The Road to Middle-Earth. Shippew T. A. Grafton, 1992. P. 132.

The Road to Middle-Earth. Shippew T. A. Grafton, 1992. P. 132.

Толкин гоюрит об этом в письме к Д. И. Мэссону (12 декабря 1955 г.). Мэссон любезно показал мне это письмо и дал разрешение процитировать из него отрывок. Пребывая в раздражении по поводу появившегося 25 ноября 1955 г. обзора в «Литературном приложении к «Таймс» (на который Мэссон написал в редакцию отклик, напечатанный там же 9 декабря 1955 г.), Толкин замечает, что обозревателю не следовало поднимать такой шум по поводу того, что в книге нашлось место оркам. «Вопрос о том, сколь часто автор «дает место» [злу], не имеет никакого смысла, когда речь идет о книге, в которой все от первого и до последнего слова проникнуто Милосердием; о книге, главный герой которой в конце отказывается от любого оружия, кроме собственной воли. «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от зла» — вот какие слова приходят мне на ум, и сцена в пещере Саммат Наур была задумана как «сказочная» иллюстрация к этим словам» (см. также П., с. 252). — Т. Ш.

Та же работа, перевод Каменкович.

 

Фродо вовсе не задумывался как второй Бильбо. Хотя в первых главах его поведение в чем-то с ним сродни. Однако ж он — скорее пример хобби-та, сломленного бременем страха и ужаса — сломавшегося и в конце концов преобразившегося в нечто совсем иное. Никто из хоббитов не вышел из всей этой истории прежним, в лучших ширских традициях. Куда там! Зато есть Сэмуайз Гэммиджи (или Гэмджи).

151 Из письма к Хью Броугану 18 сентября 1954

Я не скажу, что Уильям испытал жалость — для меня это слово обладает этической и образной значимостью: только благодаря Жалости Бильбо и позже — Фродо Квест в итоге завершается успехом, — и не думаю, что Жалость он проявил. Возможно, я бы не стал использовать выражение «вот бедолага» (будь «Хоббит» проработан с большим тщанием и будь мой мир так же хорошо продуман лет двадцать назад), точно так же, как и тролля не назвал бы Уильямом. Но даже тогда я никакой жалости в этих словах не усматривал, и вот вам простейший довод в мою пользу. Жалость должна удерживать от совершения чего-то непосредственно желаемого и представляющегося выгодным. Здесь же не больше жалости, чем когда хищный зверь зевает или лениво похлопывает лапой существо, которое мог бы съесть, да не хочет, потому что не голоден. Равно как и в поступках многих людей, истинная причина которых коренится в пресыщенности, лени или просто-напросто внеморальной врожденной мягкотелости, пусть они даже дают им громкое название «жалости».

153 К Питеру Гастингсу (черновик), сентябрь 1954

Попытаюсь ответить на ваши конкретные вопросы. Финальная сцена Квеста оформлена так просто потому, что, применительно к ситуации и к «характерам» Фродо, Сэма и Голлума, данные события показались мне технически, нравственно и психологически убедительными. Но, конечно же, если вам требуются дополнительные соображения, скажу, что, в плане данной истории «катастрофа» служит примером (одного из аспектов) знакомых слов: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого» /*Мф. 6: 12-13*/.

«Не введи нас в искушение и т. д.» — моление более трудное, и над ним реже задумываются. В контексте моей книги предполагается, что, хотя у каждого события или ситуации есть (по меньшей мере) два аспекта: история и развитие индивидуума (нечто такое, откуда он может почерпнуть добро, добро наивысшее, для себя самого, или потерпеть в этом неудачу) и история мира (которая зависит от его действия самого по себе) — есть тем не менее исключительные ситуации, в которых можно оказаться. «Жертвенные» ситуации, сказал бы я: т. е. положения, в которых «благополучие» мира зависит от поведения индивидуума в обстоятельствах, которые требуют от него страдания и стойкости, далеко выходящих за обычные рамки, — и может даже случиться так (или показаться, с человеческой точки зрения), что потребуется сила тела и духа, которой он не обладает; он в определенном смысле обречен на провал, обречен поддаться искушению или сломаться под давлением вопреки его «воле»: то есть вопреки любому выбору, который он мог бы совершить или совершил бы, не будучи ничем стеснен, не под принуждением.

