Стратегия: освоение пространства и времени

 

В средневековой стратегии доминировали, по‑видимому, два основных принципа: один – боязнь полевых сражений, столкновений на открытой местности, а другой – своего рода «осадный рефлекс», иначе говоря «автоматическая реакция на атаку, состоящая в том, чтобы скрыться в укрепленном месте, способном обеспечить оборону»[547]. Отсюда своеобразный характер подавляющего большинства вооруженных конфликтов Средневековья: очень медленное продвижение нападающих, упорная оборона атакуемых, ограниченные во времени и в пространстве операции, «лихоимная война», «стратегия побочных выгод», когда каждый сражающийся или отряд, часто сам по себе, искал прежде всего немедленной материальной прибыли. У современников имелось особое выражение для обозначения таких ограниченных военных действий – «воинственная война» (guerre guerroyante), состоящая из взятия и сдач крепостей, неожиданных нападений, рейдов, засад и вылазок[548]. «На войне <...> прежде всего грабят, часто ведут осады и иногда вступают в сражения». Более того, за недостатком денег, людей, вооружения, провианта многие военные планы не реализовывались: «Кампания, доведенная до конца, была исключением, а прерванная – правилом»[549].

Чтобы сдерживать возможных агрессоров, некоторые государства строили протяженные линии обороны. Это, прежде всего, знаменитая Великая китайская стена Срединной империи, возведенная против степных кочевников в III в. до н. э., позднее несколько раз достраивавшаяся и перестраивавшаяся, особенно в XV в. при династии Мин. Такова и пограничная линия Римской империи, представлявшая собой иногда просто ров с валом (Сирия, Северная Африка), а в других местах – целую систему укреплений со рвами, валами, стенами, сторожевыми башнями, шанцами и лагерями (на протяжении 500 км германской границы, проходящей через Декуматские поля; стена Адриана в Британии от устья Тайна до Солвей Ферт, а севернее – стена Антонина).

Средневековому Западу было глубоко чуждо такое решение проблемы по нескольким причинам: государственные структуры долгое время были слабы, поэтому не хватало финансов и рабочих рук; из‑за многочисленности мелких политических организмов складывалась ситуация, когда помимо внешней опасности могла возникнуть и внутренняя; в системе фортификаций привилегированное место отводилось, и вполне справедливо, изолированным пунктам обороны.

Это не означает, что на Западе не было пограничных зон (или марок), организованных и понимаемых как оборонные; то были англо‑шотландская и англо‑уэльская границы, германские марки (против славян), бретонская марка, границы Ливонии, Гранады и области Кале[550]. В XIV‑XV вв. по завершении кампании принято было распускать большую часть армии и организовывать защиту границ с помощью сети гарнизонов, или «постоев». Эта сеть могла быть плотной и глубокой, дабы помешать просачиванию или прорыву сил противника, который или рисковал оказаться раздробленным и отрезанным от своих баз при отступлении и прохождении между оборонными пунктами такой сети, или должен был брать одну крепость за другой со всей неизбежной медлительностью этого процесса. Прекрасный образец такой глубокой обороны дает карта «постоев», содержавшихся правительством Филиппа Валуа по обоим берегам Гаронны в сентябре 1340 г. накануне перемирия, подписанного в Эплешене, которое сразу же прекратило вражду (карта 3).

Карта 3. Глубокая оборона. Основные французские гарнизоны к северу и югу от Гаронны (сентябрь 1340 г.).

МАРМАНД – гарнизон численностью не менее 200 всадников и пехотинцев.

Эгийон – гарнизон численностью от 100 до 200 всадников и пехотинцев.

Лаплюм – гарнизон численностью менее 100 всадников и пехотинцев.

