Кафедра режиссуры театрализованных представлений и праздников

 Дмитрий Соколов

1997 – 2002

Павлов Михаил Михайлович

Момент поступления я помню совершенно отчетливо. Я успел поучиться в техническом ВУЗе и испытал тягостное разочарование в выборе собственного будущего. После, анализируя свое решение уйти из Технологического университета, я пришел к выводу, что мне не хватало общения с по-настоящему увлеченными и веселыми людьми, мне казалось тогда, что я не создан для распорядка, правил, упорного труда и принятия серьезных решений. Уже через несколько месяцев, оказавшись студентом в творческой мастерской Михаила Павлова, я понял, что и распорядок, и упорная работа, и взрослые решения, и ответственность никуда не ушли из моей жизни, а волшебным образом приумножились… впрочем об этом потом.

На кафедре я оказался случайно, меня привел мой одноклассник, который уже учился тут на курсе у В.А. Елисеева. Он позвал меня с собой на занятия, и я побывал на одном. Я не помню совершенно, о чем там шла речь, но это была «Режиссура» – студенты сидели прямо на полу, мастер ходи между ними, что-то говорил увлеченно, ему отвечали, с ним спорили. Я был потрясен. Я смотрел на это из-за спинки старого стула в учебном театре (такие деревянные были стулья с зеленой обивкой, помните? Запах дерева и старой обивки – теперь навсегда для меня – это запах моей кафедры, запах потрясения и творческого разговора).

И вот я оказался на вступительных испытаниях. Я совершенно не имел за плечами актерского опыта, я играл на разных музыкальных инструментах, даже пел в рок-группе, но это все было – не то. Я сидел среди абитуриентов и дрожал – все они были талантливые, высокие и красивые, а я был маленький и нахохлившийся, мне откровенно было страшно. Несколько молодых и энергичных юношей бренчали что-то на гитаре. Одного я запомнил точно – это был мой, в последствии, однокурсник и лучший друг – Анатолий Товпенец… я не знал, что это мой будующий лучший друг, педагог кафедры и известный в Петербурге ведущий и режиссер. Я сделал единственное, что мне тогда казалось правильным: я отобрал у него гитару и начал на ней играть и петь. Мне казалось, что я делаю это лучше, чем остальные и в этом я нашел для себя успокоение и даже как-то перестал бояться всего вокруг. Немаловажная деталь – все это произошло в учебном театре, где мы, абитуриенты, ожидали педагогов, которые должны были появиться на первой в нашей жизни консультации. И мой испуг, и отбор гитары, и музыкальное самоутверждение были не публичны – все это было в рамках брожения общей массы абитуриентов и их общения друг с другом. И тут появился мой будущий мастер. Он был резок, суров и, как мне показалось в тот момент, могуч. Все ждали от него какого-то приветствия… а он преподал нам первый урок – перешел с разу к делу. Потребовал переставить стулья и столы в учебном театре так, как ему было нужно. Сказал он это так, как не говорил до этого никто в моей жизни. Это был приказ, сродни армейскому, он даже подкрепил его крепким полуприличным словцом (до этого я нечто подобное видел только на военной кафедре своего прошлого ВУЗа, где я не успел поучиться, а лишь побывал на экскурсии, но это, пожалуй, было мощней, я никак не ожидал, что такое со мной случиться при поступлении в творческий вуз). Словом, я вдруг увидел, что все талантливые, умные, красивые и статные абитуриенты вокруг меня сделались, как и я, испуганными и растерянными… растеряно мы побежали переставлять стулья и рассаживаться так, как велел нам мастер.

Как ни странно, усевшись на свой стул, я сразу же почувствовал себя лучше – вокруг меня все оказались ровно такими же, как и я – малоуверенными в своем будущем детьми… Это значительно придало мне сил. И я поступил. (это случилось, конечно, не так уж и просто, но для художественности момента достаточно и этого простого «и я поступил»).

Я был совершенно счастлив и увлечен. В силу специфики распределения курсов в учебных помещениях, мой курс учился в главном здании, в аудитории № 183 – там у нас проходила вся режиссура, там же была пластика. Для меня кафедральная жизнь разделилась надвое – тяжелая, до пота и потери ориентации в пространстве, работа в главном здании и торжественные, почти праздничные походы на специальные предметы в здание на Миллионной.

