Без детей, оказывается, нам нельзя

 

Как же беспомощна я была, сколько ошибок наделала и пустячных, и непро­стительных! Можно только удивляться ребячьему терпению. Со временем я поняла: главное — осмыслить, прочувствовать конфликт и извлечь из него урок. Вот так и накапливается опыт. Разумеется, не все запомнишь, да вовсе и не обя­зательно запоминать, а тем более записывать. Но события-то происходят еже­дневно, ежеминутно, чуть ли не ежесекундно! И каждый раз отзываться на них приходится немедленно: в книгу не заглянешь, консультироваться не у кого, да и некогда, «на потом» тоже не отложишь — как тут не наделать ошибок? О том, что они есть, всегда дадут знать дети: капризами, протестами, какими-то отклонениями от желаемой нормы. А ты, мама, каждый раз разберись, пойми, учись, «не позволяй душе лениться». И да здравствуют ошибки! Если они за­ставляют думать и становиться... добрей.

Никак не могу обойтись без восклицательных знаков, а ведь понимаю, что они часто лишь запутывают мысль. Вот и сейчас я вспомнила строгого Корчака, у которого нет пустых проходных фраз. В каждой — мысль, а подспудно эмо­ция— взведенной пружиной. Вместе все действует убедительно, неотразимо,.точно.

Например, его мнение (оно прямо противоположно моему) о ежесекундных и ежеминутных откликах на события: «Несказанно важно делать редкие, но; массированные замечания в виде дружелюбной беседы. Мы обычно боимся, что ребенок забудет; нет, он хорошо помнит, это, скорее, мы забываем и по­этому предпочитаем разделаться «по горячему следу», иными словами — не вовремя, жестоко».

Мне даже досадно стало, когда я прочитала первый раз эти строчки: а я-то думала... ну, конечно, Корчак прав. Я и сама много раз убеждалась в том, что в раздражении, то есть «по горячему следу», можно столько дров наломать, этих самых ошибок натворить... Лучше все-таки их предупредить. Поэтому не торопиться, сосчитать хотя бы до пяти, прежде чем отозваться. А еще лучше «дружелюбная беседа», для которой, конечно, надо выбрать подходящее время и место. Я согласна, разумеется, согласна... Но подождите, я не могу совсем отказаться от своих слов, я знаю, что в громадном большинстве случаев дети нуждаются в мгновенной реакции взрослого. И потом, какие же беседы с годо­валыми, двухлетними, даже трехлетними? Это с пятилетками можно уже про­бовать «говорить по душам», да и то не с каждым и не всегда, а раньше... А-а, вот в чем дело: доктор Корчак общался в основном с детьми уже «сознательных» возрастов, а мне, матери, приходится сначала иметь дело с младенцами, для которых слово без эмоции ничего не значит, а эмоция даже без слов — самый понятный язык. Но чувство на потом никак не отложишь, упущенного момента не вернешь.

Когда годовалый исследователь начинает стучать ложкой по кастрюльке, вы можете улыбнуться, по тарелке — вы нахмуритесь. А по стакану? А если взду­мает стукнуть по маминой руке или щеке? А вдруг ударит по пальчикам себя? Ну, конечно, вы отреагируете немедленно и по-разному. Сколько же таких «ло­жек» перебывает за день в руках неутомимого человечка? Про двух-трехлетнего я уж и не говорю — там задачи для взрослых потруднее. Понятно, что жить по­проще да полегче дети не дают и потом. Но это же и прекрасно! Они — вечный двигатель нашего развития, который творил бы с нами, взрослыми, чудеса, если бы не наша лень и не наша уверенность в собственной непогреши­мости.

Конечно, все мы учимся и у своих родителей, и у старших, и из книг, наконец, все искусство—об этом: как протянуть друг другу руки, понять себя и людей. И все же, по-моему, по преобразующей силе воздействия на человека ничто не может сравниться... с собственными детьми.

Люди, взрослея, часто утрачивают многое из того, чем так богато детство: непосредственность, свежее восприятие мира, неуемную любознательность и интерес к жизни, бескорыстие и глубину чувств... Общение с детьми заставляет как бы вернуться к этому животворному истоку жизни, постоянно поверять взрослую трудную жизнь надеждами и мечтами детства и юности. Кроме того, дети, живущие рядом,— это твое постоянное отражение, которое не сфальши­вит: каков ты, таковы и они. Никакое самое разнообразное общение со взрос­лыми этого не дает — слишком осложнено оно всевозможными условностями, знаниями, званиями, корыстными соображениями. А с детьми...

