Идёт направо — песнь заводит,

СНЫ СТАРОГО ПАРКА

 

     В городском парке жил маленький бельчонок. Он родился этим летом и был страшным непоседой. Бельчонок зарыл большой жёлудь у корня дуба, забрался ему на плечо и спрашивает:

     — Вы давно тут стоите? — А надо сказать, он был очень воспитанным. Дедушка дуб от неожиданного вопроса усмехнулся, качнул ветвями и спросил в ответ:

     — А что?

     —  Здесь Пушинка не пробегала?

     — А кто такая Пушинка?

     — Это моя подружка. Мы родились этим летом. У неё маленький пушистый хвостик.

     — Пробегала такая! — радостно сообщил дедушка дуб. — Вон на ту ёлочку запрыгнула.

     — Дедушка дуб, Вы никуда не уходите! — одновременно убегая и возвращаясь, попросил бельчонок. — Я найду Пушинку и приду. У Вас жёлуди очень вкусные!

     — Не уйду, не уйду, — сказал старый дуб. — Двести лет тут стою, а такого смешного бельчонка не видал.

     Вдруг по его спине кто-то пробежал, цепляясь маленькими лапками за грубую кору, и вынырнул прямо перед его глазами.

     — Здесь Пушок не пробегал? — спросила маленькая белочка с пушистым хвостиком.

     — А кто такой Пушок?

     — Это мой друг. Он пушистый и сидеть не любит.

     — А! — сказал дуб. — Значит, этого непоседу зовут Пушок! Он тебя искать побежал, Пушинка.

     — А откуда Вы знаете, как меня зовут?

     — А я всех здесь знаю. А вот и он!

     — Пушинка, побежали, я гриб нашел!

     — Да постой ты, шустрик! — сказал дедушка дуб.

     — Я не Шустрик, я Пушок! Папа у меня Шустрый!

     — Да вы все шустрые! — засмеялся дуб, и с него посыпались желуди.

     — Нет, папа Шустрый, а мама Красивая!

     — Мамы все красивые, — согласился дуб.

     — Нет, у мамы имя такое. Мама Красивая, бабушка Хозяйственная, а дедушка Запасливый.

     — У вас, наверное, и фамилия есть? — шутя, спросил дуб.

     — Конечно! — с готовностью ответил бельчонок. — Мама сказала: «Пока не выучишь свое имя и адрес, дальше третьего дуба не убегай!»

     — У вас и адрес есть?! — с изумлением спросил дедушка дуб, высоко подняв брови.

     — А как же? — деловито ответил бельчонок. — Парк, 501-й кзымпляр дуба, нижнее дупло. А зовут меня Пушок Шустрый Парковый. А Пушинка на последнем, 512-м кзымпляре живет.

     Тут с дедушки дуба от смеха осыпались последние жёлуди.

     — Как ты сказал? Кзымпляр? А-ха-ха-ха-ха! — Дуб сделал серьезное лицо и по слогам произнес — Эк-зем-пляр, а лучше говори: «Я живу на 501-м дубе».

     — Ага! — сказал бельчонок, и их след простыл, только два хвостика мелькнули.

     Дедушка дуб устал и задремал, бормоча себе под нос: «Пе-е-р-вый кзымпляр, второ-о-й кзымпляр, тре-е-тий…» Уснул. И ему привиделась его молодость. Вот он, молодой и стройный, стоит возле глубокого оврага, по которому течёт его болтливый друг ручеёк. Ручей течёт по оврагу почти с самой горы и что видит по пути, о том и рассказывает своему другу — им вдвоём хорошо.

    На днях ручеёк слышал чужую речь, французскую. Говорили о какой-то войне, о пушках и лошадях. У них, на окраине города, появилось много людей с лопатами, привезли много брёвен. Утром ручей запаниковал — поперёк оврага стали забивать толстые столбы один возле другого. Ручей пока не трогали, но из столбов выросла целая крепостная стена в несколько рядов.

      Устав стучать колотушками и махать лопатами, пленные французы шли на дымок полевой кухни, и русская повариха накладывала им кашу в их походные котелки. Кто ел за деревянным столом, а кто, по привычке, устраивался на траве в тени дубовых листьев.

    После обеда работа продолжалась. «Крепостную стену» начали засыпать камнями, землёй и трамбовать. Ручей заметался, закружился кольцом, ища выход, и вдруг начал расти…

 

    Тут дедушка дуб испуганно вздрогнул и проснулся. На его плече сидели Пушок с Пушинкой и с аппетитом разделывали шишки. Внизу подбирал упавшие орешки Рыжик. Он родился прошлой весной, и старый дуб хорошо знал его.

     — Рыжик, поднимайся сюда, что ты там суетишься? — сказал дуб.

     — Не могу, у меня лапка болит, — грустно сказал он.