Тренинг и муштра пришли в мою жизнь незаметно, однажды в октябре на первом курсе (я запомнил этот день, ведь это был мой день рождения) я понял, что я не хочу ничего, не хочу гулять, не хочу играть в рок-группе, не хочу встречаться со своими старыми друзьями и одноклассниками. Я хочу ходить на режиссуру – тут мои друзья, тут люди, с которыми я говорю на одном языке, тут я хочу проводить свое время, тут есть по-настоящему взрослые и умные люди, которые, приняв ответственность за мое воспитание, уж воспитают меня так, как это должно сделать. А сделать из нас режиссеров очевидно можно было одним единственным способом – тотально подчинить нашу жизнь требованиям режиссуры. Мы учились по 12-14 часов в день. Все свободное время мы тратили на этюды и упражнения. Я точно помню, что нам не хотелось идти домой: зачем? Метро, сон, опять метро – так много лишних передвижений и занятий вместо главного!?

Спустя многие годы я смотрю на тот период и понимаю, что все тогда было правильно: мы думали только о главном, мы были выключены из тяжелой и малопривлекательной жизни нашей страны, которая в те годы чувствовала себя, по обыкновению, плохо. Мы жили только творчеством.

Мне с детства было интересно выстраивать в своей голове модель мира, который меня окружал. Часто это было наивно и примитивно. Совсем юным я видел себя центром мироздания, эдакой звездой, вокруг которой обращаются разные планеты, позже я стал чувствовать себя бегуном, который никак не добежит до финишной черты, а его то и дело обгоняют все новые и новые успешные атлеты. Тот период жизни сложился в моей голове в значительно более сложную схему. По своей космогонии она напоминала устройство греческого мифа.

Мы, простые студенты, ощущали себя, конечно, не людьми – но античными героями: мы бились и боролись за себя, свои знания, успехи, за искусство – простым людям такое не под силу! Над нами были, как мы их ощущали – великие боги – наш мастер, например, был сродни Гефесту – он ковал из нас нечто пригодное для профессии, были мудрые Даниил Натанович Аль и Александр Самуилович Пастернак – прямого аналога у древних греков я им не находил, но это были боги мудрости, знания и благоволения учащимся… Общение с ними оставило неизгладимый след в моей жизни! Часто теперь я, оказавшись в трудной ситуации, спрашиваю себя: а что бы сказали про это Александр Самуилович и Даниил Натанович? Рассказ о них будет дальше, вернемся к нашему кафедральному пантеону. Великий, радостный и праздничный Дионис – это, конечно, Олег Леонидович Орлов. За время нашего с ним знакомства были разные ситуации, он не был всегда лучезарен, но студенческие впечатления о нем меня и моих товарищей были таковы, что вслед за Людовиком ХIV мы могли бы воскликнуть нечто вроде «Праздник – это он!». Его появления были эффектными, его лекции значительными, его указания надлежало выполнять неукоснительно и стремительно. А как иначе?

Борис Николаевич Петров.

Были в моей картине мира и Титаны – отцы основатели кафедры, о которых мы только слышали мельком и урывками. Они жили где-то далеко в доисторическую для нас эпоху. Их лица смотрели на нас с фотографий, которыми был увешан холл перед учебным театром, их имена взывали к нам с афиш прогремевших значительно раньше моего рождения праздников и мероприятий (афиши тоже висели на стенах в холле, помните?).

