Размножение субъекта путем деления

 

Несоответствие, разрыв, расхождение между человеком и его отражением сначала проявляется в виде простой трещины, некоего надлома, оно порождает некий дискомфорт, чувство неловкости и тревоги, которое может от мимолетных неприятных ощущений, описанных Делакруа, дойти до распада личности, до раздвоения, т. е. до того, что испытал Керженцев. Человек и его отражение перестают «быть солидарными», взаимосвязанными, они перестают действовать заодно; их дивергенция, то есть их расхождение перед зеркалом, становится столь явной, что зеркальное изображение освобождается, и, когда процесс освобождения достигает наивысшей точки, оно уже не воспринимается как оптический феномен, а воспринимается как грозный конкурент.

Двойник порой представляет собой точную копию субъекта, а порой представляет собой отображение некой части тела (рука Пармиджанино, нос Гоголя, мысль Керженцева у Л. Андреева), и в обоих случаях человек, «послуживший образцом для подражания», признает это изображение за изображение себя самого и вступает с ним в диалог; но в результате расстройства сознания символическое посредничество зеркала прекращается.

Психиатрия, придя на смену громким заклинаниям литературы, лет сто назад начала описывать патологические состояния, именуемые геаутоскопией или аутоскопией, т. е. состояния, при которых человек страдает галлюцинациями и видит в них только себя. Возникают подобные явления по разным причинам: из-за травм головы, повлекших за собой нарушения в мозговой деятельности, из-за психозов, из-за нарушений в состояниях сна и бодрствования, в результате увлечения мастурбацией и излишнего увлечения процессом, который приводит к зарождению новой жизни²⁰. В большинстве своем авторы, повествующие о столкновении человека со своим двойником, сами испытали в жизни нечто подобное, мало того, стремились к таким визуальным галлюцинациям: так, Мюссе писал, что его преследует какой-то «странный человек, одетый в черное и похожий на него, как две капли воды»; Гофман, изучавший на себе результаты воздействия лизергиновой кислоты, описывал именно такой распад: «Моя личность, мое «Я», блуждали где-то в пространстве, а в это же время я отчетливо видел свое тело, неподвижно лежавшее на софе в моей комнате»²¹. Нерваль в «Аурелии» писал, что у каждого человека есть двойник, и все его творчество зиждется на «описании этих излияний сновидений в реальную жизнь»²².

Истории с двойниками в основном заканчиваются плохо. Двойник, представляющий собой воплощение крайне обостренного нарциссизма, появляется тогда, когда отношения с другими людьми либо извращены, либо прерваны, и человек ощущает их отсутствие; субъект, замкнувшийся в патологическом солипсизме, стремится создавать фантомы других людей, коих ему так не хватает, и отражение как раз и исполняет роль воображаемого собеседника. Он действует как своеобразный «защитный механизм», при помощи которого человек исторгает из себя часть своей внутренней сущности, часть подавляемую и нежеланную, а потому и вытесняемую, исторгаемую вовне, т. е. человек перекладывает на двойника заботы о реализации своих постыдных стремлений и чаяний, в которых невозможно признаться. Двойник, избавленный от всех запретов, от всех «тормозов», и словно специально созданный для того, чтобы избегать обманов и не быть подверженным различным фрустрациям, этот двойник располагает такой энергией, что он затмевает «оригинал» и начинает поглощать его жизненную силу. Вот откуда проистекают те две характернейшие неразделимые черты, что описывали писатели: отражение становилось четким, точным, резким, опасным, в то время как «оригинал», послуживший для отражения «моделью», утрачивал свою плотность, вещественность и становился нечетким, неясным, расплывчатым, нерезким. В то же время двойник настоятельно навязывал свое общество оригиналу, он превращался в персонаж со скверным характером, преследовавшим свой «образец» до тех пор, пока вследствие этих преследований не приходила смерть и не восстанавливалось утраченное единство.

