Разбитые окна, язва желудка и опасное заблуждение, что организованность следует за набожностью

В 1968 году Ричард Плохман, немецкий профессор по лесоведению, обратил внимание на страшный секрет лесного хозяйства. Спустя 200 лет после того, как Иоганн-Готлиб Бекман очистил древние лесные массивы и превратил их в аккуратные ряды норвежской ели, немецкие леса стали погибать.

В «Лесоведении Федеративной Республики Германия» Плохман писал, что «чистые насаждения» норвежской ели, создавшие столь благоприятные условия в первые годы после работы Бекмана, «прекрасно росли во времена первого поколения, но показали удивительный упадок уже во времена второго». Выработка древесины сократилась на четверть, и снижение продолжалось. Проблемы начались довольно быстро — во времена второго поколения саженцев. Однако деревья живут достаточно долго, так что понадобился век, чтобы понять, что что-то пошло не так.

Немцы назвали недуг Waldsterben, или «синдром смерти леса». В 1986 году Западная Германия выпустила набор памятных марок с сообщением: «Спасите наши леса в последний момент».

Что происходило? Односторонняя сосредоточенность немецких лесников на лесоматериалах дала обратный результат. По словам эколога Криса Мейсера, простая уборка упавших и мертвых деревьев привела к потере практически трети диких видов нелетающих птиц. Кажется, что такие потери не имеют отношения к работе ученых-лесоводов, которые стремились к максимально «устойчивой выработке древесины» и, что характерно, к «минимальному разнообразию». Спустя время они изменили экологию леса, что привело к поражению деревьев грибком и другими паразитами. Новый аккуратный лес с деревьями одного размера и вида легко эксплуатировался не только человеком, но и паразитами.

Да, норвежская ель поначалу была выгодна, но это скрывало ненадежность ситуации. Первое поколение деревьев жило за счет плодородного чернозема, заложенного беспорядочным лиственным покровом спелого леса{46}. и корни создали глубокие каналы, высвобождаемые по мере гниения. Спустя время ель создала свой собственный кислотный чернозем, который ослабленной лесной экосистеме разложить сложнее. Почва постепенно уплотнялась, питательные элементы выносились, и деревья второго и третьего поколения уже имели неглубокие корни без питательных элементов.

Лесники не ожидали этого. Они были уверены, что их новые леса — простая, хорошо проработанная и высокоорганизованная система. Джордж Хартиг, представитель поколения, следующего за Бекманом, уверенно разработал таблицы с прогнозами по выработке древесины великого Егертальского леса на два века вперед, вплоть до 2019 года.

Такой прогноз оказался слишком самоуверенным. Разнообразие старых немецких лесов следовало воссоздать по крупицам, чтобы вновь появились мертвые бревна (бурелом), разнообразие растительности, в первую очередь деревьев, дятлы и даже определенный вид пауков. Станет ли этот искусственно созданный хаос успешной заменой нетронутого леса? Ясно только одно: попытка нанести на карту немецкие леса, количественно их измерить и в конечном счете навести порядок не только изменила их, но и практически убила. Выяснилось, что сохранить лес не так и просто.

В природе хаос зачастую говорит о здоровье — и это касается не только лесов.

В 1982 году австралийский врач-практикант провел самый знаменитый личный эксперимент с тех пор, как Бенджамин Франклин (возможно) запустил воздушного змея в грозу. Барри Маршалл был расстроен, поскольку лечил язву желудка, возникновение которой, по мнению медиков, объяснялось стрессом. В то время это заболевание считалось неизлечимым, но борьба с симптомами была фантастически прибыльным бизнесом, который привел к созданию первых сверхмощных лекарств «Тагамет» и «Зантак»[263].

Маршалл и его коллега Робин Уоррен придерживались иных взглядов. Они считали, что язву вызывает не стресс, а спиралевидная бактерия — Helicobacter pylori, и ее можно быстро вылечить с помощью курса недорогих антибиотиков. Никто не воспринимал эту идею всерьез, даже были сделаны крупные ставки, что теория эта — ошибка.

Твердо настроенный доказать свою точку зрения, Барри Маршалл выпил сосуд с Helicobacter pylori. Как и следовало ожидать, он стремительно заболел, получив воспаление желудка с зарождающейся язвой, а затем быстро вылечил себя курсом антибиотиков. Наконец Маршалл и Уоррен добились внимания. В результате в 2005 году они получили Нобелевскую премию по медицине.