Великий и простой, как все подлинно великие, к нам на курс после показов, а потом и к нам в учебную аудиторию приходил последний Титан – Борис Николаевич Петров. Он говорил не громко и спокойно, он рассказывал о том, как ему понравились наши показы, о том, что любит наших мастеров и о том, что мы «высоко задрали планку». От этих слов сердце бешено колотилось в груди, хотелось сделать прямо сейчас еще что-то или тоже самое, но лучше, чтобы он еще раз заметил и похвалил. Борис Николаевич рассказывал о великих и хрестоматийных праздниках, о легендарной Олимпиаде, объяснял, как все было устроено, мы доставали миллиметровую бумагу и старательно чертили цветными карандашами свои схемы. Он смотрел и устало улыбался иногда. Мне казалось тогда, что вот так Прометей устало улыбался, глядя с вершин Колхиды на людей, которые неумело возятся с его священным даром – огнем. Я шел однажды по подземному переходу рядом со своим домом, шел из магазина и тащил тяжеленный пласт замороженных куриных ножек (такие продавали в 90-е и называли их «Ножками Буша»). Навстречу мне шел Борис Николаевич. Из-за этого огромного брикета я только и смог высунуть нос и промямлить «Здравствуйте, Борис Николаевич!». Он посмотрел на меня, долго узнавал, а потом узнал и улыбнулся. Ответил на приветствие, сказал, что тоже тут рядом живет, спросил, где я купил курицу… я ответил. Через некоторое время сцена повторилась на экзамене. Из-за своих чертежей и схем я высунул нос и сказал: «Здравствуйте, Борис Николаевич!». Он смотрел долго, узнавал, потом улыбнулся и сказал… «Мы же рядом живем». «Да! Рядом с курицей!» - это я ответил ему так тогда. «Молодец!» - так мне тогда сказал Борис Николаевич. Я не стал уточнять про что он конкретно сказал «молодец»: про схемы стадиона или про курицу. «Молодец» - так сказал мне Борис Николаевич, когда мой мастер подвёл меня к нему и сказал, что хочет, чтобы я остался работать на кафедре. Я начал работать на кафедре при Титане Петрове!

Олег Леонидович Орлов.

«Стиль, шик и острая, доходящая иногда до сумасбродности непримиримая требовательность к качеству всего, что окружает и происходит с тобой и со всем, что ты делаешь». Это если бы меня кто-то попросил в одном предложении описать Олега Леонидовича. По прошествии лет я понимаю, что именно так должен жить, выглядеть, говорить и поступать человек, который хочет вывести свое дело на недосягаемый уровень.

Рядом с ним невольно хотелось «соответствовать». Соответствовать его чувству красоты, для этого нужно было не сидеть на подоконниках, вытирать с них пыль и поливать на них цветы (помните, на подоконниках стояли цветы?). Олег Леонидович – это Невский проспект, Октябрьский концертный зал, Юбилейный и Дворцовая площадь! Своим приятелям из жизни вне ВУЗа (их становилось все меньше – просто не о чем было разговаривать) я говорил – «я работаю помрежем у Орлова на параде оркестров!». Они не были связаны с культурой и праздниками – они все учились в технических вузах, не посещали праздники и концерты и про Орлова не слышали ничего. Но мощь и сила его имени, статусность его мероприятий и броскость его пиджаков передавались через мою речь даже им. Они уважительно кивали и просили провести – посмотреть. Он, в отличие от Бориса Николаевича, не производил впечатления простоты. Рядом с ним ты, особенно пока был студентом, понимал одно: «Ты никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете не достигнешь даже близко того, чего достиг Олег Леонидович!». И тут же он добивал тебя фразой из серии «Когда я был в Париже и гулял по Булонскому лесу…». Становилось еще горше. Олег Леонидович замечал это и снисходительно добавлял «… вот когда соберетесь в Булонский лес, обязательно заходите со стороны станции метро Porte Dauphine – там особенно красиво!». Это не очень спасало ситуацию. Но рекомендацию я запомнил. Обязательно воспользуюсь ей при случае.

Олег Леонидович ругался и часто казался вздорным – это все от того, что он хотел, чтобы все было хорошо! У всех! Хорошо именно так, как он считал должно выглядеть «хорошо»! Не было ни одного педагога кафедры, это я узнал позже, когда уже сам стал работать, для которого Олег Леонидович не выхлопотал бы что-нибудь, не устроил бы куда-нибудь, не помог хоть чем-то. Режиссеры не совсем обычные и уж точно не самые правильные люди. Я работал на кафедре под его руководством, я был помрежем и автором сценариев для некоторых его праздников. Чему я научился у Олега Леонидовича? Человек «из вне» ужаснулся бы этому, но я совершенно точно знаю (ладно, скажем мягче – считаю): главное, чему меня научил Орлов – умение остро и ожесточенно вспыхивать в тот момент, когда ты считаешь свою творческую, художественную правоту задетой или ущемленной. Вспыхивать не для оскорбления, а для того, чтобы исправить ситуацию, пусть экстремально, но действенно. Эмоциональность – важная сторона жизни режиссера. Ну и, важнее этого навыка, еще один – умение благодушно и примирительно посмотреть в лицо человеку, с которым ты спорил минуту назад, успокоить его, первым
пойти на примирение, поблагодарить за помощь!