В знаменитой книге, опубликованной в 1924 г.²³, Отто Ранк проанализировал архаичные основы верований в существование двойников, и он отметил, что тень и отражение в воде, т. е. первые «средства», при помощи коих человек увидел свое тело, стали также и первыми средствами «объективации человеческой души». Произошедший в результате разделения, распада человеческого «Я», двойник имел почетную миссию защитить человека от смерти, ибо эта тонкая копия человека обладала не только даром реальной жизни, но и даром бессмертия, который обеспечивал ей выживание в будущем, после исчезновения бренного тела. Но одновременно как бы служа гарантией бессмертия, двойник беспрестанно напоминает человеку о смерти, показывая ему призрака смерти, никогда его не покидающего. Итак, обещание смерти и сила жизни… Этой амбивалентной, т. е. двойственной, «печатью» отмечены в большинстве своем все случаи «проявления» двойника, и эта «печать» в каком-то смысле временно вроде бы успокаивает субъекта, умаляя его страхи, и в то же время она терзает его, мучает, подвергает гонениям.

В фольклорных традициях многих народов двойник человека выступает в форме тени или отражения и знаменует собой жизненную силу, энергию, жизнеспособность, обновление, возрождение и плодовитость; утрата тени лишает человека жизненных сил, порождает чувство тревоги и притягивает несчастья. Эта тема была разработана в фантастической литературе XIX в. Именно утратой тени объясняются все несчастные, трагические судьбы тех, кто был как-то связан с разбившимся зеркалом. «Женщина без тени» Вагнера (либретто написано Гофмансталем) — это воплощение идеи бесплодия той, что утратила этот созидательный символ жизни, а вместе с ним и всякую возможность на обретение счастья. Подобное же бессилие «поражает» и героя произведения Шамиссо, Петера Шлемиля, человека, продавшего душу дьяволу (у которого нет тени). В новелле Гофмана «Приключение в ночь под Новый год» вместо тени фигурирует отражение. Тень и отражение позволяют проявиться дурным наклонностям их хозяев, изобличая тем самым факт распада «Я» на части. Таким образом двойник присваивает себе запретные желания и побуждения, он освобождает их от тяготевших над ними запретов и как бы приносит человеку некоторое облегчение, избавляя его от ответственности. Но одновременно будучи и средством разрядки душевного напряжения, т. е. своеобразной спасительной отдушиной, двойник превращается в отвергаемое, непризнанное «Я», враждебное и ненавистное, которое жестоко мстит за свою отверженность и непризнанность.

Иногда отражение совершенно исчезает из зеркала, чтобы утвердить свою «полнейшую эмансипацию», т. е. полное освобождение от хозяина. Зрение без желания оставляет зеркало пустым. Расколотый, расщепленный, разделенный на части субъект смотрит на себя, но он себя не видит или более себя не узнает; и тогда он покидает свое тело, бежит от него и одновременно отпускает на волю свое отражение, чтобы избежать преследований и гонений со стороны двойника-преследователя.

Мопассан, заинтересовавшийся работами Шарко, посвященными деятельности нервной системы (у него самого были кое-какие проблемы, связанные с помутнением сознания), именно этой теме посвятил фантастическую новеллу «Орля», которую не без оснований ставили в один ряд с некоторыми сказками Гофмана. Сюжет ее таков: герой, страдающий бессонницей и потому пребывающий в состоянии перевозбуждения, ощущает, что является игрушкой, которой забавляется невидимый злой дух, терзающий его по ночам. Однажды вечером, когда он специально осветил темную комнату, чтобы застичь этого духа врасплох, он подошел к зеркальному шкафу и увидел, что зеркало осталось пустым. «Моего изображения там не было, а я ведь находился прямо перед ним. О, как же я испугался!»²⁴ В то время как пустое зеркало противостоит (или мешает) любому умственному представлению героя о себе самом или изображению себя самого в уме, Орля олицетворяет собой грозного двойника, на которого герой может «перенести» свое безумие и с которым он так тесно внутренне связан, что тот буквально питается его сущностью, его мозгом; палач является порождением жертвы, ибо сама жертва его и создала, а страх, испытываемый человеком, поддерживает существование жестокого двойника до тех пор, пока смерть хозяина не кладет конец и существованию этого ужасного изображения внутреннего мира несчастного. Орля, этот заместитель личности, быть может, обозначает не что иное, как опасный и символический компонент структуры личности отца²⁵, постоянно дающий о себе знать. В различных исследовательских работах, посвященных творчеству Мопассана, развивалась тема навязчивых идей, в действительности преследовавших и терзавших знаменитого новеллиста, идей о существовании вымышленных фантастических связей между отцом и сыном, о существовании преемственности, о проблемах, связанных с рождением внебрачного, т. е. незаконнорожденного ребенка, а также рассматривалась и идея, суть которой заключалась в том, что сходство между отцом и сыном есть не что иное, как зеркальное отражение. Обманчивые зеркала вообще нередко появляются в его новеллах²⁶, а если речь в его произведениях заходит о сходстве, то это всегда сходство, не сулящее ничего хорошего; у Мопассана и зеркала, и сходство каким-то таинственным образом связаны с упадком сил, с вырождением, с самоуничижением и со смертью.