     — Тебе, Рыжик, надо к Артамоновым сходить. Знаешь, где больница? Старый дуб у большой скамьи тебе подскажет, как вылечить твою лапку. Он про все болезни знает. Когда врачи отдыхают в его густой тени, они только о больных и говорят.

    Пушок перестал грызть шишку, округлил глаза и с неподдельным восторгом спросил:

     — И у Вас, дедушка дуб, фамилия есть?!

     — А как же! Парусиновы мы! У нас семья большая. Нас в парке больше всего, Парусиновых.

     — Вот здорово! — воскликнул Пушок.        

     Тут Рыжик ойкнул, наступив на больную лапку, Пушок с Пушинкой спустились к нему с шишкой, а старый дуб предложил, чтобы они вместе сходили к дубу-лекарю.

     — Вот в прошлом году Кисточка наелась жареных семечек, он ее быстро на ноги поставил.

 

    Дружная компания удалилась, а дедушка опять крепко задремал, считая не облака и овечек, а «кзымпляры»: «Пе-е-рвый кзымпляр, второ-о-й кзымпляр…» На третьем глаза сами закрывались, и дуб погружался в свои воспоминания…

 

    Он очутился у своего оврага, открыл глаза… и ничего не понял. Вместо ручья перед ним лежал широкий пруд. Дуб с удивлением разглядывал свои руки-ветви в зеркальной глади. И вдруг он услышал:

     — Зеленый, ты что, не узнал меня?

     — Сам Зеленый! — отрикошетил дуб, и только сейчас понял, что глубокий бархатный голос принадлежал его болтливому другу ручейку.

     — Ну, ты раздался! — с удивлением и восхищением сказал дуб.

     И вдруг он услышал какое-то знакомое журчание и плеск. Он поглядел в сторону и немного дальше — за прудом образовался ещё один пруд, и ещё один. Шум воды, текущей в нижний пруд из трубы, проложенной через дамбу, чем-то напоминал ему прежний весёлый говор ручейка.

     — Теперь я не один, нас много: я — первый, дальше — второй, а еще дальше — третий, — грустно сказал бывший ручеек.

     — Ну что ты, ручеек, ты один такой, — ласково попытался успокоить друга дубок. — Тебя просто надули, как воздушный шарик, вот ты и растолстел. Ты и сейчас красивый, в тебе небо с облаками отражается и елочка на том берегу. Вон та, в центре, посмотри, какая стройная.

 

    С той стороны подошёл статный мужчина во фраке и начал давать распоряжения на французском языке пришедшим с ним рабочим. Только дуб не расслышал его фамилию: то ли Панчулидзе, то ли Панчулидзев.

     — Опять что-то затевают, — вздохнув, в унисон сказали дуб и пруд.

     Рабочие принесли молотки, и… дедушка дуб проснулся…

 

    Над головой сидел дятел и старательно стучал по стволу.

     — Пестрый, а Пестрый, что ты так стучишь? Красную шапочку потеряешь! — сказал дуб.

     — А? Что? Где? Ой, дядюшка дуб, напугал. Я уж думал, что ты на всю зиму заснул уже. Бельчата, ну где вы? Я разбудил дядюшку.

    Все трое — Пушок, Рыжик и Пушинка запрыгнули на плечи к дедушке и ну наперебой рассказывать о том, как они к Артамоновым сходили.

     — Да ты, Рыжик, уже прыгаешь! — обрадованно сказал дуб. — Ну, рассказывайте.

       Рыжик, приплясывая, рассказал о том, что дуб-лекарь посоветовал ему присыпать ранку порошком из дубовой коры, и тогда всё пройдёт. Потом они пошли к лесному аптекарю — дятлу, и тот отсыпал им свежего, только что изготовленного, порошка из нового дупла. Дятел — знатная птица в лесу: он и доктор, он и главный архитектор. В его дуплах и птицы и белки живут.

    У старого дуба от такой суеты голова закружилась, он не знал, кого слушать и на кого смотреть.

     — Вы, ребята, если что, ко мне приходите. Я завсегда вам свою кору отдам, лечитесь на здоровье! И дупло, там, наверху, у меня теплое. Замерзнете, прибегайте, грейтесь!

     — Спасибо, дедушка! Спокойной Вам зимы!

 

 

   На следующее утро ударил лёгкий морозец. Старый пруд, укрывшись тонким ледяным одеялом с тёплой опушкой из упавшей листвы, тоже погружался в зимний сон. Хорошо им с дубом. И сон у них, наверное, один на двоих.

    Во сне тепло, весна, они молодые… Дуб проснулся оттого, что пруд как-то странно похохатывал, как будто его кто-то щекотал.

     — Ты чего? — спросил зеленый дубок.

     — Ой, не могу, щекотно!

     — Да что с тобой, я сейчас сам расхохочусь, на тебя глядючи.