В педагогической литературе мне часто встречалась одна и та же мысль: воспитатель должен постоянно следить за собой, воспитывать себя, подавать детям пример. И мне всегда от этой вроде бы правильной мысли становилось не по себе: быть только на высоте? Вести себя только образцово-показательно? Я давно поняла, почувствовала, что главное условие контакта с детьми — искренность: с ними надо быть самим собой, Это меня всегда выручало. Однако как спорить с авторитетами?

И вдруг в «Календаре для родителей. 1982» (М., 1981. С. 57) читаю слове Б. Шоу: «Правильное воспитание детей в том, чтобы дети видели своих роди­телей такими, каковы они в действительности». А позже в воспоминаниях Т. Су­хотиной-Толстой нахожу: «Пожалуй, что правду говорят папа и князь, что надо делать так, как хочется, чтобы тогда, когда сделаешь дурно, чувствовать это. А если всегда делать хорошо, то делаешься собой довольна, и это очень про­тивно». Как обрадовалась я этим мыслям! Ну конечно, старание быть лучше, чем ты есть на самом деле, приведет к самодовольству, самоуверенности, а от­крытость, естественность заставит и успех, и ошибку пережить, перечувствовать, а значит, чуть-чуть измениться к лучшему. По ответной реакции детей всегда можно определить и свои промахи, и свои победы в сложном деле налажива­ния отношений. Ох и трудны бывают «детские» уроки! Мобилизуешь все для их решения: и чувства, и интуицию, и разум... Зато, если получится, прямо-таки физически ощущаешь: еще чуточку человека в тебе прибавилось. И в детях тво­их тоже... Если бы я сама этого не испытала, не поверила бы.

Скажем, всем нам хочется, чтобы наши дети были заботливы. А научить их этому — задача потруднее, чем самому проявлять заботу о них. Давно заме­чено, что нравоучения надоедают и не трогают; напоминания и упреки вызы­вают раздражение и строптивость; хуже всего подкуп: «Я тебе конфетку, а ты мне...» — это первый шаг к вымогательству, внешней заботе с подтекстом: «Что я с этого буду иметь?» Нет, нет — все это не то!

Самая распространенная ошибка — отстранить ребенка от всех дел, отка­зываться от его помощи, потому что матери всегда проще и быстрее что-то сделать самой, чем научить этому малыша. Каждый ребенок обязательно пытается подражать работающему: берется за веник или пылесос, за посуду, тряпку... Вот тут-то его бы и не оттолкнуть, а подбодрить, даже если мусор попадает не туда, куда надо, а чистая чашка плюхается снова в мыльную воду. Это пока еще не желание помочь. Важно пробудить у ребенка желание помочь. «Спасибо, мой помощник, как хорошо с тобой работается, как быстро мы все сделаем!» Дайте ему, вашему несмышленышу, радость почувствовать себя умелым, нужным, незаменимым! Минуты, затраченные на переделку, на обу­чение (ласковое, тактичное), на разговоры с ним, обернутся потом часами сэкономленного времени и той драгоценной заботой — помощью, о которой мы все, отцы и матери, так мечтаем.

Есть здесь, на мой взгляд, одна психологическая тонкость, которая до меня дошла не сразу. Не замечали ли вы такое: одному человеку помогать прият­но— он искренне радуется помощи, даже гордится ею, его чувство благодар­ности действует вдохновляюще, поднимает тебя в собственных глазах, начи­наешь чувствовать себя сильным, щедрым, нужным, и хочется быть таким долго-долго... Может быть, в этом заключается секрет известной женской «слабости», которая стимулирует мужское великодушие, сознание своего мужского достоинства, даже чувство ответственности?

А есть другие люди, как бы монополисты на любовь к ближним. Они сами — сплошное самопожертвование, но заботу о себе не приемлют. Среди женщин сейчас это встречается не так уж редко. Может быть, это одно из последствий эмансипации: сама, мол, могу и ни в чьей помощи не нуждаюсь?! Не миновало это и меня. Помогли разобраться дети. Началось, наверное, все с того, что как-то стеснялась помощи, отстраняла все попытки мне помочь. Даже гордилась тем, что могу обходиться без чьей-либо помощи: дескать, жалость унижает, забота нужна только слабому, а слабой я себя считать не хотела! Вот и получилось постепенно: и муж, и малыши перестали замечать, что я в их помощи все-таки нуждаюсь, и чем дальше, тем больше. Прошел год, второй… И накапливались во мне обида и недоумение: почему же они такие бесчувственные?

Выход оказался прост и естествен: мы стали учиться заботиться друг о друге, думать больше не о своих нуждах, а о нуждах другого. Например, не я стала говорить: «Помоги мне вымыть пол», а отец: «Ну-ка, давайте маме поможем с уборкой!»