 

Опыт Рильке

 

Зеркала агрессивные, злые и вредоносные, зеркала пустые, т. е. не дающие отражений, зеркала мутные и тусклые — все эти «зеркальные нарушения» всегда свидетельствуют о серьезных «расстройствах личности». Зеркало отказывается от всякой символической деятельности и роли, и субъект даже не пытается более создать свое изображение и представление о себе самом; активные силы (динамика) отражения меняют направление и вместо того, чтобы предвосхитить создание единства, они отсылают человека к архаическому состоянию психической дезориентации, подобно искаженному изображению (анаморфозу), увиденному как бы с недосягаемой точки зрения.

Среди множества примеров, данных литературой и кинематографом за последние сто лет²⁷, несколько драматических страниц Рильке представляют собой образцовый «сценарий» неудачной встречи с зеркальным отражением, потому что при этой встрече отсутствовала возможность рефлективного (т. е. взаимного) движения между «другим» и «собой», между изображением и ощущением. Несходство («инакость»), замеченное в зеркале, есть не только странный и незнакомый двойник, но еще и изображение, которое, устраняя субъекта, лишает его навсегда и возможности быть таким, каким он был прежде.

Центральная сцена произведения Рильке под названием «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910) «располагается» в потоке воспоминаний героя о его детстве и о прошлом его семейства. Итак, герой повествования господин М.Л. Бригге — выходец из среды датского дворянства (правда, род, к которому он принадлежит, давно пришел в упадок и захирел); смерть его отца завершила распад семейного клана, и мать героя, женщина легкомысленная и ветреная, навязала герою силой роль его маленькой умершей сестры. Эти личные воспоминания выплывают из глубин памяти на историческом фоне описания царствования безумного короля (Карла VI Безумного). В ходе «исследования» старого семейного гнезда Бригге обнаруживает ворох старой одежды, в котором прослеживаются своеобразные пласты семейной истории, и, побуждаемый жаждой изгнать призраков прошлого, надевает один из старинных костюмов²⁸. Переодевшись, он бросается к трюмо, чтобы посмотреться в зеркало, составленное из крупных осколков зеленоватого стекла; сначала зеркало оставалось неподвижным и равнодушным, оно ничего не отражало, но постепенно, по мере того, как Бригге к нему приближался, оно понемногу оживало, и из его темных, мутноватых глубин внезапно появилось нечто «удивительное, странное, совсем не похожее на то, что можно было ожидать». В глубине зеркала, как и в сундуке со старой одеждой, Бригге ищет нечто, что имеет отношение к его происхождению, к его «корням», но он не находит ни сходства, ни этих «корней», а обнаруживает, что у него есть двойник, к тому же ряженый. Второй Бригге еще пока что не угрожает первому; отражение дает ему возможность полюбоваться видом презабавного шута, одновременно навязывая ему некую странную реальность, в которой он не совсем владеет ситуацией. «Едва я надел одно из этих одеяний, как должен был себе признаться в том, что оно держало меня в своей власти».