Робер де Бальзак, рассуждая о том, что следует, по его мнению, предпринять государю, которому угрожает нашествие, рекомендует «охранять пограничные укрепления». А далее есть две возможности: или собрать большую армию, которая встретит противника «при вступлении в свою страну», или «отремонтировать, снабдить припасами, артиллерией и людьми главные крепости на границе и снести те, что невозможно удержать, а также увести весь скот от границы в глубь страны, а все продукты из сельской местности свезти в укрепленные места, дабы враг ничего не нашел, когда войдет, чтобы осаждать и воевать»[551].

Однако можно привести и несколько примеров протяженной линейной системы фортификаций: это ров Оффы (VIII в.) против бриттов Уэльса; в начале IX в. датчане возвели земляной вал, укрепленный деревом, чтобы перекрыть 15‑километровый Ютландский перешеек; в тех же краях Карл Великий устроил против ободритов «саксонский рубеж» (limes saxonicus), проходивший примерно с севера на юг[552]. Чаще же всего достаточно надежным препятствием для вторжения войск, действия которых были близки к разбою, считались простые рвы: так, по приказу епископа Льежской области в 1454 г. (как и в 1439, а также в 1465 г.) был создан «пояс безопасности», который «состоял из широких рвов вкупе с естественными и более ранними искусственными препятствиями и шел от Юи до Сен‑Трона», а далее до западных рубежей графства Лооз[553]; согласно Роберу де Ториньи, в 1169 г. Генрих II «велел прорыть глубокие рвы между Нормандией и Францией против бандитов» – это были так называемые Королевские рвы (Fosses‑le‑Roi) в Перше, которые располагались вдоль рек Авр и Сарт и тянулись от Нонанкура до Мель‑сюр‑Сарта[554] (карта 4).

О стратегии вспоминали даже при проведении небольших операций, если сознательно определяли приемы и средства достижении цели. Свидетельством тому является непродолжительный поход Эдуарда III в Камбрези, Вермандуа и Тьераш осенью 1339 г., совершенный для того, чтобы устрашить противника, Филиппа Валуа, максимально подорвав его экономический потенциал, и по возможности спровоцировать его на полевое сражение. При этом король Англии мог рассчитывать на 1600 кавалеристов, 1500 конных лучников и 1650 пеших лучников и пикинеров из Англии, а также на 800 кавалеристов, набранных в Нидерландах и Германии; к этому значительному по тем временам экспедиционному корпусу присоединялись контингента союзников – герцогов Гельдернского и Брабантского, маркграфа Юлихского и графа Геннегау[555]. Экспедиция началась 20 сентября в Камбрези; в ожидании полного сбора войск англичане сделали несколько попыток («приступов, стычек, нападений») захватить Камбре. Эдуард III выступил 9 октября и, переправившись через Шельду, обрушился на Французское королевство; вечером он остановился в аббатстве Мон‑Сен‑Мартен близ Перонна, тогда как герцог Брабантский расположился в аббатстве Восель. 10 октября к Эдуарду III прибыли отправленные папой Бенедиктом XII кардиналы, которые безуспешно пытались склонить его к мирным переговорам; в течение нескольких дней Эдуард III оставался на месте, а в это время его войска попытались взять приступом замок Оннекур‑на‑Шельде и предприняли рейды до Бапома, Перонна и Сен‑Кантена. 14 октября король двинулся дальше, разрушив по пути монастырь Ориньи‑Сент‑Бенуат, тогда как графы Нортгемптон и Дерби опустошали область Лана до Креси. После остановки в аббатстве Фервак (коммуна Фонсом) Эдуард III перешел Уазу (16 или 17 октября), некоторое время провел в аббатстве Боэри (коммуна Макиньи), прошел южнее Гиза, затем поднялся на северо‑восток и остановился между Ла Фламангри и Ла Капель‑ан‑Тьераш до 23 октября. Там он расставил свою армию в боевом порядке, поджидая войска Филиппа VI, которые, собравшись между Сен‑Кантеном, Перонном и Нуайоном, пошли затем тем же путем, что и Эдуард III, и 20 октября дошли до деревни Бюиронфосс. В течение нескольких часов 22 октября обе армии были готовы вступить в сражение, но советники французского короля убедили его не выдвигать свои силы, приведя несколько доводов: это была пятница (наследие запрета, восходящего к Божьему перемирию), лошади устали после перехода в 5 лье и были не кормлены, наконец, его армии пришлось бы идти плохой дорогой. В ночь с 23 на 24 октября Эдуард III неожиданно ушел в Брюссель, а затем в Антверпен. Битва не состоялась, но экспедиция оставила глубокие следы: один источник говорит о 2117 «сожженных и разрушенных городах и замках»; даже если эта цифра сильно преувеличена, тем не менее ущерб был нанесен огромный. Об этом свидетельствует благотворительная миссия по разоренным областям папского посланца Бертрана Кари, прибывшего несколько месяцев спустя[556] (карта 5).