Мы могли бы назвать эту историю триумфом тщательного наблюдения, австралийской отваги и чудес антибиотиков. Поговаривали, что гастроэнтерологи пытались уничтожить Helicobacter pylori, однако спустя два года после награждения Маршалла и Уоррена микробиолог из Школы медицины Нью-Йоркского университета Мартин Блейзер увидел, что эти бактерии могут быть полезными.

Блейзер обнаружил, что американцы, в кишечнике которых есть Helicobacter pylori, с меньшей вероятностью страдают от астмы. Дальнейшее лабораторное исследование на мышах показало, что намеренное заражение этими бактериями гарантирует, что у животных не появятся симптомы астмы. Блейзер и его коллеги также полагают, что Helicobacter pylori помогают предотвратить ожирение, регулируя выработку желудочного фермента грелина. Такой вывод они сделали на основе наблюдений за людьми и контролируемых экспериментов на мышах. Когда мышам давали антибиотики, Helicobacter pylori «уходили» из области желудка, и мыши набирали вес (отрасль интенсивного хозяйства в течение многих лет знала, что антибиотики помогают домашнему скоту прибавлять в весе, но не предполагала почему). Выяснилось, что если бактерии от худой мыши попадают к толстой, последняя похудеет[264].

Благодаря этим открытиям существует вероятность, что мы начнем понимать значимость нашей микробиоты (микробов, которые живут внутри нас) и их микробиом (генов). Ранее была распространена точка зрения, что человеческое тело подвергается нападениям бактерий и что антибиотики — исключительное благо, хотя использовать их нужно с осторожностью, чтобы не развилась сопротивляемость со стороны микроорганизмов. Недавно же медицинские исследователи осознали, что наши отношения с бактериями сложнее. В среднестатистическом человеке обитает до 10 000 видов микроорганизмов, которые численно превосходят клетки его собственного тела, их общий вес — около 1,4 килограмма, и они играют важную роль в поддержании метаболизма. Некоторые бактерии опасны, некоторые — безвредные пассажиры, некоторые приносят пользу, некоторые, вроде Helicobacter pylori, в зависимости от ситуации могут быть и опасными, и полезными[265].

Мартин Блейзер стал одним из лидирующих сторонников точки зрения, гласящей, что в настоящее время наши бактериальные гости становятся менее разнообразными и что это уменьшение микробиома вредно.

Исследователи из Университета Торонто обнаружили, что оставаться худым в 1980-х было легче. Изучив данные о диетах и упражнениях десятков тысяч людей с начала 1970-х, они увидели, что сегодня люди кажутся более полными, чем их предшественники, даже если они едят столько же и занимаются такой же активной деятельностью. Одно из объяснений этому заключается в том, что сегодня человек лишен кишечных бактерий. Крупное исследование европейских микробиальных генов указывает, что менее разнообразный микробиом связан с тенденцией к тучности[266].

В то же время команда из Калифорнийского университета в Сан-Франциско выяснила, что лактобациллы — другие бактерии, которыми мы засоряем наши тела, — предотвращают синусит, предположительно оттесняя более вредные, приводящие к воспалениям носовых пазух. Доза антибиотиков может уничтожить эти бациллы и, как ни парадоксально, вызвать болезненные инфекции.

Наиболее отвратительный пример связан с лечением кишечных бактерий Clostridium difficile. Врачи столкнулись с возрастающей необходимостью борьбы с бактериями, вызывающими тяжелую и кровавую формы диареи и парализующую боль в области живота, практически убивающими 30 000 американцев в год[267]. Болезнь зачастую обусловлена длительным лечением антибиотиками, очищающими желудок от обычных бактерий, а это и позволяет Clostridium difficile захватить его. Возможно, нет ничего удивительного в том, что эти бактерии все больше становятся устойчивыми к антибиотикам.

Открытие практически чудотворной методики лечения, естественно, поначалу состояло из историй из практики, затем рандомизированных исследований, которые были заброшены, так как лекарство оказалось настолько эффективным, что было бы неэтично не заниматься лечением контрольной группы. Лечение, о котором идет речь, называлось трансплантацией фекальной микробиоты. Так можно вежливо назвать смешивание экскрементов здорового человека с небольшим количеством соленой воды и введение этого раствора в очевидное отверстие пациента. Восстановление при этом происходит быстро, практически повсеместно и зачастую требует лишь одной клизмы[268].