И вот тогда появляется первое «облачко» страха… Рука, выступающая из кружевной манжеты, начинает двигаться совершенно самостоятельно, и Бригге не только видит, как она движется как чужая рука, но она, эта рука, как бы сама наблюдает за своими действиями, «сама собой любуется, сколь бы странным это ни могло показаться». Здесь как раз можно вспомнить про странную, жутковатую, огромную руку, которую изобразил на своем автопортрете Пармиджанино; рука придает желанию нужную форму, она берет на себя ответственность за реальность, не зависящую от человека, она как бы затмевает человеческое лицо и служит предзнаменованием распада тела, потому что ее действия означают, что каждая часть тела вроде бы может «представлять» все тело целиком, как бывает в случаях шизофрении. Именно в таких выражениях Фрейд анализирует то, что он называет «тревожной странностью». «Разрозненные части тела, отрубленная голова, отделенная от тела рука, как в сказке Гауфа, пляшущие сами по себе ноги…» И однако же, как отмечает в своем дневнике Бригге, «маскировка в результате переодевания еще не завела меня столь далеко, чтобы я ощущал, что становлюсь сам для себя чужим и незнакомым; напротив, чем больше я изменялся, тем более я проникался самим собой, постигал самого себя». Костюм, представляющий здесь своеобразную метафору литературного «переодевания», метафору литературного искажения, превращающегося в пародию, похоже, придает герою сходство, или, говоря современным языком, «идентичность», что отвечает его чаяниям и стремлениям, а также некую новую гарантию безопасности, напоминающую ту воображаемую безопасность, что дарует мечта или сон. Но на деле эта «безопасность» есть не что иное, как ловушка, расставленная двойником, чтобы заставить «оригинал» уверовать в то, что он является хозяином положения. Все более и более возбуждаясь, Бригге вперемешку вытаскивает пестрые тряпки, пребывая в состоянии восторженного опьянения от предоставленной свободы и от неисчерпаемого богатства выбора. «Я совершенно забыл, что я хотел изобразить. Это было так ново, так необычно, так захватывающе: решать только потом, перед зеркалом». Закутавшись в желтую пелерину, нацепив на лицо маску, скрыв голову под тюрбаном, Бригге вернулся к зеркалу, опираясь вдобавок на трость; эффект был таков: личность, индивидуальность Бригге перешла от маски к отражению; именно тогда он смог оценить всемогущество изображения и из «действующего лица», из «актера» превратился в зрителя разворачивающегося действия, которым он более не управлял и которое завершалось загадкой.

Разрыв произошел именно в тот момент, когда отражение или «существо», как называл его Бригге, уже вроде бы собиралось сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Бригге, так плотно закутавшийся в свое одеяние, что оно стесняло его движения и вызывало приступ удушья, сделал неловкое движение и повалил круглый столик на одной ножке, с которого свалились всякие безделушки; и вот тут предметы ожили, они стали выказывать по отношению к Бригге явную враждебность, а маскарадный костюм превратился в опутавшие Бригге путы, державшие его мертвой хваткой и постепенно душившие его. «Вне себя от гнева, я устремился к зеркалу и стал наблюдать за действиями моих рук, с трудом глядя сквозь прорези маски. Но он только того и ждал. Для него наступил момент, когда он мог взять реванш». Ну вот и противопоставление: «Я» и «ОН». Итак, разделение произошло, и началась дуэль не на жизнь, а на смерть. Освободившееся от власти «оригинала» отражение, ставшее неким чудовищным «другим», пристально смотрело на Бригге и подавляло его волю. «Теперь он был сильнее меня, и это я стал отражением… я просто перестал существовать… я бросился бежать, я спасался бегством, но теперь бежал и он. Я натыкался на него повсюду, потому что он сам натыкался на стены и углы, ведь он не знал дома… Я плакал, но маска не позволяла моим слезам стекать по щекам». Сцена погони, как она описана автором, наводит на мысль о беспорядочных движениях, совершаемых человеком в приступе безумия. В припадке ужаса, в котором переплелись детские страхи и страх смерти, Бригге теряет сознание, чтобы уйти, ускользнуть от своего преследователя.

Этот текст, наделенный огромной силой истинного литературного шедевра, почти клинически точно описывает процесс раздвоения личности субъекта, при котором страх перед гнетущей и подавляющей «странностью чужеродности» соединяется с «обыденной ничтожностью», включающей ничтожность, незначительность и «интимность» такого явления, как смерть. В одном из писем, процитированных Морисом Бланшо, Рильке говорит о своем герое, как о молодом человеке, вероятно, сделавшем слишком большое открытие, все истинное значение которого он не смог осознать и с сутью которого он не мог примириться, так что в конце концов случилось так, что «его свежезавоеванная свобода обернулась против него самого, и так как он оказался перед ней беззащитен, она разорвала его пополам»²⁹. Головокружение, возникшее у героя перед лицом рефлективности его собственного «Я», пустота, бессодержательность свободы, лишенной оснований, причин и принципов, свободы бесконечной, — все это завершается крахом, упадком духа; и не только для героя: после написания этого произведения Рильке стал задумываться о том, не пора ли ему вообще бросить писать.