     — Рыбки! Ой! Целая стая! Ай-ай-ай! Вправо поплыли! Ой! Теперь влево!

     — Что за рыбки? — удивился дуб.

     — Сейчас увидишь! Они, когда в догонялки играют, выскакивают из воды. Видел?! Видел?!

     — Да, что-то серебряное промелькнуло.

     — А ты поглубже в меня посмотри, видишь?

     — Теперь вижу! Как интересно! У некоторых красные перышки.

         

    Вдруг зазвенел колокольчик — к пруду подошла женщина с тяжёлым ведром и встала на самую середину переброшенного через него красивого деревянного мостика. Рыбёшки, как по команде, приплыли к мосту. Женщина горстями раскидывала корм и тоже любовалась рыбьей молодью.

    С соседнего пруда раздавалось какое-то кряканье. Потом это кряканье приблизилось, и с дамбы друг за другом плюхнулись в воду несколько уточек, а за ними следом посыпались разноцветные пушистые комочки. Здесь были и коричневые уточки с изумительно красивыми синими перьями на крыльях, и красно-чёрные, и совсем белые.

     — Познакомьтесь, утята, — сказала белая утка, — это Первый пруд. Теперь мы будем жить здесь.

     — Очень приятно, — сказал пруд. — Разрешите представить вам моего друга. Зеленый дубок — рекомендую.

    Утята под присмотром своих нянь дружной стайкой подплыли к молодому дубу и громко крякнули.

    Весело стало в дубовой рощице у прудов. Возле берегов с камышом и рогозом посадили белые и жёлтые кувшинки, лягушки появились сами. У берега развели фруктовый сад. Яблоки падали с яблонь и, скатившись под горку, плавали на поверхности пруда. Их словно мячики гоняли туда-сюда шаловливые утята.

    Как-то летним утром пруд тоже закрякал. Раз крякнул, два крякнул, а на третий, дубок совсем проснулся.

     — Это ты крякал?

     — Я, — деловито прошептал пруд. — Ты думаешь, легко на себе лодки таскать?

     — А ты почему шепотом говоришь? — спросил дубок.

     — Я дамам мешать не хочу, они природой любуются.

     — Чем, чем? — недоуменно спросил дубок.

     — Нами с тобой.

     — А-а-а… — тоже перейдя на шепот, ответил дубок и красиво изогнул ветви. — Так лучше? — спросил он у пруда.

     — Так смешнее! — подтрунил над ним пруд.

     — Какой хороший сон, — подумал дедушка дуб. — Ты тоже его смотришь? — спросил он во сне у старого пруда.

     — Да. Давай смотреть дальше. Ты помнишь, что было дальше?

     — Помню. Дальше был праздник…

 

    Над губернаторской дачей, стоящей недалеко и белеющей в темноте своими колоннами, с треском и свистом распускались разноцветные огненные букеты. Некоторые звёздочки долетали до поверхности пруда и тихо гасли.

     — Всю природу распугали, — недовольно сказал дуб, ища поддержки у товарища.

     — А пруд весь светился от счастья! Он так и переливался всеми цветами радуги.

     — Зеленый, ты что, зазнался? — спросил дубок.

     — Сам Зеленый! Я разноцветный!

    Но фейерверк угас, и пруд стал чёрным, как ночное небо. Только луна, робко выглянув из-за тучки, отразилась в его глубине. Стало тихо-тихо. Долго потом не было таких праздников. Рощу и дом ждали большие перемены.

 

    Обычно старый дуб зимой не просыпался, а тут вдруг вышел из оцепенения — его нос кто-то облюбовал.

     — Пушок, это ты что ли?

     — Извини, батя, — сказал повзрослевший Пушок. — Ты не помнишь, куда я грибок спрятал?

     — Посмотри в верхнем дупле, — сонно сказал дуб.

    Хвост Пушка мелькнул в нём, и оттуда появилась довольная жующая мордочка.

    «Как здесь красиво зимой, — подумал дуб. — Если бы не мостик и не утки, я бы не поверил, что здесь есть пруд. Надо будет рассказать Зелёному, как по его спине ходят, катаются на коньках, на лыжах и спускаются с горок на санках. Ни за что не поверит!

    Буду спать, во сне теплее. Снежок, белый пушок, прикрой-ка меня своей тёплой шубой — до весны-то ещё далеко».

 

    Тревожно спит старый дуб. Кого-то из хозяев уже и не помнит, только имена мелькают в памяти: Мещанинов, Кайсаров, Артамонов. Последний продал свою часть рощи под строительство больницы. А вот Мариинских девиц да своего любимого хозяина Парусинова забыть не может, очень уж они ему по сердцу стали.