В настоящее время врачей и исследователей интересует, что еще можно лечить фекальными бактериями. Например, нейрохирурги обсуждали возможность использования Enterobacter aerogenes, распространенной в фекалиях бактерии, в лечении глиобластомы — разновидности смертельной опухоли мозга. Если хирурги поместят бактерию в мозг, иммунная система отреагирует самым безжалостным образом и атакует инфекцию. «Абсцесс мозга можно вылечить, глиобластому нет», — сообщил один хирург представителю New Yorker[269]. Это отчаянная и невероятно спорная авантюра. Однако основная мысль, что некоторые бактерии могут делать для нас много хорошего, получила широкое признание.

Так почему наши бактерии пропадают? Наиболее очевидной жертвой считается рутинное использование антибиотиков. Эти мощные спасающие жизнь лекарства необходимо оставить для серьезных бактериальных инфекций, но они зачастую применяются при малейших проблемах, ошибочно назначаются при вирусных инфекциях, против которых они не работают. Зачастую применяются даже для набора веса животными, которых мы едим. В качестве второго фактора можно выделить, что наше окружение стало более стерильным благодаря частому использованию чистящих средств, антисептиков для рук и других веществ очистки. Мы даже можем не осознавать, что некоторые из этих процессов стерилизации работают[270]. Например, одна исследовательская группа обнаружила, что системы кондиционирования в больнице фильтровали многие безвредные бактерии и что на их место приходили опасные патогены.

В-третьих, этот процесс можно объяснить и ростом операций кесарева сечения, с помощью которых сегодня рождается практически треть американских детей. Младенцы получают богатую среду микробов от своих матерей, но эта передача происходит не в материнской утробе, как можно было ожидать, а через родовые пути (если дети проходят через них). Это может объяснить приводящий в замешательство факт, что дети, рожденные с помощью кесарева сечения, чаще страдают от астмы и аллергий. Это также объясняет загадочное поведение Роба Найта, микробиального эколога, чья дочь родилась с помощью экстренного кесарева сечения в 2012 году. Обеспокоенный, что его ребенок не получил бактерии при рождении, профессор дождался, пока врачи и медсестры выйдут из комнаты, а затем начал тереть младенца салфеткой, смоченной в вагинальной жидкости своей супруги, чтобы колонизировать на кожу дочери материнские микробы. Это было рискованно: наука Дикого Запада в стиле Барри Маршалла. Но профессор Найт теперь проводит контролируемое исследование примерно той же техники с детьми, рожденными путем кесарева сечения в Пуэрто-Рико[271].

Наконец, существует простой факт, что наш микробиом наследуется частично, переходя от матери к дочери. Отсюда следует, что если одно поколение истончит хаотичное разнообразие микробиома из-за антибиотиков и антисептиков, последующее поколение появится с менее разнообразной основой[272].

Стоит признать, что эти идеи уже стали модными. Много чуши теперь говорят шарлатаны и продавцы йогуртов с пробиотиками, стремящиеся продвигать «здоровую микрофлору». Подобной вещи не существует, скорее, есть широкий ряд здоровых микробиомов. У людей может быть абсолютно разная микробиота, при этом полностью здоровая: биологическая структура одного и того же человека может стремительно меняться изо дня в день. Конечно, употребление грязной пищи может вызвать заболевания, а антибиотики спасают жизни многим. Необходимо найти баланс, над которым мы по-прежнему усердно работаем[273].

Первые уроки новой науки о микробиоме поразительно гармонируют с тем, что мы уже обнаружили: если вы пытаетесь контролировать сложную систему, подавляя или отбрасывая части, которые кажутся незначительными, можете увидеть, что эти части, наоборот, окажутся важными.

Если вы все больше понимаете, что хаос делает природные системы более здоровыми и устойчивыми, может ли то же самое быть верным и в отношении искусственно созданных систем вроде районов, городов и стран, в которых мы живем?

Джейн Джекобс, писатель-урбанист и активист, привела убедительные доводы в пользу многообразия в своей книге «Смерть и жизнь больших американских городов», где описала «ежедневный балет Хадсон-стрит» в районе Нью-Йорка под названием Гринвич-Виллидж, в котором жила.

