо, Северус не был готов к тому, что вести о смерти епископа и о том, что королева находится под защитой нормандских форпостов, станут достоянием королевского двора.

 

— Убийца был найден мной во время последнего похода к северным землям и умерщвлён. Поклявшись над телом брата, что я найду человека, лишившего его жизни, я выполнил свой долг.

 

За те годы, что нормандец пробыл в заключении, став пешкой в руках мятежников, он смог научиться одному очень важному и тонкому искусству — лжи. Множество раз она спасала его жизнь, укрывая, будто незримым саваном, находила союзников, способы вырваться из круга страданий, на который его обрёк Бог. Нелюбимое дитя, вскормленное молоком скорби и печали, нашло своё пристанище в объятиях, что способны были даровать большее.

 

И ни один мускул на его лице не дрогнул, когда он упомянул смерть Одо. Вечная спутница шепнула ему, что так будет лучше.

 

«Ты посмел однажды сказать правду. Девчонка, которой ты открылся, взамен пыталась отправить тебя вслед за твоим отцом».

 

— И, значит, король вернётся в свою столицу и будет готов принять бой, если его соперник найдёт в себе силы собрать войска, — вновь ухмыльнувшись, Северус церемониально поклонился и, повернувшись столь резко, что полы плаща взметнулись, словно от порыва ветра, направился к ожидавшим его гвардейцам, — И пусть Папа наложит анафему — я не боюсь Бога.

 

Ведь Бог не может бояться самого себя.

 

***

 

— Так скоро? — неуверенно переминаясь с ноги на ногу, Понмерси пытался скрыться от пронизывающих морских ветров за рослой фигурой своего господина, — Но ведь… Даже в Лондоне ещё витает страх. Ваши служки оборачиваются, заслышав посторонний шум в коридорах…

 

— Так скоро, Мартен, — тёмные локоны неприятно хлестали его по лицу, и, издав тихий рык, Северус пригладил их, пропуская пряди сквозь пальцы, — И уж мне куда лучше известно о том, как чувствует себя двор.

 

— У меня достаточно глаз и ушей во всех твоих землях, мой мальчик, чтобы быть уверенным в том, что ты поспешил. Убийца так и не был найден, — взгляд, которым наградил его Понмерси, заставил что-то внутри нормандца встрепенуться, опасаясь раскрытия, но когда старый барон покачал головой, он едва слышно выдохнул, — И Мария…

 

— За тот срок, что она находится в Тауэре, примеряя на себя обязанности управительницы, ей пошили столько платьев, сколько я не видел даже при французском дворе. Если ты, старый дурак, переживаешь за неё, то знай — она купается в деньгах, вине и внимании. В том числе и моём.

 

— А что будет с ней, когда законная королева вернётся в Лондон? — барон всё не унимался, и схватил Северуса, что уже собирался, переступая бурьян, пробираться к форпосту, за руку, — Что будет, Ваше величество?

 

Но король его не слышал. Резким движением оттолкнув Мартена, он, проведя ладонью по отросшей бороде, направился к каменной обители, то и дело откидывая от себя мелкие камешки мыском сапога. Он чувствовал себя провинившимся юнцом, что был пойман во время близости с возлюбленной — совсем так, как двадцать лет назад, когда Понмерси, не моргнув глазом, отказал ему в свадьбе с единственной дочерью.

 

Он устал быть обязан тем людям, что лишали его самого главного. Он… Хотел покоя. И, вопреки событиям, произошедшим долгое время назад в Тауэре, его покой находился за дубовыми дверьми. Стоит лишь отпереть её…

 

Его встретил громкий девичий смех, перемежавшийся с мягким шёпотом. Аккуратно прикрыв за собой полотно, стараясь не издавать ни звука, Северус медленно оглядел залу, что, по всей видимости, служила для его супруги и читальней, и столовой, и хозяйственной комнатой, и, расстегнув металлическую пряжку, избавился от плаща, небрежно бросив его на набитые соломой тюфяки.

 

Приглушённые голоса раздавались из комнаты которая, судя по всему, являлась спальней.

 

— Спасибо, Филипп, — стараясь перестать смеяться, Гермиона с нежностью провела по тёмным кудрям молодого человека, — Каждый твой визит словно возвращает меня к жизни. Не знаю, что бы я делала…

 

— Таков мой долг, госпожа, — он сдержанно кивнул, не желая, однако, чтобы ласка прерывалась, и, прежде чем продолжить, глубоко вздохнул, — И я счастлив быть Вам полезным.

 

— Расскажи мне ещё что-нибудь, — совершенно не стесняясь присутствия своего спасителя, девушка откинулась на пуховые подушки, призывно подняв бровь, — Что-нибудь… Из тех легенд, что ты слышал от своей матери.

 

Замерев близ каменной стены так, чтобы оставаться незамеченным, Северус с жадностью скользил взглядом по скрытой шёлковой сорочкой фигуре, непреднамеренно сжав кулаки. Он готов был поклясться, что юнец, сидящий к нему спиной, делает то же самое.

 

— Никто уже и не помнит, как звали герцога Нормандского, отца Вашего супруга, при рождении. Ходили легенды, что он, едва родившись, не заплакал, как обычный младенец, а, откашлявшись от околоплодных вод, громко засмеялся, чем поверг в ужас своих кормилиц. Он был невероятно силён — настолько, что уже семилетним отправился на собственном коне в бой. Его внешности страшились — высокий, крепкий, он был гораздо более развит, чем его сверстники, и, как говорят, мог в одиночку поднять только что срубленное молодое дерево. А потом… Потом, когда епископ собирался надеть на его голову золотой венец, Роберт выхватил его из рук и сам водрузил себе на голову. После того, как это произошло, он более не заходил в церковь — едва переступая порог святой обители, он кривился, словно от удушья, страдал от жара. С тех самых пор его стали звать Дьяволом… Но всё это лишь легенды — наш герцог умер, отправившись в поход на Святую землю.

 

— Быть может, Господь действительно считал его дьяволом во плоти, и не дал зайти в свой дом… — задумчиво пробормотала Гермиона, но, переведя взгляд на противоположный конец комнаты, не сдержала тихого вскрика — на мгновение ей показалось, что она увидела лицо настоящего владыки Преисподней. Бледное лицо с множеством шрамов, самый страшный из которых был оставлен ей, подёрнутый уголок губы, крепко сжатые челюсти, выделявшие скулы, трепещущие от злости крылья носа и глаза… Тёмные, как морские глубины, в которых она мечтала утонуть, мечущие молнии и желающие возмездия.

 

— Что-то не так? — Филипп придвинулся к королеве, осторожно взяв её за руку, но, когда она вновь дёрнулась, мотнув головой, словно отгоняя его, он, проследив за её взглядом, обернулся. Несколько секунд ему потребовалось на то, чтобы понять, в какой именно ситуации застал их Его величество и, поднявшись с постели, юноша сделал несколько шагов по направлению к своему господину и, приложив кулак к груди, опустил голову.

 

— Ваше величество, я…

 

— Говори со мной на своём языке, — голос Северуса, вопреки бурлящей в жилах крови, был тих и спокоен, — Я прекрасно пойму твои стенания.

 

— Да, разумеется, — словно извиняясь, Филипп вжал голову в плечи и прошептал уже тише, перейдя на французскую речь, — Я не коснулся её. И никогда не посмел бы. Она… Увядала здесь, мой господин, и я позволил себе скрасить её одиночество. Она хворала, хворала долгие месяцы из-за вашей разлуки.

 

— Ты тот щенок, что был послан Понмерси? Тот, которому я могу доверять, как ему самому?

 

— Я не знал, что барон считает меня… Столь ценным, но, если то были его слова, я не имею права от них отказаться, — на несколько мгновений Филипп поднял взгляд на Северуса, но, испугавшись звериного оскала и отблесков пламени в его глазах, вновь съежился.

 

— Не думал я, что более всего Понмерси доверяет шуту. Раз ты настолько хорош в этом, то отныне будешь развлекать уже меня и при моём дворе. Завтра утром корабль отплывает их Дьепа, и если ты решишь сбежать, то очень сильно пожалеешь. Пошёл прочь, ублюдок.

 

Не взглянув на Гермиону, Филипп, судорожным движением прихватил свой наплечный мешок и сбежал, хлопнув дверьми. Раз сегодня ему удалось избежать гнева своего господина, он не собирался пренебрегать возможностью покинуть каменную обитель.

 

Королева, крепко сжав подрагивающими пальцами простыни, притянула колени ближе к груди и, дрожа от страха, наблюдала за тем, как супруг, прикрыв глаза, медленно, словно растягивая каждое мгновение, разминает шею, постепенно ступая ближе к постели.

 

— Так значит, — он вновь перешёл на английскую речь, голос его зазвучал несколько грубее, — В такой одежде ты встречаешь… Чужих мужчин, девочка? — наконец, приблизившись почти вплотную, он открыл глаза и тяжело выдохнул, — В ткани, которая кричит о полноте твоих грудей, о бархате твоей кожи, на которую дозволено смотреть только мне, твоему законному супругу?

 

— Он пришёл без предупреждения, — прошептала она, отползая дальше к изголовью, — Я… Не сумела даже…

 

— Неужели отметины на твоей нежной коже не заставили тебя запомнить, Гермиона? — Северус, стараясь не сорваться на рык, сжимал и разжимал кулаки, с хищной ухмылкой наблюдая за страхом, исказившим лицо жены, — А сейчас ты мечешься, словно пташка в клетке.

 

— Ваше… Величество, — сглотнув и постаравшись дрожать чуть меньше, девушка расправила плечи и приподняла голову, — Я могу поклясться на Святом Писании, что он не тронул меня. И никогда бы не посмел.

 

— Что мне твои клятвы, пташка? — он хрипло рассмеялся, пропуская угольные пряди сквозь пальцы, — Если твоя ложь уже пропитала мою кровь?

 

— Что угодно, Ваше величество, но я не…

 

— Что угодно? — нормандец на мгновение прищурился, и, словно приняв для себя какое-то решение, кивнул, — Встань и подойди ко мне.

 

Гермионе потребовалась вся сила воли, чтобы оставить страх там, на примятых простынях, и, откинув от себя пуховое одеяло, ступить на покрытый известняковыми плитами пол. Босые ступни неприятно холодило, но она даже не поморщилась, ступая осторожно, выверяя каждый свой шаг, и, оказавшись перед супругом, судорожно вздохнула, глядя в его глаза. Походивший более на статую разгневанного Бога, он не шевелился, лишь грудная клетка приподнималась, вторя медленному дыханию.

 

— Что угодно… — прошептал он в окружившую их тишину и, прежде чем она успела отстраниться, прежде чем она попыталась хоть как-то противиться ему, стуча маленькими кулачками по его телу, он сделал то, за что готов был корить себя всю оставшуюся жизнь, то, что вознесло его до небес и сбросило в Ад, то, чего он желал, вопреки здравому смыслу, более всего.

 

Издав хриплый стон, полный боли, он с жадностью припал к её припухшим губам жёстким и властным поцелуем, кусая бархатную плоть и наслаждаясь дрожью, что пронзила податливое тело в его руках. Он опьянел, пробуя целительный нектар, он терялся в её вкусе, вкусе, который не был похож ни на что, что был подобен амброзии — яблоки, солёный морской бриз, красное вино, и её, сладостный, заставляющий кровь вскипать, а разум уноситься в скрытые туманом дали. Крепко сжав девичий подбородок, он заставил её с помощью очередного укуса приоткрыть губы, чтобы грубо ворваться в её рот, лаская языком нёбо, сплетаясь с ней воедино, навязывая поединок, что должен был быть им выигран. Тепло и влажность, хрупкие пальчики, впившиеся в его плечи — она опасалась, девочка, что упадёт под его напором — и нечто невероятное, приблизившее его к Раю, в который он никогда не верил, но почувствовал каждой клеточкой своего тела.

 

Поцелуи, что он дарил другой женщине, единственной, что была с ним честна, канули в небытие, погребённые под завалами, стоило ему осознать, что Гермиона принимает поражение, сдаётся ему без боя и робко, неуверенно, неумело отвечает ему, позволив себе коснуться шелковистых волос на его затылке.

 

Он растворился в ней, притягивая ближе к себе за талию, вжимая единственно желанное тело в своё, не отрываясь ни на секунду, ощущая, как лёгкие горят от недостатка воздуха.

 

Она, мягко обняв за шею того, которого поклялась убить, того, кого ненавидела, прикрыла глаза и сдавленно застонала. Он умеет любить, но извращённой любовью, любовью зверя, но не человека.

 

Вновь хрипло простонав, Северус, отстранив от себя Гермиону, что дрожала уже не от страха, но от неприкрытого желания, томительно растекающегося по телу, провёл рукавом рубашки по губам и лишь криво усмехнулся, обнаружив на ней кровь. Металлический привкус, что мягко оседал на языке, не подвёл его — вероятно, он был слишком груб с ней.

 

— На вкус ты как яблоки и вино, — хрипло прошептал король, пытаясь восстановить дыхание, но, стоило ей сделать несколько шагов ему навстречу, вновь желая прочувствовать его страсть, мужчина поднял ладонь, призывая её остановиться, — Собирай свои вещи. Завтра мы отплываем в Лондон.

 

— Вы… Позволили мне вернуться, Ваше величество? — в её голосе было столько мольбы и надежды, что он готов был, не задумываясь о последствиях, ответить утвердительно, но остатки холодного разума взвыли, призывая его остановиться.

 

— После того, как ты родишь мне наследника, девочка, ты никогда больше не увидишь ни меня, ни Англии.

Комментарий к Глава 12.

продолжаю пиарить свой паблик - https://vk.com/sonnenlichttttt.

помимо картиночек, навеянных "Прекрасной эпохой", там ещё и новости, объясняющие моё отсутствие.

 

========== Глава 13. ==========

 

Доски подъемного моста неприятно поскрипывали под тяжестью нагруженных телег, возвещая несших караул гвардейцев в отстроченных меховых куртках о приближении Его величества. Мужчины, успевшие вымокнуть под холодным ливнем, подняли головы, не обращая внимания на капли, стекающие с металлических пластин шлемов, и, расправив плечи, вытянулись, приветствуя своего господина. Но, казалось, король не удостоил их и мимолётным взглядом, медленно выдыхая через нос, и сжал ладонями колени — всю поездку от Гастингса, что за время его правления превратился в хорошо укреплённый форт, он не сводил глаз со своей супруги. Державшая беседу со щенком, что был прислан Понмерси ему в службу, она светилась красотой и здоровьем, звонко и задорно смеялась, предвкушая томительное возвращение на землю, что стала ей родиной, и совсем, казалось, не думала о нём.

 

— С возвращением, Ваше величество, — его приветствовали без особого энтузиазма — правитель, проводивший большую часть времени в карательных походах, не заставил толпу служек, широко улыбаясь, следовать за ним по пятам. Все их внимание было приковано к любой королеве, нежному цветку, распустившемуся после долгой, холодной нормандской зимы; подхватив Гермиону под руки, они стали наперебой рассказывать ей о своей тоске, о том, что к её приезду были подготовлены десятки платьев, расшитых золотыми нитями, и привезены ароматические масла из восточных стран. Она улыбалась им в ответ, кивком головы пригласив Филиппа следовать за собой в свои покои, и, не глядя на мужа, удалилась вверх по каменной лестнице.

 

Словно загнанный в угол зверь Северус бродил по тронному залу, меряя шагами освещённую светом факелов известняковую кладку и, опасаясь быть замеченным, прикусывал костяшку указательного пальца. Чувства, что прежде были ему незнакомы, разливались по крови, подобные дорогому вину; со лба, аккуратно обводя напрягшуюся жилку, скатилась капля пота. Остановившись во главе дубового стола, мужчина с силой сжал спинку стула и прикрыл глаза — нет, не в этот час, не сегодня, никогда… Опрометчивым решением было провести языком по губам — казалось, что вкус, несколько приторный, но от того ещё более желанный, не успел сойти, не успел лишить его последней крохи воспоминаний, привезённой с туманных берегов. Он не остался один на один с демонами, пожиравшими его душу, мечтавшими отхватить кусок его сердца, отдав его во владение законной — отныне он мог так судить — королевы, покусившейся на его жизнь и существование построенной им страны. Он не остался один на один с томительными воспоминаниями о той, у ног которой был верный щенок.

 

— С возвращением, Ваше величество, — вторя гвардейцам, прошептала Мария, заставив своего повелителя обернуться. Разочарование, промелькнувшее в глубинах тёмных глаз, уверило её в том, что произошедшее на континенте вытравить будет куда сложнее, чем предполагалось, — Я ожидала Вас раньше…

 

— У меня появились дела, Мария, — несмотря на сухость и строгость голоса, он всё равно прильнул к ней, мягко боднув головой в шею, — Дела, стоящие короны.

 

— Где твоя девчонка сейчас? — она имела право оскорбиться, имела право коснуться скулы хлёстким ударом ладони, но не смела — не в тот миг, когда он был столь потерян и уязвим, — Вновь она займёт покои, в которых мы на двоих делили ночи, Северус?

 

Сколь мягко он коснулся её ладоней, сколь нежно сжал их, проводя подушечками пальцев по очерченным фалангам… Ещё мгновение, и Мария могла бы окунуться в сладостный сон, поддаваясь течению, но ответ монарха лишил её и возможности, и веры в то, что его сердце, исчерченное вереницей шрамов, принадлежит ей.

 

— Она моя супруга и мать будущего короля, Мария. До того времени, когда она разрешится от бремени, она будет королевой. К ней будут относиться, как к королеве. И я вынужден буду… Принадлежать ей, как королеве.

 

— Но я… — на секунду она замолкла, пытаясь осознать услышанное, — Я ждала тебя.

 

— Я знаю, — отеческий, полный горечи поцелуй в лоб должен был отрезвить её, но не подарил ничего, кроме чувства отвращения, — Мы держали беседу ещё до моего отплытия. Если ты любишь меня, то поймёшь.

 

И она поняла. Поняла слишком многое, чтобы позволить себе оставаться в тени, чтобы терпеть метания человека, который когда-то принадлежал лишь ей. Аккуратно подобрав полы исшитого золотыми нитями платья, женщина присела в реверансе и, не взглянув на любовника, удалилась сквозь тёмные коридоры замка на встречу с той, что лишила её былого могущества.

 

Гермиона, поглощённая пристальным изучением дорогих одежд, ворохом лежащих на простынях, не сразу обратила внимание на скрип двери — вероятно, то вернулся Филипп, посланный ей на кухню за кружкой молока.

 

— Это прекрасно, — с придыханием произнесла девушка, прижимая к груди парчовую ткань, привезённую с золотистых берегов Босфора, — Я и помыслить не могла, что после месяцев томительного ожидания вновь увижу, почувствую нечто подобное. Как только он…

 

— Все его мысли поглощены тобой, — резко, будто страшась нападения из-за спины, Гермиона обернулась, не сумев вовремя принять достойную позу — сжавшаяся, она предстала перед Марией сломленной и бледной, — Девчонкой, что даже не думает ответить на любовь величайшего правителя из тех, кто ныне ходит по земле.

 

На несколько минут в покоях повисло напряженное молчание. Отступая ближе к супружескому ложу, Гермиона схватилась ослабевшими пальцами за резной столбец, расправляя плечи и не сводя взгляда с неожиданной гостьи. Пышущая здоровьем, с длинными, цвета воронова крыла, волосами, жестокая и смелая Минерва, ступающая по головам ради собственной выгоды, женщина, единственная имевшая над ним власть… Имевшая власть до того самого момента, пока он не поцеловал её, соединившись с ней на крови, пока не признался в самом страшном своём проигрыше, оставляя на её спине кривые отметины.

 

— У девок, с которыми спит мой муж, не хватало смелости зайти на эту половину замка, — стоило сорваться с её губ словам, как Мария ощетинилась, готовясь к броску, и неловким жестом захлопнула дверь.

 

— Твоя радость продлиться недолго, — злая усмешка исказила казавшиеся доселе мягкими черты лица, и, отведя прядь волос, женщина сделала несколько решительных шагов навстречу своей законной сопернице, — Пожелавшая убить моего господина сама умрёт в страшных муках… Каково будет жить матери, потерявшей собственное дитя?