   «Когда Мариинский институт построили на месте губернаторской усадьбы, парк словно помолодел. Девочки жили здесь весь год, домой их только на праздники отпускали, и поэтому они ухаживали за садом и за парком, как за своими: дорожки мели, цветы сажали, деревья поливали. Они и сами были как цветы — банты в косах разноцветные шёлковые и фартучки белые. А пели как, заслушаешься. А как на лодочках катались, так все секреты сердечные друг другу и выкладывали. Хорошие девушки были.

    А Владимир Михайлович под качели-карусели ни одного дубка не срубил. Помню, сядет около меня, шляпу снимет, тросточку к скамье прислонит, и любуемся с ним на небо, на воду, на птиц небесных. Говорит, что на аткарские места очень похоже, на его родину.

    Люди тоже его рощу облюбовали, кто шума не любит. А у Вакурова собирались те, кто кино посмотреть хочет, чай с кофе попить, артистов послушать да на каруселях покататься.

    Шумели, правда, заводские люди, с флагами ходили, речи говорили, всё хотели мир переделать, про богатых и бедных говорили. Когда они победили, богатых не стало, а бедные остались. Парусинов бедным стал, но свою рощу не забывал. Божьей благодатью нас называл.

    А когда Мариинский институт стал школой и клубом железнодорожников, парк назвали именем Александра Ивановича Криницкого, первого секретаря обкома. 20 тысяч человек работало у нас на благоустройстве. Мы и не знали, что столько народа бывает. Да как дружно работали! Всё время песни пели весёлые и шутили. А на открытии парка в канун Дня Авиации тоже был фейерверк, и зелёные пруды вновь стали разноцветными. Но потом парк переименовали, и он стал просто Городским парком.

     Это было за несколько лет до Второй Большой Войны. А во время неё всем нам было очень страшно: в небе взрывались такие огненные фейерверки, от которых опадали листья, и дрожала земля. Шум и свист от железных птиц и от пушек был такой, что хотелось пригнуться к самой земле, но мы выстояли. После войны парк назвали именем Максима Горького, писателя. Много, наверное, горя хлебнул, раз себе такое имя взял. Нашим зелёным прудам тоже пришлось не сладко: маленькая звёздочка от фейерверка это не раскалённый осколок металла, который со злым шипением прошивает тебя насквозь. Появилось много раненых из госпиталей, которые тоже пострадали от таких же горячих осколков. В некоторых они так и остались сидеть, как в наших стволах. Во время войны и после они очень любили гулять у нас. Говорили, что даже воздух дубравы их лечит, а вода успокаивает.

    А лебеди-то какие у нас — спал бы, не просыпался. Откроешь глаза, «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывёт» и как будто мне и говорит: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ж ты тих, как день ненастный?» — и на сердце светлее становится, так хорошо Александр Сергеевич о ней написал.

    Чувствую, потеплело, спину пригрело, мураши засуетились — пора просыпаться…» Старый дуб сначала поднял брови, потом, по одному, открыл глаза и со скрипом потянулся. Пруд уже проснулся и мечтательно смотрел в весеннее небо с лёгкими облаками.

     — Хорошо, — тихо сказал пруд.

     — Хорошо, — согласился дуб.

     — О, Зеленый проснулся, — обрадовался пруд.

     — Сам Зеленый, — весело ответил дуб.

     — А где Пушок? — громко и одновременно спросили они.

      — Я здесь, — тихо ответил Пушок, — на сове.

     — Что с тобой? — опять вместе спросили друзья.

     — Я Пушинку жду. У нее фотосессия.

     — Это болезнь такая?

     — Ну, что-то вроде того… Только ей это нравится. Я сразу удираю, а она не спешит. Девчонка… То с орешком сфотографируется, а то и с Рыжиком.

     — Пушок! — сказали воодушевляющим тоном друзья, — не теряйся! Мы Рыжика с дочкой Кисточки познакомим, с Лапочкой. Беги, спасай Пушинку от фотосессии.

    Пушок спрыгнул с деревянной совы и убежал выручать свою подружку.

     — Как Пушок-то вырос, не узнать, — задумчиво сказал дуб, — а я постарел.

     — Постарел, — сочувственно сказал пруд, а потом весело добавил, — всего на один год! Вот зазеленеют молодые листочки, ты и забудешь о печали-тоске, некогда будет печалиться, деток будешь растить.

         

     Вдруг прибежали все бельчата и суетливо запрыгали по стволу.

     — Дедушка, дедушка, там такое, такое! — кричали они, беспокойно подергивая пушистыми хвостиками.

     — Да что такое-то? — испуганно спросил дуб.

     — Там какое-то «Лукоморье», рыба на дереве сидит, а на круглой клумбе белка огромная, на Рыжика похожая, а у входа, говорят, что Пушкин стоит!