Я как-то подумала: все-таки удивительно устроена семья — ничего лучше для нашего взаимного совершенствования в области человеческих отношений еще не придумано да и вряд ли будет изобретено. Посмотрите, какое диалектическое единство: дети бурно растут, меняются ежедневно, чуть ли не ежечасно, а мы, взрослые, уже малоизменяемы, стабильны. Детям нужна наша устойчивость, надежность бытия для защищенности, уверенности в незыблемое мира. А мы, взрослые, имея дело с постоянно меняющимся «материалом», вынуждены не ржаветь, не плесневеть — «самозатачиваться», чтобы не отстать детей, быть для них ведущими надолго.

Все то, что я пытаюсь объяснить так многословно, Пушкин выразил в нескольких фразах. И как сказал! Не могу удержаться от удовольствия снова и снова вместе с вами перечитать эти удивительные строки, с которыми Александр Сергеевич обратился к жене на четвертом году их супружества. Подчеркиваю: на четвертом — т. е. тогда, когда семейная жизнь успела одарить поэта не только розами, но и шипами. Наталья Николаевна в одном из писем, по-видимому, выразила беспокойство, что семья обременяет поэта, не дает ему сосредоточить на творчестве. И вот его ответ: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас» (8 июня 1834 г.). Воистину здесь нечего ни убавить, ни прибавить — по этому закону надо просто жить.

 

 

КАК БЫТЬ С РАБОТОЙ

 

БУНТ ПРОТИВ ЭМАНСИПАЦИИ

 

Читатель вправе спросить: «Семья, дети — это прекрасно. Но КАК БЫТЬ С РАБОТОЙ, той самой, которая, помнится, была у вас когда-то главным смыс­лом жизни?»

Только об этом можно было бы написать отдельную книгу — так много всего связано с этой трудной темой: от личных моих переживаний до глобальных социальных проблем. Проблемы оставим специалистам, а я займусь «пережи­ваниями». Я прошла через все сомнения, не исключая крайностей. «Золотую середину» найти оказалось нелегко.

Я уже говорила, что вступила в сознательную жизнь с бесспорным пред­почтением профессионального общественного труда всем остальным видам деятельности. Подчинять личное общественному было для меня законом жизни. Так жили мои отец и мать, многие рядом с нами, все лучшие люди, которых я знала. Сейчас мне страшно подумать об этом, но я могла отказаться иметь детей, если бы они помешали моему делу, примеров тому история женской эмансипации знает немало. Но родился сын, потом второй — я окунулась в мир незнакомых мне, удивительно светлых и чистых радостей и в омут бесконеч­ного, однообразного — но необходимейшего! — домашнего труда.

Началась какая-то совершенно новая для меня жизнь, в которой — я сразу почувствовала это! — я стала центром крошечной вселенной, ее своеобразным солнышком, без которого не только голодно, но и холодно всем большим и ма­леньким в доме. Если где-то там, за стенами дома, я была одной из многих, как бы вполне заменимой деталью, то здесь я оказалась незаменима. Каждый день, уходя на работу в библиотеку, я то и дело оглядывалась назад и долго видела две крошечные фигурки у калитки: они стояли, пока я не скрывалась с глаз. А я шла и чувствовала, что не должна уходить от них, что я делаю что-то не то, почти преступление. Ясли? Детский сад? Какие ясли? Теперь я и предста­вить себе не могла, чтобы отвести своих малышей куда-то в чужие стены и от­дать их в чужие руки. Мы нашли выход в том, что работали в разное время: Борис — с утра, я — вечером... И вот за 12 лет — семеро ребят и, кроме оче­редных и четырехмесячных декретных отпусков, ни месяца пропуска на работе.

Почему?

В самом начале: как же это — не работать? Потом: тяжело, непривычно, нудно целый день в домашней круговерти. А уж затем заработок, он был прос­то необходим нам тогда — жили мы трудно. И я снова и снова каждый день шла на работу, но было все тяжелее уходить из дома. Я исподволь чувствовала, что тут я нужна, что, уходя, я в чем-то обездоливаю не только детей, но и мужа... Я пыталась заглушить это чувство, считая его непростительной женской слабостью. Как я ошибалась! Из того времени в нынешнее до сих пор тянется немало наших семейных трудностей, а сделать что-то уже нельзя: время упу­щено, то самое, когда все только начиналось. Я испытывала все чаще недоволь­ство собой, острое чувство вины перед детьми, которым так не хватало моей ласки, тепла, моего внимания да просто налаженного упорядоченного быта.