Иные зеркала впоследствии представили на обозрение Рильке свои блестящие, сияющие поверхности. В зеркале, о котором говорится в одном из стихотворений, включенных в цикл «Сонетов к Орфею», смертельная пустота превращается в обещание поэзии и в ее источник. Рильке, по словам Бланшо, делает «из поэзии некий способ связи с пустотой» или «устанавливает сходство поэзии с помутнением сознания, с абсансом»; и действительно, зеркало способно давать именно такое «подвешенное состояние» существования, которое вполне сравнимо с помутнением рассудка, с абсансом. Вот в каких выражениях обращается поэт к зеркалу:

«Так не в твоем ли пространстве несытом неописуемый смысл затаен; зеркало, ты представляешься ситом, в чьих ячеях промежутки времен. <…> Живописью не брезгуешь ты, но для одних твои бездны — магниты, а для других — стена пустоты»³⁰ (P.M. Рильке, «Избранные сочинения»).

Поэзия, подобно зеркалу, восстанавливает символическую деятельность, и сюжет поэмы, этот единорог, любующийся своим отражением, не направляет свой рог против себя самого, а питается «возможностью бытия». Ничто пустоты есть также и «все» и «всегда» бесконечных возможностей.

 

ПРОХОД СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО

 

 

Страна чудес

 

Связь с зеркалом может оказаться либо «пустой», либо смертельно опасной, но прежде всего она очаровывает и соблазняет, потому что зеркало «черпает» свой блеск в тех «чужих краях» платоновского рая, коим является мир симметрии, сходства и соответствий³¹. Таинственная симметрия приводит к вере в то, что за гладкой поверхностью зеркала существует невидимая копия нашего мира, но только реальность этого мира гораздо лучше нашей повседневной реальности; мечта о возможности совершить переход в зазеркалье отвечает или соответствует нашей настоятельной потребности возродиться по другую сторону бытия или небытия; эта мечта заставляет отбрасывать отблески чарующую надежду на примирение внутреннего и внешнего, надежду на возможность жить на стороне фантазма, на стороне воображаемого, во вселенной, избавленной от силы тяжести, от инерции, от нежелания перемен, столь характерных для мира реального, а также избавленной и от тяжкого гнета чувства вины.

Иная логика, свободная от миметического соперничества, управляет этой «задней», скрытой стороной, и это логика мечты, сновидения и желаний. Но переход в зазеркалье представляет собой также и некую «трансгрессию», некое нарушение стабильного состояния, некое небывалое приключение, в которое свято веруют ребенок и поэт, некое путешествие в неведомую страну, где уже нет вех, отмечающих границы реального.

Вот так маленькая Алиса Льюиса Кэрролла открывает проход в Страну Чудес. Подобно Ретифу де ла Бретонну в детстве, Алиса, открывшая в разбитом зеркале своеобразную «брешь» в плотности мира взрослых, свободно движется в пространстве своей мечты или сновидения, с самого начала утвердив неограниченную власть воображения и слов: «Допустим… Предположим…» «Предположим, — говорит она котенку, — что существует путь, по которому можно пройти сквозь зеркало и попасть в домик на другой стороне³². И начинается игра, игра в «как будто», в ходе которой Алиса придумывает себе новый мир, гораздо лучше того мира, что она видит ежедневно, но все же похожий на него. Она говорит себе: «Их книжки похожи на наши, только слова в них написаны наоборот».