Карта 4. Граница между Першем и Нормандией в XII в.

(По: Jouaux B. Les Fosses‑le‑Roi dans Chateaux forts et guerres au Moyen Age. // Cahiers percherons. 1978. N. 58).

Экспедиции другого типа проводились на большее расстояние и в более быстром темпе. Классический пример – поход Черного принца в октябре‑ноябре 1335 г. от Атлантики до Средиземного моря через Лангедок; менее чем за 2 месяца он прошел 900 км, в среднем по 15 км в день – результат удивительный, если вспомнить, что он взял несколько городков и пригородов (Авиньоне, Монжискар, Кастельнодари, нижний город Каркассона) и что на обратном пути шел с колоссальной добычей, замедлявшей продвижение[557] (карта 6).

Карта 5. Миссия милосердия Бертрана Кари в областях Северной Франции (Камбрези, Вермандуа, Тьераш), разграбленных во время похода Эдуарда III в 1339 г.

(По: Carolus‑BarreL. Op. cit.)

Карта 6. Поход Эдуарда, принца Уэльского (октябрь‑ноябрь 1355 г.).

В более крупных кампаниях также проявляется продуманная общая стратегия, как, например, в походах Карла Великого против Саксонии, завоевании Англии нормандским герцогом Вильгельмом[558], английских экспедициях 1346 и 1356 гг.[559], в завоевательной войне Эдуарда I с Уэльсом в 1294‑1295 гг.[560] Наиболее удачной в этом роде была, возможно, кампания Карла VII (1449‑1450 гг.) по отвоеванию Нормандии. Она началась в конце июля после разрыва Турского перемирия, вследствие взятия Фужера отрядом Франсуа де Сюрьенна (24 марта 1449 г.), и проводилась сосредоточенным наступлением трех корпусов. На востоке, со стороны Бове, графы д'Э и Сен‑Поль переправились через Сену, взяли Понт‑Одемер, Пон‑л'Евек и Лизье и приступили к методичному освобождению области Бре. На юге Дюнуа в звании генерального наместника вошел в Верней, затем соединился с Карлом VII в Лувье, захватил Мант и Верной и продолжил наступление до Аржантана. А на западе армия герцога Бретонского Франциска I и коннетабля Франции Артюра де Ришмона взяла Кутанс, Сен‑Ло, Карантан и Фужер.

Пока эта последняя армия размещалась на зимние квартиры, другие, перегруппировавшись в начале ноября, добились капитуляции Руана и взяли Гарфлер, Беллем, Онфлер и Френе‑ле‑Виконт.

Английское правительство отреагировало с запозданием, послав на помощь небольшую армию под командованием Томаса Кириэла, которая высадилась в Шербуре 15 марта 1450 г. Этот экспедиционный корпус, отбив несколько местечек в Котантене, двинулся к Бессену, но был разбит у Форминьи (15 апреля) объединенными силами графа Клермона и коннетабля де Ришмона.