Фродо оказался именно в таком положении: по всей видимости, в безвыходной ловушке; персонаж, наделенный большей врожденной силой, возможно, не смог бы противиться соблазну власти Кольца так долго; персонаж более слабый не мог бы надеяться противостоять Кольцу в миг финального решения. (Еще до того, как отправиться в путь, Фродо уже не хотел причинять вред Кольцу и был не способен уступить его Сэму.)

След., Квест был обречен на неудачу как часть мирского замысла и был обречен закончиться катастрофой как история «облагораживания» смиренного Фродо, его «освящения». Неудачей он и обернулся бы; так оно и вышло с отдельно взятым Фродо. Он «отступился» — и я даже получил одно яростное письмо, в котором утверждалось, что его надо было не чествовать, а казнить как предателя. Поверьте, до того, как я его прочел, я и сам не догадывался, насколько эта ситуация «актуальна». Она естественным образом возникла из «сюжета», в общих чертах набросанного в 1936 г. [1]. Я даже не подозревал, что, еще до того как книга увидит свет, все мы вступим в темную эпоху, в которой методы пыток и ломки личности успешно посостязаются с Мордором и Кольцом, и поставят перед нами практическую проблему того, что честные люди доброй воли, будучи сломлены, превращаются в отступников и предателей.

Но в этот самый миг «спасение» мира и самого Фродо осуществляется благодаря проявленной им прежде жалости и прощению обиды. В любой момент всякий, кто наделен благоразумием, сказал бы Фродо, что Голлум непременно /*Не то чтобы «непременно». Неуклюжая преданность Сэма в конце концов столкнула Голлума в пропасть, когда тот уже готов был раскаяться. — Прим. авт.*/ его предаст и в конце концов, чего доброго, ограбит. «Пожалеть» его и не убить было сущим безрассудством — или проявлением мистической веры в абсолютную самоценность жалости и великодушия, даже если во временном мире они пагубны. И Голлум в самом деле ограбил Фродо и причинил ему зло в финале — но, благодаря «благодати», это последнее предательство произошло в тот самый момент, когда завершающий злой поступок обернулся высшим благодеянием, какое только возможно было совершить для Фродо! Через ситуацию, созданную его «прощением», он спасся сам и освободился от своего бремени. И высочайшие почести ему оказали по справедливости: ведь ясно, что они с Сэмом и не подумали скрывать истинного хода событий. Что до итогового приговора Голлуму, об этом мне бы задумываться не хотелось. Это означало бы пытать «Goddes privitee» /*Тайный замысел, тайны Господни (среднеангл.)*/, как говорили в Средние века. Голлум жалок, однако он погиб, упорствуя во злобе, и тот факт, что это послужило добру, — не его заслуга. Его потрясающие храбрость и выносливость — здесь он не уступал Фродо с Сэмом, а может, и превосходил их, — поставленные на службу злу, изумительны, но чести ему не делают. Боюсь, во что бы мы ни верили, мы вынуждены взглянуть в лицо тому факту, что есть на свете субъекты, которые уступают искушению, отказываются от своего шанса на благородство или спасение и кажутся «проклятыми». Их «проклятость» не измеряется в терминах макрокосма (где может привести и к добру). Номы, все, кто находится «в той же лодке», не должны узурпировать место Судии. Подчиняющая власть Кольца оказалась чересчур сильна для подлой душонки Смеагола. Однако он никогда не подпал бы под нее, если бы не стал подлым воришкой еще до того, как Кольцо оказалось у него на пути. А надо ли ему было вообще оказываться у него на пути? А надо ли вообще опасностям возникать на пути у любого из нас? Попытавшись вообразить, как Голлум преодолевает искушение, мы получим своего рода ответ. История сложилась бы совсем по-другому! Оттягивая решение и не укрепив все еще не до конца извращенную волю Смеагола в стремлении к добру во время спора в шлаковой расщелине, он ослабил сам себя в преддверии последнего своего шанса, когда у логова Шелоб зарождающуюся любовь к Фродо слишком легко иссушила Сэмова ревность. После того он погиб.