Однако, хотя Алиса и радуется тому, что она покинула мир повседневности, совершенный ею прыжок в неведомое таит в себе определенную опасность. Ей ведь надо учить новый язык и привыкать соблюдать новые правила поведения; вот она оказывается на шахматной доске, где играется партия по неизвестным ей правилам, и странная же эта партия, потому что двухмерное пространство, на котором она оказалась, подчиняется «обратным», или зеркальным, законам геометрии; дальше — больше: она пытается выйти в сад, но по мере того, как она к нему приближается, он все удаляется и удаляется от нее, и только следование окольным путем, с бесчисленными поворотами и обходами позволяет двигаться вперед. Алиса смущена и растеряна, она заблудилась в этом лабиринте, она не видит дороги в этой путанице. Все в этом мире прерывно и ненадежно, и наконец Алиса делает открытие, суть коего состоит в том, что она сама существует как отражение в зеркале, как некая проекция другого человека, и происходит это в тот момент, когда два собеседника Алисы, Тилибом и Тарарам (в другом переводе: Двойняшечка и Двойнюшечка. — Прим. пер.) говорят ей: «Он грезит о тебе, ты ему снишься, и, если ты перестанешь ему сниться, как ты думаешь, что с тобой будет? «Да ничего со мной не случится, конечно! — А вот и нет!! Тебя просто не будет, потому что ты всего лишь мысль, идея о тебе, присутствующая в его мечтах и снах»³³. На той стороне, в зазеркалье личность и идентичность относятся к числу явлений наиболее непостоянных, и нужно очень немного для того, чтобы легкая форма безумия превратилась в делирий.

Зеркало — это та «неведомая страна», что простирается между конкретной обыденной повседневной жизнью и миром грез и сновидений. Поэт пересекает ее, когда ему этого хочется, и, потому что он не безумец, он умеет соединять при помощи магии слов обе стороны зеркала.

Кокто, изобретший особые перчатки, способные «растапливать», т. е. превращать в жидкость стекло, в том числе и зеркала, наводил на мысль о том, что зеркала — это «врата, через которые туда и обратно проходит смерть», но не смерть уничтожения, а смерть как обещание жизни в ином мире, как обещание царства светлой сияющей ночи за гранью реального, через которое можно достичь поэтической вселенной. Свобода ангела Эртебиза (Гертебиза), переодетого стекольщиком³⁴, находится в теснейшей зависимости от того, что он без труда может проходить с одной стороны зеркала на другую. Но тот, кто хочет прочно обосноваться в зазеркалье, рискует лишиться рассудка³⁵. Он отказывается от разделительной (и спасительной) дистанции взгляда, позволяющей судить здраво об отличиях между внешним и внутренним, а потому ему больше и не удается устанавливать какие-либо связи нигде, кроме его фантазматической вселенной.

Зеркало, предстающее в качестве господина, повелителя и великого мастера символов, представляет собой также лабиринтообразное пространство, уклоняющееся, ускользающее от любого способа коммуникации, от любого общения, пространство, представляющее угрозу для человека, оторванного от окружающей действительности и замкнувшегося в себе, для человека, страдающего аутизмом.

Пустое зеркало XX в.

Систематическое изучение изображений зеркал и зеркальных отражений в искусстве XX в. наверняка привело бы исследователя к выводу о том, что особенно часто повторяется образ пустого или разбитого зеркала. При развитии темы мрачного двойника, к разработке которой первыми приступили немецкие романтики, находили выражение такие явления, как раздвоение и распад личности, дробление субъективности, болезненное обострение желаний, перед «лицом» коих реальный мир постепенно утрачивал свое значение, свою надежность и свое правдоподобие. В этом разделенном, раздробленном на части «Я», некто другой, ревнивец или соперник, представлял собой еще одно условие (существования) субъективности, и произведение искусства, «основанное» на факте существования симметричной и блестящей копии, обеспечивало возможность обоюдного, т. е. рефлективного перехода туда и обратно, возможность гармоничного или болезненно-мучительного синтеза противоречивых неосознанных стремлений.

Исследования бессознательного, структуралистская игра, чрезмерное распространение изображений и чрезмерное увлечение образами, которые соотносятся лишь с самими собой, дробление и распад мира, лишенного смысла, — все это постепенно привело к тому, что возникла потребность пересмотреть вопрос о содержании самого понятия «субъект», что повлекло за собой и его расчленение и распад. Не существует более ни автобиографии, ни автопортрета, а есть лишь случайности, раздробленные, распыленные частицы чего-то, что когда-то составляло некое целое, есть анонимность местоимения «On» 3-го лица единственного числа, указывающего на неопределенное лицо или группу лиц, есть некое лопнувшее, расколотое «Я», отлетевшее откуда-то рикошетом. Проход сквозь зеркало в зазеркалье ни к чему и никуда не приводит, мир, находящийся по другую сторону зеркальной поверхности, в конце концов, быть может, есть не что иное, как поддельная, фальшивая копия, сделанная ради надувательства, которая не только повторяет недостатки и пороки реального мира, но еще и навязывает ему свою собственную порочность и несостоятельность, свою нейтральность, свою беспристрастность подобия, видимости, иллюзии, т. е. обмана, так что переход через видимости приводит лишь к тому, что появляются видимости видимостей, и к тому, что мечта и сновидения, оказывается, существуют лишь как выцветшая, обесцвеченная копия реального, тоже весьма и весьма сомнительного мира.