     — Ой, бельчата, насмешили вы меня, Пушкины вы мои пушистые! — У входа не Пушкин, а Панчулидзев Алексей Давыдович, бывший губернатор. Хотя, согласен, немного похож на Александра Сергеевича — тоже кудрявый. Здесь его загородный дом стоял, а рощу он упорядочил — дубки подсадил, пруды сделал. А потом на этом месте Мариинский институт благородных девиц построили, а теперь в его здании школа, в которой есть пушкинский музей.

     — А Рыжик сказал, что надувная белка — это памятник первопоселенцу, монумент, говорит, и ло-го-тип, — еле выговорив последнее слово, пожаловалась Пушинка.

     — Ну да! — подтвердил старый дуб. — Вас же совсем недавно сюда переселили. Вы были Лесные, а теперь стали Парковые. А на дереве не рыба, а Русалка сидит — полудевица, полурыба — такой сказочный персонаж. Она из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Эта поэма и начинается с описания Лукоморья, нашей сказочной страны:

 

«У лукоморья дуб зелёный (это про меня),

Златая цепь на дубе том:

И днём и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом;

Налево — сказку говорит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой,

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя;

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несёт богатыря;

Там ступа с бабою Ягой

Идёт, бредёт сама собой;

Там царь Кащей над златом чахнет;

Там русский дух… там Русью пахнет!

И там я был, и мёд я пил;

У моря видел дуб зелёный;

Под ним сидел, и кот учёный

Свои мне сказки говорил.

Одну я помню: сказку эту

Поведаю теперь я свету…»

 

     — И у нас Баба Яга есть! — с гордостью сказал Пушок.

     — А где же белочки? — с разочарованием спросила Пушинка.

    — А белочка есть в другой сказке Александра Сергеевича Пушкина, в «Сказке о царе Салтане».

 

«Ель растёт перед дворцом,

А под ней хрустальный дом;

Белка там живёт ручная,

Да затейница какая!

Белка песенки поёт

Да орешки всё грызёт,

А орешки не простые,

Всё скорлупки золотые,

Ядра — чистый изумруд;

Слуги белку стерегут».

 

     — Раз, два, три, четыре, пять, я уже иду искать! — выпалил Пушок, и они с подружкой растворились в листве, побежали в прятки играть. Наверное, им стишок понравился.

    Дедушка дуб задумался. Он бы тоже побежал, но у него работа стоячая. И спит он стоя. Задремал он, и ему привиделось, что он и есть тот слуга, что белку стережёт. Стоит он, прижав к плечу топорик, и, как военный, ни с кем не разговаривает на посту.

    И вдруг у его ног что-то зашевелилось…, и он опять проснулся. Посмотрел вниз, а там сынишка к нему зелёные ладошки из желудочка протянул и на ручки просится. Дуб ласково зашумел листвой и сказал: «Мы, дубы, с самого рождения сами на ногах стоим, крепче нас нет дерева. Расти, сынок, я тебя в обиду не дам».

     — Пруд, посмотри, какой сынок у меня!

     — Весь в папу! — сказал пруд.

     — Я тебя, сынок, сейчас со своими друзьями познакомлю, с белками. Пушок! Пушинка! Рыжик! Лапочка! Бегите сюда.

     Белки примчались, а первым был Пушок.

     — Вот, — с гордостью сказал дуб, — у меня сыночек родился.

     — А как его зовут? — спросила Лапочка.

    Дуб на мгновение задумался, а пруд крикнул:

     — Зеленый, назови его Зеленый!

     — Ура! — закричали белки, — Зеленый родился!

    А Пушок с гордостью сказал:

     — А это мой желудь! Я его у корней зарыл!

     — Ты его забыл! — хихикнула Пушинка, и они все рассмеялись, даже молодой зеленый дубок.

     — Спасибо тебе, Пушок, что ты его забыл, — сказал старый дуб. — Ну, бегите, играйте в прятки, а нам с сынком спать пора. Завтра приходите! До свидания!

    Дедушка дуб заснул, а в голове так и звучали строки:

 

«Белка песенки поёт

Да орешки всё грызёт,

А орешки не простые,

Всё скорлупки золотые,

Ядра — чистый изумруд…»

 

    И во сне он понял, что золотые орехи —  это жёлуди, а чистый изумруд —  это молодые листочки. И от этого открытия он, счастливый, проснулся. А внутри всё продолжали звучать стихи:

 

«Князь для белочки потом

Выстроил хрустальный дом.

Караул к нему приставил

И притом дьяка заставил

Строгий счёт орехам весть,

СНЫ СТАРОГО ПАРКА

 

     В городском парке жил маленький бельчонок. Он родился этим летом и был страшным непоседой. Бельчонок зарыл большой жёлудь у корня дуба, забрался ему на плечо и спрашивает:

     — Вы давно тут стоите? — А надо сказать, он был очень воспитанным. Дедушка дуб от неожиданного вопроса усмехнулся, качнул ветвями и спросил в ответ:

     — А что?