«Мы можем вычурно называть это формой искусства городов и уподоблять ее танцу, — писала Джекобс. — Не бесхитростному синхронному танцу, когда каждый выбрасывает ногу в одно и то же время, кружась в унисон и кланяясь, а замысловатому балету, где солисты и кордебалет — это различные части, чудесным образом подкрепляющие друг друга»[274].

Джейн Джекобс объясняла, что именно разнообразие этого городского балета заставляет его работать. По утрам владельцы открывают свои магазины, а дети идут в школы. Стильно одетые клерки выходят из домов и ловят такси, которые привезли инвестиционных банкиров к югу от центра, чтобы затем ехать на север. После утреннего часа пик улицы заполняются матерями и домохозяйками, местными рабочими, которые отправляются за кофе или на ланч. После обеда дети благополучно играют на тротуаре, а с приходом сумерек люди собираются в ярко залитых светом залах пиццерий и баров. Поскольку в районе много жителей и достопримечательностей, он всегда забит людьми, но никогда не переполнен. И это делает Хадсон-стрит приятным, безопасным и харизматичным местом, которое притягивает.

Такое многообразие на уровне улицы стало возможным благодаря миксу офисов и домов, магазинов и мастерских, смешению старых и новых зданий. Джекобс, например, не удивила история Здания 20, известного нестатусной структурой в центре престижного MIT, ставшего домом для большого количества необычных экспериментов. Автор «Смерти и жизни больших американских городов» описывала нечто похожее:

В здании, в котором я пишу эту книгу, один этаж занят спортивно-оздоровительным центром с тренажерным залом, фирмой по церковному оформлению, клубом реформ сопротивления партии демократов и политическим клубом партии либералов, музыкальным обществом, ассоциацией аккордеонистов, закупщиком на пенсии, продающим мате по почте, мужчиной, торгующим бумагой и интересующимся поставками мате, зуботехнической лабораторией, студией акварели и изготовителем бижутерии. Среди арендаторов, которые располагались в здании и ушли незадолго до того, как пришла я, были мужчина, который сдавал в аренду смокинги, местный профсоюз и гаитянская танцевальная труппа. В новом здании для подобных нам не нашлось бы места… то, что нам нужно и нужно многим, подобным нам, — это старое здание… в шумном районе, который такие как мы помогут сделать еще оживленнее[275].

Разнообразные улицы и районы живут лучше однообразных. Джекобс утверждала, что то же верно и для городов. Желательнее, считала она, иметь неэффективную мешанину различных отраслей, чем специализироваться на чем-то одном, каким бы эффективным это ни казалось в краткосрочной перспективе. Один из ее любимых примеров — неромантичный хаос Бирмингема, второго по величине города Англии. Этот город ничем не выделяется среди других, хотя долгие годы считался центром производства паровых двигателей, пневматических шин, перьевых ручек, игрушек, украшений, автомобилей, шоколада, пряжек, кнопок, пуговиц, танков, самолетов, банковского и электрического оборудования. Размышляя о маркетинговом слогане для продажи этой мешанины скептически настроенному миру, пожилые жители Бирмингема остановились на «городе тысячи ремесел»[276]. В итоге он не очень прижился{47}.

Когда Джейн Джекобс восхищалась Бирмингемом в начале 1960-х, ее точка зрения казалось странной. Детройт, ключевой город одной индустрии, переживал бум. Общепринятая точка зрения заключалась в том, что города могут процветать благодаря максимальному задействованию своих сильных сторон. Но после того как деиндустриализация лишила жизни специализированные города от Детройта до Глазго, стало понятно, что эта точка зрения была недальновидной. Джекобс была права, подчеркивая хрупкость специализированных городов. Разнообразные отрасли могут показаться непрактичными, они могут время от времени смешиваться друг с другом. Но многообразие дает городу шанс отреагировать на шоковые ситуации. И пусть никто не приходит в восторг от Бирмингема, он адаптировался и пережил сотни лет.

В 1994 году, спустя 30 лет после изложения Джейн Джекобс своей идеи, Анна Ли Саксениан, экономист и политолог, опубликовала исследование, где сравнила два известных технологических кластера — Кремниевую долину и шоссе 128 в Бостоне. Я говорю известных, но шоссе 128, когда-то считавшееся лидирующим центром технологий, было настолько отодвинуто на задний план Кремниевой долиной, что теперь обозначает лишь название полосы щебеночного дорожного покрытия вокруг крупного города[277].