Последний этап кампании отмечен падением Кана, куда бежала большая часть англичан, оказавшихся осажденными четырьмя армиями: королей Карла VII и Рене Сицилийского, герцога Алансонского и канцлера Франции Жана Жювенеля, коннетабля и графа Клермона, наконец – Дюнуа и сеньора д'Орваля. Последние опорные пункты англичан: Фалез, Донфрон и Шербур – пали, как перезревшие плоды. Жан Шартье, как и другие хронисты, не мог скрыть восхищения. Он писал: «И завоевано было все герцогство Нормандское, все бурги, города и замки изъявили покорность королю всего лишь за год и шесть дней, и это великое чудо достойно удивления»[561].

Поскольку сухопутных карт тогда не было, следует предположить, что штабы, способные спланировать и осуществить подобные операции, были хорошо осведомлены о местностях, где должны были разворачиваться войска; для этого использовали «путеводители», постоянно прибегали к помощи «проводников», шпионов или изменников, купцов, монахов, авантюристов, что почти не являлось проблемой для того общества, одной из характерных черт которого, бесспорно, была мобильность[562]. Напомним, что морские карты стали регулярно использоваться при подготовке и осуществлении плаваний по Средиземному морю с середины XIII в., а свидетельство использования сухопутных карт в военных целях относится к самому концу Средневековья: в отделе карт и эстампов Национальной библиотеки в Париже хранится военная карта Ломбардии, составленная, несомненно, по случаю войны Венеции с Миланом (1437‑1441 гг.); на этой карте среди прочего отмечены каменные и деревянные мосты, дороги (с указанием арабскими цифрами расстояний в милях), укрепления. Во Франции одним из первых, кто предлагал государю, пожелавшему захватить какую‑либо страну, «делать ее зарисовку», был Робер де Бальзак (1502 г.), считавший, что это нужно не только для того, чтобы знать путь следования от города к городу, но и для того, чтобы иметь представление о естественных препятствиях – реках и горных хребтах[563].

Таким образом, можно сказать, что военачальники Средневековья хорошо ориентировались на местности и способны были постигать и осуществлять «большую стратегию», управляя подчас очень широкими театрами военных действий. Но умели ли они учитывать и время? По этому поводу следует высказать два соображения: во‑первых, из‑за ограниченных государственных финансов содержание и оплата значительной армии более 4 или 5 месяцев были замечательным достижением даже для могущественной монархии позднего Средневековья, а во‑вторых, по самым разным причинам было гораздо легче и приятнее вести войну в теплое время года, и слова Фруассара, что «когда возвращается мягкое летнее время, то пора войска собирать в лагеря», были «общим местом», почти аксиомой[564].

Однако война отнюдь не считалась просто занятием, своего рода спортом с соответствующим образом жизни, вещью в себе. В основе своей она была средством достижения определенных целей, и ради этого власти без колебаний, в пренебрежение к сезонным ритмам, требовали или приказывали своим финансистам, маркитантам, следующим за армией, военачальникам и войскам прилагать усилия, подчас далеко выходящие за рамки общепринятых и приемлемых норм. Поэтому имели место и кампании, продолжавшиеся без перерывов целый год, и осады, не прерывавшиеся и посередине зимы (Кале, Орлеан, Нейс). Как заметил еще Филипп Киевский, в Испании, Италии и тем более в Святой земле необходимость приостановки военных действий на зимние месяцы была менее настоятельной, нежели в Европе за Пиренеями и Альпами. Но даже далеко на севере, не колеблясь, выступали в поход в конце года, если находили в этом какое‑либо стратегическое преимущество. Так было в шотландскую войну 1337 г.: «В это время король Англии узнал от мудрых людей, что, по общему мнению, Шотландию можно завоевать только зимой; поэтому он, собрав свое войско на праздник св. Луки Евангелиста, направил его в западные области». Иначе говоря, экспедиция должна была начаться 18 октября, в день св. Луки[565].