     —  Здесь Пушинка не пробегала?

     — А кто такая Пушинка?

     — Это моя подружка. Мы родились этим летом. У неё маленький пушистый хвостик.

     — Пробегала такая! — радостно сообщил дедушка дуб. — Вон на ту ёлочку запрыгнула.

     — Дедушка дуб, Вы никуда не уходите! — одновременно убегая и возвращаясь, попросил бельчонок. — Я найду Пушинку и приду. У Вас жёлуди очень вкусные!

     — Не уйду, не уйду, — сказал старый дуб. — Двести лет тут стою, а такого смешного бельчонка не видал.

     Вдруг по его спине кто-то пробежал, цепляясь маленькими лапками за грубую кору, и вынырнул прямо перед его глазами.

     — Здесь Пушок не пробегал? — спросила маленькая белочка с пушистым хвостиком.

     — А кто такой Пушок?

     — Это мой друг. Он пушистый и сидеть не любит.

     — А! — сказал дуб. — Значит, этого непоседу зовут Пушок! Он тебя искать побежал, Пушинка.

     — А откуда Вы знаете, как меня зовут?

     — А я всех здесь знаю. А вот и он!

     — Пушинка, побежали, я гриб нашел!

     — Да постой ты, шустрик! — сказал дедушка дуб.

     — Я не Шустрик, я Пушок! Папа у меня Шустрый!

     — Да вы все шустрые! — засмеялся дуб, и с него посыпались желуди.

     — Нет, папа Шустрый, а мама Красивая!

     — Мамы все красивые, — согласился дуб.

     — Нет, у мамы имя такое. Мама Красивая, бабушка Хозяйственная, а дедушка Запасливый.

     — У вас, наверное, и фамилия есть? — шутя, спросил дуб.

     — Конечно! — с готовностью ответил бельчонок. — Мама сказала: «Пока не выучишь свое имя и адрес, дальше третьего дуба не убегай!»

     — У вас и адрес есть?! — с изумлением спросил дедушка дуб, высоко подняв брови.

     — А как же? — деловито ответил бельчонок. — Парк, 501-й кзымпляр дуба, нижнее дупло. А зовут меня Пушок Шустрый Парковый. А Пушинка на последнем, 512-м кзымпляре живет.

     Тут с дедушки дуба от смеха осыпались последние жёлуди.

     — Как ты сказал? Кзымпляр? А-ха-ха-ха-ха! — Дуб сделал серьезное лицо и по слогам произнес — Эк-зем-пляр, а лучше говори: «Я живу на 501-м дубе».

     — Ага! — сказал бельчонок, и их след простыл, только два хвостика мелькнули.

     Дедушка дуб устал и задремал, бормоча себе под нос: «Пе-е-р-вый кзымпляр, второ-о-й кзымпляр, тре-е-тий…» Уснул. И ему привиделась его молодость. Вот он, молодой и стройный, стоит возле глубокого оврага, по которому течёт его болтливый друг ручеёк. Ручей течёт по оврагу почти с самой горы и что видит по пути, о том и рассказывает своему другу — им вдвоём хорошо.

    На днях ручеёк слышал чужую речь, французскую. Говорили о какой-то войне, о пушках и лошадях. У них, на окраине города, появилось много людей с лопатами, привезли много брёвен. Утром ручей запаниковал — поперёк оврага стали забивать толстые столбы один возле другого. Ручей пока не трогали, но из столбов выросла целая крепостная стена в несколько рядов.

      Устав стучать колотушками и махать лопатами, пленные французы шли на дымок полевой кухни, и русская повариха накладывала им кашу в их походные котелки. Кто ел за деревянным столом, а кто, по привычке, устраивался на траве в тени дубовых листьев.

    После обеда работа продолжалась. «Крепостную стену» начали засыпать камнями, землёй и трамбовать. Ручей заметался, закружился кольцом, ища выход, и вдруг начал расти…

 

    Тут дедушка дуб испуганно вздрогнул и проснулся. На его плече сидели Пушок с Пушинкой и с аппетитом разделывали шишки. Внизу подбирал упавшие орешки Рыжик. Он родился прошлой весной, и старый дуб хорошо знал его.

     — Рыжик, поднимайся сюда, что ты там суетишься? — сказал дуб.

     — Не могу, у меня лапка болит, — грустно сказал он.

     — Тебе, Рыжик, надо к Артамоновым сходить. Знаешь, где больница? Старый дуб у большой скамьи тебе подскажет, как вылечить твою лапку. Он про все болезни знает. Когда врачи отдыхают в его густой тени, они только о больных и говорят.

    Пушок перестал грызть шишку, округлил глаза и с неподдельным восторгом спросил:

     — И у Вас, дедушка дуб, фамилия есть?!