Однажды меня вызвал к себе в кабинет Олег Леонидович. Я был на занятиях, он позвонил и сказал что-то раздражённое в трубку и попросил моментально спуститься к нему! Мы тогда работали над программой, ему не нравилось то, что я написал в сценарии. Я вошел и выслушал, сначала просто недовольство, потом указания по переделкам… в кармане у меня был огрызок карандаша, я взял листок с его стола и стал записывать все, что он говорит. Вдруг Олег Леонидович сказал: «Чем ты пишешь? Это же стыдно!». Я промямлил в ответ, что-то робкое про то, что, в сущности, мне все равно чем писать, ведь… Орлов расплылся в улыбке и перебил меня фразой «Я подарю тебе «Паркер»!». Он начал рыться в портфеле, потом в ящике, потом сказал: «Уже кому-то подарил, ну ничего – как-нибудь потом!». И улыбнулся еще шире! У меня три «Паркера».

Даниил Натанович Аль.

Больше всего я боялся Даниила Натановича. Не вообще всю жизнь, а когда был студентом. У любого творческого человека, если он здраво и критически оценивает свой потенциал должен в той или иной степени развиться «комплекс самозванца». Я подходил к Даниилу Натановичу и точно знал, что вот именно сейчас он меня разоблачит. Он узнает, что я читал мало, читал не то, не понял, не запомнил, не применил, не оформил и вообще зря занимаю чье-то место. Никогда до и никогда после я не испытывал ничего подобного! Уверен, что вы все помните это чувство.

Мне посчастливилось называть Даниила Натановича своим учеником, точнее мне посчастливилось слышать, как он в компании наших коллег-педагогов называет меня своим учителем – я помогал ему разобраться с мобильным телефоном. Он планомерно, чувствовался академический докторский подход, изучал все пункты в меню и все функции своей кнопочной NOKIA. Он освоил даже фонарик! И все под моим началом.

Александр Самуилович Пастернак.

Мне казалось, что мы приятельствовали, пока я учился. Так по-свойски со мной никто не разговаривал из педагогов, так иронично надо мной никто не подтрунивал, никто так весело меня не хвалил и уж точно никто мне так просто и по-доброму ничего не советовал. Александр Самуилович открыл для меня мир пространства и формы. Я раньше знал, что в этом есть смысл, а тут я его увидел, точнее так: он мне его показал! Все, что я теперь делаю, я поверяю теми знаниями, которые я получил на его лекциях. Он приходил с большой папкой, в которой у него лежали нарезанные картинки, страницы рукописного текста, вырезки из журналов, что-то еще непонятное. Он раскладывал их на столе перед собой (чаще всего это случалось в холле перед учебным театром. Вы помните, что раньше вместо первого отсека холла была учебная аудитория? В ней было невыносимо жарко! Помните?) и на моих глазах, а я сидел прямо перед ним, складывался удивительным мир, каждый раз! Новый.

Александр Самуилович – самый добрый человек, которого я знаю! Мы дружили (мне приятно так думать), когда я уже работал. Я много и часто возил Александра Самуиловича на работу и с работы, и по каким-то его делам. Дружили мы в основном во время этих поездок – мне было неудобно занимать его время дольше. Но пока мы ехали – мы болтали обо всем. Только Александру Самуилович я дерзал рассказывать о своих художественных переживаниях. О фильмах, книгах и спектаклях. Он слушал, что-то отвечал, рассказывал о чем-то своем. С Александром Самуиловичем я спорил. С единственным из старших коллег: он был так радушен, что иногда у меня складывалось впечатление, что я могу его переубедить и заставить принять мою художественную точку зрения. Этого не случалось. Но мне достаточно было и того, что он позволял аргументированно доказывать свою правоту. Я уже был мастером и ставил показ по рассказам Рэя Бредбери. Последней в показе была миниатюра по повести «Вино из одуванчиков». В самом финале весь пол учебного театра был устлан желтым ковром из «одуванчиков». Мои студенты делали их сами. Много дней. Александр Самуилович посмотрел и сказал – это не правильно! Одуванчики не такие!