 

Стараясь не показать тех чувств, что нахлынули, подобно штормовой волне, Гермиона едва заметно прищурилась.

 

— Каково сейчас жить тебе, женщине, упустившей свой единственный шанс на достойную жизнь? Зная, что засыпая с тобой, он даже не смотрит в твои глаза, представляя меня на твоём месте? Зная, что он целовал меня так, как ни разу в своей жизни не поцеловал тебя?

 

— Ты лжёшь! — прошипела Мария, сжав украшенные перстнями пальцы в кулак, — Никогда он не касался губ другой женщины. Для него это подобно Святому Граалю, и ещё будучи юнцом он отдал его мне.

 

Тихий смех королевы, эхом отразившийся от стен, окружил двух противоборствующих женщин незримым коконом: защищая одну, возводя нерушимую крепость близ одной и отрезая, уничтожая единственное подспорье, единственную надежду для другой; одной даровал он невероятную силу, способную вершить судьбы и делать так, чтобы к ногам её бросали покорённые города, другой — изгнание, ожидание неизвестности, бессонные ночи, проведённые в мыслях о том, как вернуть былое могущество… Хотя бы попытаться.

 

— Святой Грааль для неверующего, утопившего земли свои в крови, охотника, положившего агнца на заклание.

 

— Поганая девчонка… — ещё мгновение, и Гермиона прочувствовала бы всю ярость, всю злость, испепеляющую сердце покинутой любовницы, смеющей понадеяться на большее; она видела, как в глазах напротив зажегся праведный гнев, как напрягся тонкий стан, готовясь к выпаду, но скрипнувшее полотно дубовой двери вывело их из оцепенения.

 

— Гермиона… — Филипп, оступившись, чуть было не опрокинул книжный столик, и, скрыв свою неловкость за смехом, не сразу заметил напряжения, повисшего в покоях, — Служки заметались так, будто увидели Христа, стоило мне войти на кухню. Но Вашу просьбу они исполнили… Госпожа Понмерси? — поборов удивление, кивнул головой в знак приветствия, — Не знал, что Вы гостите на континенте.

 

— Обладая разумом человека, что сосредоточил в своих руках все земные богатства, ты размениваешься на дворового щенка. Да будет так, Ваше Величество, — не позволяя себе более быть свидетельницей столь унизительной сцены, Мария, не удостоив королеву и взглядом, покинула покои. Сбежала, впервые проиграв, проиграв грязнокровке и шлюхе.

 

— У него определённая падкость на женщин, что не имеют чести, — тихий смешок готовился перерасти в истерику и, почувствовав влажные дорожки на своих щеках, Мария лишь приподняла уголки губ в подобие улыбки, — И ты, и она… Одни из многих.

 

У неё оставался единственный шанс вернуть себе украденный Грааль — теперь, прознав о связи королевы и простолюдина, она способна будет открыть Северусу глаза. Она не солжёт, нет, но приукрасит события.

 

***

 

— Вы грустны сегодня, моя госпожа, — медленно произнёс Филипп, наблюдая за метаниями девушки по комнате с лёгкой ухмылкой, — С самого утра не находите себе места. Что-то произошло?

 

— Он просил меня быть у него, — вопреки его ожиданиям, тоска в голосе Гермионы была осязаема.

 

— Так… — на секунду задумавшись, он провёл рукой по тёмным прядям, пытаясь подыскать верные слова, — Что же в этом… Плохого? Он Ваш супруг, и…

 

— Я боюсь, — тихо прошептала девушка, спрятав лицо в ладонях, — Я боюсь его, Филипп.

 

— Вы вернулись на землю, успевшую стать Вам родной. Убийца епископа найден, и отныне Вам и ему ничего не угрожает. Ваше вынужденное заточение близ Дьеппа было лишь знаком того, насколько сильно он беспокоился о Вас, желал уберечь, а не ссылкой, не изгнанием, о котором Вы думали. К тому же, Вы сами рассказали мне о Вашей… Встрече там.

 

Улыбнувшись наивности молодого человека, Гермиона присела на край постели, в задумчивости обводя кончиками пальцев узоры на парчовом покрывале. Убийца был найден… Стоило ему посмотреться в зеркало во время бритья. Убийца был найден, стоило ему коснуться её спины кончиком кожаной плети, оставляя отметины. Несколько дней назад, столкнувшись с ним в коридоре, она замерла от небрежно брошенной фразы, за которой не скрывалось и капли той страсти, что разделили они на двоих в продуваемом всеми ветрами форпосте — «Я ожидаю Вас у себя после захода солнца» — и испугалась. Первая близость с той ночи, в которую она попыталась его убить. О, нет, она не была так глупа, чтобы надеяться на беседу с ним, на разговор, способный хотя бы попытаться дать ей покой, которого она заслуживала, чтобы понять, кем она является для него и значил ли их поцелуй… Что-то большее. То, на что она смела надеяться одинокими ночами, проведёнными в другой части замка.

 

Игрушка, обязанная родить наследника, чтобы потом исчезнуть навсегда. Слова, что не сказала она Марии, но которые, знала, станут правдой, как бы она не пыталась противиться им.

 

— Ты прав, друг мой, — в сотый раз за вечер расправив невидимые складки на подоле платья, Гермиона вновь улыбнулась и, заправив за ушко непокорную прядь волос, поднялась, — Проследи за тем, чтобы к моему возвращению были постелены свежие простыни и была горяча вода.

 

— Слушаюсь Вас, моя госпожа, — если в голосе Филиппа и прозвучало разочарование, то он поспешил скрыть это за вежливым поклоном. Проводя взглядом хрупкую фигурку, поспешившую в полумрак каменных коридоров, он лишь покачал головой, тяжело вздохнув, и принялся за дело, созывая служек.

 

Смелость Гермионы покинула её в тот же миг, как она оказалась перед дверью, ведущей в покои супруга. Она слышала тихий скрип ставней, порываемых вечерним ветерком, слышала и стук собственного сердца, которое, как ей показалось на мгновение, разрывает её грудь, почувствовала, как задрожали руки… Она всегда могла вернуться к себе, всегда могла его избегать… Но оказалась в освещённой парой свечей комнате прежде, чем дать панике заставить себя отступить.

 

Он стоял близ распахнутого окна, опираясь на подоконник. Тёмные пряди, разметавшиеся от потоков прохладного воздуха, обрамляли резкие черты его лица, льняная рубаха, небрежно расстёгнутая под горлом, обнажала лишь линию ключиц с впадинкой под кадыком. Мягко ступая босыми ступнями по ковру из овечьей шерсти, он за несколько шагов достиг её, загнав в угол, словно свою жертву, заставляя её в испуге прижаться спиной к двери. Он заметил, как напряглась Гермиона, как задержала дыхание, не позволяя ему сорваться с прекрасных, сладких, полных губ, таких мягких… Северус махнул головой, отгоняя наваждение и, тяжело втянув воздух, ставший за несколько мгновение спёртым и пьяняще пряным, сделал полшага назад, не сводя взгляд с её лица.

 

— Вы всё-таки пришли… — в шёпоте его прозвучала надежда, но взгляд был холоден и отстранён, — Раздевайтесь.

 

Он позволил ей расположиться на краю постели, а сам, словно не желая смущать девушку, обладать телом которой будет этой ночью, вновь обернулся к окну, но, коря себя за мальчишескую вольность, всё же бросил несколько коротких взглядов на бледный шёлк её бедер и полноту грудей.

 

— Я готова… Ваше Величество.

 

— На спину. Подними руки, — тяжело сглотнув, Северус, стараясь не смотреть ей в глаза, в одно мгновение избавился от собственной одежды, но не упустил, однако, восторженного вздоха, сорвавшегося с её губ. Он не коснулся её, возбудившись от нескольких невинных взглядов и аромата её кожи. Он был болен.

 

Словно в упрёк ей он, прежде чем совершить задуманное, провёл ладонями под подушками, проверяя, не решится ли пташка на очередной удар. Он учился на собственных ошибках, и посему должен был удостовериться… Но и этого было тебе мало, старый дурак?

 

Гермиона напряглась, заметив, что из нижнего ящика резного комода, украшавшего господскую спальню, мужчина достал две шёлковых ленты. Она не видела его лица в тот момент, когда он вновь подошёл к постели, и страшилась с каждой секундой все больше.

 

— Подними. Руки, — скорее прорычал, нежели прошептал Северус и, перехватив её запястья, осторожно обвязал нежную кожу — о, он помнил отметины, которые поставил ей сам — алого цвета тканью. Перехватив ленты, он, завязав крепкие узлы на столбцах, поддерживающих балдахин, лишь тихо выдохнул, тяжело сглатывая ком, вставший в горле.

 

Он учился на собственных ошибках, и потому сейчас, не сводя с него взгляда, полного испуга, она была распростёрта на его постели.

 

Опершись на колено, Северус медленно навис над ней, проводя кончиком носа по изящно выточенной скуле, и глубоко вдохнул.

 

— Каждую неделю будет так, — прошептал он, прикрывая глаза, — Ты будешь безвольно распростёртой куклой, потакающей моим желаниям. Когда-нибудь ты поймёшь, что всё могло быть иначе, что ты могла получать… Удовольствие не меньшее чем то, что получаю я, смотря на тебя, чувствуя твою тесноту и влагу. Чувствуя тебя, девочка. Но ты… Выбрала другой путь, и пусть будет так.

 

Касания его пальцев были лишь подготовкой, приготовлением, что не должны были нести и капли страсти, не должны были распалить в ней пожар, но Гермиона зажмурилась и тихо простонала, стоило мозолистым подушечкам коснуться внутренней стороны её бедра. Телесная близость с ним стала для неё облегчающим бальзамом, в его сухости и отстранённости она находила сладость и счастье. Подавшись вперёд, она прижалась к его ладони, захлёбываясь от чувств, что доселе были для неё незнакомы. Он был ядом, что отравляет разум и дарит забытье. Она ощущала тепло его обнажённого тела, его тяжелый, мускусный аромат, и пьянела, заставляя Северуса крепче сжимать челюсти и дышать ровнее.

 

— Ты такая… Чувственная, — с придыханием прошептал он, на секунду забыв собственные устои, но фраза, прозвучавшая в тишине комнаты, заглушившая треск свечей, отрезвила его.

 

— Поцелуй… Меня, — распахнув свои прекрасные, лучистые карие глаза, она попыталась потянуться к нему, прижавшись всем телом, но шёлковые ленты не позволяли ей переступить очерченных границ. Не позволил и он, войдя одним жёстким толчком, срывая с её губ очередной стон, смешанный с криком.

 

Сжав пальцами бёдра, он притянул Гермиону плотнее к себе, не давая возможности двинуться, и, удар за ударом, толчок за толчком вбивался в неё, словно доказывая самому себе невозможность всего, о чём думал. Невозможность любить её, упиваться её соками, касаться языком каждого миллиметра её тела, ласкать её, отвечая на мольбу влажными поцелуями в шею… Невозможность быть с ней, с законной супругой, пожелавшей убить его.

 

Отведя таз назад, он с силой толкнулся, чтобы замереть, наслаждаясь тем единственным, что всё ещё было ему доступно, прочувствовать каждую малейшую пульсацию, наблюдая за тем, как на её влажных щеках блистают капельки слёз.

 

Он был так же отринут.

 

Повернув голову, Гермиона с силой закусила нижнюю губу и прикрыла глаза, стараясь дышать ровно. Толчки становились всё более хаотичными, теряя ритм, они ускорялись, подводя мужчину к желанной разрядке, но она не чувствовала ничего. Страсть, увлёкшая её в темноту, всё-таки даровала возможность трезво взглянуть на происходящее: распростёртая на простынях жертва, игрушка — вот кем была английская королева.

 

Мария оказалась права?..

 

Северус позволил себе хрипло зарычать и, излившись, шумно выдохнул через нос. Грудь его вздымалась, словно после долгой погони, разум завлекла приятная пустота, смешанная с остатками удовольствия, уступавшего по силе всем предыдущим, и он лишь мотнул головой, выйдя из неё. Механически, не смотря на неё, всё ещё вздрагивающую от судорожных рыданий, освободил запястья девушки и, откатившись на противоположную сторону постели, закинул руки за голову.

 

Он слышал её тяжёлый вздох, слышал скрип и шорох собираемой одежды, слышал всхлипы, и только крепче сжал челюсти. Шрам на скуле, оставленный её рукой, неприятно заныл — «ты ведь не сделаешь этого!» — но слова сорвались с языка прежде, чем он смог осознать их.

 

— Останься… Со мной.

 

Шорох затих. Вновь скрипнула кровать, и, почувствовав рядом с собой тепло молодого тела, мужчина лениво приоткрыл глаза: растрепавшиеся каштановые кудри, лицо, покрывшееся красными пятнами, влажные дорожки на коже, блистающие карие глаза… Такие прекрасные, светлые, в которых он видел и обиду, и надежду, и неверие.

 

Приподнявшись на локте, он крепко сжал другой рукой подбородок, не давая ей возможности вырваться, и, на мгновение замерев в дюйме от прикушенных губ, осторожно поцеловал её. Коротко, словно мимоходом.

 

И она улыбнулась. Положив голову на его грудь, щекоча его лицо своими мягкими, пышными волосами, она улыбнулась.

 

Сделав глубокий вдох, Северус, опьянённый ароматом яблок и летнего дождя, уснул с ней в объятиях.

 

========== Глава 14. ==========

 

Он почувствовал какое-то шевеление рядом с собой прежде, чем открыл глаза. Шорох простыней, смешанный с утренним щебетанием птиц, заставлял всё глубже и глубже проваливаться в млеющую пустоту ускользающего сна, заманивая в свои сети, но, стоило шевелению повториться, как мужчина, резко выдохнув, приподнялся.

 

В господской спальне, освещаемой лучами восходящего солнца, все было так, как он запомнил перед тем, как провалиться в небытие — открытое на середине Священное Писание, что читал он в ожидании визита своей супруги, разбросанные одежды, смятые где-то в углу комнаты, платье, расшитое золотыми нитями, аккуратно разложенное на самом краю постели, алые ленты, кончики которых все ещё были привязаны к резным столбцам… Платье. Значит, она не уходила.

 

Медленно, всё ещё мучаясь ослабевшего и затуманенного сладкими сновидениями разума, он повернул голову, чтобы встретиться с затянутым такой же поволокой внимательным взглядом карих глаз. Почему-то, всего на крошечное мгновение, но ему показалось, что, блистающие в свете лучей, они напоминают янтарь.

 

Гермиона не шевелилась, лишь плотнее натягивая простынь на обнаженную грудь. При желании опустив взгляд, он бы в десятый, сотый раз отметил пышность, упругость и спелость её форм, но, приняв правила установленной игры, лишь вновь выдохнул, проведя ладонью по ставшей неприятно колкой бороде.

 

— Доброе… Утро, — девчонка, казалось, сама не до конца верила в происходящее, пристально изучая его лицо — чуть помятое и покрасневшее, но оттого лишь более живое, настоящее — и, повинуясь внезапному порыву, мягко коснулась обросшей скулы. Вопреки желанию прижать её к постели, заведя руки над головой, и взять силой, наслаждаясь симфонией сдавленных стонов и тихого скрипа кровати, Северус лишь кивнул, не рискнув ни отстраниться, ни поддаться живительной ласке.

 

— Я, должно быть, разбудила Вас… — сколько вины и раскаяния было в голосе чудной пташки, сколько скрытых чувств, которых она стыдилась, стараясь скрыть под искренней заботой! В то мгновение, когда аккуратные пальчики робко коснулись шрама на скуле, Северус умер и воскрес, не желая, чтобы сладкая пытка прекращалась, — Действительно, разбудила… Вы так… Невинны, когда спите.

 

— Невинен? — кривая усмешка исказила его уста, на секунду испугав девушку, но руки она так и не отняла, — Боюсь, моя милая, дорогая супруга, Вам прекрасно известно, что это не так.

 

Она смутилась. Вновь натянув простынь, Гермиона упала на пышные пуховые подушки, стараясь не обращать внимания на голод, с которым он изучал изгибы её тела, и перевела взгляд на укрывающий их балдахин.

 

— То, что Вы говорили вчера… О том, что так будет из раза в раз…

 

— Продолжай, — голос Северуса опустился до низкого шёпота, заставив девушку непреднамеренно сжать бёдра.

 

— Это… То, что было потом, то, что я проснулась сегодня здесь…

 

— Я бы мог назвать это ошибкой, — широкая ладонь, скользнув по белоснежным простыням, на несколько мгновений замерла в нерешительности, но всё же коснулась её талии, — Но ошибок я не повторяю, и не хочу повторять. Можешь трактовать это как… Слабость. Желание. Попытку прочувствовать то, каким мог бы быть наш брак, наши… Взаимоотношения… Если бы не религиозные бредни моего брата и твоя глупая самоотверженность, — каждое слово давалось ему с трудом, и единственное успокоение, которое он находил, было под подушечками пальцев — тёплое, бархатное, — Я не откажусь от своих слов, Ваше Величество. И я жду тебя в то же время через неделю. Я не хочу… Сближаться с тобой. Ты… Опасна.

 

— Так значит, — резко отодвинувшись на самый край, Гермиона судорожным движением перекинула копну каштановых прядей на плечо, приподняв подбородок, — Своей супруге ты предпочтёшь ту, что мечтает о троне, а не о твоём сердце, Северус?

 

Два антрацитовых омута, прожигающие насквозь, полыхнули пламенем, что не предвещало ей ничего хорошего — о, она знала этот взгляд. Взгляд, за которым он, разгневанное божество, пытается скрыть собственную уязвимость.

 

— По крайней мере, — он вновь усмехнулся, обнажив зубы, пугая маленькую, беззащитную девочку ещё сильнее, — Она не пыталась меня убить. И я, как мне кажется, — на мгновение он придвинулся ближе, расположив ладони по бокам сжавшегося на простынях тела, зажав её, не давая возможности сбежать, — Я говорил тебе не называть моего имени. Ведьма.

 

Глаза в глаза, тело к телу, чувствуя бешеное биение сердец и смесь ароматов, что были пленительны для них обоих — яблоки и тлеющие в костре угли, летний дождь и холодное, морозное утро, и вновь яблоки, и так по кругу — они сосуществовали, деля дыхание на двоих, деля на двоих господские покои и весь белый свет. Ровно до того момента, пока он не дал ей возможности сбежать, судорожно натягивая платье. Ровно до того момента, пока дверь за ней не захлопнулась, оставляя его наедине с собственными демонами.

 

Ведьма. Его ведьма.

 

***

 

Потянулись дни бессмысленные, томительные и одинокие. Приказав служкам ожидать её у основания подъемного моста, Гермиона гуляла по берегу Темзы, погруженная в собственные размышления. Ночь, проведённая в покоях супруга, показалась ей целительным бальзамом, залечившим самые глубокие раны, в том числе и те, что по несправедливости оставил он собственной рукой. Или же…

 

Она долго думала о нём и там, на скалистых берегах Нормандии, и по возвращении в то место, что привыкла называть домом. С какой жестокостью он, обезумивший от разочарования и потери, избивал её, пытаясь доказать самому себе собственную значимость, обрести вновь утраченные желания и надежды, с какой яростью он касался её обнажённой спины кожаным хлыстом, оставляя незаживающие отметины, что должны были заставить её запомнить… Запомнить что? Его неконтролируемую злость, его одиночество, его боль? Или собственную никчёмность, неоправданную веру в то, что, быть может, она сумеет освободиться из-под навязанного гнёта? Она долго думала о нём. С какой нежностью он прижал к своей груди окровавленное, бьющееся в неконтролируемых судорогах тело, коснувшись покрывшегося испариной лба лёгким, отеческим поцелуем, оберегающим от кошмаров и дарящим освобождение, с какой страстью он целовал её, погребя собственные устои под дымящимися развалинами, обнимая крепко, но бережно, как самое дорогое из своих сокровищ, как кусал её, словно обещая большее, доселе неизведанное, диковинное и от того ещё более желаемое… Как провёл с ней ночь, притягивая к себе за талию, пряча лицо в ворохе непокорных каштановых кудрей, изредка вздыхая во сне, прижимаясь плотнее и плотнее с каждой минутой, позволяя ей, пусть и неосознанно, но прижаться в ответ, насладиться кратким мигом удовольствия, граничащего с помешательством.

 

Он был демоном, дьяволом, сошедшим в мир человеческий как наказание за все грехи, древним идолом, несущим разрушение, смерти, голод, сокрушающим своих недругов ударами меча, не умеющим испытывать ни любовь, ни сострадание, ни тоску.

 

Он был мужчиной, в кольце рук которого она чувствовала себя в безопасности. Потерянным, отстранённым, одиноким маленьким мальчиком, что нуждался в ласке, что не была дана ему в далёком детстве, тем, кто принимал доброту за слабость, а нежность — за хлёсткие удары. Лишённый права наследования, лишённый отца, семьи… Жены.

 

Она любила его так, как не любила доселе никого. Смутный силуэт Гарольда, милого Гарольда, павшего от руки законного супруга, рассеялся, как дым, теряясь средь молочной пелены. Она любила его, боясь признаться в этом и ему, и самой себе.

 

Но он признался. Он признался ей в тот миг, когда по её спине стекали капли крови, когда он пьянел, как дикий зверь, от металлического аромата. Он не боялся сказать ей об этом, но боялся последствий — боялся быть зависимым и привязанным, боялся утерять то единственное, что оставалось с ним — безграничную власть и могущество.

 

Они были слишком разными, чтобы быть вместе, и на секунду Гермиона, устремив тяжелый взгляд в тёмные глубины вод древней реки, вздохнула — быть может, ей не стоило покушаться на его жизнь, но… Покуситься на свою? Он не тронет охладевшее тело, не прольёт слёз над её могилой, не отстоит заупокойной мессы. Он не способен.

 

Скрип корабельных снастей вернул девушку в мир настоящий, и, подняв голову, она удивлённо улыбнулась: грудью опираясь на отполированное дерево, её супруг вязал крепкие узлы, крепя парус к мачте. Казалось, он не замечал ни пронизывающего ветра, то и дело забиравшегося под рубаху, ни головокружительной высоты, всё плотнее подвязывая плетёными канатами полотнище.

 

Прошла, казалось, целая жизнь, прежде чем он, довольный результатом, наконец, спустился, перехватывая ладонями отполированное дерево, и, спрыгнув на палубу пришвартованного корабля, не выдохнул, блаженно улыбнувшись. Готовясь к отплытию, о котором не было известно ни гвардейцам, составляющим его личную охрану, ни Марии, ни Гермионе, он не чувствовал себя обязанным никому, наслаждаясь желанной свободой и привкусом морского бриза на губах, раз за разом вспоминая тот безрассудный, неоправданный поцелуй…

 

— Не знала, что Вы вовлечены и в корабельное искусство, — девичий голосок вырвал его из полудрёмы и, сойдя на песчаный речной берег, он устало хмыкнул, растирая свежие мозоли на ладонях.

 

— В тех местах, где я вырос, любой уважающий себя мужчина служил на корабле. Как только мне исполнилось восемнадцать и я вернул себе то… Что являлось моим по плану, я проделал долгий и извилистый путь по бушующему Северному морю. Будучи сыном нормандского конунга, я должен был посетить родину предков… Тебе всё ещё больно?

 

— Что?.. Нет, уже… Нет, — в мгновение покраснев, Гермиона отвела глаза, стараясь не обращать внимания ни на тихое хмыканье, раздавшееся над ухом, ни на то, как коснулась её ладони грубая ткань рубахи, когда супруг прошёл мимо. На самом деле, и девушка признавала это с огромной охотой, она желала бы, чтобы последняя их ночь повторилась. Боль, которую она испытала, когда он касался жалящими шлепками её обнажённых ягодиц, стала целительной; пришедший в её покои разъярённый после получения посланий из Парижа, Северус взял её силой, заставляя в изнеможении упираться ладонями о ставшие влажными от пота простыни, терпеть пощипывание в крепко стянутых запястьях и чувствовать его всего: каждое его судорожное движение, каждый замах… Чувствовать, растворяясь в собственном грехопадении.

 

Она сказала ему лишь одну фразу той ночью — «Мне больно» — но хотела сказать «Ещё».

 

Он вытравливал месть и злобу, поселившуюся в её сердце, злобой собственной.

 

— Так это… — аккуратно заведя выбившуюся прядь волос за ушко, Гермиона сделала нерешительный шаг навстречу мужчине, намереваясь коснуться его предплечья, но, словно зверь, почуявший опасность, король отстранился.

 

— Был не первый мой поход. И, боюсь, что не последний, — не рискнув поднять взгляда, Северус присел на омытый холодными волнами камень, принявшись с особым остервенением накручивать канат на локоть, ловко завязывая узлы, — Всё повторится, Гермиона, и от судьбы… От неё не уйдёшь. Мой отец боролся с королём за собственную независимость и право существования, я буду бороться за честь и уважение. Уважение к себе, к своему престолу, к тебе, пташка… Перед тем, как отплыть в Нормандию, чтобы прекратить твоё заточение, — мужчина вновь ухмыльнулся, покачав головой, — Я держал беседу со своим господином. Или тем, кто до сих пор считает себя таковым. Я решил, Гермиона, что достиг того момента, когда готов буду освободиться от последних оков, что сдерживают… Меня, — он лгал самому себе, не глядя на неё, опасаясь вновь и вновь пропадать в плену, попадаться в ловушки, неосознанно, но так ловко расставленные ей, — Я отправлюсь в поход на Париж сразу, как узнаю, что ты носишь под сердцем моего наследника.

 

Краткий вздох, сорвавшийся с её губ, заставил его сглотнуть внезапно появившийся в горле ком.

 

— И Вы… Покинете меня?

 

— Смею догадываться, что ты не соскучишься. Месяцы, возможно, годы без нелюбимого супруга… На краткий миг можно будет даже представить, что ты всё-таки убила меня. Добилась своего. А как только я вернусь, как только возьму на руки своего ребёнка, ты будешь свободна. Мне не на чем клясться, но я прошу тебя верить мне.

 

Но верить она хотела меньше всего. Разреши же ей остаться, разреши ей, наконец, понять себя и открыться тебе!

 

— Как Вам будет угодно, Ваше Величество, — робкие слова потонули в порывах ветра и, развернувшись много резче, чем она того хотела, Гермиона направилась обратно, в сторону каменного стража, близ которого ожидали её верные служки.

 

Она ощущала тяжелый, обжигающий взгляд, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы не обернуться.

 

***

 

— Ваше Величество, — присев в осторожном реверансе, Мария не рискнула поднять головы прежде, чем увидела ленивое движение тонких пальцев на подлокотнике. Он избегал её общества несколько дней, скрываясь то в бескрайних вересковых пустошах, окружавших новую столицу, то в порту, отстроенном по собственному приказу, следя за построением нового флота, несокрушимого, несущего ужас врагам и спасение пленным.

 

Но в голове отринутой любовницы, что долго вынашивала коварный план, появилась идея: простояв час, два, три в очереди за сановниками всех мастей, она добилась аудиенции в тронном зале, от которой он не мог просто так сбежать, не мог прогнать её, скалясь, и лишь тяжело вздыхал, сжимая переносицу.

 

— Что, Мария? — он старался говорить как можно тише, чтобы не дать пищу для размышлений своим советникам, окружавшим его, словно стая коршунов, и только приподнял бровь, заметив сложенный вчетверо кусочек пергамента в её пальцах.

 

— Сообщение… От друга.

 

Он молчал, приняв из её рук послание, внимательно рассматривая его, скользя кончиками пальцев по неаккуратным сгибам.

 

— Почему я… — мужчина поднял голову, хмурясь, — Должен тебе верить, Мария?

 

— Не мне, Ваше Величество, я лишь играю роль посыльного.

 

— Так от кого? — ситуация начинала раздражать Северуса, одним резким движением раскрытой ладони он приказал всех сановников удалиться, и, дождавшись, пока дверь за последним из них не закрылась с характерным скрипом, развернул пергамент.

 

От Марии не укрылось то, как поджал мужчина губы, как впадинка меж его бровей стала ещё заметнее, как пальцы правой руки с силой сжали подлокотник, медленно белея, словно он пытался его раздавить. От неё не укрылось и тихое ругательство, сорвавшееся с обветренных губ, поза, полная обиды и отстранённости. Шёпот, эхом отразившийся от каменных стен, был пусть и леденяще холоден, но чёток и твёрд.

 

— Прикажи оседлать мне коня, — и, благодарно кивнув, женщина скрылась в петляющих коридорах, направляясь во внутренний двор, не в силах сдержать радостной улыбки. Она знала его слабые места, знала, как именно стоит преподнести невинную прогулку, на которую удалилась королева вместе со своим цепным псом, чтобы он сорвался следом, слепой от ревности и разочарования. Он всегда был столь одинок, что цеплялся за каждую призрачную возможность и не прощал измен. Он простит этой девчонке все, что угодно: смерть единоутробного брата, попытку отнять то, что принадлежало ему по праву, покушения на собственную жизнь… Но не измену.

 

Порывы ветра хлестали по лицу, неприятно покалывая, взмыленный конь, отвыкший от подобной скачки, заржал и попытался скинуть ездока со своей спины, но отрезвел в то же мгновение, как почувствовал хлёсткий удар поводьев по своей шее, продолжая путь. Два живых существа, окружённые изумрудом лугов, в которых можно было безвозвратно затеряться, да лабиринтом переплетённых ветвей тополей и колкого орешника, искали одно и то же, стараясь выйти на след, оставаясь незамеченным.

 

Мужчина, крепче сжимающий одеревенелыми пальцами кинжал на поясе, чувствовал себя охотником, но впервые поиски не пробуждали в нём тех сладких эмоций, что он ощущал ранее: азарта, страха за собственную жизнь, хоть и спрятанного за семью печатями, голода, счастья, когда он, наконец, чувствовал пьяняще-знакомый аромат, тоски, когда она покидала его, оставляя одного в ночном сумраке, или сладкого ощущения триумфа, когда он покидал её сам, оставляя последнее слово за собой. Рыщущий в зарослях у истока Темзы, он, то и дело подгоняя коня, что был много хуже верного боевого товарища, почившего прошлой зимой, раз за разом возвращался мыслями к клочку пергамента, что был брошен им там же, в тронном зале.

 

«Удалились вдвоём… Не в первый и не в последний раз, если Вы не остановите их… Предательство на крови».

 

И перед Богом, и перед Церковью, и перед всем людом она была его; она была его в те мгновения, когда получала желанную разрядку, только лишь чувствуя прикосновение мозолистых пальцев к своему телу, она была его в те мгновения, когда сумрак ночи обволакивал их, окружал, защищая… Но была не с ним. Не с ним, и именно поэтому Северус, спешившись, стараясь держаться в тени разросшихся тополей, прислоняясь к могучим стволам спиной, подходил всё ближе и ближе к двум молодым людям, сидящим у самой кромки спокойной в этих местах реки.

 

— Филипп… — произнесла девушка с придыханием, ласково коснувшись тёмных локонов на его макушке. В ответ на ласку он лишь осторожно улыбнулся и подался вперёд, потираясь о её ручку, наслаждаясь шёлком её кожи и теплом прикосновений.

 

Так же, как наслаждался этим ранее её супруг, обладая ей в своей постели. Её телом… И только телом, раз она прижалась к крепкому плечу щекой, не сводя полного обожания взгляда с резких черт юношеского лица.

 

— Должно быть, я совершаю глупость, — на одно-единственное мгновение Северусу показалось, что Гермиона, напрягшись всем телом, попыталась отстраниться, но тут же попала в кольцо чужих рук, — Но…

 

— Филипп, я замужем, — как дрожал её тонкий голосок, но она, пойманная в силки, так и не отвела взгляда от его лица.

 

— Вы же не любите его, — ветер донёс до короля лишь обрывок фразы, но пальцы ещё сильнее сжались на рукояти кинжала. Того самого, коим был заколот его брат, посмевший отнять у него самое дорогое. Совсем как… Этот малец.

 

— Я просила тебя, просила тебя не раз, — наконец, ей удалось вырваться, с её губ сорвался вздох, в глаза сверкнули хрусталём слёз, — Не нужно, не нужно! Я пытаюсь…

 

— Пытаетесь, зная, что никогда не получите ничего взамен? Вы уже обладаете моим сердцем, Гермиона. Всего лишь один шаг, одно слово, и я навеки буду Ваш, — он видел, как юноша припал к губам, что он считал запретным плодом, как коснулся пышных кудрей, что он считал ангельским нимбом, как прочувствовал всё то, что он, Северус, считал несбыточной мечтой, помутнением разума. И, что ещё хуже, он видел, как она ответила ему, мягко касаясь тыльной стороной ладони его скулы, на которой не бледнел ужасающей линией шрам, как ответила ему с той нежностью и благодарностью, с которой не отвечала ему, своему законному супругу.

 

И перед Богом, и перед Церковью, и перед всем людом она была его. Но не перед ним самим. Никогда.

 

— Филипп, я… — отстранившись, она смутилась и отвернулась, едва не заметив Северуса, — Это невозможно, ошибка… Я не имею права.

 

— Подумайте над этим, Гермиона, — тяжело произнёс молодой человек, пытаясь отдышаться, и счастливо улыбнулся, — И подумайте над тем, почему ответили мне, но не ему.

 

Прошло ещё несколько минут, прежде чем он, все так же улыбаясь, не отвернулся к реке, продолжая бездумно кидать в неё мелкий гравий, а девушка, подобрав полы платья, не встала рядом с ним, тихо хихикая каждый раз, когда мягкие волны накатывали на берег, рискуя коснуться белой пеной обнажённых стоп.

 

Лишь всадник, скрывшийся в роще орешника, блеклой тенью скользил по покрытым изумрудам холмам, стараясь сглотнуть ком в горле. Он не произнёс ни слова, ни звука, лишь медленно, выверенными движениями покручивал в ладони кинжал, словно проверяя его на тяжесть и удобство.

 

Белая пелена заволокла его взгляд прежде, чем он добрался до столицы.

Комментарий к Глава 14.

Ваш покорный слуга вернулся из экспедиции, и теперь (надеется) всецело Ваш :)

Поразительно, но стоило мне потерять интерес к этому фф, как с Вашей стороны, дорогие читатели, интерес только возрос (привет всем пришедшим с ТТП и всё ещё громко ругаюсь, что не спрашиваете разрешение на публикацию, я же не кусаюсь :D). Вероятно, в ближайшее время я буду (надеюсь) заниматься другой своей работой, но и эту считаю долгом чести окончить.

Оставляйте обратную связь!

 

========== Глава 15. ==========

 

Он слышал, как затворилась с тихим скрипом дверь, отрезающая ей отступ, но не поднял головы. Он чувствовал её сбитое, как после долгой погони, дыхание, но не отрывался от чтения. Он осязал её испуг кончиками пальцев, её боль и обида оседали на языке, но строчки Писания, пляшущие перед глазами, увлекали больше. Он старался найти то, что так пленило в этой книге его брата, то, что было примером истинной добродетели, незапятнанной кровью убиенных. Он старался, но не мог.

 

— Вы желали видеть меня, Ваше Величество, — Гермиона осторожно подала голос, но невольно прикусила губу, встретившись взглядом с супругом. Его лицо, как ей показалось на мгновение, исказила страшная, неживая маска, отточившая впалые скулы с тенью шрамов, острый подбородок, вечно сведённые на переносице брови. Лишь глаза его… В глазах она увидела едва заметно пламенеющие отсветы, погребённые, впрочем, в тот же миг за ледяным спокойствием. Он не шевелился, медленно дыша, и только отстукивал кончиками пальцев по пергаментным листам, сшитым обложкой из телячьей кожи.

 

— Добродетельная жена — венец для мужа своего, а позорная — как гниль в костях его*… Так сказано в той книге, за которую умер мой брат, что ты читала со всем возможным усердием, стоя на коленях, — уголок его губы дёрнулся, но мышцы, скованные кривой отметиной, не дали силы улыбнуться, — Сядь рядом.

 

Крепче сжав подол платья подрагивающими пальчиками, Гермиона выдохнула, но заняла место близ мужа, внимательно изучая его напряженную фигуру. Должно быть, он зол… Но почему так спокоен, ведь прежде подобного не бывало? Да и… Почему зол?

 

— Что-то случилось, Ваше Величество? — она решила первой прервать напряженное молчание и не дёрнулась, когда муж взял её руку. Он плотнее сжал губы, когда по неосторожности коснулся обручального кольца, но не отстранился, будто найдя что-то новое в ставшем привычном отсвете золота — совсем таком же, как носил и он. Тавро для скота. Отмеченный.

 

— Как думается тебе, жена, — он с силой выделил последнее слово, — Что чувствует пташка, попавшая в силки?

 

— Должно быть, я не понимаю Вас, Ваше величество…

 

— Вопрос прост, — мужчина разочарованно вздохнул, продолжая покручивать его, — Так ответь же мне на него.

 

— Право, я не… — но Гермиона запнулась, стоило ему сильнее сжать хрупкие пальчики, — Может… Страх, разочарование.

 

— Так что же превыше: страх смерти или разочарование от того, что она не может, обладая крыльями, вырваться в полёт?

 

— Я не знаю, — она попыталась отнять руку, чтобы оправить подол платья, но король пододвинулся ближе, не давая ей возможности пошевелиться. Опершись рукой о спинку софы, на которой они расположились, он почти накрыл её своим телом — и Гермиона почувствовала его учащённое дыхание.

 

— Знаешь, — прошептал он, бережно отводя каштановые кудри и открывая её лицо, — Что чувствует… Пташка, попавшая в силки?

 

Холодный пот прошиб её, всё тело, неподвластное голосу разума, задрожало, а зрачки расширились, почти слившись с радужкой. И, что самое главное, он почуял это. Почуял и вновь попытался улыбнуться, чуть приоткрыв тонкие губы.

 

— Так значит страх.

 

— Право, Ваше Величество, я не понимаю, о чём Вы говорите.

 

— Твои уста, — лениво, словно нехотя он провёл большим пальцем по нижней губе, оттягивая мягкую плоть, и втянул сладковатый аромат полной грудью, — Отмечены, девочка, не так ли? Я страдал, когда смог, наконец, почувствовать тебя всю, я слился с тобой дыханием, и право на тебя отошло в тот момент, когда ты ответила. Ты сама просила поцеловать тебя, ты ластилась, подобно кошке, требуя внимания, и совсем, как оказалось, неважно, от кого именно это внимание будет получено.

 

«Но откуда?» — Гермиона не отводила глаз от его напряженного лица, ловя каждое слово и, стараясь сохранять напускное спокойствие, коснулась губ и его пальца кончиком языка. Мужчина тихо зарычал и, прежде чем в его глазах вновь вспыхнуло пламя, крепко сжал девичий подбородок.

 

— Я знаю, — медленно, растягивая слова, начал он, — Я знаю, что ты дала право коснуться себя безродному. И я не могу винить тебя — любовь ко мне, пташка, тебе заменяет страх, и ни разу я не видел в твоих глазах преданности.

 

— Ваше Величество, я отказала ему, — в уголках карих глаз собрались крохотные слёзы, заставляя их блистать, словно хрусталь, — Прошу Вас верить мне.

 

— Гниль в костях его, Гермиона, — король наклонился ещё ближе, касаясь рваным дыханием мочки уха, — Ты похоронила всё то, что оставалось внутри меня, собственными руками.

 

Когда он отстранился, медленно поднявшись с софы, девушка не сдержала сдавленного вскрика, так не вовремя сорвавшегося с губ: пламя, мелькавшее отсветами в антрацитовых глубинах, погасло. Его глаза были мертвы, завершая ужасную маску, скрывшую истинный лик.

 

— Не отдавай жене души твоей, чтобы она не восстала против власти твоей**, — нормандец тихо хмыкнул, вновь продолжив отстукивать пальцами по пергаменту, — В вашей книге… Есть правдивые слова. Я жду тебя завтра на заходе солнца. Постарайся… Сделать так, чтобы твой верный пёс не крутился под ногами.

 

Королева покинула господские покои, едва сдерживая подступающие рыдания. Её била мелкая дрожь, перед глазами расплывались цветные пятна, и ей пришлось остановиться в петляющих коридорах, цепляясь ладонью о грубый известняк, чтобы сохранить равновесие.

 

***

 

— Тридцать четыре… Нет, тридцать пять, мой господин, — Понмерси, казалось, не отставал от своего короля ни на шаг, и в определённый момент это стало раздражать Северуса. Сделав пару глубоких вдохов, он открыл глаза, чуть прищурился и, наконец, слабо улыбнулся. В конце концов, он был обязан старику если не всем, то очень многим. Злиться на него, особенно сейчас, когда он, стоя на возвышении близ устья Темзы, оглядывал свой новый флот, крепкий, быстроходный и надёжный, у него не было никакого желания.

 

— Славная работа, — кое-где на палубах ещё толпились набранные из захваченного народа матросы, подгоняемые верными ему гвардейцами, личной королевской армией с реющими знаменами, да слышен был треск мачт и скрип снастей, но все было готово к отплытию. Ровно в срок, ровно в тот момент, когда уже ничто, казалось, не держит его на диких, холодных островах.

 

Минул месяц с того момента, когда он застал свою супругу в объятиях другого, и лёд, сковавший его душу жестокими оковами, отошёл, подобно тому, как от плена избавилась и Темза. Он не заговаривал с ней, раз в неделю посылая служку удостовериться в том, что она способна будет разделить с ним ложе, и покидал её, едва последние крохи опустошённости и чистоты покидали его разум. Девочка пыталась коснуться его тела, обласкать его, подарив угасающую возможность на что-то лучшее и светлое, но он сознательно выдирал с корнем все те чувства, что продолжали отравлять кровь. Ночи с ней… Стали скупы, холодны и безразличны ему, он не ощущал более ни триумфа, ни тоски, и старательно не замечал слёз, застывших в её глазах. Он гнил заживо, и каждый раз, когда он соединялся с ней, видел руки другого, видел, как она поддалась потоку, рискнув всем, что имела.

 

Он мог бы убить её, убить её щенка, покусившегося на святыню, но святыни для него более не существовало.

 

В господских покоях было темно и холодно, освящённые лишь маленьким огарком свечи, они стали его пристанищем, собственной тюрьмой, построенной на злобе и одиночестве. По ночам он чувствовал, как горячая кровь, струящаяся по венам, старается направить бурный поток в то русло, о котором он стал забывать, но, чтобы не вспоминать шёлка её кожи и тихих вздохов, он сознательно игнорировал его, отдавая всего себя готовящейся войне. Поход на Париж, на город, взяв который он станет равен богам, стал главной его идеей, смыслом открывать по утрам глаза, дышать, существовать.

 

Любил ли он её? Безумно. Без памяти. Но не чувствовал этого.

 

— Прикажете готовиться к отплытию, Ваше Величество? Все ждут только Вашего приказа, и корабли будут снаряжены в сутки.

 

Но ответа барон так и не получил. Его внимание, как и внимание короля привлёк смазанный силуэт, поднимавшийся по крутому и скользкому после ночного дождя склону. На несколько мгновений, как успел он отметить, Северус злобно поджал губы и подобрался, готовый к атаке, но, сделав глубокий вдох, вновь надел маску, ставшую неотделимой.

 

— Ваше Величество, — Филипп задыхался, от него волнами исходил страх, заставивший нормандца непреднамеренно сжать рукоять кинжала. Когда мальчишка упал перед ним на колени, он позволил себе едва слышно хмыкнуть: значит, вот кого ты выбрала, девчонка — того, кто боится смотреть в его глаза, — Ваше Величество, королева… Просит Вас прибыть к ней как можно скорее.

 

— Мы встретимся завтра вечером, — невозмутимо произнёс он, не глядя на юношу, — Моей супруге прекрасно известно, что я не намерен уделять ей внимания сверх меры.

 

— Она страдает от жара третьи сутки, — глаза Филиппа полыхнули едва скрытой злобой и, поднявшись с колен, он приблизился к королю на непочтительное расстояние. Глаза в глаза. Он видел его отчаяние, — И просит Вас.

 

— Мартен, — обернувшись, Северус подозвал к себе барона, что не привык вникать в разговоры о личной жизни своего государя, — Прикажи снаряжать корабли. Отплывать будем завтрашним вечером. И я не хочу, чтобы об этом знал кто-то, кроме матросов.

 

— Как Вам будет угодно, — наблюдая за тем, как король, шелестя полами плаща по начавшей пробиваться траве, спускается с холма, старик только покачал головой — решивший сбежать от своего страха, он слишком сильно напоминал того мальчишку, что некогда был заточён в Фалезском замке.

 

В северном крыле Тауэра было душно и пахло лекарственными травами. Позволив пажам раздеть себя, мужчина, стараясь не нарушить повисшую в покоях тишину, приоткрыл дверь и почувствовал кожей тепло полыхающих в очаге углей. Из стороны в сторону носились служанки, крепко сжимая в побелевших пальчиках мокрые простыни, окна были занавешены, не пропуская солнечный свет, а на постели, бледная и измученная, лежала его супруга.

 

Сердце, как ему показалось, пропустило удар.

 

— Что с ней? — его хриплый голос заставил отозваться не только девушек, тут же расступившихся и присевших в аккуратном реверансе — и всё это до одури напомнило ему парижский двор — но и её саму. Словно в бреду она протянула свою хрупкую ладошку, призывая его приблизиться, и сжала его мозолистые пальцы со всей силой, с которой могла.

 

— Я так ждала тебя, — прошептала Гермиона в пустоту, не открывая глаз, и, облизнув пересохшие губы, припала судорожным поцелуем к чуть выпирающей косточке большого пальца, — Ты мне так нужен, Северус.

 

Она вновь назвала его по имени, хотя шрамы на её спине умоляли, просили не совершать подобной ошибки, но вокруг короля словно образовался кокон, где не было ни мыслей, ни чувств, ничего — только её бледное, обескровленное лицо, по которому стекали едва заметные в свете свечей капельки пота.

 

— Что с ней? — произнёс он уже громче, сжимая ладошку в ответ. Девочка притянула его ещё ближе к себе, позволяя коснуться подушечками пальцев своих щёк и полураскрытых губ, — Она вся пылает.

 

Служанки разбежались, явно напуганные как и состоянием своей госпожи, так и визитом жестокого захватчика, по нелепости ставшего ей мужем. Только седая повитуха, присланная к королеве для того, чтобы сохранить недуг в тайне, кривовато улыбнулась, отойдя от полудрёмы.

 

— И мудрецом тут не надо быть, Ваше Величество, — она хрипло рассмеялась, обнажая беззубый рот, и, когда мужчина, сжав челюсти, хотел было сорваться на рык, продолжила, не скрывая радости, — Так нам скоро наследника ждать. Вот и страдает пташка, молода ещё…

 

Он не слушал более ни причитания старухи, ни шёпот супруги, что жалась к нему всё теснее и теснее. Аккуратно высвободив ладонь, он, медленно сжимая и разжимая кулаки, отходил всё дальше и дальше от постели, не отрывая взгляда от хрупкой фигурки на влажных простынях. И только когда дверь за его спиной закрылась, отрезая его от всего мира, разделяя его жизнь на всё то, что было до, и скрытое туманом будущее, он мотнул головой и, не отвечая на расспросы служек, побрёл к себе. У него оставалось время на то, чтобы отоспаться перед отплытием.

 

Он, так жаждавший услышать весть о том, что королева в положении, не чувствовал ничего, кроме холода и гнетущей пустоты.

Комментарий к Глава 15.

* - Книга Притчей Соломоновых, 12:4

** - Книга Премудрости Иисуса сына Сирахова, 10:2.

 

========== Глава 16. ==========

 

Oh,

Forgiving who you are

For what you stand to gain,

Just know that if you hide,

It doesn't go away.

MGMT, Little Dark Age.

 

Восточный ветер, порывая полотнища парусов, подгонял остатки могучего флота всё ближе и ближе к берегам у Гавра. В заливе Сены, скинув якоря, уже разместилась большая часть кораблей, прибывших накануне вечером, и солдаты, пользуясь последней возможностью отдыха, разбили лагерь прямо на песчаном берегу, не боясь возможного прилива.

 

В шатровой палатке на возвышении горело несколько свечных огарков, удлиняя скользившие из стороны в сторону тени, удушливо пахло красным вином и вереском, а двое мужчин, не сумевших прийти к общему соглашению, едва сдерживались, чтобы не наброситься друг на друга с оружием. Первым выдохнул Северус, оторвав взгляд от разложенной на столе карты, и произнёс тихо, чётко выговаривая каждое слово так, словно они были единственной возможной истиной:

 

— Париж будет обороняться даже в том случае, если мы сожжём все окрестные земли. Переправа по Сене не даст нам ничего, кроме потерянных недель или даже месяцев. Мы пойдём, Мартен, но пойдём с юга, через Шартр.

 

— Орлеанскую дорогу защищают лучше, чем скряга свой сундук. Если ты готов потерять большую часть собственного войска ещё до того момента, как начнётся решающее сражение, значит, так тому и быть. Ты привык… — Понмерси, поняв, что сказал лишнего, прикусил язык и попытался отвернуться, но крепкая хватка на плече удержала его.

 

— Я привык… К чему, Мартен? Если ты решил высказать мне всё, что долгие годы лежало на твоей душе тяжким грузом, то прошу, я не буду тебя останавливать — и сегодня это сделать лучше всего.

 

— Я служил и тебе, и твоему отцу ещё в те времена, когда никто и думать не смел ни о взятии Лондона, ни уж, тем более о том, чтобы идти на Париж. Я…

 

— Мне прекрасно известны твои регалии, старик, так изволь говорить по существу, — против воли король сорвался на утробное рычание и разочарованно ударил кулаком по столу, — Продолжай.

 

— Пусть тебе и кажется обратное, но я смыслю в том, как стоит вести войну, Северус. Твой поход на острова был… Искусен, потому что он был выверен с точностью до шага, каждый знал своё дело, а ты не был опьянён, потому что у тебя была цель — вернуть себе утраченное. Скажи, мальчик мой, — барон сделал аккуратный шаг вперёд, — Какую цель ты преследуешь теперь?

 

Его Величество молчал, наблюдая за медленным падением капель свечного воска. Если бы он ответил честно, то не заслужил бы ничего, кроме разочарования со стороны своего единственного союзника и советника — глупые мальчишеские игры, несвойственные такому, как он.

 

— Я могу ответить за тебя, Северус. Будучи самым сильным правителем в западных землях, не потерпевшим ни единого поражения, ты всё же не смог заполучить самое главное — признания одной конкретной женщины. Филипп, пусть и оставался последней тебе угрозой, не начал бы войну самостоятельно — он слишком слаб морально, и вы оба вполне могли бы сосуществовать, не проливая крови. Но нет… Ты почему-то надеешься, что если преподнесёшь ей ключи от Парижа, она останется с тобой.

 

— Поздравляю тебя, Мартен, — мужчина вымученно ухмыльнулся, почёсывая щетину, но на собеседника так и не взглянул, — Ты видишь меня насквозь, так было всегда.

 

— Но останется ли она с человеком, который убил единоутробного брата своими руками, человеком, который почти убил и её, пытаясь доказать самому себе, что он в силах справиться с любой угрозой? — голос Понмерси был глух и словно тяжёлым обухом ударил Северусу в голову — разумеется, он обо всём догадался. Вполне вероятно, что ещё на похоронах, — Мне так не кажется, мой мальчик. Я не отец тебе и не вправе указывать, но, пока мы на нашей земле, я просил бы тебя отступить.

 

— Верно, ты мне не отец, но человек, который сумел его заменить, — в тон ему ответил король, — И потому кому, как не тебе, известно, что я не отступаю.

 

Свечной огарок погас, погружая палатку в полумрак и, когда Северус, наконец, поднял голову, его глаза светились столь же дерзкой решимостью, как и три года назад, когда он вопреки судьбе направился на острова.

 

— Восточный ветер, Северус, — Понмерси лишь тяжело покачал головой, откидывая тяжелый полог, и ушёл, не оборачиваясь, — Он тебя унесёт.

 

Остаток ночи Его Величество провёл без сна: не помогло и вино, что впервые за много месяцев он пил чистым, не разбавляя водой, не помогли и женщины, пришедшие в разбитый на морском берегу лагерь сразу, как пришвартовались первые корабли. Было время, когда он считал их, вскормленных молоком Нормандии, самыми прекрасными созданиями на земле… Но теперь его воротило от одного их запаха, от брошенных между делом фраз, восхваляющих его.

 

Северус прогнал стайку девушек, решивших скрасить его одиночество, спустя несколько минут, и, присев на край походной лежанки, вцепился пальцами в волосы. Ему всё ещё казалось, что он отринут от всего мира, не способный испытать ни малейшей эмоции, что будет отлична от разрывающей грудную клетку ревности и тоски, невероятной, взявшейся неизвестно откуда и оттого ещё более разрушительной. Он не чувствовал ни азарта, что был вечным его спутником во время долгих и кровопролитных войн, ни силы, стального стержня, дававшему ему уверенность в том, что его поступки правильны. В его жизни никогда не было полутонов, потому что они мешали мыслить — мешали жить — но в тот момент, когда он стал невольным свидетелем уединения двух явно любящих друг друга сердец, мир для него окрасился в серый.

 

Гниль в костях его… Стоило ему впервые в жизни взять в руки Писание, как он получил знак свыше: тяжёлая книга, обитая телячьей кожей, открылась именно на той странице. Чтобы даровать ему правду, испугать? Он не знал сам, предпочтя лишь ухмыльнуться — ведь он не боялся Бога, потому что сам был сродни ему — но с каждым днём яд, которого он сумел избежать, не отпив из кубка, растекался по венам, он чувствовал его ненавязчивую тяжесть и приторный, до тошноты и дрожи в кончиках пальцев знакомый аромат. Око за око — клинок, пронзивший Годвинсона, был бережно промазан соком цикуты, чтобы каждый удар, нанесённый по телу, оказался бы в итоге смертельным — и вот, человек, отнявший престол у датского пса, так полюбившегося народу, умирает сам. Медленно, словно кто-то свыше растягивал удовольствие, наблюдая за его агонией, но… Кто? Ведь он был сродни Богу.

 

Он шёл в поход за недосягаемым, потому что обладал всем — землёй, короной, властью, несметными богатствами и невероятной красоты женщиной, что любила его всем сердцем, наследником… Он шёл в поход за недосягаемым, потому что жизнь его была сера и пуста. Обретя всё, он, казалось, потерял самое главное, и потому, наблюдая за тем, как медленно первые лучи восходящего солнца окрашивают буйные волны Английского моря в кроваво-алый, стал неспешно облачаться в доспехи.

 

***

 

Шартр, вопреки его ожиданиям, оказался пустынен и запущен: большая часть жителей, едва заслышав о приближении нормандского войска, направилась под защиту каменных стен Парижа, побросав свои пожитки. Вероятно, самой глубиной воспалённого разума Северус и понимал, что лёгкий поход до столицы не предвещает ничего хорошего, но старательно отмахивался от этих мыслей, загоняя своих людей. Уставшая кавалерия на взмыленных лошадях продвигалась всё дальше и дальше, не хватало ни воды, ни съестных припасов, но Его Величество и слышать ничего не хотел о том, чтобы остановиться дольше, чем на ночь.

 

— Подумай, Северус, — старый барон не опускал рук, стараясь образумить его, — Подумай о том, сколько людей встанут на защиту города, если окрестные селения пустуют. Париж будет походить на кровавую баню, стоит нам подойти к крепостным стенам…

 

— Ты привык судить так, как судит нормандец, Мартен, — пришпорив коня, что тут же недовольно заржал, король вырвался вперёд, обгоняя нестройные кавалерийские ряды, — Выпрямиться, псы! Ты думаешь… — произнёс он уже громче, не особо обращая внимание на поспевающего Понмерси, — Что люди уходят, чтобы защищать свою столицу, чтобы восстать против захватчиков, чтобы умереть, если понадобится. Но французы думают иначе, чем мы — они склонны спасать собственные шкуры. Или ты просто боишься, мой старый друг?

 

Он не был глупцом, и отчётливо ощущал дух, кружащий над некогда всесильным войском: усталые, голодные солдаты понимали, что идут на смерть. Но кто они такие, чтобы восставать против своего господина, спорить с тем, что предначертано судьбой? Если им и суждено было положить свои кости под валами величественного города, то так тому и быть.

 

Стены Парижа, отстроенные из серого известняка, добывавшегося некогда в каменоломнях к северу, нагоняли тоску. Не было слышно ни криков, симфонии, что становилась самим собой разумеющимся во время осады, ни шелеста листвы на ветру, ни скрипа телег, подкатывающих к опорным лестницам ядра для катапульт. Казалось, мир вокруг него замер, предоставляя право выбора — уйти или остаться — и даже полотнища, его стяг, залитый чужой кровью, не шелохнулся. Не двигались и кавалеристы с пехотинцами, блистая начищенными доспехами на грозящемся вот-вот скрыться солнце — кучевые облака, затянувшие горизонт, прятали его что есть сил. Его Величество, оскалившись, словно дикий зверь, сплюнул на землю и призвал своих людей не двигаться, подняв в воздух раскрытую ладонь. Нет, всё не может быть так просто, они не сдадут свою столицу без боя, испугавшись призрака, так ведь? Проведя всю сознательную жизнь на поле боя, он не верил в подобные подачки свыше, и потому, подёрнув поводья, подвёл вороного коня по подъёмному мосту выше, пересекая ров, подходя ближе и ближе к воротам. Стоило протянуть руку, и они отворятся, раскроются, пав перед ним… Перед Богом.

 

Лошадиное ржание, прорезавшее тишину, словно метко пущенная стрела, заставило его вырваться из собственного, никому недоступного мирка и спохватиться в самый последний миг — он сумел отвести нервное животное дальше, чтобы на его маслянистую шкуру не попали капли раскалённой смолы. Откуда-то сверху раздался смех, вынуждая его поднять голову, и отступить, едва сдерживая приглушённое рычание.

 

— Назад, назад! — по счастливой случайности отвернувшись от полноводной реки иссиня-чёрного цвета, Его Величество обнажил меч, крепче сжимая обёрнутую дублёной кожей рукоять, и прокричал, обращаясь то ли к божеству, восседающему в Граде Небесном, то ли к своему сопернику, что впервые смог его испугать, — Выйди, не прячась за стенами, как сделал это я! Выйди, Филипп!

 

Судьба насмехалась над ним, не иначе — тех двоих, которых он мечтал отправить на тот свет, лишив, наконец, себя самого оков, нарекли одним именем…

 

Но его глас, полный отчаяния и ярости, был услышан — отворились ворота, и не было видно ничего, кроме стройных, ровных рядов разгорячённых мужчин, выставивших вперёд свои копья. Следуя внезапному порыву, они пронеслись на породистых скакунах мимо него, словно не был он их главной целью, не было главным стремлением насадить его голову на пику, лишая земли захватчика… Подобные диким зверям, обитающим в самой чаще непроходимого леса, они ринулись на изголодавшееся, неспокойное нормандское войско, стремясь добыть победу для своего короля.

 

Северус огляделся, тяжело дыша через нос, и, спустя всего мгновение, пригнув голову, ринулся в эпицентр сражения, медленно поднимая свой меч. Дамасская сталь, вручную обработанная лучшими оружейниками Средиземного моря, бережно заточенная на островах, она грозила смертью каждому, кто попробует встать у него на пути; крепче сжимая плетёную рукоять, он ощущал, как через холодный металл проходит вся его сила, вся его мощь, всё то, что он оставил и обрёл в нынешней жизни. И всё стало правильно, и всё стало так, как и должно было всегда быть: находясь в своей стихии, он кончиками пальцев ощущал дрожь, раз за разом прокатывающуюся по телу, он чувствовал аромат первых капель крови, оросивших чужую землю и невероятный прилив силы, тот, который ему давала только битва… Или ночь с женщиной, которую он всё ещё считал своей.

 

Глупец, борющийся за своё счастье, как песок ускользавшее сквозь пальцы.

 

Первый, третий, пятый — он сбился со счёта, дыша тяжело и хрипло, и подгонял взмыленного коня всё быстрее и быстрее, пока несчастное животное, встав на дыбы, не скинуло с себя опрометчивого наездника. Во рту появился неприятный, отравляющий землистый привкус, и мужчина поспешил ещё раз сплюнуть, оглядевшись вокруг: он был за стенами, как и большая часть его войска, и численное преимущество французов не дарило им сейчас особой выгоды — наблюдая за тем, как исчезают ряды за рядами, кавалеристы, нанятые за несколько золотых, предпочли скрыться в тусклых и пустынных проулках. Пускай, ему доставит особое удовольствие охотиться за дезертирами, решившими, как он и предполагал, спасать собственные шкуры.

 

Солнце ослепило его, но всего на мгновение — алый от крови стяг возник перед глазами, и острая игла впилась в разум. Сизокрылый ворон, парящий над лазурными волнами, казалось, был подбит. Дурное предзнаменование, в которое склонны верить глупцы, читающие ту проклятую книгу, верящие в того, кто умер за грехи. А кто готов взойти на гору за его грехи? Кто готов обратить всю его жизнь вспять, уничтожив призраков прошлого, обмыв его ноги и стерев вечно сидящий на правом плече призрак: отца, брата, всех тех невинных, что положил он… Ты сам по себе, маленький, тихий мальчик, вынашивающий план мести годами и питающийся заплесневелыми хлебными корками; юноша, познавший разрушительное пламя любви и смерти, уничтоживший всех тех, кто сказал тебе не те слова, пользовался тобой и растил в ненависти; мужчина, считающий себя высшим созданием человеческим, но не сумевшим отличить правду от лжи, не сумевший выжить… Кто готов спасти тебя, Северус?

 

Он слышал сдавленный вскрик, раздавшийся со стороны, чувствовал во рту металлический привкус, но, он был уверен, не от яда, и нашёл в себе силы только широко ухмыльнуться, обнажая окровавленный рот. Миг — и он чувствует невероятную боль, миг — вспышка, затмившая сознание, миг — и он понимает, что багряные капли, пропитавшие плащ, принадлежат ему.

 

Как всё просто…

 

Миг — и он падает на взбитую землю, устало прикрывая глаза.

 

***

 

Крепко сжав подол ночной рубашки, Гермиона едва слышно выдохнула, открыв глаза. Ей было слышно тихое, ненавязчивое пение птиц, но и от этого, казалось, грудь разрывает, словно кто-то решил вырвать ей сердце. Очередной вдох, только куда глубже, и она всеми силами старается приподняться с пропаренных простыней, но терпит неудачу, вновь и вновь опадая на взбитые подушки.

 

— Тише, девочка, тише, — повитуха, поселившаяся в её покоях с первых же дней, как ей стало тяжко, была единственным человеком, не отходившим от неё ни на шаг, дарившим те крохи заботы, что мечтала она получить от собственного супруга. Впрочем… Страх, исказивший его лицо, нервная дрожь и капельки пота, выступившие на его лбу, сказали её всё необходимое, — Тише, не стоит подниматься столь резко. Хочешь пройтись?

 

Но она только замотала головой, в защитном жесте накрывая чуть увеличившийся живот. С того момента, как она узнала, что носит в себе ребёнка, принадлежащего дьяволу, прошло почти полтора месяца, но она не чувствовала ни обещанного облегчения, ни радости, словно дитя, что она носила под сердцем, выкачивал из неё все эмоции. Сколь подобный своему отцу…

 

— Всё ещё больно? — старуха, заботливо сжав хрупкую ладошку, постаралась улыбнуться, — Ну тише, тише, образуется…

 

— Есть ли какие-то вести? — собственные голос охрип до такой степени, что показался ей чужим и отстранённым.

 

— Никак нет, Ваше Величество, но ходит слух, что Ваш супруг под Парижем.

 

— Вторую неделю? Не может быть, не может быть такого, что делать ему там? Невозможно…

 

— Быть может осада, Ваше Величество… Город большой и крепкий, помяните моё слово, так просто его не взять, а уж кому это известно, как ни Его Величеству. Измотать хочет, чтобы сдались сами, точно хочет.

 

— Почему он ушёл? — она впервые рискнула озвучить вопрос, мучавший её долгие недели, вслух. Почему он покинул её покои, когда она, находясь в плену ведений, нуждалась в нём более всего. Она ведь ощущала его присутствие, чувствовала обветрившимися губами его грубую кожу, слышала его тихий голос… Но, очнувшись, не обнаружила рядом.

 

Отправился на войну, покинув её. Она не могла ожидать большего.

 

Признайся, Гермиона, тебе было лестно иметь такого мужчину рядом: сильный, могущественный и без памяти влюблённый… Пусть и признавшийся тебе в своих чувствах совсем не так, как ты того ожидала. Положивший на алтарь всего себя, признавший собственное поражение — впервые за всю свою жизнь — и подаривший возможность быть равной ему. Взгляды, полные нескрываемого обожания и ревности, затапливающей сознание, чужие губы на теле, ночи, полные тоски и томительного ожидания.

 

— Одному Богу известно, — пожала плечами повитуха, бережными движениями отводя непокорные пряди от лица, — Видать, боится чего-то.

 

Уединение было прервано появлением запыхавшегося юнца, что, явно смутившись, замер на пороге, опустив голову. Гермиона хотела просить его прийти позже, но старуха, словно чувствуя, что разговор не будет предназначен для её ушей, только махнула рукой и удалилась в смежные комнаты, призвав его не задерживаться.

 

— Она всё ещё слаба, не стоит злоупотреблять её вниманием.

 

— Должно быть, — вымученно улыбаясь, произнёс Филипп, присев на самый край постели, и крепко сжал ладонь королевы, — Здесь позволено быть только Вашему супругу…

 

— От него действительно нет никаких вестей, или вы все скрываете от меня правду?

 

— Вам не стоит обижаться, — ей показалось, что он оскорбился, — От Вашего мужа действительно нет никаких вестей вот уже несколько недель. Стоит им появиться — и я сообщу Вам, не сомневайтесь.

 

— Зачем ты… Зачем ты пришёл, Филипп? — тихо произнесла Гермиона, касаясь кончиками пальцев напряженного предплечья, — Ты ведь знаешь, насколько это опасно и безрассудно… Учитывая моё положение.

 

Глаза молодого человека полыхнули золотом и, на секунду замешкавшись, он достал из-за пазухи прозрачный фиал. С губ королевы сорвался приглушённый вздох.

 

— Как Вы и просили, Ваше Величество, — проговаривая каждое слово, произнёс он, — Настойка из коры лавра. Достаточно развести несколько капель в воде.

 

Она не смела ожидать большего. Король, покинувший её, бросивший на произвол судьбы в промёрзлых коридорах замка, ребёнок, вытравливающий её душу час за часом…

 

— У меня есть право отвезти Вас в Нормандию. И если Вы… Если Вы сделаете то, что задумали, клянусь, нас никто не найдёт. Мы сумеем скрыться.

 

Напоследок крепко сжав её пальцы, Филипп ободряюще улыбнулся и, едва заметно поклонившись, вышел из комнаты.

 

Фиал, оставшийся стоять на прикроватной тумбе, манил её, подобный путеводной звезде. Несколько капель, способные даровать ей освобождение, о котором она и не смела мечтать, способные стереть те ужасающие годы, что провела она здесь в качестве рабыни. Ей следует лишь смешать отвар с водой… И он её точно не остановит. Не теперь, не сейчас.

 

Отринув ладонь от живота, Гермиона медленно приподнялась и, дрожащими пальчиками откупорив пробку, добавила несколько капель в кубок, стоявший рядом.

Комментарий к Глава 16.

все ясно, автор вновь пересматривает шерлока - кто нашёл отсылку, тому пирожок:)

как-то тяжеловато всё идёт в последнее время, так что я буду рада обратной связи!

 

========== Глава 17. ==========

 

Ему потребовалось некоторое время — минута, десять, двадцать — на то, чтобы понять, где он находился. Когда осознание пронзило разум яркой вспышкой, он смог только хрипло рассмеяться, но при попытке приподняться с соломенного тюфяка голову сковало железными тисками. Боль была невыносимой, такой, что хотелось выть во всю глотку, раскачиваясь из стороны в сторону, и просить если не избавления, то облегчения.

 

Света в маленькой норе, что ныне была местом его заключения, не хватало — редкие лучи пробивались сквозь решетчатое оконце под самым потолком, но этого хватало, чтобы осмотреть себя с ног до головы — глубокие порезы на груди, покрывшиеся жёсткой коркой, ссадины и синяки, оставившие на теле фиолетово-багровый узор — и тяжело вздохнуть. Очевидно, сломано и ребро. Боль постепенно распространялась на всё тело, заставляя крепче сжимать зубы и прикусывать язык, и мужчина тяжело откинулся обратно, стараясь не шевелиться.

 

Кажется, он провалился в поверхностный, краткий сон, не даровавший ничего, кроме забытья. Он не помнил, когда в последний раз ел и когда в последний раз вдыхал воздух, отличный от того — влажного, пахнущего затхлостью, кровью и разложением — что был в его темнице. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя полным сил, способным приподнять тяжелую решетку люка, ведущего в парижские катакомбы, и попытаться сбежать.

 

Но он помнил аромат яблок и морского бриза, нежную кожу, багровые метки и тихие стоны, распадающиеся на сотни осколков под пологом их общей постели. Он помнил тяжесть меча в своей ладони, триумф, всеобъемлющий и всесильный, помнил, как в его ноги бросались короли и императоры, помнил, что заслуживал большего. Он помнил, как в первую ночь, когда он, ослабевший от потери крови, брошенный в парижской распутице среди распуганного нормандского войска, отпустил вожжи. Помнил, как его затылка касалась холодная сталь, сбривая густые тёмные локоны — клеймо, как и у всех заключённых, проводящее черту.

 

Лязг металлической решётки, собачий лай и столь же схожий с ним смех против воли заставили его открыть глаза, следя за перемещением солдат королевской гвардии. Они опасались его — грязного, исхудавшего и раненого — они опасались, что он способен будет предпринять очередной удар, избавиться от них голыми руками, потому, выставив вперёд острия мечей, медленно расходились вдоль стен темницы, не отводя от него полного неприязни взгляда. Цепные псы, зашедшиеся слюной, порывались наброситься на него, и только тихо рычали, учуяв аромат крови.

 

— Король желает видеть тебя, — небрежно бросил один из стражников, жестом приказывая подняться. Северус только ухмыльнулся — говор выдавал в нём нормандца.

 

— Если он так желает меня видеть, то пусть придёт сам. Или ваш господин… Трус, берегущий свою шкуру?

 

Ответом ему послужили несколько тяжёлых, глухих ударов ногами: он сумел вовремя закрыть лицо и живот, и крепко сжал зубы, дабы ни один стон, ни один крик не сорвался с прокушенных губ. Он умел терпеть боль, находя в ней освобождение; бурлящий поток, проходивший по венам каленым железом, дарил тепло и неуязвимость, вызволяя томящихся в глубине демонов, подкидывая им желанную пищу. Они делали его лишь сильнее, с каждой пролитой каплей крови он чувствовал себя живее всех живых, и улыбался, бездумно глядя в одну точку, позволяя серой пелене застелить горизонт и отречься от мира, удаляясь в собственную скорбь, в собственный угол.

 

Он не сопротивлялся, когда пара рослых мужиков подхватила его под грудь и жёсткими тычками направили к выходу из темницы. За последние… Он не мог сказать, сколько пробыл здесь, сколько раз наблюдал на влажном потолке отсветы заходящего солнца, но он смог привыкнуть к слабости, отравляющей его тело, и потому шёл прямо, изредка спотыкаясь и получая за каждую свою ошибку новый толчок. Вереница решёток, пара смотровых постов с караулом, что только скалились, наблюдая за процессией, чей-то глухой вой, потонувший в треске костей — он знал, чего ему следует ожидать, и не противился этому. Зачем, если он потерял саму возможность чувствовать?

 

Камера, в которую он попал, отличалась от его собственной: она была куда просторнее, не имела даже самого простого оконца и плотно запиралась на несколько дверей, чтобы ни один звук не вырвался за её пределы. Он вновь широко ухмыльнулся, пустым взглядом осматривая крепко сбитые деревянные перекладины, и с готовностью подставил руки, когда хозяин этой земли, мужчина в чёрном капюшоне, взял в руки плетёный жгут. Казалось, целая жизнь прошла с того момента, когда он был подобен ему, когда, встав перед супругой на колени, бережно, не в сравнении с тем, что было дальше, обвязывал её хрупкие запястья. Боялся, что убежит, что дёрнется, усилив боль, что он сам оставит отметины не там, где желал. Боялся совершить непоправимую ошибку, не осознавая, что зерна её взошли уже давно.

 

— Итак, — высокий, неприятный голос, прорезавший томительную тишину, заставил его скривиться и чуть податься вперёд. Натяжение жгута, поднявшего его руки вверх, только усилилось, выворачивая плечи, — Не думал я, что когда-нибудь в жизни увижу зрелище, подобное этому.

 

— Сдерживаешь меня, словно дикое животное, в клетке, на привязи… Для человека, который спасался от голода хлебами моей земли, это, — мужчина тихо хмыкнул, покачав головой, — Гнусно, Филипп.

 

— Ты направился в мой город с твёрдым намерением убить моих людей и меня самого. Если ты надеялся, бастард, что я буду относиться к тебе с тем почётом, которого ты так хочешь, но которого никогда — по праву рождения — не заслуживал, то ты ошибаешься. Дай мне насладиться триумфом — ты предпочитал выпускать кровь из своих жертв мечом во время пышных празднеств, я же… Не столь жесток. По крайней мере, этого не видит мой народ.

 

Медленно, растягивая каждую секунду, что стали податливы, словно свечной воск, Филипп взял в руки туго скрученное орудие, расплетая его с особенным удовольствием. Вероятно, он желал насладиться если не страхом, то хотя бы осознанием участи пленника, что был ещё более возвышен, чем он сам, но король английский никогда ещё не представал перед ним столь жалким созданием. Тварь божья, чей взгляд был пуст, а дыхание — спокойно. Тряпичная кукла кажется подвижнее, чем он, опустивший голову.

 

— Я могу понять тебя, бастард. Когда ты овладеваешь всеми благами земными, трудно устоять, и хочется ещё, ещё — денег, женщин, вина, побед. Я и сам был таким, но, с божьей помощью, преодолел тяжкий грех. Мой народ знает меня как мудрого, благочестивого правителя, готового защитить их. Тебя же знают как ублюдка, насильника и убийцу, взявшего в плен молоденькую девицу, пусть и хорошенькую, признаю. Как порой хочется поменять образ, стать тем, кем всегда желал, попытаться изменить прошлое… Но для подобного тебе нужно не брать города, а заново родиться.

 

Он тяжело выдохнул через нос и закрыл глаза, почувствовав первый колкий удар по своей спине. Филиппу явно недоставало техники — нанесённый вскользь, он не раскроил плоть, врезаясь дублёной кожей в мышцы. Алая полоса, пересекающая выпирающие позвонки поперёк, не могла служить напоминанием.

 

— Я слышал о твоих увлечениях — о том, как ты с помощью плети убивал, заставляя своих врагов молить о скорой смерти, о том, как они захлебывались собственной кровью, а их тела походили на кровавое месиво. Грубая, грубая работа, бастард, ты не чувствуешь… — Его Величество, утирая со лба первые выступившие капли пота, качнул головой, на секунду прекращая град ударов, — Прекрасного, не видишь в этом красоты. Только представь, как выглядит человеческая кожа, испещрённая картой тонких, белых нитей. Она походит на гобелен, сотканный вручную. Какое удовольствие — касаться её пальцами, лаская плоть девственную с той, на которой стоит твоя собственная метка.

 

— Так бей же сильнее, — сплюнувподступившую кровь, прошептал он, — Если желаешь оставить свою собственную метку.

 

Он прикрыл глаза и вцепился подрагивающими и побелевшими от напряжения пальцами в плетёный жгут. В кожу впиваются сотни иголок, несколько мгновений — они расходятся по всей спине, заставляя подёрнуть плечами и направиться навстречу новому удару. Дышать становится тяжелее в те моменты, когда конец плети, закручиваясь, касается сломанных рёбер, подгоняя кровь. Он отчаянно пытается сглатывать её, пока не чувствует, как первые капли, срывающиеся с орудия, опадают на каменные плиты близ его босых ног.

 

И всё-таки ты, Северус, человек. Кровь, текущая по твоим венам, вопреки легендам и писаниям, столь же красна, как и у всех тех, кого ты положил собственными руками, она отдаёт тем же тяжелым ароматом с привкусом меди, но, почуяв её, зверь, поселившийся где-то внутри, не скалит клыки, а испуганно зажимается в самом углу, закрывая морду лапами.

 

Твоя кровь точно такая же, как и у неё, и шрамы ваши будут одинаковы. Чтобы помнить.

 

С его губ не срывается ни единого стона, но, когда, наконец, его руки отвязывают, он безвольно падает на холодные каменные плиты, содрогаясь.

 

***

 

Настала зима. Слышен был скрип телег, груженных зерном, слышны первые хоралы и весёлый детский смех — снега в этих землях почти не бывает, и потому ребятишки, высыпав на улицу, радуются ему, как манне небесной. Стражники, сбившись в кучу около небольшого огнива, часто дышат на обмёрзшие пальцы и тянутся ближе к огню, отпихивая друг друга и грязно ругаясь. Похлёбки с рыбьими костями не хватает даже им, потому единственное, чем довольствуются заключённые за металлическими решетками — несколько глотков грязной воды и буханка ржаного хлеба.

 

Ему знаком этот вкус с детства — вкус земли, мельницы, где огромные жернова превращают зерна в пыль, и плесени. Зачерствевшая корка всё так же режет дёсны и скрипит на зубах, заставляя плеваться, но он проглатывает ком в горле, чтобы утолить звериный голод. Он чувствует, как грязная тюремная роба болтается на острых плечах, и как стынут кости и болят при заморозках шрамы, затянувшиеся девственно-белой, как снег за окном, кожей.

 

Он слышит, как под Рождество запели смертельно пьяные стражники, пропустившие свой караул в обмен на бутыль аквитанского вина, и понимает, что шанс, который он ожидал так долго, наступил. Металлическая решетка в известняковом полу не поддаётся, жалобно скрипя, грозясь выдать его, раскрыть хитроумный план, и ему остаётся только прикусить губу, раскачиваясь из стороны в сторону. Он ослаб настолько, что не мог быть уверен даже в том, что удержит в руке свой меч… Сколько нужно наверстать, со скольким рассчитаться, сколькому заново научиться…

 

За стойким перечным ароматом похлёбки и, чуть более терпким, вина он чувствует гарь. Так пахнет жжёная солома на крышах домов, успевшая отсыреть под снеговыми шапками. Глаза начинает щипать, смрад оседает в лёгких, вырывая из груди хриплый кашель, смешанный с кровью, а дым, едкий, тёмный и тяжёлый, расползается по ветвистым коридорам ловкой змеёй.

 

Пальцы рук, прикованные к металлу, начинают неметь, но дюйм за дюймом решетка поддаётся, и крепко сплавленная десятки лет назад петля лопается с ещё более громким лязгом. Он, шумно и резко выдохнув, приподнимает её, прижимая к своей груди, чтобы не было слышно скрипа, и пытается оттащить к укрытой полумраком стене — велика вероятность, что пьяный сброд заметит её не сразу. Запах гари усиливается, и он понимает, что не способен увидеть в пределах десятка футов ничего, кроме огромного облака. Слышен храп, смешанный с паническими криками, вой пленников, обречённых на погребение и отзвук набата.