181 Из письма к Майклу Стрейту [черновики, январь-февраль 1956]

Если вы перечитаете все те эпизоды, где речь идет о Фродо и Кольце, думаю, вы убедитесь, что для него не только было абсолютно невозможно уступить Кольцо, на деле или в мыслях, особенно в момент наивысшего могущества Кольца, но что провал этот предвещался с самого начала. Фродо воздали почести, поскольку он добровольно принял бремя и затем сделал все, что можно было сделать ценой высшего напряжения его физических и духовных сил. Он (и Миссия) были спасены — благодаря Милосердию: благодаря высшей ценности и действенности Жалости и прощения обид.

На первый взгляд «Послание к Коринфянам» I х.12—13 [1] здесь не подходит — разве что «перенести искушение» означает сопротивляться ему, пока ты еще свободен действовать и распоряжаешься собственной волей. Я скорее задумываюсь о загадочном последнем прошении молитвы «Отче Наш»: «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого». Моление против чего-то, что случиться не может, бессмысленно. Всегда существует возможность, что ты окажешься в ситуации за пределами твоих сил. В этом случае (как мне кажется) спасение от гибели будет зависеть от чего-то вроде бы не имеющего отношения к делу: общей праведности (и смирения, и милосердия) жертвы. Я в этом случае избавление не «подстроил»: оно снова вытекает из логики повествования. (У Голлума был шанс раскаяться и отплатить за великодушие — любовью; и на лезвии бритвы он не устоял.) Для тех, кто сегодня выходит из тюрьмы «с промытыми мозгами», сломленным или потерявшим разум, восхваляя своих мучителей, как правило, избавления столь скорого не предвидится. Но мы по меньшей мере можем судить их по воле и намерениям, с которыми они вступили в Саммат Наур; и не требовать невероятных подвигов воли, которые возможны лишь в историях, не имеющих отношения к настоящему этическому и ментальному правдоподобию.

Да, Фродо «потерпел неудачу». Не исключено, что после уничтожения кольца последняя сцена практически изгладилась из его памяти. Однако приходится посмотреть в лицо правде: в конечном счете в этом мире воплощенные создания силе Зла до конца сопротивляться неспособны, какими бы «хорошими» они ни были; а Сочинитель Повествования — не один из нас.

191 Из письма к мисс Дж. Берн (черновик)26 июля 1956

Я тут как раз получил еще одно письмо на тему провала Фродо. Похоже, мало кто обращает внимание на эту подробность. Но, исходя из логики сюжета, неудача эта, как событие, отчетливо неизбежна. И уж конечно она — событие куда более значительное и реальное, нежели обычный «сказочный» финал, где герой оказывается непобедим! Для добрых, и даже праведных, существует возможность оказаться перед лицом силы зла настолько великой, что справиться с нею они не в состоянии — сами по себе. В данном случае миссия (не «герой») увенчалась победой, потому что благодаря жалости, милосердию и прощению обид возникла ситуация, в которой все было исправлено, а несчастье — предотвращено. Ган-дальв явно это предвидел. См. т. I стр. 68—69 [1]. Разумеется, он вовсе не имел в виду, что надо быть милосердными, потому что оно может пригодиться впоследствии — тогда это уже не будет милосердие или жалость, ведь они на самом деле присутствуют только там, где противоречат здравому смыслу. Планировать — не нам! Но нас убеждают, что нам самим должно проявлять непомерное великодушие, если сами мы уповаем на непомерное великодушие, выраженное в том, что нам самую малость облегчат последствия наших собственных сумасбродств и заблуждений — или вообще от них избавят. Атакое милосердие в этой жизни порою случается.

Фродо заслужил высшие почести, поскольку истратил всю силу своей воли и тела до капли, и этого как раз хватило, чтобы довести его до назначенного рубежа, и не более. Мало кто другой, а, возможно, и никто другой из его современников не дошел бы так далеко. А затем происходящее взяла на себя Иная Сила: Сочинитель Повествования (и я имею в виду отнюдь не себя), «та неизменно наличествующая Сущность, что всегда присутствует и никогда не упоминается» /*Собственно, в Прил. А III стр. 317 1.20 используется слово «Единый». Нуменорцы (и эльфы) были абсолютными монотеистами. — Прим. авт.*/ (как сказал один из критиков). См. т. I стр. 65 [2]. Третий (и последний) из толкователей данной проблемы несколько месяцев назад обозвал Фродо негодяем (которого следовало вздернуть, а не чествовать), да и меня заодно. До чего грустно и странно, что в наши недобрые времена, когда ежедневно люди доброй воли подвергаются пыткам, «промыванию мозгов» и оказываются сломлены, кто-то может быть столь воинствующе ограничен и самоуверен.