Саксениан обнаружила, что технологические компании шоссе 128 (вроде Wang, Raytheon и Sun) предпочитали вести изолированный образ жизни, специализируясь на узких областях. В то время как неопытные предприятия Кремниевой долины разрастались, переходили одна в другую. Их инженеры постоянно общались, в том числе в неформальных сетях, которые имели мало общего с корпоративными структурами, нанявшими их. Изначально, как и Детройт, и немецкий лес, целенаправленная структура компаний шоссе 128 была крайне успешной. Однако по мере развития технологий специализированные предприятия оказались неспособными адаптироваться: многие из них вышли из бизнеса или стагнировали в тени титанов Кремниевой долины.

Новые данные вносят свой вклад в поддержку точки зрения, что экономическое разнообразие — неотъемлемая часть экономического здоровья. Сезар Идальго, физик из медиалаборатории MIT, создал инновационные карты, показывая заложенную в их основе структуру различных стран (к сожалению, данные на уровне города недоступны из-за отсутствия детализации, поэтому карты описывают экономику отдельных стран). Структурные карты Идальго похожи на искусную паутину, связывающую различные типы групп и подгрупп изделий. Они позволяют провести различия между теми продуктами, которые требуют тесных взаимных связей (например, сумки и обувь), и теми, для которых действительно нужны разные знания (например, часы и медицинские приборы)[278].

Идальго обнаружил, что между диверсифицированной, сложной и богатой экономиками существует тесная корреляционная связь. Для страны, которая экспортирует весьма сложные продукты, необычно заниматься только этим. Она обязательно будет экспортировать широкий спектр более простых вещей. Также необычно, если страна производит множество простых продуктов. И если государство экспортирует лишь малое число продуктов, с полной уверенностью можно утверждать, что они будут простыми, а не сложными. Многообразие и сложность идут рука об руку. Например, Нидерланды, государство со сложной экономикой, экспортирует практически все, что и Аргентина. Согласно последним данным Идальго, 94% аргентинских экспортных товаров имеют эквиваленты, которые можно купить в Нидерландах, начиная от переработанных нефтепродуктов и деталей двигателя и заканчивая срезанными цветами. Но Нидерланды также поставляют на чужие рынки продукты, которыми не торгует Аргентина, например компьютеры.

Такие высокодиверсифицированные экономики склонны быть богатыми. Существуют примеры богатых и одновременно специализированных экономик: нефтедобывающие государства Среднего Востока сегодня, богатство Уругвая или Аргентины, нажитое на сельском хозяйстве, в прошлом. Но их мало. И Идальго находит, что подобное богатство обладает невероятной хрупкостью. Спустя время богатые, но специализированные экономики теряют превосходство над экономиками с большим разнообразием.

Диверсифицированные экономики, как и многообразные немецкие леса, более устойчивы. Поначалу правдивость этого утверждения не кажется очевидной. Леса — это не города, и организмы в лесу, как и организмы, присутствующие в наших телах, развивались вместе в течение тысяч поколений. Поскольку такая долгая эволюция не гарантирует постоянство, этот процесс, скорее всего, имеет скрытые глубины. В отличие от него искусственная система вроде города и района выработает масштаб, измеряемый годами или десятилетиями, а не тысячелетиями. Возможно, нас не должно удивлять, что классическая экономическая теория подчеркивала специализацию, а не следование руководству природы, и опасение монокультуры. Поэтому городам или странам рекомендуется развивать способности для производства небольшого числа продуктов, а затем совершать торговый обмен, чтобы получить все необходимое.

В течение последних десятилетий экономисты начали понимать, что теория не затрагивает того, что происходит на самом деле. Старая пословица «За все браться — ничего не сделать» отражает наше интуитивное стремление ограничивать то, чего мы можем достичь, нацеливаясь на широкий круг занятий, вместо того чтобы выбирать одну сферу, в которой можно специализироваться. Возможно, это верно в отношении одного человека. Однако это неверно в отношении города или страны. Экономические системы, занимающиеся множеством вещей, склонны хорошо делать многое. Это путь к процветанию. И в меняющемся мире эта дорога ведет к процветанию.