 

Он знает дорогу, что ведёт за черту города, и потому, не обращая внимания ни на крысиный писк, ни на вонь от разложенной плоти движется вперёд, опираясь рукой о покрытые мхом стены. Под ногами что-то неприятно хлюпает, проход, отделённый створчатыми перекрытиями, постепенно сужается, и ему приходится склониться, чтобы не задевать головой острия креплений. Он знает, что может встретить здесь как и разбойников, скрывающихся от правосудия, так и само правосудие, избавляющееся от тех, кто стал непригоден, но ускоряет шаг, мечтая вновь взглянуть на небо. Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья…

 

Решётка, ведущая на волю, поддаётся много легче и, небрежно споткнувшись об гранитные ступени, он вываливается на покрытую снегом землю с северо-западной оконечности города. Расфокусированным, отвыкшим от естественного света взглядом он оглядывает окружающий пейзаж и слабо улыбается — он видит очертания дороги, ведущей в Дьепп, на родную землю. И слышит родную речь, раздавшуюся где-то над ухом, призванную отрезвить, спасти и дать шанс на то, чтобы выжить. Сопротивляться.

 

— Ваше Величество, — старик Понмерси падает рядом с ним, не сдерживая слёз, и бережно прижимает ослабевшее тело к своей груди, так, словно он был маленьким ребёнком, требующим ласки и тепла, — Хвала Господу нашему, Вы живы. Мы не знали, сумеем ли воплотить наш план в жизнь, но поджечь катакомбы оказалось довольно простой задачей… Полыхает весь город, Ваше Величество, и Ваши войска готовы вступить в него сразу же, как откроются ворота.

 

Северус смотрел на морщинистое лицо своего товарища неверящим взглядом, пытаясь осмыслить услышанное. Вой на задворках воспалённого разума утих, уступив место блаженному неведению, тело перестало принадлежать ему, наливаясь свинцом.

 

— Вступить… В город? — он не разговаривал ни с кем, как ему казалось, целую вечность, и оттого собственный голос показался ему чужим и хриплым.

 

— Неужели ты думал, мальчик мой, что мы покинем тебя? — Понмерси слабо улыбнулся и бережно провёл ладонью по колким волосам на его макушке, — Несмотря ни на что, есть люди, верные тебе, твоему стягу и будущему наследнику. Пожелаешь лично выпустить дух из этого пса или…

 

— Нет, — Северус помотал головой и, теряя сознание, прошептал в окружившую его пустоту, — Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный Диаволу и ангелам его*.

 

***

 

Лондон бурлил, подобный огромному котлу: толпы сновали по торговым площадям взад-вперёд, не смея приблизиться к Тауэру, но страстно желая увидеть могучее войско; кое-кому всё же удавалось преодолеть отделяющий замок от города ров, но гвардейцы были не столь дружелюбны, как могло показаться на первый взгляд. Каждый из жителей древнего города, чья брусчатка ещё хранила в себе отзвук шагов римских консулов, считал своим долгом как можно громче выкрикнуть слова, славящие короля. Французская речь небрежно смешивалась с английской, слышался плач, смех, нестройные звуки флейты — всё сливалось в одну жизнеутверждающую симфонию, полную благодати.

 

За стенами замка царило такое же нетерпение: бельё из господской спальни было несколько раз прокипячено, а льняные рубахи и мягкие полотенца лежали аккуратной стопкой; над котлом в ванной комнате клубился пар, порываясь под высокий потолок, пахло сандалом и хвоей; служки носились по каменным лестницам, норовя сбить с ног приехавших со всех земель баронов; поварята, повинуясь приказу, отосланному Понмерси, готовили для своего господина всё самое лучшее, не скупясь ни на дичь, ни на вино, простаивавшее в огромных погребах — впервые за долгие месяцы, которым многие потеряли счёт, в замке кипела жизнь.

 

За закрытыми дверьми отдалённых покоев медленно одевалась Её Величество. На несколько мгновений ей стало дурно от того, как быстро мелькают перед глазами силуэты фрейлин, и она, сжав пальчиками виски, прикрыла глаза, стараясь дышать медленно и размеренно.

 

— Что с Вами? — раздался взволнованный голос из угла комнаты, и молодой человек готов был предстать перед своей госпожой тенью, как делал это всегда, но был остановлен старой повитухой, что желала выставить его за шиворот вон ещё много дней назад.

 

— Иди, иди отсюда, и не петляй под ногами, щенок.

 

Королева скривилась от подобной грубости, но, встретившись в зеркале взглядом с его изумрудными глазами, только едва заметно кивнула. Она отметила то, как крепко сжались челюсти юноши, как он расправил плечи, но не сказал ни слова, покидая покои после короткого поклона.

 

— Душно, милая? — тон повитухи сменился, и она с материнской заботой провела пальцами по волнами ниспадающим на плечи каштановым кудрям.

 

— Нет, Изольда, — она покачала головой, на мгновение прикусив губу, и едва заметно улыбнулась, — Я… Волнуюсь.

 

— Девочка, — старуха рассмеялась, вновь занимая место на софе у окна и позволяя фрейлинам продолжить их работу, — Совсем ещё девочка. Немудрено-то заволноваться — столько времени не видеть мужа, не получить от него ни весточки, не знать, жив ли он или… Господь с тобой, милая, то пройдёт. Волнение не пойдёт тебе на пользу.

 

— Я боюсь вновь увидеть в его глазах испуг, — голос Гермионы дрогнул, но, словно противясь внутреннему порыву, она расправила плечи, — Он не знал меня… Такой, да и срок уже близится.

 

— Ему повезло. Он не видел всех тягот, не томился в ожидании, считай, приехал как раз к тому, как оправишься. И пугаться будет меньше — да и чего ему пугаться? Он взял Париж, моя милая, ему неведом страх.

 

Махнув рукой, королева медленно поднялась, накрыв рукой живот, и, вновь выдохнув, в сопровождении своей свиты направилась по петляющим коридорам в тронный зал, ждать прибытия войска, что вот-вот должно было пересечь границу города.

 

Услышав о возвращении мужа, Гермиона не смогла сдержать слёз — чувство вины за тот поступок, что она замыслила, но так и не смогла претворить в жизнь, грызло, истачивая и сердце, и душу. От него не было вестей больше семи месяцев, и мысли о том, что она могла лишиться как его, так и ребёнка, что носила она под сердцем, заставляли её плакать ночами от собственного бессилия и обречённости. Она не могла признаться самой себе, что единственное, чего она желала — увидеть его, хотя бы мельком, не надеясь ни на ласку, ни на небрежно брошенное слово. Филипп, узнав о том, что ей не хватило сил на то, чтобы лишить жизни плод, только лишь понимающе кивнул, но она прочувствовала его ревность и обиду на кончиках пальцев — влюблённый мальчик, готовый на всё, даже на потерю собственной жизни, грезил взаимностью. Сколь близко она была в ту ночь, когда Её Величество, нарушив все указания повитухи, порывисто поднялась с постели и, схватив его за руку, просила избавить её от кары Господней; сколь близко она была в ту ночь, когда он, взмылив коня, нёсся в ночи, спеша донести спрятанный за пазухой фиал. Ненавистное дитя, что, пусть и не повинно в грехах своего отца, но заслуживает смерти, грозящееся уничтожить все его надежды, превратить все молитвы, что возносил он на коленях… Осталось живо, питаясь её соками, смеясь над ним, разрушая всё то, что так бережно отстраивалось его руками.

 

Он наблюдал за тем, с какой грацией и изяществом, несмотря на своё положение, она спускается по каменным лестницам и входит в тронный зал, как пышны её волосы, как прекрасны формы, скрытые богато расшитыми тканями, как нежен румянец, окрасивший её щёки, как ей целуют руки и как падают перед ней на колени, и готов был выть от отчаяния и безысходности. Заняв место в тени, он был подобен госпоже Понмерси — и готов был поклясться, что их чувства одинаковы. Они оба мечтали, чтобы судьба монаршей семьи сложилась иначе.

 

Массивные дубовые двери отворились, пропуская в тронный зал стайку герольдов в багровых камлотовых сюртуках — шум, гам, торжественные речи, полные сладости, были ему противны, и, кивком головы приказав Понмерси, чтобы все шуты в одночасье сгинули, Северус покинул седло. Ему потребовалось некоторое время для того, чтобы мир вокруг перестал кружиться вокруг своей оси, а тиннитус хоть немного, но стих, позволяя слышать речь вокруг себя. Барон, заметив, как бледен его господин, предложил было помощь, но тот только поджал губы, смотря прямо перед собой:

 

— Пусть я и не сумел зайти в чужой город, но в свой я вступю самостоятельно.

 

Тишина, повисшая в ставших родными стенах, оглушила его так же, как и бесконечный рёв толпы за крепостными стенами. Он видел, как радостные улыбки медленно исчезают с лиц желавших выслужиться перед ним шерифов и графских подручных, как начинают шептаться между собой служки, отступая в тень, как расходится перед ним толпа. Тяжелые шаги эхом отдавались от каменных плит, и, кажется, он слышал биение собственного сердца, неровное и глухое.

 

Гермиона, прижав ладонь к губам, не сдержала тихого стона, сорвавшегося против воли — ей показалось, что она видит перед собой духа, бестелесного и лишённого жизни: неестественная бледность, более походившая покойнику, скованность и слабость, худоба, из-за которой линии его лица стали ещё жёстче и неприятнее, густая, отросшая борода и короткие тёмные волосы, обнажавшие крупный череп. Он был уродлив, как уродливы больные проказой, а глаза его… Он смотрел на неё, не отрываясь, не смея пошевелиться, словно никого более и не было вокруг, но взгляд его был пуст.

 

Как у безвольной тряпичной куклы.

 

Тяжело сглотнув, Его Величество, сделав несколько шагов навстречу супруге, что замерла каменным изваянием посреди тронного зала, протянул ей раскрытую ладонь. На ней, блистая множеством драгоценных камней, ослепивших её, лежал ключ от ворот неприступного града.

Комментарий к Глава 17.

* - Евангелие от Матфея, 25:41.

 

========== Глава 18. ==========

 

Рывком поднявшийся с постели мужчина тяжело дышал, крепко сжимая в побелевших пальцах белоснежные простыни, успевшие сбиться за ночь. Перед глазами мелькали тёмные пятна, мешая сконцентрироваться, а лёгкие словно опалило огнём — каждый вдох приносил с собой неприятное жжение и боль. Проведя ладонью по затылку, он только скривил губы в странном подобии ухмылки, более походившей на оскал, и, обернувшись в мягкую ткань, улёгся на бок. Раскрытые ставни пропускали яркие лучи солнечного света, затопившие комнату, скользя по подоконнику вниз, к ковру из овечьей шкуры, они распадались мириадами осколков. Подперев голову согнутой в локте рукой, он чуть поморщился, когда самый резвый из них, будто играя в догонялки, коснулся его лица, но признал собственное поражение, позволяя себе совсем уж мальчишескую слабость — насладиться ласковым теплом, впитывая его, словно целительный бальзам. По венам тяжкой рекой растекалась приятная истома, вынуждая мужчину потянуться до едва слышимого хруста в костях, и шумно выдохнуть сквозь плотно сжатые зубы. От соприкосновения с хлопком шрамы на спине заныли, словно к ним прижали калёное железо, но он старался не обращать на это внимания.

 

Он старался не обращать на многие вещи, невольным свидетелем которых стал по возвращении из Парижа. Шёпот служек стихал, стоило ему показаться в коридорах замка — он взял себе за привычку проводить несколько часов в день на крепостной стене, подставляя лицо резким порывам ветра — и, словно штормовая волна, подымался вновь, когда за его спиной закрывались двери; Понмерси смотрел на него с отеческой жалостью и нежностью, отбив у короля мандат на инспекцию шерифских угодий — «Послушай, мальчик мой, и удовлетвори мою просьбу. Тебе стоит восполнить силы, прежде чем вновь бросаться в омут с головой» — и с маниакальным усердием принялся за своё дело, пополняя королевскую казну; жена… О ней ему ничего не было известно. Когда он, побледневший, попытался проникнуть в её покои и удостовериться в том, что она чувствует себя всяко лучше, чем во время его отплытия, то был выставлен вон — повитуха, ругаясь, словно базарная торговка, сказала, что Её Величеству ни к чему сейчас волноваться. Она не просила его к себе и даже не считала необходимым направить с донесением своих фрейлин… И, быть может, так было даже лучше. Он не хотел, чтобы она видела его слабость, слышала его сдавленные стоны, потонувшие в пуховых подушках, и чувствовала кожей белые нити, коими теперь прошита его спина.

 

Мужчина почти провалился в пучину лёгкой полудрёмы, как на самом краю, когда ладья уже уносила его в царство Морфея, услышал тихий скрип несмазанных петель и осторожные шаги, заглушённые овечьей шкурой. Чья-то ладонь коснулась его лба, соскальзывая ниже по скуле, кончики пальцев обласкали шею и уже хотели отвести простынь, укрывающую его, прочь, как он открыл глаза. Увидев перед собой лицо, что посещало его видения в далёкой юности, он приподнялся, опираясь на локти, и тряхнул головой, призывая женщину сесть на край кровати.

 

— Вы выглядите гораздо лучше, Ваше Величество, — Мария, поглаживая тяжело вздымающуюся грудную клетку, заглянула в его глаза, и, признав там знакомый огонёк, несколько успокоилась — по крайней мере, он стал не таким потерянным и беззащитным.

 

— Зачем ты пришла? — мужчине пришлось откашляться, прижав кулак к губам, и плотная ткань соскользнула ниже, к животу, — Я не просил тебя о визите.

 

Если она и заметила белые полосы на рёбрах, то не особо и испугалась. Раскрытая ладонь опустилась ниже, надавливая на солнечное сплетение, и, повинуясь мягкому приказу, он снова лёг, не отводя от неё заинтересованного взгляда.

 

— Я могу сказать Вам правду?

 

— Её я и желаю услышать, Мария.

 

— Я не поверила, — на мгновение замолчав, словно подыскивая необходимые слова, женщина продолжила, — Не поверила, что это Вы вошли в парадные двери тронного зала. В тот момент мне подумалось, что я вижу перед собой двойника, или…

 

Он приподнял бровь, желая услышать продолжение, и чуть подался вперёд. Услышав неосторожно сорвавшееся с губ Марии признание, он вновь кривовато усмехнулся.

 

— …мальчика, который был заперт в Фалезском замке — до того Вы были… Чужим.

 

— И всё же, — в голосе его промелькнула тень смеха, — Это был я. У тебя были причины не доверять собственным глазам?

 

— Были, — неожиданно твёрдо произнесла женщина, крепко сжав его запястье, — Человек, который делил со мной постель, никогда бы не передал главную драгоценность из тех, коими он обладал, в руки этой… Твари.

 

Его Величество крепко сжал челюсти. Проступившие желваки, злость, полыхнувшая в глубинах антрацитовых глаз, лёгкая дрожь пальцев рук — всё подсказало ей, что эта девчонка до сих пор имеет над ним власть.

 

— Я дам тебе время, Мария, на то, чтобы объясниться.

 

— О, разумеется, Ваше Величество, — она печально улыбнулась, покачав головой, — Разумеется, Вам не было известно о произошедшем… Но об этом шептался весь дворец, каждый считал своим долгом придумать легенду, отличную от слов товарища, но мне была известна правда. Её не скрыть, не упрятать, и… Если она надеялась, что её грех будет искуплён, то я позволю себе забрать в девчонки надежду.

 

— Я — не самый терпеливый человек, — тихо прорычал мужчина сквозь зубы, — И потому прошу тебя, наконец, сказать, что произошло.

 

— Она прекрасна, не правда ли? Я видела восторг в Ваших глазах, когда Вы преподнесли ей ключ от павшего града — ведь было на что посмотреть. Бремя ей к лицу, но разрешиться она желала… Много ранее срока.

 

Он не шевелился, только кровь медленно отливала от лица, а дыхание становилось глуше и глуше.

 

— Она никогда бы не оценила всей той любви, что Вы ей подарили, и никогда бы не приняла ребенка, которого носит под сердцем. Только для Вас он является надеждой, желанным отпрыском, что вскоре наденет на голову венец, она же считала его паразитом, отравляющим юное тело, пригодное ещё на многое, кроме материнства. Хвала Господу нашему, ей не хватило ни смелости, ни отчаяния для того, чтобы принять принесённый отвар, её вовремя смогли остановить и отговорить… Но знайте же, Ваше Величество, что она ненавидит как и Вашего отрока, бедного, неповинного ребёнка, так и Вас самого. Всей своей гнилой и чёрной душой.

 

Он бы мог вскочить с кровати, меряя шагами просторную господскую спальню, и крепко сжимать кулаки. Он мог бы проклинать Бога, коря за тягостный рок, преподнесённый ему, и придумывать план изощрённой мести. Он мог бы истошно завыть, раскачиваясь из стороны в сторону, как больной, как умалишённый, и впервые за долгие годы позволить себе заплакать. Он мог бы… Уничтожить её, отринув все те глупые чувства, что разрушали его час за часом, довести, наконец, начатое дело до конца и довольствоваться сладким вкусом победы.

 

Но человек, способный на подобное, костями лёг в парижских катакомбах, кровь, одурманенная ядом, пролилась на каменные плиты, впитываясь в вековой известняк, а силы, силы, чтобы предпринять хоть малейший шаг, чтобы сопротивляться, покинули его. Вновь тяжело выдохнув, мужчина отвёл от себя хрупкую руку и вновь стал разглядывать переплетения солнечных лучей на мягком ворсе ковра.

 

***

 

С самого утра в замке царил переполох: вновь толпы народу метались из стороны в сторону, неся бадьи с тёплой водой и чистые простыни, где-то на лестнице в карты играли стражники, гадая, кого Господь преподнесёт следующей ночью, но девушке, сжавшейся под алым пологом постели, не было до них никакого дела. Она старалась глубоко и медленно дышать, подстраиваясь под незатейливый ритм, что отбивала Изольда ногой, но срывалась каждый раз, когда низ живота пронзало острой болью. Старуха, вопреки её надеждам, расшивала цветными нитями миниатюрное покрывало и даже не подняла головы, услышав очередной стон.

 

— Подходит, золотце, подходит, — бормотала она себе под нос, улыбаясь уголками сухих, тонких губ, — С Богом всё будет…

 

Она чувствовала, как по вискам стекают капельки пота, как дрожат ноги и как очередной приступ охватывает всё тело, не давая возможности здраво мыслить, и проклинала всё. Она проклинала и ребёнка, что, казалось, наслаждается страданиями своей матери, напоследок решив выпить все соки из юного, хрупкого тела; она проклинала и отца, что с момента своего возвращения не удостоил её визитом, скрываясь в полумраке ветвистых коридоров… О, Северус! Единственное, что было ей нужно — почувствовать, как его тяжелая, мозолистая ладонь сжимает её плечо. Она не смела просить о большем, и, стоило ей подумать об этом, как она вновь зашлась стоном, сжимая простыни со всей силой, на которую была способна.

 

— Могу ли я… — бедный мальчик выступил из тени, и Гермиона, на секунду переведя на него взгляд, тоскливо улыбнулась, — Помочь Вам, госпожа?

 

Прав был её супруг: он был подобен щенку. Взбитые тёмные волос, затравленный, требующий ласки взгляд, резкие движения… Качнув головой, девушка откинулась на взбитые подушки. Краем уха она слышала крепкие выражения, эхо шагов и скрип двери, но не придала этому большого значения — старуха не терпела Филиппа, стремясь отправить его как можно дальше. Она видела, с какой тоской и болью смотрит на неё молодой человек, и опасалась, что станет соучастницей в грехе Господнем, помогая прорастить зёрна измены. Однако своей госпоже она не говорила ни слова.

 

Спустя несколько часов, показавшиеся Гермионе вечностью, в которые она выстрадала больше, чем души, ревушие в Адском пламени, скрип раздался вновь. Изольда, неловко повернувшись, выронила из рук полотенце, которым обтирала покрытый испариной лоб, и уже готова была высказать наглецу всё то, что бурным котлом кипело у неё на душе, как закусила губы и покорно опустила голову. Её Величество, сквозь туман, что завлёк её взгляд, смогла разглядеть в дверном проёме лишь рослый силуэт, облачённый в льняную рубаху.

 

— Мне сказали, что срок уже близок, — медленно проговаривая каждое слово, Северус не рискнул приблизиться к постели, из тени наблюдая за действом. Столь же бледная, хрупкая и беспомощная, как в тот день, когда он покинул её, направившись уничтожать собственных демонов голыми руками, желая выслужиться… Перед кем?