     — А как же! Парусиновы мы! У нас семья большая. Нас в парке больше всего, Парусиновых.

     — Вот здорово! — воскликнул Пушок.        

     Тут Рыжик ойкнул, наступив на больную лапку, Пушок с Пушинкой спустились к нему с шишкой, а старый дуб предложил, чтобы они вместе сходили к дубу-лекарю.

     — Вот в прошлом году Кисточка наелась жареных семечек, он ее быстро на ноги поставил.

 

    Дружная компания удалилась, а дедушка опять крепко задремал, считая не облака и овечек, а «кзымпляры»: «Пе-е-рвый кзымпляр, второ-о-й кзымпляр…» На третьем глаза сами закрывались, и дуб погружался в свои воспоминания…

 

    Он очутился у своего оврага, открыл глаза… и ничего не понял. Вместо ручья перед ним лежал широкий пруд. Дуб с удивлением разглядывал свои руки-ветви в зеркальной глади. И вдруг он услышал:

     — Зеленый, ты что, не узнал меня?

     — Сам Зеленый! — отрикошетил дуб, и только сейчас понял, что глубокий бархатный голос принадлежал его болтливому другу ручейку.

     — Ну, ты раздался! — с удивлением и восхищением сказал дуб.

     И вдруг он услышал какое-то знакомое журчание и плеск. Он поглядел в сторону и немного дальше — за прудом образовался ещё один пруд, и ещё один. Шум воды, текущей в нижний пруд из трубы, проложенной через дамбу, чем-то напоминал ему прежний весёлый говор ручейка.

     — Теперь я не один, нас много: я — первый, дальше — второй, а еще дальше — третий, — грустно сказал бывший ручеек.

     — Ну что ты, ручеек, ты один такой, — ласково попытался успокоить друга дубок. — Тебя просто надули, как воздушный шарик, вот ты и растолстел. Ты и сейчас красивый, в тебе небо с облаками отражается и елочка на том берегу. Вон та, в центре, посмотри, какая стройная.

 

    С той стороны подошёл статный мужчина во фраке и начал давать распоряжения на французском языке пришедшим с ним рабочим. Только дуб не расслышал его фамилию: то ли Панчулидзе, то ли Панчулидзев.

     — Опять что-то затевают, — вздохнув, в унисон сказали дуб и пруд.

     Рабочие принесли молотки, и… дедушка дуб проснулся…

 

    Над головой сидел дятел и старательно стучал по стволу.

     — Пестрый, а Пестрый, что ты так стучишь? Красную шапочку потеряешь! — сказал дуб.

     — А? Что? Где? Ой, дядюшка дуб, напугал. Я уж думал, что ты на всю зиму заснул уже. Бельчата, ну где вы? Я разбудил дядюшку.

    Все трое — Пушок, Рыжик и Пушинка запрыгнули на плечи к дедушке и ну наперебой рассказывать о том, как они к Артамоновым сходили.

     — Да ты, Рыжик, уже прыгаешь! — обрадованно сказал дуб. — Ну, рассказывайте.

       Рыжик, приплясывая, рассказал о том, что дуб-лекарь посоветовал ему присыпать ранку порошком из дубовой коры, и тогда всё пройдёт. Потом они пошли к лесному аптекарю — дятлу, и тот отсыпал им свежего, только что изготовленного, порошка из нового дупла. Дятел — знатная птица в лесу: он и доктор, он и главный архитектор. В его дуплах и птицы и белки живут.

    У старого дуба от такой суеты голова закружилась, он не знал, кого слушать и на кого смотреть.

     — Вы, ребята, если что, ко мне приходите. Я завсегда вам свою кору отдам, лечитесь на здоровье! И дупло, там, наверху, у меня теплое. Замерзнете, прибегайте, грейтесь!

     — Спасибо, дедушка! Спокойной Вам зимы!

 

 

   На следующее утро ударил лёгкий морозец. Старый пруд, укрывшись тонким ледяным одеялом с тёплой опушкой из упавшей листвы, тоже погружался в зимний сон. Хорошо им с дубом. И сон у них, наверное, один на двоих.

    Во сне тепло, весна, они молодые… Дуб проснулся оттого, что пруд как-то странно похохатывал, как будто его кто-то щекотал.

     — Ты чего? — спросил зеленый дубок.

     — Ой, не могу, щекотно!

     — Да что с тобой, я сейчас сам расхохочусь, на тебя глядючи.

     — Рыбки! Ой! Целая стая! Ай-ай-ай! Вправо поплыли! Ой! Теперь влево!

     — Что за рыбки? — удивился дуб.

     — Сейчас увидишь! Они, когда в догонялки играют, выскакивают из воды. Видел?! Видел?!

     — Да, что-то серебряное промелькнуло.