Столь обманчивое, вводящее в заблуждение и приводящее к разочарованию путешествие совершает сюрреалист Жак Риго, восклицающий: «А теперь отражайте зеркала!»³⁶ Его герой, лорд Пэтчог, сомневается в том, что он вообще живет, существует. Только отрицание и полнейшее равнодушие могут служить ему доказательством реальности «Я», лишенного желаний: отражение, с которым он встречается в зеркале, это не он сам, это он, являющийся отражением другого, потому что у него возникает вопрос, «кто же стал глядеть в зеркало первым». Он хочет попасть в зазеркалье, чтобы «приобрести статус» отражения и избавиться от тяжести, от гнета сомнительной, ненадежной, переменчивой реальности. «Тайна моя состоит в следующем: я нахожусь в зазеркалье. Итак, 20 июля 1924 года, в местечке Ойстер-Бей, в доме Сесиль Стюарт я совершил сей удивительный подвиг, чему есть свидетели, я слегка разбежался и, пробив головой зеркало, прошел сквозь него: это было легко и волшебно; на лбу осталась небольшая царапина, почти незаметная неизбежная ранка…» А далее следует первая ироничная констатация факта этого чудесного путешествия: «Обратная сторона стоит того места, откуда я ушел». Переход происходит легко, потому что он не «содержит» в себе ни нарушений, ни запретов, ни запретного; нет никакого чудесного мира, который мог бы пробудить созидательное воображение; нет более никакого «Я», связанного со сновидениями или бредом, как нет и никакого объективного «Я»; внешнее и внутреннее взаимозаменяемы и лишают всякого смысла любое усилие, направленное на самонаблюдение и самоанализ, лишают смысла и всякое желание перемен, изменений и попыток бегства. Субъект становится объектом, объект — субъектом. Переход сквозь зеркало похож на самоубийство, столь безболезненное и приятное, что оно доставляет радость, на самоубийство, лишенное налета трагедийности… ведь рана почти незаметна, неизбежна и фатальна.

Приходят рабочие и заменяют зеркало, разбившееся от удара, и лорд Пэтчог, оказавшийся по другую сторону зеркала, видит свое отражение в новом зеркале; во второй раз он устремляется сквозь зеркало, и оно тоже разбивается; и так далее, и так далее… бесконечность есть не что иное, как повторение, вот история человека, «смотрящего на человека, смотрящего на чел…» и не узнающего себя ни в одном из отражений. Он — часть «серии», он — это все другие или любой другой. И когда перед зеркалом проходит женщина, лорд воспроизводит все ее движения с полным равнодушием, пребывая в состоянии индифферентности и недифференцированности, а она не выказывает при этом ни малейшего удивления. «Кстати, место, где я нахожусь, стоит того места, что находится по другую сторону», — вновь констатирует лорд Пэтчог. Лица похожи на лица, они взаимозаменяемы. Утрата личности, утрата идентичности, смешение одного и того же с другим влекут за собой возможность присвоения себе (или узурпации) всех личностей и идентичностей. Сюрреалистический опыт лорда Пэтчога «симметричен» тому ежедневному опыту, что приобретает в пошловатой, избитой банальности улицы такой писатель, как Мишо. Анри Мишо рассказывает, что он так плохо знает свое собственное лицо, что он его принимает за лицо другого: «Не раз со мной приключалось вот что: когда я натыкался где-нибудь на углу взглядом на зеркало в витрине универмага, я принимал за свое отражение первого встречного, конечно, если на нем был такой же плащ и такая же шляпа, как у меня»³⁷.