 

— Правду говорят, — бережно отведя ото лба каштановые кудри, Изольда покачала головой, — Мала ещё девочка, потому так тяжело. Никак рыцаря Вам стоит ожидать, Ваше Величество, раз она так мучается.

 

Король английский не произнёс и слова, занимая место в самом углу комнаты, скрытом полумраком, и только крепче сжал кончиками пальцев переносицу — его вновь охватила дрожь.

 

Никто и ничто более не помешает его крови появиться на свет. Ни она сама, ни её щенок, никто. Ты добился своего, владыка земной и небесный, а девчонка, лежащая среди вороха сбитых простыней… Да что она. Губы непроизвольно скривились в горькой усмешке — вместе с кровью из тебя вышло и то дрянное, поганое, жуткое чувство, сделавшее тебя слабым и ничтожным. Ты не заслуживаешь ничего, кроме жалости и сострадания, старый дурак.

 

Он пробыл в покоях всю ночь, так и не сомкнув глаз. Он не шевелился, не реагируя ни на убаюкивающий шёпот повитухи, ни на шумное дыхание, всё чаще и чаще прерываемое стонами и слёзными мольбами прекратить всё как можно скорее. Он словно наблюдал за театральным действом, но так и не поднял головы, пристально изучая полосы застаревших шрамов на собственных кистях и предплечьях.

 

До тех пор, пока звонкий, яростный крик не раздался под сводами комнаты, до тех пор, пока он не услышал тихое хныканье.

 

— Вот и всё, милая, всё… Какой красивый, крепенький! — повитуха, улыбаясь беззубым ртом, не обратила внимания на то, как бестелесный дух, покинув своё убежище, медленно приблизился, как побледнело его лицо и крепко сжались челюсти, — Тише, тише, сейчас пойдёшь к маме, дай только ей отдышаться…

 

Холодное покашливание, раздавшееся прямо над ухом, заставило Изольду обернуться и на мгновение крепче прижать к себе шевелящийся свёрток: король был единственным, кто не улыбался. Повинуясь безмолвному приказу, она протянула младенца отцу и, словно почувствовав родную кровь, тот чуть успокоился, перестав шевелить в воздухе маленькими кулачками.

 

Его головка целиком умещалась на раскрытой ладони, а тельце было столь крохотным, что мужчина опасался, как бы не раздавить малютку. Не открывший глаз, он словно пытался что-то сказать, разевая ротик, и жался плотнее, почувствовав тепло родительских рук. Покрасневший, с влажными чёрными волосами на макушке… Свободный от позорного клейма, рождённый в браке, будущий король. Прижавшись к его лбу губами, он почувствовал, как в его душе опадают все так тщательно возводимые преграды, и прошептал в окружившую плотным коконом тишину лишь одно слово:

 

— Вильгельм.

 

Откуда-то со стороны раздался тяжелый вздох, слышен был скрип кровати и тихий, охрипший голос, полный слёз и затаённой обиды:

 

— Уильям. На этой земле… Все будут звать его так.

 

Он тяжело сглотнул, крепче сжимая челюсти, и поднял холодный, пустой взгляд на свою жену. Измученная, покрывшаяся испариной, она протянула к нему подрагивающую ладонь, призывая, умоляя отдать ей свёрток, дать взглянуть на маленькое создание, так тщательно им оберегаемое. На дьявольское отродье, от которого она мечтала избавиться собственными руками.

 

— Отнесите Его Высочество кормилицам, — глухо произнёс мужчина и, передав младенца повитухе, вышел из покоев, не удостоив Гермиону и словом.

 

***

 

Спустя несколько месяцев, проведённых в одиночестве, Гермиона проснулась среди ночи от неприятного чувства, сковавшего всё тело. Притянув к себе сбившееся парчовое покрывало, она медленно приподнялась на подушках выше, тяжело выдохнув сквозь полураскрытые губы. Казалось, мир вокруг неё погрузился в оцепенение: не было слышно ни шелеста листвы за окном, ни порывов прохладного ветра, поддевающего ставни, ни тяжёлых шагов королевских гвардейцев в тёмных коридорах. Угли в растопленном с несколько часов назад очаге покраснели, не даря живительного тепла и света, и комната, утонувшая во мраке, показалась ей невероятно пустынной.

 

Она кляла себя, крепко сжимая в кулаки подрагивающие пальчики, не находя в себе сил, чтобы попытаться совершить задуманное — рискованный шаг, который мог стоить ей… Того хрупкого спокойствия, что обрела она после родов. Никто не смел тронуть её, относясь к молодой матери со всем должным уважением и заботой, но никто и не замечал тоски, исказившей нежное лицо, словно так было нужно… Словно никто и не хотел замечать.

 

Ни слова от мужчины, что всё ещё считался перед Богом её мужем, ни слова от мрачневшей с каждым визитом Изольды — ни слова о ребенке, живой, теплящейся в колыбели частички измученного сердца, маленьком мальчике, так и не познавшем любящих прикосновений материнских рук. Она бы не могла противиться его сухому, тихому приказу, даже если бы и захотела — сил на то, чтобы приподняться с пуховых подушек у неё, сотрясаемой постепенно отступающими приступами судорог, не было. А ему и не было то важно…

 

Осторожно опустив босые ступни на покрывавший каменные плиты ковёр, она несколько минут просидела без движения, но, словно решив всё для себя, подавшись внезапному порыву, облачилась в шёлковый халат, расшитый богатыми нитями и покинула ставшую отвратительной комнату. Она кралась по петляющим, промозглым коридорам, подобная воришке, и, замечая очередную смену караула, играющего в карты в полупьяном бреду, скрывалась в тени, стараясь не дышать. Её присутствие не будет замечено, а, если её и поймают, её воля будет сильнее. Мать всегда походит на яростную, ощетинившуюся львицу, обнажившую клыки и низко, тяжело рычащую — готовая сделать всё ради того, чтобы защитить своё потомство, она не ведает страха, но чует его в своём противнике; выпуская когти, она издаёт ещё один рык, только куда более глубокий, идущий из самых недр, давая последнее предупреждение перед атакой. Перед львицей, прикрывающей своим телом, своей жизнью маленьких котят, отступит даже лев, и, позорно опустив голову, скроется в тени.

 

Двери поддались много тише, чем она ожидала: Филипп в один из визитов, что стали столь редки, но необходимы, как воздух — чтобы продолжать жить и надеяться — сообщил ей, что жизни и здоровью мальчика ничего не угрожает, и что он, не обделённый вниманием кормилиц и многочисленных нянек, упрятан в другом конце замка — подальше от неё. Но чувство, что разлилось в крови, тёплым коконом окутывая её с ног до головы, не позволило ей ошибиться — она, казалось, слышала биение крохотного сердечка, слившееся с ней в унисон. В комнате, что стала покоями будущего монарха, было много теплее — разожжённый очаг пылал, погружая её в приятный полумрак, и мягким светом обливал резную колыбель из орехового дерева. Осторожно сделав несколько шагов, Гермиона не сдержала тихого вздоха: откинувший одеяльце, мальчик лежал на спине, мягко посапывая. Он напомнил ей ангела, которых она видела на гравюрах Святого Писания: румяные щёки, пухлые ручки и ножки, завившиеся близ темечка тёмные волосы… И глаза, должно быть, тоже тёмные.

 

Непреодолимое желание взять, наконец, своего сына на руки, почувствовать тёплый аромат луговых трав и молока, прижать его к своей груди и осторожно укачивать, любуясь сосредоточенным личиком, заставило её порывисто податься вперёд. Когда дрожащая рука почти было коснулась резных стенок колыбели, она почувствовала жёсткую хватку на своём запястье. Антрацитовые омуты, в которых ещё виднелись отголоски недавнего путешествия по владениям Морфея, полыхнули злобой.

 

— Не смей, — шепнул Северус, прижимая хрупкий стан к своей груди, и наклонился к её губам, — Не смей касаться его.

 

— Мне больно, — множество раз она была свидетельницей его злобы, смешанной с отчаянием, и потому, не испугавшись, толкнула мужчину в грудь, — Это мой сын. Я желаю кормить его своим молоком.

 

Мужчина криво усмехнулся, и подёрнутый уголок губы придал его лицу страшное выражение. Загнанный зверь, оказавшийся в ловушке.

 

— Или соком лавра… — медленно проговорил он, не смея отстраниться, не отпуская хрупкой руки.

 

На глаза девушки навернулись слёзы. Тяжело выдохнув, она отступила от него и, почувствовав, наконец, свободу, только закрыла руками лицо, качая головой из стороны в сторону.

 

— Нет, нет… Я не хотела, я не посмела…

 

— А что надоумивший тебя щенок? — отходя от колыбели, Северус оттеснял супругу ближе и ближе к дверям, — Должно быть, он был опечален, узнав, что у тебя не хватило смелости.

 

— Прошу тебя, позволь мне… Позволь мне коснуться его, пожалуйста…

 

— Когда-то давно, — мужчина опустил голову, сжимая и разжимая кулаки, — Ты говорила, что скорее умрёшь, чем понесёшь от меня. Говорила, что я дьявол, и что ребёнок, рождённый от меня, будет ничем не лучше. Но дети, Гермиона… — он на секунду замолчал, и продолжил много тише, словно приняв, наконец, главную истину своей жизни, — Неповинны за грехи своих отцов, какими бы ужасными они не были.

 

Его пронзил озноб и, поведя плечами, Северус тяжело выдохнул куда-то выше её головы.

 

— Я говорил тебе, что ты получишь свободу, когда родится мой наследник. Через несколько дней будут снаряжены корабли, и я желаю, чтобы ты покинула Лондон. Я даю тебе, Гермиона, шанс на то, чтобы избежать встречи с дьяволом.

 

— Вы отправите меня… — девушка тихо всхлипнула, прижавшись спиной к дубовой двери, — В то же место?

 

— Почему же, — он едва заметно ухмыльнулся, прикрывая глаза, — Насколько мне известно, ты обладаешь ключами от города, что считался неприступным…

 

Сколько они простояли в тишине, слушая сбившееся дыхание друг друга, треск бревен в очаге и посапывание сына, не мог сказать никто — время тянулось мучительно медленно, словно откладывая наступление рассвета, откладывая время скорой разлуки и даря шанс… Но шанс на что? На обретение, на принятие? На… Прощание?

 

— У меня есть только одна просьба, Ваше Величество, — шепнула она, нарушая спокойствие их личного, безопасного мирка.

 

— Говори, — у него не было сил ни спорить, ни противиться — только вывести яд, клокотавший в крови, как можно скорее.

 

— Я желаю узнать, какими бы могли быть наши ночи, если бы мы… Были вместе.

 

Он долго смотрел на её лицо, подмечая каждую едва заметную черточку, блик, скользнувший по нежной коже, он смотрел в её глаза, так напоминавшие ему янтарь, а сейчас, в свете очага казавшиеся особенно яркими. Он протянул ей раскрытую ладонь и, аккуратно отворив двери, удалился с ней по коридорам замка в сторону своих покоев. Супружеских покоев.

 

Они не произносили ни звука, когда остались наедине. Сжавшись от порыва сквозняка, Гермиона повернулась к нему спиной, обнимая хрупкий стан дрожащими руками, и на несколько мгновений зажмурилась — кто-то на краю её сознания отчаянно вопил о том, что стоит бежать, что стоит закрыться от него, что он вновь причинит ей боль… Но сколько боли она причинила ему?

 

Всё мысли, все чувства обострились до предела, но ровно до того момента, пока она не почувствовала, как его сухие, обветренные губы коснулись виска.

 

Дыша размеренно и неглубоко, Северус положил тяжелые ладони на её талию и притянул девушку к своей груди плотнее, наслаждаясь давно позабытым ароматом яблоневого цвета. Проведя дорожку ниже, он коснулся поцелуем чувствительной мочки, пульсирующей жилки с правой стороны, верхнего позвонка, и, прижавшись лбом к её плечу, скрытому шёлком, шумно выдохнул.

 

Завязки её халата и ночной рубашки поддались излишне легко, но, кажется, она не противилась этому: отдавшись ласке, которая, как казалось, не могла быть дарована её мужем, Гермиона откинула голову на крепкое плечо и обняла его за шею, касаясь чуть отросших волос на затылке.

 

— Мне нравились, — девушка дрогнула всем телом, отзываясь на осторожный укус, оставшийся на её ключицах, — Твои волосы.

 

Кончики мозолистых пальцев прошлись от бёдер по бокам и, стремясь отвлечь, на мгновение коснулись бархатной кожи под грудью. Он не слышал её слов.

 

Мужчина, которого она знала, не был искусен в ласках, он не мог дарить наслаждение, если оно не было связано с приятной, разливавшейся, словно истома, болью. Мужчина, которого она знала, был безнадёжно, безумно, до дрожи в коленях и хрипоты в голосе влюблён. Мужчина, которого она знала, пролил свою кровь в парижских катакомбах, чтобы стать тем, в чьих руках она таяла, гася сдавленные стоны — человеком, не чувствующим ничего.

 

Его разум был пуст, в то время как руки продолжали путешествовать по некогда желанному телу, даря наслаждение. Гермиона закрыла глаза, прижавшись ещё ближе к крепкой груди, и непреднамеренно потёрлась бёдрами о его пах, срывая с губ приглушённое рычание. Ловкие, сильные пальцы прошлись по ареоле, словно невзначай коснувшись, и крепко сжали налившуюся грудь. На бархатной коже проступили бледно-алые отметины.

 

— Пожалуйста, — шепнула девушка, крепче сжимая волосы на затылке, и Северус, повинуясь невысказанному приказу, вновь шумно выдохнул. К аромату яблоневого цвета прибавился ещё один — тяжелый, мускусный и пряный, от которого рот наливался слюной, а плоть, прижатая к её бедру, дёрнулась, не желая больше быть заключённой в плен льняной ткани.

 

Он чувствовал на своих фалангах влагу, проникая в томительный плен девичьего тела; она чувствовала, как ободок его обручального кольца касался узелка обнажённых нервов. С тихим рыком мужчина впился зубами в обнажённое плечико, вынудив супругу дёрнуться, и медленно, растягивая каждое мгновение, ввёл в неё пальцы, подстраивая тело, дыхание, стоны под свой ритм, словно он был музыкантом. До чего же девочка жаждала ласки, раз с её губ срывались такие звуки, раз она льнула к нему, оставившему на её коже незаживающие отметины, с такой страстью, раз она, приняв правила игры, стала подаваться бёдрами навстречу, только бы его запястье в очередной раз коснулось того самого места, унося разум всё дальше и дальше… Она стремилась к нему, стремилась слиться с ним совсем так же, как желал и он когда то, входя в тело резкими, жёсткими толчками, наматывая каштановые кудри на кулак.

 

Издав хриплый, сдавленный стон, её пронзила дрожь, заставившая колени подогнуться, и только сильные руки, подхватившие её за талию, не дали ей осесть на пол. Когда мир вокруг перестал кружить вокруг своей оси, она приоткрыла глаза, и, облизнув губы, взглянула в тёмные омуты. Она желала найти там отсветы той же страсти, того же блаженства, но не смогла прочитать в них ничего. Словно зеркальная гладь.

 

— Ложись, — кивком головы он указал на постель, — На спину.

 

Он не мог смотреть на неё: податливая, невероятно сладкая, страстная, возжелавшая его, требующая его всего… Сглотнув ком, подкативший к горлу, Северус быстро избавился от собственной одежды, и, отбросив её в дальний угол, потянулся к нижнему ящику комода.

 

— Нет, — услышав её взволнованный голос, он обернулся и чуть нахмурился. Лицо Гермиона на мгновение исказил испуг, — Я не… Прошу, не связывай мне рук.

 

Не ограничивай её свободу. Вдруг она возжелает тебя убить.

 

— Я хочу… Почувствовать твоё тело.

 

Он не ответил ей, и, опершись коленями о матрас, крепко сжал ладонью налившийся кровью член, медленно проведя вверх-вниз по всей длине. В карих глазах мелькнула жажда, и с губ Гермионы сорвался ещё один стон.

 

— Возьми меня, — он не хотел оттягивать этот момент — ему не приносила никакого удовольствия эта вынужденная игра, грозящаяся сломать его в очередной раз, и, закинув её подрагивающие в напряжении ножки к себе на бёдра, мужчина перенёс вес тела на локти и вошёл одним плавным толчком.

 

Он чувствовал, как она прижимает его к себе, словно самое дорогое сокровище, как остаются на плечах алые пятна, как, спрятав лицо у него на груди, она постанывает, стоит ему заполнить девичье тело целиком. Он чувствовал, как её пальцы прослеживают тонкие белые нити шрамов на его спине, и прикрыл глаза, дыша в шею.

 

Единение. Сплетение двух душ в тени райского сада. Мечта, погребённая в крови, изменах, предательстве и долгих походах, мечта, почти погубившая его. Глупый маленький мальчик, которому не доставало нежности и ласки, чей удел — вечно томиться в темницах подземелья. Бастард.

 

Освобождение настигло его, подобно штормовой волне. Тело, пронзённое судорогой, не желало быть покорным голосу разума: толчки стали ещё глубже, резче, пальцы крепко сжали белоснежные простыни над её головой, а из горла вырвался глухой, животный рык. Спрятав лицо в изгибе её шеи, Северус мягко коснулся губами аккуратной впадинки у ключиц и закрыл глаза. С этим покончено.

 

Гермиона последовала за ним, распадаясь под его телом на сотни, тысячи осколков, со всей силой, на которую была способна, сжимая покатые плечи, и, вынудив его поднять голову нежным движением руки, обняла ладонями лицо, поглаживая жёсткую щетину на скулах. Она была близко, непозволительно близко к его губам, когда произнесла самые страшные слова, что он слышал в своей жизни:

 

— Я люблю тебя, Северус.

 

Назвала его по имени. Смотрела на него, как на божество. Любила его. Была отдана ему, была матерью его сына, носила на безымянном пальце его кольцо.

 

Стены, возведённые глубоко в душе, с грохотом рушились, грозясь пасть перед этими словами и, крепко, до острой боли сжав челюсти, мужчина отстранился. Подвязав брюки, он ещё несколько мгновений смотрел на неё пустым, неживым взглядом, и, произнеся:

 

— Я прикажу закладывать корабли, — покинул супружеские покои.

 

Оглушённый, он не слышал ничего, кроме бешеного биения собственного сердца.

 

***

 

У истока Темзы, открытого всем ветрам, стояла небольшая группа людей. Служки, затаскивающие на борт тяжелые сундуки, набитые богатствами царствующей королевы, громко переговаривались между собой, отвлекая мужчину, каменным стражем стоящего на самом берегу, от созерцания водной глади.

 

— Всё готово, Ваше Величество, — он обернулся через плечо, подзывая старика ближе к себе, и, вновь вернувшись к своему занятию, произнёс едва слышно.

 

— Я хочу, чтобы ты знал, Мартен, что отсылаю тебя с островов не потому, что обозлён. Я не могу доверить Париж ни в чьи руки, кроме твоих.

 

— И её тоже, — Понмерси, щурясь от ярких солнечных лучей, скользнул взглядом по хрупкой фигурке, стоящей у подъёмного настила, — Я понимаю тебя, мой мальчик.

 

Северус не смог ничего ответить барону, и только опустил голову. Его сжатые кулаки с побелевшими костяшками накрыла морщинистая тёплая ладонь, словно отпуская все грехи, заставляя укрепиться в своём решении.

 

— Ступай. Я не люблю долгих прощаний, а, видит Бог, свидимся мы не скоро. Скажи ей всё то, что желал, да пусть всё будет так, как должно.

 

Гермиона почувствовала, как напрягся Филипп, стоило супругу нарушить их уединение, и сил у неё хватило только на то, чтобы присесть в аккуратном реверансе. Но, вопреки её ожиданиям, он обратился ни к ней, а к юноше:

 

— Я надеюсь, — казалось, он произносил каждое слово через силу, — Что ты будешь беречь её, как самое дорогое из того, что имеешь.

 

Пристыженный, Филипп кивнул и, шепнув что-то Гермионе и напоследок крепко сжав её ладонь, взбежал на палубу.

 

Они остались наедине.