Я разозлился тогда. Мне казалось, что это странная придирка. Позже я отошел (не так быстро, как меня учил Олег Леонидович) и пошел спрашивать и спорить. Пастернак сказал так: «У тебя одуванчики круглые, а круглые они тогда, когда уже белые, а когда они желтые – они должны быть плоскими! Это даже дети знают! Получается – враньё!». Я не нашел тогда, что ответить, я еще некоторое время успокаивался (плохо я учился у Олега Леонидовича) и еще через несколько дней я рассказал Александру Самуиловичу о том, что плоские одуванчики не получились бы при том способе изготовления, который мы использовали со студентами, что вообще для меня не важно какие они эти одуванчики по форме, что для меня это образ и еще много всего рассказал. Александр Самуилович внимательно меня слушал, потом улыбнулся и сказал, что если для меня это важно именно в таком виде – то и хорошо! Потом добавил, что одуванчики все равно такими не бывают.

В день, когда хоронили Александра Самуиловича, было очень грустно. Но и светло тоже было! Он был очень светлый человек! Самый добрый из всех, кого я знал. На отпевание в какой-то храм в Павловске я не пошел. Мы с моим однокурсником Алексеем Танцыревым сидели на лавочке рядом у входа и ждали, когда закончится служба. Весь газон вокруг был в одуванчиках. Они были желтые. И плоские.

Андрей Борисович Брегвадзе.

«На 23 февраля в детском саду мы готовили танец матросов-сигнальщиков. Мы маршировали, танцевали вприсядку и махали флажками. Тогда воспитательница сказала мне: «Дима, танец сигнальщиков – слишком сложно для тебя! Посиди на стульчике!». Я не танцевал с тех порт никогда!»

Именно это я рассказал Андрею Борисовичу на первом занятии! А, если совсем честно, то именно это я хотел ему рассказать в ответ на вопрос: «Ты что такой кривой и убогий!?». Но по глазам Андрея Борисовича я понял тогда, что вопрос, скорее, риторический. И не стал ничего говорить.

Самые сложные движения (я не готов применять понятие «танец» к себе) я репетировал и воспроизводил под руководством Андрея Борисовича. На первом курсе у нас было два показа, и мы часами репетировали с Андреем Борисовичем. Это были прыжки и приседания, мы странно размахивали руками и кувыркались. Махали палками и прыгали с ними, через них, на них. У меня болела спина. Андрей Борисович ругался, кричал, бросал в нас нетяжелыми предметами и однажды сломал стул.

Андрей Борисович – самый тонкий, ранимый и нежный человек из всех, что я знаю! Однажды мастер спросил нас, что мы делали летом для того, чтобы стать лучше. Он, скорее всего, хотел услышать от нас, что мы читали книги, придумали, что поставить, уже репетировали это. Но мы сидели, потупив взгляд – если честно мы не делали ничего этого летом. Тогда мастер начал спрашивать каждого. Все едва мямлили явную чушь. А когда очередь дошла до меня, я гордо вскинул голову и сказал: «Я летом повторял танцы Брегвадзе!». Окружающим, моим педагогам и однокурсникам это показалось очень нелепым. Все смеялись.

А я и сейчас готов станцевать танец «Яблочко», которому меня научил Андрей Борисович, когда мы ставили наш самый первый показ «Сказка о Пете и Симе» по детской поэме Маяковского!

Сейчас Андрей Борисович не работает на кафедре. Но еще совсем недавно работал. У моего курса намечался показ, мы были на финишной прямой и даже построили в учебном театре декорацию. К нам заглянул Брегвадзе и сказал: «Дима, вы заняли учебный театр, а у меня тут репетиция сейчас с другим курсом по расписанию!», он добавил что-то ругательное. Я вспомнил свою студенческую молодость и летящие в нас нетяжелые предметы, вспомнил сломанный стул.

Я велел своим студентам разобрать декорацию и выйти из зала. Я вас уверяю: Андрей Борисович – самый тонкий, ранимый и нежный человек из всех, что я знаю!

Нина Анатольевна Товпенец.

Нина Анатолиевна – мама моего однокурсника – Анатолия Товпенца (известного в Петербурге ведущего и режиссера). Она работала секретарем кафедры много лет. А когда мы учились – она работала, по совместительству, мамой-координатором нашего курса. Когда меня долго не было дома, моя мама звонила Нине Анатолиевны, она всегда знала: где и на какой вечеринке сейчас находится курс, а, значит, и я. Чаще всего курсовые вечеринки, как раз, проходили в квартире у моего друга Анатолия Товпенца (известного в Петербурге ведущего и режиссера). Нина Анатолиевна здоровалась с нами, просила не разгромить квартиру и уходила в гости к соседям. Мы очень любили Нину Анатолиевну, но квартиру, конечно, громили каждый раз.

В одном из наших капустников мы представили Нину Анатолиевну в образе миссис Хадсон (в нашем прочтении Товпенхадсон) – этот образ очень ей подходит. Она добрая и уютная. Миссис Хадсон у Артура Конан Дойла – олицетворение Англии. У нас – миссис Товпенхадсон (Нина Анатолиевна) – олицетворение нашей кафедры.

Каждый раз, когда мне звонит Нина Анатолиевна, я вздрагиваю: мне до сих пор кажется, что я студент и потерялся на какой-то из вечеринок и она, по поручению моей мамы меня разыскивает.

Анатолий Анатолиевич Павлов.

Многие помнят, что Анатолий Анатолиевич жил на кафедре в своей каморке. Многие думают, что он там жил, потому что у него не было своей квартиры. Своя квартира у него была. А жил на кафедре он потому, что он жил кафедрой! У всех, кого я знал из числа студентов и даже педагогов, а знал я многих, даже тех, кто очень-очень любил кафедру и все, что на ней происходит, так вот у них, помимо кафедры, все-таки была другая жизнь. А у Анатолия Анатолиевича главным в жизни была кафедра и все, что на ней происходит. Он был заинтересован буквально во всем! В лампочках, дверных ручках, архивных записях, световых приборах, колонках, дверях, а главное, он был заинтересован в нас! В студентах и потом, когда кто-то становился преподавателем, он был заинтересован в нас, как в преподавателях! Не было ни одного человека на кафедре, кто был бы так заинтересован в каждом показе! Анатолий Анатолиевич (Толь Толич) приходил на твою репетицию, даже если ты его не звал, сидел, смотрел, молчал, уходил. А потом приходил и предлагал постановочное решение. Оно могло не очень тебе подойти, но он предлагал каждый раз, совершенно искренне и бескорыстно.

Как-то мы делали показ по эпизодам. В одном из этих эпизодов главным героем был Антуан Экзюпери. Это была красивая, добрая история с финалом, который не получался никак. Герой должен был рассказать, что погиб, а его жизнь, творчество, его мечты остались в этом мире. Мы думали, что шарфик маленького принца идеально подойдет для этого случая и вот наш герой говорил свой финальный монолог, клал шарф и уходил. Было не очень. Анатолий Анатолиевич вдруг мне и говорит (ой, оказывается он был на прогоне!): «А пусть этот шарф улетит у него из руки». Дальше он тут же рассказал, как это нужно сделать, объяснил про систему подвесов, лесок и грузиков (надо сказать, что главное, чему я научился у Анатолия Анатолиевича – это отношение к театру, как к аттракциону, который должен удивлять и поражать зрителя своей необъяснимостью). И вот на один из следующих прогонов он тоже пришел незаметно, дело дошло до полета шарфика и Анатолий Анатолиевич сказал «Муся! Слишком медленно! Груз плохой». Остановили прогон, стали разбираться, груз действительно был плох, нашли за кулисами металлическую чашку, привязали к леске. Шарф полетел лучше. Но Анатолий Анатолиевич сказал: «Все равно – муся!» и ушел. Прогон продолжился и даже успел завершиться – завтра уже был показ. Мы стали уходить домой. Дорогу нам преградил Анатолий Анатолиевич. Он был взволнован и весел. Он довольно пригладил бороду и сказал: «А дедушка Анатолий вам принес правильную чашку» (когда борода отрастала у него слишком уж длинно, он называл себя «дедушка Анатолий»). В руках он держал точно такую же чашку, которую мы использовали в качестве груза, только к ее дну шурупом был прикручен свинцовый рыболовный груз.