     — А ты поглубже в меня посмотри, видишь?

     — Теперь вижу! Как интересно! У некоторых красные перышки.

         

    Вдруг зазвенел колокольчик — к пруду подошла женщина с тяжёлым ведром и встала на самую середину переброшенного через него красивого деревянного мостика. Рыбёшки, как по команде, приплыли к мосту. Женщина горстями раскидывала корм и тоже любовалась рыбьей молодью.

    С соседнего пруда раздавалось какое-то кряканье. Потом это кряканье приблизилось, и с дамбы друг за другом плюхнулись в воду несколько уточек, а за ними следом посыпались разноцветные пушистые комочки. Здесь были и коричневые уточки с изумительно красивыми синими перьями на крыльях, и красно-чёрные, и совсем белые.

     — Познакомьтесь, утята, — сказала белая утка, — это Первый пруд. Теперь мы будем жить здесь.

     — Очень приятно, — сказал пруд. — Разрешите представить вам моего друга. Зеленый дубок — рекомендую.

    Утята под присмотром своих нянь дружной стайкой подплыли к молодому дубу и громко крякнули.

    Весело стало в дубовой рощице у прудов. Возле берегов с камышом и рогозом посадили белые и жёлтые кувшинки, лягушки появились сами. У берега развели фруктовый сад. Яблоки падали с яблонь и, скатившись под горку, плавали на поверхности пруда. Их словно мячики гоняли туда-сюда шаловливые утята.

    Как-то летним утром пруд тоже закрякал. Раз крякнул, два крякнул, а на третий, дубок совсем проснулся.

     — Это ты крякал?

     — Я, — деловито прошептал пруд. — Ты думаешь, легко на себе лодки таскать?

     — А ты почему шепотом говоришь? — спросил дубок.

     — Я дамам мешать не хочу, они природой любуются.

     — Чем, чем? — недоуменно спросил дубок.

     — Нами с тобой.

     — А-а-а… — тоже перейдя на шепот, ответил дубок и красиво изогнул ветви. — Так лучше? — спросил он у пруда.

     — Так смешнее! — подтрунил над ним пруд.

     — Какой хороший сон, — подумал дедушка дуб. — Ты тоже его смотришь? — спросил он во сне у старого пруда.

     — Да. Давай смотреть дальше. Ты помнишь, что было дальше?

     — Помню. Дальше был праздник…

 

    Над губернаторской дачей, стоящей недалеко и белеющей в темноте своими колоннами, с треском и свистом распускались разноцветные огненные букеты. Некоторые звёздочки долетали до поверхности пруда и тихо гасли.

     — Всю природу распугали, — недовольно сказал дуб, ища поддержки у товарища.

     — А пруд весь светился от счастья! Он так и переливался всеми цветами радуги.

     — Зеленый, ты что, зазнался? — спросил дубок.

     — Сам Зеленый! Я разноцветный!

    Но фейерверк угас, и пруд стал чёрным, как ночное небо. Только луна, робко выглянув из-за тучки, отразилась в его глубине. Стало тихо-тихо. Долго потом не было таких праздников. Рощу и дом ждали большие перемены.

 

    Обычно старый дуб зимой не просыпался, а тут вдруг вышел из оцепенения — его нос кто-то облюбовал.

     — Пушок, это ты что ли?

     — Извини, батя, — сказал повзрослевший Пушок. — Ты не помнишь, куда я грибок спрятал?

     — Посмотри в верхнем дупле, — сонно сказал дуб.

    Хвост Пушка мелькнул в нём, и оттуда появилась довольная жующая мордочка.

    «Как здесь красиво зимой, — подумал дуб. — Если бы не мостик и не утки, я бы не поверил, что здесь есть пруд. Надо будет рассказать Зелёному, как по его спине ходят, катаются на коньках, на лыжах и спускаются с горок на санках. Ни за что не поверит!

    Буду спать, во сне теплее. Снежок, белый пушок, прикрой-ка меня своей тёплой шубой — до весны-то ещё далеко».

 

    Тревожно спит старый дуб. Кого-то из хозяев уже и не помнит, только имена мелькают в памяти: Мещанинов, Кайсаров, Артамонов. Последний продал свою часть рощи под строительство больницы. А вот Мариинских девиц да своего любимого хозяина Парусинова забыть не может, очень уж они ему по сердцу стали.

   «Когда Мариинский институт построили на месте губернаторской усадьбы, парк словно помолодел. Девочки жили здесь весь год, домой их только на праздники отпускали, и поэтому они ухаживали за садом и за парком, как за своими: дорожки мели, цветы сажали, деревья поливали. Они и сами были как цветы — банты в косах разноцветные шёлковые и фартучки белые. А пели как, заслушаешься. А как на лодочках катались, так все секреты сердечные друг другу и выкладывали. Хорошие девушки были.