 

Сколько в её взгляде было безмолвной мольбы и надежды, как подалась она вперёд, почти соприкасаясь с ним телом, но король только покачал головой, на мгновение, как ей показалось, печально улыбнувшись.

 

— Нет, — Северус поджал губы, — Он влюблён в тебя без памяти, не мысля без тебя своего существования. Не разбивай мальчишке сердце. У него не хватит сил на то, чтобы жить дальше. Это… Тяжело.

 

Осторожно притянув к себе хрупкую ладошку, он аккуратно обхватил золотой ободок и, потянув, снял обручальное кольцо. То, что она некогда считала своим ярмом и тавром. Крепко сжав его в кулаке, он коснулся губами своих пальцев, смотря в бесконечно далёкие, полные слёз карие глаза.

 

— Доброй дороги, — распрямив плечи, Его Величество склонил голову и, отступив, позволил ей взойти на палубу.

 

Подгоняемый попутным ветром, корабль, шедший под лазурным стягом с изображением ворона, направлялся в сторону благословенной Франции.

 

========== Эпилог. ==========

 

Happiness, it hurt like a train on a trackComing towards her, stuck still no turning back.She hid around corners and she hid under beds,She killed it with kisses and from it she fledWith every bubble she sank with a drinkAnd washed it away down the kitchen sink.Florence and The Machine, Dog Days Are Over.

Шесть лет спустя.

— Тебе не стоит тянуть поводья слишком сильно — он начинает волноваться и переходить на рысь. Держись прямее, но крепче, — мужчина ласково похлопал гарцующего вороного коня по шее и едва заметно улыбнулся, — Он столь же строптивый, как и ты. Чувствует твой характер.

 

— Но это нечестно! — сжав в ладошках поводья, мальчишка нахмурился и тряхнул головой — непокорные тёмные кудри закрывали лицо, — Он должен слушаться меня! Как же я сумею довериться ему, если в самый разгар боя он решит сбросить меня на землю?

 

— Он не доверяет тебе, потому что ты слишком категоричен, Вильгельм, — в голосе послышались нотки укора, — До тех пор, пока ты не будешь дарить ему ласку, он не примет тебя, как своего хозяина.

 

Поджав тонкие губы, мальчик мягко призвал животное остановиться и, хмурясь, спрыгнул на землю. Он много раз видел, как седлает своего боевого товарища отец, как ловко объезжает его, подхлёстывая по бокам плетью, как держится на нём… Как король. На глаза навернулись непрошенные слёзы, которые он поспешил утереть рукавом льняной рубахи, но мужчина, кажется, всё равно успел их заметить.

 

— Ну, что с тобой? — осторожно притянув сына к себе, король английский присел перед ним на корточки и крепко обнял, — Не у всех получается с первого раза, тем более в твоём возрасте. Все приходит с опытом, Вильгельм.

 

— Я никогда не смогу стать тебе достойным королём, — пробурчал он, уткнувшись носом в крепкое плечо, — И ты разочаруешься. Я не хочу этого, отец.

 

Тяжело вздохнув, Северус на несколько мгновений отстранился, и, сжав хрупкие предплечья, заглянул в глаза мальчика. Карие, глубокие и яркие, подобные солнцу.

 

— Придёт время, и ты научишься всему, что необходимо. Но сейчас, когда в этом нет нужды, я прошу тебя наслаждаться вольностью, необременённой ни дворцовыми нормами, ни долгом. Ты делаешь успехи — в твоём возрасте я не был столь метким стрелком, не был столь вынослив. Если тебе кажется, что я недоволен тобой, мальчик, то ты ошибаешься — я до сих пор с трудом понимаю, почему стал достоин такого сына.

 

Прикусив губу так, что она побелела, Вильгельм вновь крепко обнял мужчину за шею, и часто-часто задышал, стараясь сдержать слёзы. Его Величество только хмыкнул и, подхватив его на руки, прижал крепче к себе, позволяя обвить свою талию ногами.

 

— Ваше Величество, — высыпавшие на зеленеющий внутренний двор Тауэра служки казались взволнованными, — Её Величество прибыли. Разрешить ей войти?

 

Сухого кивка хватило, чтобы они вновь скрылись в каменной обители, расталкивая друг друга локтями. Мальчик на его руках заёрзал, привлекая внимание, и в его глазах промелькнули отсветы невероятной любви и томительного ожидания.

 

— Побежишь навстречу? — мягкая улыбка была ему ответом и, спрыгнув на траву так, что ладони вмиг стали грязными, Вильгельм побежал к кованой ограде столь быстро, сколь только мог. Мужчина, наблюдая за тем, как крепко он обнимает за талию женщину в богато расшитом алом платье, не обращая внимания на поклоны фрейлин и баронов, сопровождавших её, предпочёл отступить.

 

— Я так соскучился, так соскучился, — хрипло шептал мальчик, боясь открыть глаза, думая, что это одно из тех сладостных видений, что приходит к нему по ночам.

 

— Милый, — склонившись над кудрявой макушкой сына, Гермиона мягко поцеловала тёмные завитки, вдыхая аромат луговых трав, — Как ты подрос, каким красивым ты стал… И я скучала, свет мой.

 

— Я думал, что увижу тебя только осенью, мама, — опершись подбородком о позолоченную пряжку пояса, он поднял голову, смотря на женщину со всей любовью, на которую был способен. Ему казалось, что его маленькое сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и на глаза вновь навернулись слёзы.

 

— Оставьте нас, — должно быть, её указ прозвучал чуть резче, чем она рассчитывала, но уже спустя несколько мгновений следующая за ней из Парижа свита, раскланиваясь, удалилась в замок, призванная разбирать привезённые сундуки, — И чем же ты занимался сегодня, мой мальчик?

 

— Отец позволил мне оседлать Молота, но он слишком строптив, — обиженно пробурчал Вильгельм, — Даётся только для того, чтобы пройтись несколько кругов шагом, но этого же мало.

 

Испуг, исказивший материнское лицо, заставил его нахмуриться, сведя густые брови на переносице.

 

— Ещё ведь слишком рано, — прошептала Гермиона, отстраняясь, — Ты не ушибся? Ничего не болит?

 

— В тех землях, где я был рождён, мальчика впервые сажают в седло по прошествии третьего лета. Вам не о чем беспокоиться, Ваше Величество, — глубокий низкий голос заставил её обернуться и против воли опустить голову, — Рад видеть Вас в добром здравии.

 

Чувствуя повисшее между родителями напряжение, которое неприятно покатывало затылок, Вильгельм провёл мыском сапога по земле, приминая мягкую траву, и, бодро проговорив что-то отдалённо напоминающее:

 

— Я хочу пострелять из лука, — убежал в сторону соломенного чучела в самом углу двора, по пути попрыгивая почти в высоту своего роста. Тяжело вздохнув, Северус завёл руки за спину и крепко сжал челюсти, прикусив внутреннюю сторону щеки. С момента последнего визита прошли чуть более четырёх месяцев, и она казалась ему много краше, чем тогда…

 

— Надеюсь, Вы добрались спокойно, — мягко продолжил мужчина, не шевелясь, — Если желаете, отдохнуть, то знайте, что покои уже подготовлены.

 

— Нет, — она покачала головой и смущённо улыбнулась. Северус глухо выдохнул, — Я бы хотела понаблюдать за… За сыном, если Вы позволите мне, Ваше Величество.

 

Протянув ей скрытую кожаными наручами руку, нормандец повёл Гермиону в сторону скрытой розовыми кустами беседки в тени разбитого сада. Отдалённо слышался звонкий голосок мальчишки, с третьего раза всё же попавшего в цель, щебетание птиц и ласковое журчание фонтана.

 

Они просидели в молчании несколько минут, пристыженно, словно малые дети, разглядывая друг друга из-под опущенных ресниц, делая вид, что не почувствовали, как накалился воздух вокруг, стоило им прикоснуться друг к другу кожа к коже, как удушливо, но сколь сладостно запахло яблоневым цветом и костровым дымом.

 

— В городе все спокойно? — словно между делом произнёс он, откидываясь на резную скамью и переводя взгляд на синеющий небосклон.

 

— Да, Ваше Величество. Мартен прекрасно ведёт все дела, казна полнится с каждым месяцем, в Париж по Сене стали заходить корабли под иностранными стягами… Народ на южных окраинах, близких к Аквитании, волнуется из-за увеличения хлебной подати, но те люди… — она позволила себе усмехнуться, — Весьма горячи. На всякий случай барон отправил туда несколько отрядов, готовых отбить любое нападение, так что мне не о чем волноваться.

 

— А Ваш… Верный слуга? Как себя чувствует он?

 

— Филипп удалился вместе с ними. Полагаю, он доволен своим делом, — в тихом голосе сквозила обида, смешанная с едва скрытой злобой, и сейчас уже король позволил себе ядовитую усмешку.

 

Его собственная судьба была во многом проще: спустя восемь месяцев, прошедших с момента рождения Вильгельма, Мария покинула Лондон под покровом ночи. Желавшая занять место той, кто всё ещё считалась королевой, она натолкнулась на стену холодного отчуждения и невероятной, непосильной тоски — единственной отрадой Северуса был сын, похожий на свою мать, как две капли воды. Все чаще их беседы, призванные залечить души друг друга, заканчивались пылкими ссорами, все чаще она проводила ночи с другими мужчинами, пользуясь благосклонностью монарха и его невероятными богатствами… До тех пор, пока ей не наскучили ни навязанный ребёнок, ни мужчина, чьё сердце, как ей казалось, сковала ледяная корка.

 

— Ни разу за все эти годы я не разделила с ним постель, Ваше Величество, — продолжила Гермиона столь же тихо, — Пусть Вы и лишили меня кольца, но по законам церкви мы всё ещё женаты. Я бы не посмела помыслить себе о том, чтобы ответить на его порыв… Никогда. Но он спасал меня от печали, он был рядом, в то время как Вы пожелали скрыть меня со своих глаз, лишив единственного, чего я смела у Вас просить. Я скучаю по Вильгельму, — она запнулась, до боли закусив губу, — И Вам прекрасно это известно.

 

— Вы просили меня и об иных вещах, насколько я могу судить… — его ладонь скользнула по деревянной скамье, желая прикоснуться к подолу платья, но замерла, не в силах продолжить путь, — Впрочем, я просил Вас прибыть не поэтому. Его Высочеству потребуется родительское тепло и забота в то время, пока я буду в походе.

 

Хрупкие пальчики коснулись его предплечья, оставив тёплый след.

 

— Для меня это высшая из возможных наград, и я благодарю Вас за доверие. Могу ли я спросить Вас, куда Вы держите свой путь на этот раз? Мне казалось, что все земли, что Вы мечтали покорить, уже принадлежат Вам…

 

— Я делаю это не для того, чтобы потешить собственное величие, Гермиона, — сухо произнёс мужчина, отведя ладонь, — Я отправлюсь в Иерусалим. Земля Господня требует защиты от сарацинов, оплетающих её со всех сторон, словно огромный паук. Я не буду единственным, кто решится на подобное, ибо битва… Будет тяжела, их войско огромно, и много превосходит нас по силе. Но я позволю себе надеяться.

 

— Казалось, Вы не верили в высшие силы, Ваше Величество.

 

— И не верю до сих пор. Единственное, что даёт мне надежду — меч в руке и тихий смех Вильгельма. Нечто… Осязаемое. Но я не могу отступиться от клятвы, данной Папе, не могу позволить себе прятаться, опасаясь за свою собственную шкуру. Были в моей жизни битвы, Гермиона, которые я проигрывал, но с каждой каплей пролитой крови я становился только сильнее, — Северус тяжело сглотнул, — И лишался чувств, которые, по моей же собственной глупости, отравляли меня.

 

Несмотря на явное нежелание мужа — она привыкла называть этого мужчину именно так, хотя бы в своих мыслях — поддерживать физический контакт, Её Величество осторожно сжала крепкую ладонь, ласково обводя каждую фалангу кончиками пальцев. От неё не укрылась дрожь, пронзившая его тело, и учащённое дыхание.

 

— Если это необходимо, то я не смею Вас останавливать. Знайте, что и Париж, и Лондон будут находиться в надёжных руках…

 

— Ты видел, отец? — заливистый смех прервал уединение, и, не сговариваясь, они отстранились друг от друга на почтительное расстояние. Взлохмаченный, улыбающийся Вильгельм вскочил на настил беседки, прыгая близ мужчины, — Я попал, попал! Прямо в голову, как ты и говорил!

 

— Достойно, мальчик мой, — обняв сына за плечи, выдохнул Северус, пряча лицо в каштановых кудрях, — Но знай, что на поле битвы многие мужи носят шлемы… И поразить их таким способом сложнее. Я всегда предпочитал луку меч или, на крайний случай, копьё.

 

— Они тяжёлые… Мама, ты видела, видела? — вырвавшись из его рук, Вильгельм приник к скрытому алым шёлком плечу, — Совсем скоро я поведу своих гвардейцев в бой, но буду куда ловчее, смелее их всех!

 

— Полагаю, мне стоит Вас оставить, — глухо произнёс Северус, наблюдая за материнской лаской. Сердце пропустило удар, — Если желаете увидеть меня, Ваше Величество, сын, то Вы знаете, куда стоит прийти.

 

Однако спёртый, тёплый воздух покоев не подарил его душе долгожданного блаженства и забытья. Пробыв в них до самого заката солнца и приказав служкам растопить камин, мужчина, плотнее закутавшись в меховой плащ, направился в сторону крепостного вала — порывы ветра всегда успокаивали его, обдавая лицо желанной прохладой. Он слышал детский смех, но не рискнул вмешаться, считая, что внимание матери, ставшее по его настоянию столь редким, мальчику сейчас нужнее всего.

 

Мысли, кружащие осиным роем в его разуме, не были отличны от тех, к которым он успел привыкнуть: всё об одном, всегда… Нерушимая крепость, охватившая его каменными оковами, заставляющая просыпаться среди ночи в холодном поту и хрипло стонать в пуховые подушки. Ему казалось, что, как только поход на Париж закончился, его душа излечилась, он желал верить в это, и готов был возносить молитвы тому, в кого никогда не верил. До тех самых пор, пока маленький человечек, которого он любил превыше всего в этом мире, не врывался в его комнаты с громким визгом, обнимая не отошедшего ото сна отца за шею. Столь похожий на неё и внешностью, и характером, он впервые заставил задуматься о трезвости своих поступков. Никто и ничто не мешало ему вернуть её сюда, вернуть ей кольцо и, крепко прижав к своей груди, никогда не отпускать.

 

Мужчина, не ведавший прежде страха, страшился. Он страшился, что готов будет опуститься перед ней на колени, склонив голову, прижимаясь губами к тонким запястьям, моля о пощаде и всепрощении.

 

Любил ли он её? Безумно. Безмерно. И, наконец, почувствовал это.

 

Винтовая лестница, ведущая на крепостной вал, была слишком узка для того, чтобы на ней, не нарушая личного пространства, разминулись два человека. Перепрыгивая ступеньки, Северус поднимался наверх и, едва заприметив подол алого платья, резко остановился и схватился пальцами за перила, тяжело дыша через полураскрытые губы. Он рискнул поднять голову только спустя бесчисленное множество тягучих, словно смола, мгновений, чтобы пропасть в карих глазах, что он видел перед собой каждый день.

 

Никто из них не шевелился, хотя оба желали уступить друг другу дорогу. Находясь на несколько ступеней выше него, Гермиона смотрела на своего короля сверху вниз, подмечая каждую выветрившуюся из памяти деталь: морщинки в уголках глаз, коих стало ещё больше, тонкие, обветренные губы, густые тёмные волосы, ниспадающие на плечи, столь мягкие, что их хотелось коснуться… Протянув раскрытую ладонь к мужчине, что, как покорный слуга, преклонил голову, она провела тыльной стороной по колкой бороде, наслаждаясь теплом его кожи, и скользнула чуть выше, сжимая пальцами тёмные пряди близ виска.

 

Гермиона приникла к нему всем телом, заставляя короля отступить и прижаться плечами к каменной кладке, и, найдя его губы, осторожно, боясь спугнуть, поцеловала. Он не сразу ответил ей, ошеломлённый неожиданно проявленной лаской, и, только спустя некоторое время робко, осторожно положил ладони на её талию, крепко сжимая её сквозь прохладную ткань, не давая возможности отстраниться. Мгновение — и женщина углубила поцелуй, скользнув юрким язычком по его нёбу. Глухо застонав, Северус откинул голову, открывая доступ к своей шее, чувствуя, как её ноготки скользят по беззащитной коже, ласково обводя кадык, оставляя алые полосы. До одури хорошо, сладко, так… Необходимо, чтобы не умереть, чтобы продолжать жить, наслаждаясь каждой минутой, чтобы не отпускать её никогда, хотя бы в своих мыслях.

 

Его ведьма. Его жена перед Богом и церковью. Мать его ребёнка.

 

Осторожно отстранившись, королева смущённо покраснела. Сводящий с ума аромат яблоневого цвета заставил его держать глаза закрытыми — только бы не распалось видение.

 

— Вы позволите мне остаться и после, Ваше Величество?

 

Облизнув губы кончиком языка, Северус едва заметно ухмыльнулся и завёл руки за голову. Они оба знали ответ на вопрос, они оба знали, что, вопреки закону, чувствам, что были похоронены и вскрыты вновь, должны нести свой долг, продолжать пытаться… Существовать дальше. Не жить.

 

Он только покачал головой, едва приоткрыв правый глаз. И сумел поймать только скрывшийся за поворотом винтовой лестницы алый подол.

 

***

 

— Он кажется… Таким маленьким, когда я смотрю на него, — приложив раскрытую ладошку ко лбу, Вильгельм нахмурился и сделал осторожный шаг. Нежные руки матери обняли его за талию, прижимая крепче к себе.

 

— Он уже далеко, потому ты видишь его таким. Но, я уверена, если ты махнёшь ему, он это обязательно заметит. Попробуй, только аккуратно, не сорвись…

 

Его Величество улыбнулся, не обращая внимания на боль стянутой шрамом кожи, и поднял раскрытую ладонь в воздух. Стоя на крепостной стене Тауэра, с ним прощался его сын.

 

Он не знал, что через несколько месяцев станет причиной его слёз. Он не знал, что через несколько месяцев в тронный зал войдут герольды в красных камлотовых сюртуках и со скорбью в голосе зачитают послание, написанное тёмными чернилами. Он не знал, что через несколько месяцев стяги на его родине, воспитанной морскими волнами и холодными ветрами Нормандии, будут приспущены.

 

Он не знал, что через несколько месяцев его кости будут омывать воды Святой Земли.

 

Её Величество не проронит и слезы, когда ей сообщат страшную правду. Медленно поднимаясь по каменным лестницам, она достигнет, наконец, супружеских покоев, запрёт дубовую дверь на ключ и, встав перед зеркалом, развяжет плотно стягивающий тело корсет платья, чтобы увидеть обнажённую кожу своей спины. Отметины, оставленные его рукой.

 

Она запомнила.

 

А он приблизился к Богу.

Комментарий к Эпилог.

Мы строили, строили и наконец построили, ура!

Работа, изначально планировавшаяся как PWP без особой сюжетной наполненности, обрела, наконец, завершённый вид. Каждый из Вас, мои дорогие читатели, самостоятельно решит для себя, является концовка плохой или хорошей. Предоставляю всё на Ваш суд, единственно честный и беспристрастный.

Признаюсь - я недовольна этой работой и завершала её явно через силу. Несколько раз срывалась, желая заморозить, и только какое-то похороненное внутри влечение заставило меня её закончить - дело чести, если хотите. Прошу Вас относиться к ней как лёгкому чтиву, своеобразной "разминке" перед, я надеюсь, чем-то большим... Или наоборот, совсем.

В любом случае, я благодарна всем Вам за поддержку, комментарии и оценки. Для меня это невероятно важно, низкий Вам поклон за то, что обладаете столь огромным терпением, что дошли до этой части.

Ваш покорный слуга вновь зарывается в пучины собственных кошмаров, и, возможно, сможет отыскать в них что-то достойное. Надеюсь.

Бесконечно Ваш,

OratioFerrum.

 

КОНЕЦ