192 Из письма к Эми Рональд27 июля 1956

Очень немногие (а в письмах так вообще только вы и еще один человек) отметили или прокомментировали «провал» Фродо. А ведь это очень важный момент.

С точки зрения автора, события на горе Рока вытекают просто-напросто из логики повествования вплоть до этого момента. Их никто не подстраивал нарочно и не предвидел до тех пор, пока они не случились /*На самом деле, поскольку события у Расселины Рока должны были оказаться жизненно важными для Повествования, на разных стадиях развития сюжета я сделал несколько набросков или пробных вариантов — но ни один из них не использовал, и все они были достаточно далеки от того, о чем в итоге рассказывается в законченном произведении. — Прим. авт.*/. Но, во-первых, под конец стало совершенно ясно, что Фродо после всего происшедшего добровольно уничтожить Кольцо не сможет. Размышляя о разрешении проблемы уже после того, как к нему пришел (как к просто событию), я чувствую, что оно стоит в центре всей представленной в книге «теории» истинного благородства и героизма.

И в самом деле, как «герой» в восприятии простецов Фродо «потерпел неудачу»: он не выдержал до конца; он сдался, отрекся. Я говорю «простецы» отнюдь не с презрением; они зачастую отчетливо видят простую истину и абсолютный идеал, к которому должно стремиться, даже если он недостижим. Однако у них есть два слабых места. Они не понимают сложности любой заданной ситуации во Времени, куда втянут абсолютный идеал. Они склонны забывать про тот непостижимый элемент Мира, который мы называем Жалостью или Милосердием, и который также является абсолютно необходимым условием для морально-этической оценки (посколько в Божественной природе он присутствует). В высшем своем проявлении он принадлежит Господу. Для смертных судей, не обладающих всей полнотой знания, он должен вести к использованию двух разных мерок «морали». К себе самим мы должны применять абсолютный идеал безо всяких компромиссов, потому что мы не знаем пределов той силы, что положена нам от природы (+ благодать), и если мы не стремимся к самому высшему, то наверняка не достигнем того максимума, что могли бы достичь. К другим, в тех случаях, о которых мы знаем достаточно, чтобы судить, должно применять мерку, смягченную «милосердием»: то есть, поскольку мы в духе доброй воли способны сделать это без предвзятости, неизбежной в наших суждениях о себе самих, мы обязаны оценивать пределы сил ближнего и сопоставлять это с силой конкретных обстоятельств /*Мы часто наблюдаем, как такую двойную мерку используют святые, судя себя самих тогда, когда на долю им выпадают великие невзгоды или искушения, и ближних своих в час подобных же испытаний. — Прим. авт.*/.

Не думаю, что Фродо потерпел крах в нравственном смысле. В последний момент воздействие Кольца достигло своего апогея — я бы сказал, что противиться ему не сумел бы никто, и уж тем более после того, как владел им достаточно долго, спустя много месяцев нарастающей муки, будучи изголодавшимся и изнуренным. Фродо сделал все, что мог, полностью исчерпал свои силы (как орудие Провидения) и создал ситуацию, в которой цель его квеста могла быть достигнута. Его смирение (с которым он взялся за дело) и его страдания были по справедливости вознаграждены высочайшими почестями; а его терпение и милосердие по отношению к Голлуму снискало Милосердие и ему самому: его неудача была исправлена.