В конце концов я пришла к настоящему бунту... против эмансипации. Я все больше убеждалась в том, что воспитание — самое что ни на есть государст­венное, общественное дело, в котором женщину-мать заменить не может никто.

Надо сказать, что все дети в то время у меня были еще маленькие, и, рву­щаяся между всеми навалившимися на меня обязанностями, я бунтовала: ма­тери так нельзя!

Нам в то время подарили репродукцию картины Леонардо да Винчи «Ма­донна Литта». Она висела у нас в комнате на самом видном месте и смущала меня своей тихой умиротворенностью и спокойной сосредоточенностью пре­красного материнского лица. Я вглядывалась в него и вспоминала пушкинское: «Служенье муз не терпит суеты...» — и снова и снова думала: «Самое великое в жизни женщины — материнство, потому что именно оно дает все творческие начала рожденному человеку. А мы, современные матери, на кого мы похожи? Что мы несем своим детям?» — и расстраивалась, не видя выхода.

Вот тогда мне и попалась на глаза статья Л. Н. Толстого о чеховской «Душеч­ке». Я приняла его взгляд сразу и безоговорочно. «Без женщин-врачей, теле­графисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее,— без таких женщин плохо было бы жить на свете».

Я донимала всех этой цитатой и своими саркастическими замечаниями в адрес современных «э-ман-си-пе» и издевалась даже сама над собой: «Туда же: статейки пишешь, с трибуны выступаешь — лучше бы дома порядок навела, Цицерон несчастный...» Смешно сейчас вспомнить, а ведь было, никуда не де­нешься. Пришлось мне переболеть и этой «подростковой болезнью» самоот­рицания и скепсиса. Заставила меня опомниться и «уравновеситься» простая мысль, показавшаяся мне поначалу парадоксальной: «А наши матери?» Я вспомнила тех, кого знаю,— не цацкались они с нами, своими детьми, пропадали с утра до вечера на работе, а из ребят надежные вышли люди: работящие, со­вестливые, добрые. Как так? Тут же вспомнились две нынешние знакомые — в прошлом домашние хозяйки; ничего путного из их воспитательной деятель­ности не вышло, хотя дома сидели «ради детей».

Разумеется, примеры можно привести и другие, прямо противоположные. Статистики у меня нет, и ни на какой серьезный вывод на основании этих фактов я не решаюсь. Просто воспроизвожу ход своих размышлений, чтобы до кара­тельней (так мне кажется) прозвучало то, что хочу дальше сказать.

Наши матери, нынешние прабабушки, вырвавшись из многовековой домаш­ней неволи, брались за любое дело с благороднейшим настроением подвиж­ничества и отдачи. Одно это уже делало их незаурядными личностями и вызы­вало гордость и уважение детей. Но было и другое: их отношение к материнству еще сохраняло старые представления о нем как о священной обязанности женщины, ее долге перед обществом. Поэтому им была присуща большая от­ветственность за то, какими вырастем мы, их дети. И наша жизнь, хоть и росли мы чаще всего без присмотра, всегда находилась под пристальным вниманием матерей. Тут нет никакого противоречия. Мы были действительно предостав­лены самим себе, но твердо знали, что все главные события каждого дня будут интересны, а потому и известны матери и отцу.

Итак, увлеченные своим делом родители (это всегда чувствовалось в доме!) и их интерес к нашей детской жизни — вот то главное, что растило нас. Роди­телям и в голову не приходило спрашивать с кого-то качество воспитания сына или дочери. Они спрашивали с себя и нас.

Матерям их участие в общественном труде помогло самоутвердиться, за­жить полнокровной жизнью. Такую мать невозможно представить себе обслу­гой, жертвенницей, рабыней при детях, муже. И это было прекрасно.

Что же произошло с нами, их дочерьми, а теперь уже и с внучками? Почему мы так заметались? Да что там заметались — многие уже без особого колеба­ния «сменили детские коляски на телевизоры», на путешествия, на диссертации. Почему? Отчасти я уже ответила на этот вопрос, когда рассуждала о последст­виях женской эмансипации, но там о материнстве я пока не вспоминала. Теперь эта тема становится для меня главной.

Итак, уважаемая обществом «священная обязанность» женщины быстро (за два поколения!) превратилась в непрестижную функцию — в простое дето­рождение или воспроизводство населения (слова-то какие!)