Нельзя даже сказать, что зимними кампаниями, в их процентном отношении к летним, можно пренебречь. На протяжении XV в. льежские войска, например, воевали в январе по меньшей мере девять раз[566]. Хронология 120 битв, сражений и столкновений XIV‑XV вв. дает следующую картину[567]:

Наконец, если чаще всего в наиболее амбициозные планы и расчеты глав государств и военачальников входили кампании максимум на год, то, бывало, рассматривались и предприятия изначально гораздо более долговременные, особенно походы в Святую землю: в начале XIV в. Марино Сануто Торселло представил папе военный бюджет на три года в размере 2 100 000 флоринов, из расчета 700 000 флоринов в год[568].

 

ТАКТИКА: ПОЛЕВОЕ СРАЖЕНИЕ

 

Как мы видели, в средневековых войнах полевые сражения были относительно редки. Случалось даже, что государи или военачальники формально предписывали своим войскам избегать любых крупных столкновений: так поступали Карл V после Пуатье, Людовик XI после Монлери и Карл VII на протяжении большей части своего правления. Война «одержимая» и «воинственная», состоящая из нападений на укрепленные места и их обороны, из малых и больших экспедиций, набегов, авантюр, забирала большую часть времени и сил.

В полевом сражении все видели кульминацию войны, главное событие, определявшее исход кампании, центральный эпизод, с которым, при всей его ограниченности во времени и в пространстве, связывались все страхи, ожидания и надежды[569]. Более того, в связи с ним возникали самые острые тактические проблемы, о чем и пойдет речь далее.

В средневековой военной истории известны не только битвы, представлявшие собой стихийные, беспорядочные столкновения, где командующие играли роль простых предводителей и, не отличаясь от других, держались в бою в первых рядах, где главной заботой воинов было выбрать себе достойного по сану и доблести противника, не думая о своих товарищах по оружию, где все сражались с какой‑то священной яростью, но готовы были быстро бежать, как только показалось, что удача изменила им, где всеми действиями руководила жажда личной добычи и выкупных денег, где могла внезапно и неудержимо возникнуть паника[570] с последующим повальным избиением или пленением мгновенно парализованных противников. При всяком описании открытого сражения необходимо избегать двух подводных камней: драматизации и рационализации, т. е. реконструкции a posteriori тактики или крупномасштабной карты, чего, быть может, вовсе не было и даже не предусматривалось[571].

Тем не менее, критическое изучение источников позволяет выявить существование нескольких фундаментальных, нормативных тактических принципов, следование которым считалось если не обязательным, то, по крайней мере, очень желательным.

Существенно упрощая проблему, можно рассмотреть три составляющих диспозиции – кавалерию, спешившуюся кавалерию и пехоту.

В первом случае кавалерия выстраивалась по вытянутой линии на весьма небольшую глубину, вероятно, в три или четыре ряда. Таким образом, поле сражения шириной в 1 км (случай редкий) могло вместить от 1 500 до 2000 кавалеристов, образовывавших батальон, который составляли стоящие в ряд тактические единицы, называвшиеся знаменами или отрядами, обычно из кровных родственников, членов линьяжа или вассалов, воевавших вместе под одним знаменем, с одним предводителем и общим боевым кличем. Боевой порядок был очень плотным; если воспользоваться расхожими для текстов той эпохи выражениями, кавалеристы с копьями должны были стоять так близко друг от друга, чтобы брошенная перчатка, яблоко или слива не упали бы на землю, а попали на поднятое вверх копье, или чтобы между копьями «и ветерок не пролетел»[572]. В такой боевой линии редко начинали движение все сразу, сектор за сектором, обычно наступая справа[573]; каждый сектор мог соответствовать соединению, именовавшемуся «эшелоном» («echelle»), позднее ротой или эскадрой[574]. Кавалерийские отряды по данному сигналу медленно трогались с места («медленным аллюром», лат. gradatim, paulatim, gradu lento), сохраняя линию строя; постепенно скорость увеличивалась, достигая максимума в момент столкновения. Говоря о кавалерийских атаках, латинские тексты употребляют многозначительные наречия: сильно, сильнейшим образом, сильно, страстно, стремительно, быстрейшим образом (acriter, acerrime, fortiter, vehementer, impetuose, velocissime)[575]. А Жан де Бюэй рассуждал так: «Конный батальон должен с яростью налетать на противника, но нужно следить за тем, чтобы не проскочить слишком далеко вперед, ибо отклонение от линии боя и возвращение влекут за собой поражение»[576]. Когда кавалерия при атаке сталкивалась с пехотинцами, то ее задачей было нарушить их строй, разбив на мелкие группы, «развалить», «расстроить», «посеять беспорядок». Того же самого добивались в отношении конного противника, но в этом случае стремились добраться до лошадей, чтобы выбить из седла всадников, затем вступали в дело оруженосцы, мародеры, вооруженные слуги, которые завершали дело. Когда атака проваливалась, то кавалеристы отступали, и пока соседние соединения замещали их, они выстраивались и атаковали снова[577].

Если же наличный состав был слишком многочисленным, чтобы выстроиться в одну боевую линию, то в нескольких десятках метров сзади ставили другие батальоны, составлявшие силы запаса или поддержки, кроме того, часто формировали левое и правое крыло для зашиты флангов или обхода противника. Так что, по крайней мере в позднее Средневековье, армия могла быть разбита на пять корпусов левое и правое крыло, авангард, центральный батальон и арьергард[578].

Второй важный тактический прием – спешившаяся кавалерия. Вопреки бытовавшему мнению, его возникновение датируется не Столетней войной и не связано с появлением английских лучников на континентальных полях сражений. Если сами французы долгое время игнорировали спешивание кавалерии, то в Империи его использовали весьма часто. По поводу одного из эпизодов крестовых походов в Святую землю, когда в 1148 г. римский король Конрад III и его рыцари сражались пешими, хроника Вильгельма Тирского объясняет, что «тевтонцы обычно так делают, когда того требуют обстоятельства»[579]. Англо‑нормандские рыцари также спешивались в битвах при Тенчебре (1106 г.), Бремюле (1119 г.) и Бургтерульде (1124 г.)[580]. Спешившись, кавалеристы в значительной мере теряли мобильность, и рекомендуемая тактика, по крайней мере в позднее Средневековье, состояла в том, чтобы стоять на месте в ожидании, что противник проявит неблагоразумие, двинувшись вперед и атаковав Жан де Бюэй по этому поводу замечает: «Когда сталкиваются друг против друга пехотинцы, то наступающие проигрывают, а те, кто твердо держится на месте, выигрывают»[581]. По его мнению, нужно предусмотреть хорошее обеспечение провиантом, дабы они могли спокойно выжидать; в центре надлежит ставить «самый большой отряд» воинов под штандартом главнокомандующего, по бокам – лучников, наконец, по краям боевой линии – два отряда спешившихся кавалеристов; пажи с лошадьми должны держаться в укрытии сзади»[582].

Наконец, о пехоте в собственном смысле слова. Ее воинские формирования различались в зависимости от традиций, а также наличного состава, противника, характера местности. Можно выделить следующие диспозиции пехоты: 1) в форме довольно вытянутой «стены», глубиной лишь в несколько человек[583]; 2) в виде круга, или «короны», которая использовалась швейцарцами, фламандцами и шотландцами, или в битве при Бувине, когда граф Булонский со своей кавалерией отступал после каждой атаки, чтобы передохнуть под прикрытием двойного ряда брабантских пикинеров, стоявших в круг[584]; 3) массивный и глубокий строй, внутри которого не было пустого места; таков был треугольный «батальон» льежских пехотинцев, плотно стоявших друг к другу, своим «острием» из наиболее решительных людей обращенный к противнику[585]; армия конфедератов в битве при Муртене (1476 г.), помимо небольшого отряда кавалеристов и авангарда в 5000 человек, состоявшего из отборных швейцарских воинов (арбалетчики, аркебузиры, пикинеры), имела боевое соединение (Gewalthaufen) в форме вытянутого четырехугольника, увенчанного треугольником (построение клином – Keil); по периметру этого соединения, насчитывавшего около 10 000 человек, стояли в четыре ряда пикинеры (с пиками длиной примерно 5,5 м), весь центр занимали алебардщики, оружие которых было длиной лишь 1,8 м; за ним размещался арьергард, меньший по составу, но той же формы (рис. 3); пикинерам надлежало сломать боевой порядок противника, после чего в дело вступали алебардщики; в случае же нападения вражеской кавалерии пикинеры должны были ощетиниться пиками. Современные реконструкции показывают, что при таких условиях корпус в 10 000 человек занимал площадь всего в 60x60 м[586].

К этим трем видам войск (кавалерия, спешившаяся кавалерия, пехота) могли прибавляться и другие, особенно стрелки (XV в. и кулевринеры) и полевая артиллерия. Поскольку действующие армии включали в себя и конницу и пехоту, то, следовательно, появились предварительно разработанные, весьма сложные гибкие боевые порядки. План сражения, представленный на утверждение бургундскому герцогу Иоанну Бесстрашному и его совету (сентябрь 1417 г.), предусматривал, например, что в случае атаки противника спешиваются как авангард и оба крыла из лучников и арбалетчиков, так и главный батальон, который должен держаться рядом с авангардом, если позволяет пространство, или на 50‑60 шагов сзади, а на расстоянии полета стрелы (100‑200 м) ставился арьергард, состоящий из 400 тяжелых кавалеристов и 300 стрелков, следящих, чтобы армия не повернула назад. Наконец, дальше, за арьергардом размещался обоз, образуя своего рода укрепленный лагерь. Однако на случай нападения на противника предусматривались другие диспозиции»[587].

Рис. 3. Боевое построение швейцарцев в битве при Муртене (1476 г.). (По: Grosjean G. Die Murtenschlacht. (54)).

Предписанный Карлом Смелым по Лозаннскому ордонансу (май 1476 г.) идеальный боевой порядок показывает ту степень сложности тактики, какой мог достичь в конце XV в. профессиональный военный (а герцог стремился к максимальному совершенству). Видимо, для того чтобы приспособить свою армию к любым условиям местности, он предусмотрел восемь соединений. В первом выстраивались в линию слева направо 100 кавалеристов ордонансной роты капитана Тальяна, затем 300 лучников из той же роты, 1700 «пеших ребят» Нолена де Бурнонвиля и, наконец, 300 лучников и 100 кавалеристов ордонансной роты капитана Мариано – всего 1800 человек, выбранных среди лучших, под командованием Гийома де Ла Бома, сеньора д'Иллена. Состав второго соединения, сформированного из войск герцогского дома, был еще более сложным: также слева направо чередовались три отряда кавалеристов, три – отряда лучников и три – пехотинцев. Посреди этого элитного корпуса возвышались знаки герцогского достоинства: штандарт Карла Смелого, его вымпел и знамя. Что касается остальных шести соединений, не столь образцовых, то они строились, как и первое: пехота ставилась в центре, а по бокам – поддерживающие ее стрелки и кавалеристы. Восьмое соединение, правда, существовало только в проекте, для усиления бургундской армии в случае подхода савойцев.

Для лучшей координации и для того, чтобы избежать раздробления сил из‑за характера местности, предусматривалась перегруппировка этих восьми соединений по два под командованием четырех высших военачальников. При сборе всех сил герцог Бургундский мог, таким образом, располагать 15‑20 тысячами воинов[588] (рис. 4).

Реальная диспозиция, которую Карл Смелый был вынужден занять несколько дней спустя в битве при Муртене, свидетельствует о том, что он вовсе не был рабом готовых схем и способен был приноравливаться к условиям местности и противнику. По‑видимому, для него одной из основ тактики было взаимодействие различных родов войск – кавалерии, артиллерии, пехоты с холодным оружием и стрелков[589] (карта 7).

На самом деле, ход сражений всегда мог измениться к худшему вследствие недисциплинированности целых отрядов и отдельных воинов, бросавшихся за военной добычей. Однако было бы совершенно ошибочным полагать, что этого не сознавали: во всяком случае, начиная со второй половины Средних веков командующие обычно объявляли о самых строгих карах всех тех, кто по какой бы то ни было причине выходит из строя и нарушает порядок, обобществление всей добычи с последующим ее дележом формально рекомендовалось, хотя и не всегда поощрялось и практиковалось[590]. «Чтобы добыча принадлежала всей армии, нужно запрещать грабежи и объявлять по всем войскам, что нарушение приказа командующего карается казнью через повешение за горло»[591] (Робер де Бальзак).

Также нельзя сказать, что в эпоху Средневековья не понимали, какие преимущества получал командующий, если в день сражения держался на возвышении или в стороне от побоища, избегая, с одной стороны, опасных неожиданностей и получая, с другой стороны, возможность принимать нужные решения в окружении своеобразного штаба[592].

Рис. 4. Боевое построение бургундцев у Лозанны по ордонансу Карла Смелого (май 1476 г.) (По: Grosjean G. Die Murtenschlacht... (54))

Карта 7. Муртен, 1476 г. План сражения Карла Смелого (По: Grosjean G. Die Murtenschlacht... (54)).

Наконец, подобно тому, как с точки зрения стратегии считалось необходимым использование шпионов, так и из тактических соображений рекомендовалось использовать «путешественников», доносчиков, сыщиков, соглядатаев, «чтобы обезопасить войско и знать о движении противника»[593].

Отрицание средневекового военного искусства, его модификаций и эволюции полностью вытекает, таким образом, из недостатка знаний; это можно сравнить с мнением Виктора Гюго, полагавшего, что музыка началась с Палестрины[594].

 

 

ГЛАВА VIII

ВОЙНА, ВЛАСТИ, ОБЩЕСТВО

 

Подавляющее большинство средневековых войн велось от имени определенных официальных властей (короли, князья, сеньоры), в них участвовали воины, которые считали себя или признавались принадлежащими к военному сословию, именовавшемуся по‑латыни «воины» (bellatores, pugnatores, agonistae, milites), т. е. к функциональной категории, имевшей свое законное место в обществе; ее относительно привилегированное положение в системе производства определялось, по большому счету, только причастностью к военному делу. Сама структура воинского сообщества более или менее точно отражала структуру всего общества, так что, если говорить о мирянах, место индивида в армии напрямую зависело от его места в иерархии власти и даже богатства. Наиболее ярко эта тенденция проявляется, естественно, в феодальной организации, где военные обязательства и ответственность органично связаны с количеством, значимостью и доходностью фьефов. Даже когда военные обязательства выходят за рамки феодальной системы, распространяясь на очень широкий слой населения, все же связь между значением, характером службы и местом в обществе существует, о чем свидетельствуют и каролингские капитулярии, и распоряжения Плантагенетов, от Генриха II до Эдуарда I. Коммунальные ополчения также подпадают под это правило, и их военная организация часто очень точно повторяет цеховую. Нельзя даже сказать, что эта параллель исчезла с распространением платы за службу, ибо в действительности государства чаще всего стремились разными способами набирать военные силы, как и прежде, из знати (для нее плата была лишь дополнительным доходом или своего рода компенсирующим вознаграждением), отстраняя иностранцев (или допуская их в небольшом количестве, контролируя) и исключая деклассированные элементы. Лучше всего было сражаться вместе со знакомыми людьми и против известных врагов, под знаменем признанной власти, на ограниченном, известном и привычном географическом пространстве.

Само собой разумеется, что реальность была совершенно иной и что на практике от такой модели общественного устройства часто отступали. Обратимся к обзору этих «отступлений» сначала на уровне социальных, а затем и политических структур.