Шляпы и плаща вполне достаточно для того, чтобы зафиксировать сходство и кое-как «смастерить» поддельную личность, иную фальшивую идентичность. Тревожная странность превращается в тревожное соответствие, в тревожное сходство: все другие — это есть я сам. Лишившись своего собственного лица, Мишо вырывается из тюрьмы нарциссизма и ускользает из ловушки заточения. Он утрачивает свое собственное пространство и предается процессу блужданий и заблуждений, который и превращает его в игрушку форм, внешностей, видений. Погружение в анонимность, т. е. обезличивание, восстанавливает, возрождает некое «ощущение присутствия», внешность и силу ее воздействия. Кстати, Мишо утверждает, что «Я» есть всего лишь некое «положение равновесия»³⁸ или некое усредненное «Я», средняя величина или среднее значение «Я». В то время как XIX в. строил поиски личности на поисках начала, происхождения, причин зарождения личности, перед враждебным по отношению к человеку зеркалом, Анри Мишо об этом не вспоминал, он ощущал, что сквозь него как бы пролегли пути бесчисленных его предков, праотцов и праматерей, оставивших в нем свои следы, правда, следы эти постепенно нейтрализуют, уничтожают друг друга. «Какому моему неведомому предку дозволил я существовать во мне? Из какой группы? Я родился, так сказать, дырявым». И получается, что пористое «Я» похоже на своеобразное сито или фильтр, единство коего есть не более, чем предрассудок.

Потеря идентификационного отражения может быть в каком-то смысле сопоставлена или приравнена к жертвоприношению изображения или образа, коего требовал Боссюэ от послушников. Но теперь эта утрата, лишенная своей спиритуалистической значимости, означает деперсонализацию субъекта, потерю личности, утрату индивидуальности и вообще обесценение субъекта. Художник Френсис Бэкон вытягивает, надувает, деформирует лица на своих автопортретах, позволяет им разжижаться и как бы стекать, словно подвергая их анаморфозам, при которых, вероятно, не существует такого угла зрения, чтобы можно было глядя с него, восстановить первоначальное изображение; так вот, художник, производя все эти искажения, не совершает никакой попытки прорваться в невидимое, нет, он с виртуозным искусством предается трагическому развлечению. Зеркало, часто изображаемое на его полотнах, представляет собой единственную, устойчивую, надежную и четкую структуру, от которой и из которой субъект старается ускользнуть и ускользает, а если он осмеливается посмотреться в него, как говорится, «лоб в лоб, лицо в лицо», то отражение воспроизводит либо его спину, либо безликое, безглазое лицо. Иногда отражение оказывается более четким, чем реальный «оригинал», иногда изображение вообще исчезает, словно зеркало полностью поглощает его. «За зеркалом, позади него нет ничего, но что-то есть внутри него»³⁹. Бэкон упорно, с каким-то даже остервенением (и он сам говорит об этом) стремится привлечь взгляды зрителей, хотя под взглядом других людей его лицо и не приобретает никакой когерентности, никакой «связности»; это лицо как бы преднамеренно, сознательно отходит на второй план, размывается, изглаживается, исчезает, так как по просьбе художника его картины скрыты под стеклом таким образом, что зритель видит свое собственное лицо, как бы «наложенное» на портрет, и получается, что зритель как бы «проникает» в картину, или в зеркало, словно входит в некое «общественное место», открытое, где ни от кого нет секретов, как нет и «ощущения интимности»; и только тогда художник может отождествиться, идентифицироваться; черты лица его при этом искажены, как бы «смоделированы» случайностью или судьбой, т. е. случай или рок придали им определенную форму, коей у них раньше не было.

Эти насильственные меры, примененные к зеркальному изображению и приводящие к подобным искажениям, эти действия, влекущие за собой уродство, настигают человека и поражают его творения, которые не только перестают быть «привилегированным местом изменения структуры, перестройки и реорганизации», но оказываются непригодны для какой бы то ни было фиксации символического изображения. Современная живопись проводит опыт, который можно охарактеризовать словосочетанием «нечего понимать» или «нет ничего, что было бы достойно понимания», и он получает широкое распространение, делая живопись обычным явлением, лишенным оригинальности и отличительных черт, явлением в какой-то мере даже опошленным, но усиленным благодаря безграничным возможностям, предоставляемым применением техники трафаретной печати. «Я уверен, что посмотрю в зеркало и ничего в нем не увижу, — говорит Энди Уорхол, — люди постоянно называют меня зеркалом. Но что будет, если зеркало станет смотреться в зеркало, что оно там увидит? Что там отразится?»⁴⁰