Размышляя над этим вопросом, я поняла, насколько тесно он был связан с политикой, превращающей людей в винтики государственной машины, кото­рая успешно вытравляет у женщин всякое стремление стать матерью. Любая работа выглядит привлекательней, чем воспитание детей, Там — восемь часов да еще выходные, отпуск, а дети — это забота и работа круглые сутки, месяцы, годы. Без передышки! Там — квалификация, мастерство, а с детьми — почти все ощупью, как в потемках. Там — зарплата, повышение благосостояния, а дети, как известно, сплошные расходы.

Что могло оправдать огромный труд, вкладываемый в развитие ребенка? Чего ради молодая мать, бросив интересное дело, друзей, развлечения, дол­жна была погрузиться в мир повседневной работы по уходу за младенцем, пе­реносить его болезни, капризы, вечно дрожать за него, ночи не спать, да при этом совершенно не быть уверенной в том, что вырастет тот, кого хотелось бы вырастить. Со всех сторон она слышит: «Как трудно с детьми!»; «С младенцем сидеть —хуже работы нет!»; «Ох и дети трудные нынче пошли — одно муче­ние!» А в то же время слышит и другое: «Вы, родители, в ответе...»; «От вас зависит…»; «Вы должны... вы обязаны, вы виноваты!..»

— Нет уж! Мне это ни к чему. Слава богу, в цивилизованной стране живем — запросто и без детей можно обойтись, а если уж родился — в ясли его, в сад, продленку, детдом — там специалисты, им платят... Логично!

Еще сто лет назад проблемы не было: рождалось сколько «бог даст». Жен­щина примирялась с этим как с неизбежностью. Да иных дел для нее, как из­вестно, и уготовано, не было. Смысл ее жизни сосредоточивался на материн­стве, и для большинства женщин оно сводилось к тому, чтобы прокормить детей, уберечь от болезней, не надорвать ранней тяжелой работой.

Выходит, раньше женщины не могли миновать материнства, потому что он было неизбежно — так распорядилась природа, да и жизненно необходимо требовались наследники и кормильцы, прежде всего на этом зиждилось в обществе уважение к материнству. А зачем им теперь этот тяжелый пожизненный труд? Попробуйте ответить на этот вопрос убедительно, у меня долго это не получалось даже для самой себя. Потом наконец поняла, что в наше врем материнство может стать не просто подчинением природе, не только долгом перед обществом, но тем, чем оно и должно быть у людей,— главной духовно потребностью в прекраснейшем из творчеств — в сотворении нового человека как продолжения себя. Эта потребность в духовном бессмертии всегда была уделом немногих, а должна стать достоянием всех!

Я отдаю себе отчет в том, что говорю, пожалуй, слишком торжественно. Н как сказать об этом иначе? А главное, как к этому прийти? И как все-таки быть с работой? Я отвечу на эти вопросы. Но прежде расскажу об одном своем открытии.

 

ЧЕТЫРЕ МАШИ «ИПОСТАСИ»

 

Постоянное унизительное ощущение своей несостоятельности подчас ввергало меня в уныние и даже отчаяние. Но я сопротивлялась, изобретая для себя всякие способы утешения и взбадривания. И вот однажды горестные размышления привели меня к настоящему открытию. Оно помогло мне понять не тол» ко себя, но и других, подтолкнуло к очень важным мыслям и выводам.

А дело было так. Как-то, в «минуту жизни трудную», когда я еще раз окончательно убедилась в своей бездарности и неприспособленности, а заодно в мужской черствости и неблагодарности, я взяла листок бумаги и, капая на него слезами, вывела на нем: «Мои обязанности». Потом зачеркнула «мои», написала «наши» и разделила листок вертикальной чертой; сейчас посмотрим у кого из нас получится больше — мне очень хотелось доказать мужу, что я, впрочем, и так понятно, что я хотела доказать.

После не очень долгих размышлений и немногих зачеркиваний я обнаружила в каждом из нас по четыре «ипостаси» (ипостась — от греч. hypostasis-сущность, основание). Каждой из них соответствует своя сфера деятельноcти. Если совсем коротко, то вот они:

он — работник, муж, отец, хозяин дома;

она — работница, жена, мать, хозяйка дома.

Сразу хочу объяснить, какой смысл (условно!) я вкладываю в эти термины, чтобы не было путаницы в дальнейшем.

Работник и работница — сюда я включаю профессиональную и любительскую деятельность (или поиск ее), в которой человек осуществляется как мастер. Это буквально работа, за которую мы получаем зарплату, или общественное дело на благо людей, или это хобби, где мы удовлетворяем какую-то свою потребность в творчестве.

Муж и жена — две первоосновы семьи, мужское и женское ее начала, взаимонезаменяемые и взаимодополняющие друг друга. Их человеческая любовь, сплетенная из трех влечений — души, ума и тела, создает условия для расцвета личности мужчины и женщины. Известно: мужчина — полчеловека, женщина — полчеловека, только вместе они человек.