Джейн Джекобс заслуженно привлекла армию поклонников, и интеллектуальная битва в пользу диверсифицированных городов, по-видимому, завершилась победой. Но, как поняла писательница, существуют две мощные силы, стоящие на этом пути.

В отношении первой сложно что-то предпринять, так как она кажется глубоко проникшей в природу человека. Это достойный сожаления факт, что районы имеют тенденцию противопоставлять себя друг другу. Если люди предпочитают жить рядом с похожими людьми, возможно, с людьми той же расы, класса, этнической принадлежности или дохода, тогда даже вполне мягкие предпочтения могут привести к заметной социальной сегрегации (эту же тенденцию мы наблюдали в примере с кампусами университетов: студенты ищут друзей среди похожих людей)[279]. Билл Бишоп и Роберт Кашинг проанализировали политические последствия этой тенденции в своей книге Big Sort (англ. «Большая сортировка»). Они показали, как американские районы становились более поляризованными. Когда в 1976 году Джимми Картер выиграл американские президентские выборы, лишь чуть более четверти жителей США жили в так называемых «округах с подавляющим числом голосов избирателей», где Картер выиграл или проиграл 20 процентных пунктов[280]. Но на момент президентских выборов 2012 года более половины американцев жили в подобных округах.

Вторая сила — это бюрократическое стремление к порядку, сегрегированным городам, которое выражается в законах о зонировании и планировке, разработанных для того, чтобы гармонизировать разные аспекты городской жизни. Видение планировщика, достаточно разумное, представляет собой мир, где дымоотводы и публичные дома находятся далеко от детских площадок и жилых зданий. Возникает вопрос баланса, но проблема заключается в том, что вещи, которые кажутся правильными в проекте, в действительности будут выглядеть иначе. Требования к зонированию кажутся хорошими лишь в теории. На практике они могут создать скучные районы. Вспомните, как балет Джейн Джекобс на Хадсон-стрит полагался на то, что улица была активной в любое время дня, так как ею пользовалось множество людей. Напротив, тщательно зонированные районы несбалансированны. Они слишком загружены в определенные часы и свободны в другие, поэтому неспособны поддержать местные магазины и компании, а вызывают лишь зависимость от автомобилей, поскольку людям приходится работать далеко от места проживания.

Тщательно зонированные районы также усиливают социальные разногласия: Джонатан Ротвелл из Брукингского института обнаружил, что, предотвращая появление нового доступного жилья, требования по зонированию зачастую обостряют существующие расовые и социальные неравенства[281].

В настоящее время это знакомая история. Люди, создающие правила, загипнотизированы эстетикой, которая привлекательно выглядит на карте, графике или экране, но становится катастрофой для людей, живущих и работающих в мире, который определяют эти правила. Успешные города — это чудесный симбиоз старого и нового, домов, магазинов и офисов, где более обеспеченные жители смешиваются с более бедными. Именно это разнообразие делает мегаполисы безопасными, инновационными и, возможно, стабильными.

Существуют некоторые формы городского хаоса, в которых никто не хочет жить. Весной 2010 года уборщики железнодорожного вокзала Утрехта вышли на забастовку. Вокзал — загруженное место, и при отсутствии персонала по уборке здесь быстро воцарился беспорядок: на полу валялись газеты, коробки от еды и прочий мусор. Если такая разновидность хаоса и имеет какое-либо положительное воздействие на жизнь города, то неясно, что оно собой представляет. В данном контексте интересно то, насколько мы инстинктивно переоцениваем преимущества уборки.

Два голландских психолога Дидерик Стапель и Сигварт Линденберг решили извлечь выгоду из забастовки, чтобы провести эксперимент. Они попросили пассажиров присесть на скамейку вокзала и заполнить анкету в обмен на небольшое вознаграждение. Анкета проверяла их склонность к стереотипному восприятию других. Исследователи на скамейку также усадили актера. Иногда он был черным, иногда — белым. Присаживался ли участник эксперимента рядом с незнакомцем? Стапель и Линденберг повторили исследование, когда забастовка закончилась и станция стала чистой и аккуратной.