Мы — существа конечные, и силы наших тела и души как единого целого ограничены извне в том, что касается действия или выносливости. Думаю, о нравственном провале можно говорить лишь тогда, когда усилия или выносливость человека не дотягивают до положенных ему пределов, и чем ближе предел, тем меньше вина /*Здесь не учитывается «благодать» или увеличение наших сил как орудия Провидения. Фродо была дарована «благодать»: сперва откликнуться на призыв (в конце Совета) после того, как он долго противился полной капитуляции; и позже, в сопротивлении искушению Кольца (в те моменты, когда объявить его своим и тем самым обнаружить обернулось бы гибелью), и в том, как мужественно он выносил страх и страдания. Однако благодать не бесконечна, и, как представляется, в Божественном промысле по большей части ограничивается тем, что необходимо для исполнения задачи, назначенной одному орудию в структуре обстоятельств и иных орудий. — Прим. авт.*/. Тем не менее, думаю, что в истории и на опыте можно наблюдать, как отдельных индивидов словно бы ставят в «жертвенное» положение: задают им такие ситуации или задачи, для разрешения и осуществления которых требуются силы, выходящие за все положенные им пределы, более того: запредельные для любого воплощенного существа в физическом мире, — и в процессе тело может быть уничтожено или изувечено так, что это затронет и разум, и волю. Судить в каждом подобном случае следует, основываясь на мотивах и намерениях, с которых индивид начал, и, сопоставляя его поступки и пределы отпущенных ему сил на протяжении всего пути вплоть до того момента, когда индивид «сломался».

Фродо предпринял свой квест из любви — чтобы спасти знакомый ему мир от беды за свой собственный счет, если получится; а также и в глубоком смирении, понимая, что для этой задачи он совершенно непригоден. На самом деле он принимал на себя обязательства лишь сделать все, что сможет, попытаться отыскать путь и пройти по этой дороге столько, насколько хватит сил духовных и физических. Все это он выполнил. Я лично не вижу, с какой стати то, что разум его и воля сломались под демоническим воздействием после мучений, считается нравственным провалом в большей степени, чем если бы пострадало его тело, — скажем, если бы его задушил Голлум или его придавило бы упавшим камнем.

По всей видимости, именно так считали Гандальв и Арагорн, и все, кто знал историю похода Фродо от начала и до конца. Уж конечно, Фродо не стал бы ничего скрывать! Но что думал сам Фродо по поводу упомянутых событий — это вопрос другой.

Поначалу Фродо вроде бы никакого чувства вины не испытывал (III 224—225) [1]; к нему вернулись рассудок и покой. Но тогда он полагал, что принес в жертву собственную жизнь: он думал, что скоро умрет. Однако он не умер; и можно заметить, что мало-помалу им овладевало беспокойство. Арвен первой заметила признаки этого — и подарила Фродо в поддержку свой драгоценный камень, и задумалась о том, как исцелить его /*О том, как именно ей удалось все устроить, подробно не говорится. Конечно же, Арвен не могла просто взять и передать свой билет на корабль! «Плыть на Запад» запрещалось всем, кроме тех, кто принадлежал к эльфийскому народу, и для любого исключения требовалось «дозволение свыше», а сама она не общалась напрямую с Валар, тем более после ее реше ния стать «смертной». На самом деле здесь имеется в виду, что именно Арвен впервые пришло в голову отправить Фродо на Запад; она попросила за него Гандальва (напрямую или через Галадриэль; или и так, и так) и использовала в качестве аргумента свой собственный отказ от права уплыть на Запад. Ее отречение и ее страдания были связаны и неразрывно переплетены с отречением и страданиями Фродо; и то, и другое стали частью плана возрождения состояния людей. Ее мольба тем самым, возможно, оказалась особенно действенной, и ее замысел стал своего рода справедливым обменом. Именно Гандальв был тем представите лем властей, который принял ее просьбу. Из Приложений недвусмысленно явствует, что он был посланником Валар и, по сути дела, их полномочным представителем в осуществлении плана борьбы против Саурона. Он также близко общался с Кирданом Корабелом; тот пере дал ему свое кольцо и тем самым отдал себя в распоряжение Гандальва. Поскольку на том же Корабле отплыл и Гандальв, то, так сказать, никаких проблем не должно было возникнуть, ни при посадке, ни при высадке. — Прим. авт.*/. Постепенно он исчезает «с картины»: говорит и делает все меньше и меньше. Сдается мне, внимательный читатель, поразмыслив, поймет, что в темные моменты, когда Фродо сознавал, что «изранен кинжалом, и жалом, и клыком, и долгим бременем» (III 268), мучили его не только кошмарные воспоминания о пережитых ужасах, но также и неоправданные самообвинения: он воспринимал и себя, и все, что он сделал, как воплощение провала и неудачи. «И хотя я мог бы вернуться в Шир, он покажется мне чужим, потому что мне самому уже не стать прежним». На самом деле то было искушение из Тьмы, последний проблеск гордыни: желание возвратиться «героем», не довольствуясь ролью просто орудия блага. А к этому искушению подмешивалось еще одно, темнее и, однако ж, (в известном смысле) более заслуженное, ибо, чем бы это ни объяснять, на самом-то деле он не бросил Кольцо добровольно: его мучило искушение пожалеть о его уничтожении и по-прежнему пожелать его. «Оно сгинуло навсегда, и ныне все темно и пусто», — говорил он, очнувшись от своего недуга в 1420 г.

(…)

Сэм был крайне самоуверен и в глубине души слегка тщеславен; однако тщеславие это преобразилось благодаря его преданности Фродо. Он не считал себя ни героем, ни храбрецом, вообще ничего выдающегося в себе не усматривал, — вот разве что служение и верность своему господину. И к ним (пожалуй, неизбежно) примешивались гордость и собственничество; их трудно вовсе отделить от преданности тех, кто исполняет подобную службу. В любом случае, эти качества помешали ему до конца понять любимого хозяина и последовать за ним в его постепенном приближении к благородству служения тем, кто к себе не располагает, и к умению увидеть в испорченном — поврежденное добро. Он со всей очевидностью не понимал до конца ни побуждений Фродо, ни его горя в эпизоде с Запретной заводью. Понимай он лучше, что происходит между Фродо и Голлумом, в финале все, возможно, сложилось бы иначе. Наверное, для меня самый трагический момент в Повести наступает в II 323 и далее, когда Сэм не сумел заметить разительную перемену в тоне Голлума и в выражении его лица. «Ничего, ничего, — тихо промолвил Голлум. — Славный хозяин!» Раскаяние его загублено на корню, и вся жалость Фродо (в известном смысле /*В том смысле, что «жалость» для того, чтобы стать истинной добродетелью, должна быть направлена на благо ее объекта. Она пуста, если практикуется только для того, чтобы остаться «чистым» самому, свободным от ненависти или совершения несправедливости как таковой, хотя и это тоже достойное побуждение. — Прим. авт.*/) пропала впустую. Логово Шелоб становится неизбежностью.

Это, конечно же, подсказано самой «логикой повествования». Вряд ли Сэм мог бы вести себя иначе. (Да, в конце концов он пришел к жалости (III 221—222) [4], но для блага Голлума — слишком поздно.) А если бы все-таки он повел себя по-другому, что случилось бы тогда? В Мордор они вошли бы иным путем и иначе добирались бы до горы Рока, да и финал оказался бы совсем другим. Думаю, внимание сместилось бы к Голлуму, и к той борьбе, что велась бы между раскаянием и новообретенной любовью с одной стороны, и Кольцом — с другой. И хотя любовь эта крепла бы день ото дня, она не смогла бы возобладать над властью Кольца. Думаю, что каким-то странным, извращенным, жалким образом Голлум попытался бы (возможно, что и не сознательно) удовлетворить оба чувства. Наверняка в какой-то момент незадолго до конца он украл бы Кольцо или отобрал бы его силой (как он и поступает в настоящей Повести). Но, думаю, что, удовлетворив «страсть к обладанию», он пожертвовал бы собой ради Фродо и добровольно бросился бы в огненную бездну.

Думаю, что это частичное возрождение через любовь даровало бы ему более ясное видение, когда он объявил бы Кольцо своим. Он осознал бы зло Саурона и внезапно понял бы, что не может воспользоваться Кольцом и не обладает ни силой, ни прочими качествами, достаточными для того, чтобы сохранить Кольцо при себе вопреки Саурону: единственным способом удержать Кольцо и повредить Саурону было уничтожить Кольцо заодно с собою — и в миг озарения он, возможно, понял бы, что тем самым также окажет величайшую из услуг Фродо. В книге Фродо все-таки надевает Кольцо и объявляет его своим, и, разумеется, он тоже обрел бы ясность видения, да только времени ему недостало: на него тут же напал Голлум. Как только Саурон обнаружил, что Кольцо присвоено, ему оставалось только уповать на власть Кольца: на то, что претендент не сможет выпустить его из рук до тех пор, пока подоспевший Саурон им не займется. Тогда, возможно, и Фродо, если бы на него не напали, пришлось бы поступить точно так же: броситься в бездну вместе с Кольцом. В противном случае он, конечно же, потерпел бы полную неудачу. Вот вам интересная проблема: как бы повел себя Саурон и как бы сопротивлялся претендент. Саурон немедленно выслал Кольцепризраков. Они, естественно, были подробно проинструктированы и никоим образом не заблуждались насчет того, кто настоящий владыка Кольца. Обладатель Кольца не был бы для них невидимым, напротив; тем более уязвим оказался бы он для их оружия. Но теперь ситуация отличалась от положения дел под Заветерью, где Фродо действовал только под влиянием страха и хотел лишь воспользоваться (тщетно) побочным свойством Кольца наделять невидимостью. С тех пор он вырос. Остались бы Кольцепризраки неуязвимы для власти Кольца, если бы Фродо воспользовался им как орудием господства и подчинения?

Не вполне. Не думаю, чтобы Кольцепризраки попытались на него напасть или схватили и взяли в плен; они бы повиновались ему или сделали вид, что повинуются любому мелкому его распоряжению, что не препятствовало бы их поручению, возложенному на них Сауроном, который до сих пор, посредством их девяти колец (которыми владел) всецело контролировал их волю. Поручение заключалось в том, чтобы удалить Фродо от Расселины. Как только он утратил бы способность или возможность уничтожить Кольцо, в исходе сомневаться не приходится — если не принимать в расчет помощь извне, на которую едва ли приходилось надеяться даже отдаление!

Фродо стал личностью исключительной, но особого рода: в смысле, скорее, духовного роста, нежели умножения физических или интеллектуальных сил; воля его значительно окрепла в сравнении с тем, какой была, но до сих пор воля эта использовалась для сопротивления Кольцу, а не для его использования, и с целью уничтожить Кольцо. Фродо требовалось время, много времени, прежде чем он научился бы управлять Кольцом или (что в данном случае одно и то же) прежде, чем Кольцо стало бы управлять им; прежде чем его воля и самоуверенность выросли бы настолько, чтобы он смог бы подчинять другие могущественные враждебные воли. И даже тогда долгое время его поступки и повеления ему самому должны были бы по-прежнему казаться «добрыми» и служить на благо другим помимо него самого.

Противостояние Фродо с Кольцом и Восьмерки /*Король-чародей лишился всей своей силы. — Прим. авт.*/ можно сравнить с ситуацией, когда маленький отважный человечек, обладатель разрушительного оружия, оказался лицом к лицу с восемью свирепыми дикарями великой силы и ловкости, вооруженными отравленными клинками. Слабость человека в том, что он пока еще не знает, как пользоваться своим оружием; и при этом его характеру и воспитанию насилие претит. Их слабость в том, что оружие человека внушает им ужас как некий устрашающий объект их религиозного культа, в рамках которого их приучили угождать тому, кто объектом владеет. Думаю, они и выказали бы «угодничество». Они бы приветствовали Фродо как «Владыку». Учтивыми речами они убедили бы Фродо покинуть Саммат Наур — например, чтобы «взглянуть на свое новое королевство и узреть вдалеке новообретенным взором оплот власти, каковой ему ныне должно объявить своим и использовать в своих целях». А едва бы тот вышел из пещеры и принялся глазеть по сторонам, кто-то из них завалил бы вход. К тому времени Фродо, по всей вероятности, уже слишком увлекся бы великими замыслами правления и преобразования — в духе того видения, что искушало Сэма (III 177) [5], только куда обширнее, куда грандиознее, — чтобы это заметить. Но если бы он все-таки сохранил какую-никакую способность мыслить здраво и отчасти понял бы смысл происходящего и отказался бы отправиться с ними в Барад-дур немедля, они бы просто подождали. Пока не явится сам Саурон. В любом случае, если бы Кольцо осталось целым и невредимым, Фродо очень скоро столкнулся бы с Сауроном. А в результате сомневаться не приходилось. Фродо был бы разбит наголову, обращен в пыль или обречен на мучительную участь утратившего рассудок раба. Уж Саурон-то Кольца бы не устрашился! Кольцо принадлежало ему, подчинялось его воле. Даже издалека Саурон воздействовал на него, побуждал его делать все, чтобы вернуться к хозяину. Ауж в присутствии Саурона никто, за исключением очень немногих, равных ему в могуществе, не мог и надеяться уберечь от него Кольцо.

(…)

246 Из письма к миссис Эйлин Элгар (черновики) Сентябрь 1963