Отец и мать — это не просто родители, а люди, взявшие на себя ответствен­ность за тех, кого они родили, перед самими собой, перед детьми и перед об­ществом, в котором их дети будут жить. Вклад каждого в эту общую ответст­венность своеобразен и невосполним. От их гармонии зависит будущее счастье их детей.

Хозяин и хозяйка дома (быт) — создатели (тоже каждый по-своему) той са­мой материальной микросреды, которая помогает всем живущим здесь чувст­вовать себя действительно как дома, в котором жить сами стены помогают — так до мелочей все знакомо и подогнано каждому по душе.

Конечно, у нас много других обязанностей, но все они второстепенны по сравнению с этими четырьмя.

Итак, главные наши «ипостаси» у меня перед глазами. Справедливость и рав­ноправие пока налицо: получается, как в песне — все пополам. Однако пойдем дальше. Теперь надо бы прикинуть, сколько у кого и на что идет времени. Вот сейчас сразу и выяснится, что на хозяйство и детей у меня уходит больше вре­мени, чем у него,— это раз. Затем я чаще, чем он, трачу время, например, на помощь в его делах: плакаты рисую, рукописи правлю, игры делаю (одних ри­сунков к ним сколько!). И вообще давно уж стараюсь вникать во все его заботы, чего о нем, например, по отношению ко мне сказать нельзя. Да, нельзя!.. Мне снова становится жалко себя, совсем, совсем у меня не остается времени на какие-то свои дела, даже почитать не успеваю, разве это справедливо?! А он...

А что он? Тут я «натянула вожжи»: «Давай все же по совести». В самом деле, сколько он отдает времени детям: разные игры, пособия, спортивные соору­жения— и все своими руками. А дом? Ремонты, бесконечные починки, пере­стройки— все на нем... Тут я вспомнила его руки в вечных ссадинах и мозо­лях— и стыдно стало: что же это я считаться вздумала? Да он даже ночами си­дит над своими таблицами, статьями, книгами, рукописями, кубиками, графи­ками; если его не накормишь, он и не попросит, позабудет, а я...

И скомканный листок летит в корзину. Так бы и не состояться моему откры­тию, если бы не пришла мне в голову такая странная мысль: «Вот у Бориса все ясно: главное — дело, остальное — постольку-поскольку. А у меня что главное? И есть ли оно у меня?» Я стараюсь везде успеть одинаково, но...

Я снова достала выброшенный листок, расправила его и задумалась. И прав­да, за все хватаюсь, а ни в чем фактически не состоявшийся человек. До высо­кого профессионализма в своем библиотечном деле я так и не доросла и вряд ли дорасту — нет возможности всерьез сосредоточиться на нем, семья требует многого. Так, теперь жена. Гм... Душечки из меня пока не получилось — «только учусь». Но учиться этому, не ломая себя, а перестраивая, сложно: здесь требуется перестройка двух — меня и его. На одно это целая жизнь нужна, а где же у нас запасная?

Мать... Нет, об этом потом. Сначала хозяйка — тут проще. Из меня хорошей не выходит. Раньше я и не старалась в этом преуспеть, а теперь хоть бы и поста­ралась — ничего не выйдет, потому что домашнее хозяйство потребует еще половину меня, а у меня же еще дети — их я никак не могу поставить на послед­нее место. А сейчас вышло на последнем? Нет, надо совсем не так. Во-первых, _я — мать, наверное, это главное... Да какое же главное, если ребят не вижу по целым дням, не знаю, как у них в школе, не успеваю с ними даже поговорить! Ну, совсем запуталась...

МОЯ СХЕМА ПРЕДПОЧТЕНИЙ

 

Тут-то и появилось спасительное: да надо ли везде успевать одинаково? Всякое дело требует сосредоточенности. Нельзя же быть (для меня, по крайней мере) сосредоточенной сразу на всем. А если установить очередность дел по их важности. Но в разное время, в разных обстоятельствах, у разных людей и очередность эта будет неодинаковой, например: до женитьбы и после того как в семье появился ребенок. У мужа одна роль, у жены — другая...