Этой опыт стал мировой сенсацией. Дидерик Стапель так вспоминал мгновенную реакцию:

Люди не только использовали больше стереотипов при заполнении анкеты, когда вокзал был грязным, но также садились подальше от актера, если он был другой расы. Стапель и Линденберг выдвинули теорию, что стереотипное мышление было попыткой навести порядок, «способом борьбы с хаосом, мысленным устройством для уборки». Хаос призывает нас организовать нашу собственную Вселенную, из-за этого мы и становимся расистами. Стапель и Линденберг предложили четкие стратегические рекомендации: «Способ борьбы с нежелательным стереотипным мышлением и дискриминацией — раннее обнаружение хаоса в окружающей среде и немедленное вмешательство посредством уборки и создания физического порядка»[283].

То, что обнаружили Стапель и Линденберг, кажется интересным, удивительным и при этом странным образом правдоподобным. Вроде бы разумно полагать, что хаос плох, поскольку заставляет нас насторожиться. И приходится верить, что если бы только можно было жить в организованном мире, мы были бы лучше.

Однако спустя несколько месяцев после публикации социальные психологи узнали обескураживающую новость: Дидерик Стапель — мошенник. В своих статьях он подделывал данные или даже полностью их выдумывал, обманывая журналы, коллег и соавторов (Сигварт Линденберг не знал о лжи, например). По словам Стапеля, «эмпирические тесты были полностью выдуманы, лабораторные эксперименты никогда не проводились, полевых исследований не было»[284].

Движущая сила, та наживка, которая заманила Стапеля в жизнь научного обмана, была проста: редакторы журналов хотели публиковать стройные результаты. Именно поэтому Стапель продолжал предоставлять их. Как выяснилось, исследователь был не только мошенником, но и кем-то вроде фанатичного приверженца порядка:

Некоторое время у меня были проблемы с экспериментами. Даже с помощью разных «серых» методов по улучшению данных я не мог получить результаты, которых хотел добиться. Я не смог устоять перед соблазном пойти еще дальше. Я так этого хотел… Находясь в своем со вкусом обставленном офисе в Гронингенском университете, я внимательно осмотрелся, когда закрывал дверь, и максимально убрал все на столе. Все должно было быть организованным и практичным. Никакого хаоса.[285]

Подкрепленный своей скрупулезностью, Дидерик Стапель начал подделывать данные, лежащие в основе 55 исследовательских работ. Позже он сообщил New York Times, что им управляли стремление к организованности и желание угодить редакторам научных журналов, которые не любили суматохи, как и он сам.

Стапель, как сообщалось в газете, «был разочарован беспорядочностью экспериментальных данных, которые редко приводили к ясным выводам». Его пожизненная одержимость элегантностью и порядком привела к подделыванию результатов с целью их привлекательности. «Это был поиск эстетики, красоты, а не правды»[286].

Мошенничество Дидерика Стапеля — поучительная история на двух уровнях. Его стремление к порядку привело к обману. По сути именно наше желание верить в то, о чем говорило его поддельное исследование, — переоценивать плохое воздействие хаоса, представлять, что порядок оказывает серьезное преобразующее воздействие на наш моральный дух, а не просто делает наши утренние поездки более приятными, — привело к широкому общественному резонансу.

Конечно, не всякий хаос несет положительные качества. Чистый железнодорожный вокзал приятнее загрязненного. Несомненно, убирать платформы следует, однако они не сделают нас лучше.

История теории «разбитых окон» — еще один пример того, как мы инстинктивно переоцениваем преимущества уборки, устранения определенного городского беспорядка. Эта теория была изложена в авторитетной статье в Atlantic Monthly в 1982 году криминалистом Джорджем Келлингом и политологом Джеймсом Уилсоном. Они утверждали, что небольшие признаки хаоса ведут к нарушению общественных норм и в конечном счете к серьезным преступлениям. Ниже представлен отрывок из их теории:

Районы, где живут семьи, которые ухаживают за своими домами, заботятся о своих детях и о детях соседей и которые уверенно осуждают нарушителей, могут за несколько лет или даже месяцев превратиться во враждебные и пугающие каменные джунгли. Здание заброшено, территория заросла сорняками, окна разбиты. Взрослые прекращают ругать шумных детей, последние, набравшись смелости, становятся более неспокойными. Семьи уезжают, их место занимают одинокие люди. Подростки собираются у магазина на углу. Продавцы просят их уйти, они отказываются. Завязывается драка. Накапливается мусор. Люди начинают выпивать рядом с продуктовым магазином; опьянев, человек может упасть на тротуар и спать. К людям подходят попрошайки.