Показ прошел отлично. Шарф из рук Экзюпери под музыку Дассена упорхнул, как в сказке!

«Ты ничего не хочешь сделать!?», - спросил меня Анатолий Анатолиевич после показа.

Я сердечно поблагодарил его, сказал, что момент с шарфиком, благодаря его волшебной чашке, был самым сильным моментом показа. Он ответил, употребив слово «муся» (в зависимости от его настроения это обращение могло быть и похвалой, и ругательством). Так вот, он сказал: «Муся, я видел показ, в основном, конечно, ехало-болело, но с шарфиком – блеск». Он довольно разгладил бороду и усы и прищурился хитро: «Ты не хочешь ничего сделать!?». Я спохватился, пообещал, что за такое прекрасное решение обязательно «проставлюсь». Но тут Анатолий Анатолиевич не выдержал: «Балда, конечно ты проставишься, это не обсуждается даже! А по делу, не хочешь ничего сделать?!». Я сдался. Я не знал, что он от меня хочет. «Кружку верни!», - сказал Анатолий Анатолиевич и добавил: «Думаешь только у тебя шарфики летать должны?!».

Ирина Ивановна Телеева и Михаил Михайлович Павлов.

Мне трудно писать про моих мастеров. Трудно потому, что поток моей жизни связан с ними неразрывно уже четверть века. Я научился ходить, говорить, петь, думать заново. В плохих фильмах и сценариях говорят так: «Забудьте все, чему вас учили до…». А меня никто не учил до! Точнее меня учили что-то вычислять, меня учили играть на музыкальных инструментах, меня учили читать, меня учили что-то писать. Но меня никто в комплексе раньше на научил жить. А они научили.

Учитель продолжается в ученике. Иногда это бывает на уровне идей и замыслов, часто в приемах и ощущении жанра. Я сегодня, спустя многие годы, ловлю себя на том, что мои жесты и слова, способы объяснять и задавать направления мысли студентам – это то, чему меня научили они! А главное – то, как меня научили они. Иногда гордыня берет во мне верх и я начинаю анализировать себя, раскладывать по полочкам и тогда я говорю: вот это я нашел сам, это я узнал позже, это, это, то, а еще вот то… А иногда мне совершенно не хочется разбирать себя по полочкам. Я знаю, что я – продолжение моих учителей. А они – продолжение своих.

Я остался работать на кафедре, потому что та жизнь, то творчество, та правда, которую я увидел на кафедре, невозможна в большом мире! Тут мы все – творцы, мы не выживаем, не идем по головам, не ставим работу на поток. Тут мы можем, если этого захотим, заниматься тем, ради чего стоит жить – творчеством! Это «тут» - наш дом, наша кафедра. И, странное дело, я знаю это наверняка, когда любой из «наших» (я имею в виду тех, кто прошел через обучение, в любое время из этих 50 лет) говорит «кафедра», он имеет в виду не эти стены и даже не этот зал, хотя и его тоже (я лично до сих пор помню запах деревянных стульев и обивки). Каждый из нас говорит «кафедра» и вспоминает своих учителей! Петрова, Орлова, Генкина, Туманова, Аля и Пастернака, Байкова, и Толь Толича Павлова! Каждый из нас думает о своих замечательных педагогах Березине, Шабалине, Тытюк, Павлове, Телеевой, Овсянникове! Для кого-то это этап, для кого-то – часть жизни, для кого-то вся жизнь! Жизнь рядом с замечательными, честными, добрыми, самыми лучшими люди из тех, кого мне лично повезло встретить.

Познавательные статьи:



Как правильно слушать собеседника

Типичные ошибки при выполнении бросков в баскетболе

Принятие христианства на Руси и его значение

Средства массовой информации США