Я увлеклась и, поколдовав на бумаге, сначала разграфила, а потом (после долгих размышлений, колебаний и перестановок) заполнила графы вот так:

 

	Периоды жизни	Самое главное	На 2-м месте	На 3-м месте	На 4-м месте
1.	Наша юность — до встречи с нею (с ним)	Поиск дела, работа	Поиск его (ее)	Родители его (ее)	Быт
2.	От встречи до рождения ребенка	Он (она)	Работа	Быт	Родители его (ее)
3.	В семье дети — дошкольники	Он: работа Она: дети	Жена Муж	Дети Работа	Быт
4.	Когда дети — школьники	Он: работа Она: дети	Дети Работа	Жена Муж	Быт
5.	Дети выросли (от 16 — 18 лет и старше)	Работа	Он (она)	Дети и внуки	Быт
6.	Нам за шестьдесят	Он (она)	Работа	Внуки	Быт

 

Непривычно? Сложно? Скучно? А может быть, просто смешно? Для кого как, а для меня это и было открытием, прямо-таки «таблицей Менделеева» семей­ной жизни. Чтобы никто не догадался о происхождении этой «социологической таблицы», я дала своему несерьезному детищу самое серьезное название: «Схема предпочтений семейно-социальных ролей мужчины и женщины в раз­ные периоды их жизни» — и стала показывать ее разным знакомым, не призна­ваясь в авторстве. Результаты были неожиданны: шуточной мою затею никто не признал, наоборот, она вызывала удивление, споры, нередко даже возмущение: «Когда это сотворили, в прошлом веке, что ли? Где это видано, чтобы у женщины в самый расцвет ее жизни — от 20 до 40 лет! — на первом месте были дети?! А в самом начале ее профессиональную деятельность вытесняет на третье мес­то еще и муж? Ничего себе, равноправие!»

Одна моя давнишняя приятельница, женщина деловая и эрудированная, в качестве опровержения «этой чепухи» принесла даже книжку А. Горбовского «Год 2000 и далее» и показала мне подчеркнутые красным строки: «...По утвер­ждению некоторых западных футурологов, в мире будущего «дети будут со­ставлять редкость»... Материнство уже не будет в почете; появление ребенка начнут воспринимать как угрозу всеобщему благополучию». Я полистала книгу, увидела названия глав: «Дипломы и книги вытесняют детей», «Телевизоры вмес­то детских колясок»... Мне стало не по себе.

— Но это все же не про нас,— начала было я.

Она перебила:

— Этот процесс идет во всем цивилизованном мире. Так чему же верить?

Откуда ты взяла эту «схему»? Какой чудак ее составил? Пришлось признаться. Она расхохоталась:

— Как ты только до этого додумалась! У самой семеро — понятно, смыслом твоей жизни стали дети, так ты теперь и другим его навязываешь. Ну вот, ты даже родителей на третье место загнала у молодых: «Предки, вы — пройден­ный этап!» Так, что ли?

— Да почему же пройденный этап? На третье место — это не значит «поза­быты - позаброшены». Я ведь говорю: важно все, ни о чем нельзя забывать, но что-то становится в определенный период жизни главным, как бы доминантой, к которой подключается остальное. Ты сама много о своих родителях думала, когда к своему Сане на свидания бегала? Один Санечка и был на уме. И пра­вильно: до родителей ли тут? Раз в жизни выпадает у человека время, которое можно и нужно отдать своей половине. Ведь это на всю жизнь, всему основа.

— Основа,— фыркнула она,— ты же знаешь, не вышло у нас с Александром в жизни.

— Значит,— смеюсь,— поторопились: свиданий недобор вышел.

— Да ну тебя! — отмахнулась она.

Так я ни в чем ее и не убедила, да, собственно, и не пыталась. Мы думали, говорили, чувствовали на разных языках, причем она, бездетная, считала себя «шагом вперед» на пути цивилизации (недаром красным карандашом подчерк­нула те ужаснувшие меня строчки), а меня, многодетную,— атавизмом, явле­нием отживающим, бесперспективным... Что ж, тут еще было над чем подумать: я и сама считаю, что у цивилизованных людей многодетность — удел немногих, тому есть существенные причины.

Раньше, сколько бы ни было детой в одной семье, их воспитывали но столько сами по себе родители, сколько традиции, поддерживаемые всем окружаю­щим ребенке миром. Ими руководствовались и матери, и отцы, и деды, и баб­ки— все. И вмешательство извне в этот традиционный ход жизни встречалось неприветливо, осуждалось. И понятно: «мир» утверждал так свою основатель­ность, устойчивость, жизнеспособность и не позволял никому своевольничать, расти вкривь и вкось, как заблагорассудится. Жесткая получалась педагогика, но зато она выводила в люди надежно, давала и нравственный стержень, и рабо­чую хватку, и навыки общения с людьми.

Теперь же, хоть и есть у нас, конечно, общепринятые нормы поведения, многие старые традиции уже не действуют, а новые еще не успели устояться. И родителям приходится каждого из детей самим выводить на определенный «уровень социализации», прежде чем они окажутся в руках специалистов — воспитателей в детсадах и школах. А если учесть, что в этом процессе наше общественное воспитание пока может больше помешать, чем помочь, то рас­считывать родителям надо только на свои силы. Это дело требует кропотли­вого труда, большой сосредоточенности, высокой культуры общения, огромной ответственности — без всего этого большая семья, по-моему, теперь не может быть благополучной.

Когда у нас дети были маленькими, я, отвечая на вопрос «Сколько надо иметь детей?», храбро (и искренне!) говорила: «Чем больше, тем лучше». Теперь, когда я узнала, какого напряжения требует от родителей взросление одного - двух, а тем более многих детей, я отвечаю иначе:

— Один — плохо; это, кажется, уже не нужно доказывать. Двое — лучше, но между двумя близкими по возрасту детьми всегда стоит альтернатива: или-или, и дети часто бегут к взрослым, как к судьям. Оптимально, по-моему, трое, потому что «триумвират» всегда может сам себя обслужить — и в деле, и в игре, и в конфликтах он составляет такое сообщество, где всегда есть «большинство», присутствует «лесенка возрастов» и где поэтому нет нужды часто обращаться за помощью к матери и отцу. Четверо и больше детей для тех, кто обладает особым желанием и умением сосредоточить свое внимание на детях, но вни­мание, которое им не во вред!

Это вкратце. Как видите, для меня многодетность вовсе не образец для под­ражания. Но считать бездетность благом для людей и для человечества?! И об­винить меня в том, что свой смысл жизни навязываю другим?! Этого моя душа не принимала. Конечно, я давно уже интуитивно чувствовала (и моя схема от­разила это), что главным делом женщины (подчеркиваю: не единственным, а главным) действительно должно быть материнство. И это нужно, жизненно необходимо не только детям, но и нам, женщинам и мужчинам, Но как это доказать?

Я смотрю на свою схему, Мне уже много раз пришлось и комментировать, и отстаивать ее, Я могу объяснить, почему я выбрала именно это расположение всех «ипостасей» — все не случайно и все взаимосвязано в моих рассуждениях. Конечно, это всего лишь схема, наивная попытка объять необъятное, но чем дальше, тем больше серьезных размышлений вызывает она у меня, Я спорю и сама с собой. Особенно трудно мне было объяснить и оправдать вот что.

— Как же так? — говорили мне,— Женщина получит образование, а про­фессионально не состоится, отстанет от коллег, деквалифицируется — кто же на это согласится? Это обидно для самой женщины, невыгодно государству.

— Но,-—пыталась возразить я,— если главное для матери—дети, это вовсе не значит, что она совсем не должна работать, Работать надо обязательно, но...

— Что — но? На полставки? Менять профессию? — спрашивали меня, и я не знала, что ответить. И, правда, страшно потерять квалификацию в любимом, избранном деле. Самые молодые, а значит, самые плодотворные годы отдать детям? А потом упущенного не вернешь! Так? Против этого трудно было воз­разить. Но интуиция опять-таки подсказала: материнство не помеха в деле, а путь к его одухотворению, своеобразному очеловечиванию, что ли. У матери каждый день общения с людьми наполняется животворной силой доброты и со­чувствия — эти материнские чувства обязательно распространятся на всех лю­дей, которые рядом. Стремление к овладению мастерством согрето у нее же­ланием быть в глазах детей созидателем жизни, а не жалким потребителем ее благ. Нет, материнство и работа обогащают, должны обогащать друг друга! Но как же тогда самые лучшие молодые годы для творчества? Ведь они же и луч­шие годы материнства. Как это совместить?

 

ОДНО ДРУГОМУ ДОЛЖНО ПОМОГАТЬ!

 

Однажды мне попала в руки статья Д. Н. Карпухина и А. Б. Штейнера «Жен­ский труд и труд женщин» (см.: ЭКО. 1978. N2 3. С. 38—39). Меня заинтри­говало прежде всего само название — давно думала о том, что у женского труда обязательно должна быть своя специфика. Начала читать — интересно, очень интересно! И вдруг абзац, который меня просто ошеломил: в нем раз­решалась моя мучительная задача, как соединить несоединимое. Я очень бла­годарна авторам статьи, но мне кажется, что они сами не вполне оценили то, что написали, а мысль, на мой взгляд, наиважнейшая.

«Социально-экономическая эффективность труда женщин полнее достигает­ся только в тех видах работ и только тогда, когда учитываются специфика и особенности женского организма.

Различаются ритмы развития физических, интеллектуальных и иных спосо<