На данном этапе можно избежать всплеска тяжких преступлений или жестоких нападений на незнакомцев. Но многие жители подумают, что число преступлений, особенно насильственных, растет, и соответствующим образом изменят поведение. Они станут реже выходить на улицы, где будут сторониться других пешеходов, глядя в сторону, поджав губы и двигаясь в быстром темпе. «Не связывайся со мной…» Подобный район уязвим для криминала. И хотя этого можно избежать, однако именно здесь с большей вероятностью, чем в тех местах, где люди уверены, что могут регулировать общественное поведение неформальным контролем, наркотики будут переходить из рук в руки, проститутки — навязывать свои услуги, а машины — ограблены. Дети будут развлечения ради обкрадывать пьяниц, а клиентов проституток будут грабить по наводке и, возможно, с особой жестокостью. Начнутся уличные нападения.[287]

Это реальная история, и ее правдоподобность серьезно укрепилась, когда данную идею переняла полиция Нью-Йорка, сконцентрировавшаяся на нарушениях общественного порядка в 1990-х, и уровень тяжких преступлений резко снизился[288].

Однако правдоподобность теории не значит, что она верна. Почему в напряженном повествовании Келлинга и Уилсона в первую очередь заброшено именно здание? Здания чаще забрасывают в бедных районах. Это заброшенное здание спровоцировало упадок выдуманного района? Или район уже был проблемным, когда кто-то оставил свою собственность? История, которую преподносят Келлинг и Уилсон, пытается показать четкую причинно-следственную связь, но в реальности причина и следствие безнадежно запутаны.

В действительности, если взглянуть на доказательную базу теории разбитых окон, она становится очень неубедительной. Келлинг и Уилсон упоминают психолога Филипа Зимбардо:

Он договорился поместить автомобиль без номерных знаков с поднятым капотом на одной из улиц в Бронксе и аналогичный автомобиль на улице в Пало-Альто, Калифорния. Машина в Пало-Альто стояла нетронутой больше недели. Затем Зимбардо разбил часть машины молотком. Вскоре прохожие подключились к этому. В течение нескольких часов автомобиль был перевернут и полностью разрушен.[289]

Интересно, но слишком преувеличено, чтобы создать теорию городского упадка на основе того, что произойдет после того, как один психолог возьмет один молоток и направится к одной машине в одном калифорнийском городе.

Правда такова, что общественные науки не могли активно поддержать теорию разбитых окон и идею, которая заслуживает внимания за остановку криминальной волны в Нью-Йорке 1990-х. Недостатка в объяснениях упадка нет, и любое правдоподобное определение должно указывать на факт, что уровень преступности упал во всех штатах, а не только в Нью-Йорке. Стивен Левитт, экономист, получивший известность благодаря книге «Фрикономика», исследовал доказательства в 2004 году, начав изучать газетные заметки об этой тенденции. В результате он обнаружил, что теория разбитых окон получила признание за снижение преступности.

Сам Левитт, вооруженный обширными данными, был не согласен с газетами, придя к выводу, что четыре фактора объясняли время, степень и географическую структуру снижения преступности. Больше полицейского контроля — больше заключенных (что может сдерживать преступность и предотвращать преступления, так как потенциальные преступники находятся за решеткой), снижение потребления кокаина и легализация абортов в 1970-х — уменьшение количества беспризорных детей{48}. Левитт изучил и развенчал некоторые другие объяснения, включая теорию разбитых окон: «Толкование имеющихся в доступе данных привело меня к выводу, что воздействие стратегий охраны порядка на уровень преступности в Нью-Йорке преувеличено и воздействие на национальный уровень преступности, скорее всего, незначительно»[290].

Левитт — не единственный социолог, настроенный скептически. Рассмотрим увлекательный спор, произошедший между двумя экспертами в этой области — Бернардом Харкортом и Дэвидом Тачером в 2005 году на страницах Legal Affairs. Каждый специалист ссылался на лучшее доступное доказательство, основанное на различных статических исследованиях. Харкорт был скептически настроен к теории разбитых окон, Тачер поддерживал ее. Однако даже он отрицал идею о том, что беспорядок порождает тяжкие преступления. Вместо этого он даже выступил с более обоснованным утверждением, что полиция должна бороться с беспорядками в силу собственной значимости: