Глава 10. Источник молодости

 

 

Тайная сила дружбы

 

Полуостров Никойя на северо-западе Коста-Рики – одно из красивейших мест на планете. Эта 75-мильная полоска земли южнее никарагуанской границы покрыта пастбищами и тропическими влажными джунглями, которые тянутся до побережья, где катит волны Тихий океан. Береговая линия изобилует палатками туристов, которые проводят время за серфингом, изучением йоги и медитацией.

Для местных жизнь не столь идиллична. Они живут в маленьких деревушках, где порой и электричества нет, соединенных грунтовыми дорогами, пыльными в сушь и зачастую непроходимыми в дождь. Мужчины промышляют рыбной ловлей и фермерством; некоторые подвизаются чернорабочими и сабаньеро (ковбоями на огромных ранчо); женщины готовят, пользуясь дровяными печами. Тем не менее никойцы славятся удивительной особенностью, которая привлекает внимание ученых со всего мира.

Их тайну открыл в 2005 году Луис Розеро-Биксби, демограф из Университета Коста-Рики в Сан-Хосе. Он взялся за электоральные отчеты, желая выяснить, как долго живут костариканцы, и обнаружил, что продолжительность их жизни удивительно высока[288]. Как правило, она выше в богатых странах с хорошим здравоохранением и малым риском инфекционных заболеваний, но здесь было до этого далеко.

Доход на душу населения в Коста-Рике составляет всего одну пятую от такового в США, но если костариканцам удается в раннем возрасте выжить в условиях довольно высокого уровня инфекций и несчастных случаев, то в дальнейшем они становятся долгожителями – эффект, наиболее ярко проявляющийся у мужчин. Как выяснил Розеро-Биксби, костариканцы старше шестидесяти могут рассчитывать прожить еще 22 года – чуть дольше, чем в Западной Европе и США. Если они доживают до девяноста, то можно ожидать, что проживут еще 4,4 года – на шесть месяцев дольше, чем в любой другой стране мира.

На полуострове Никойя этот эффект проявляется даже сильнее[289]: ожидаемая продолжительность жизни 60-летних мужчин составляет 24,3 года – на два-три года больше, чем даже у знаменитых своим долгожительством японцев. Никойя – один из беднейших районов страны, и дело не в здравоохранении и не в просвещении. Причина в чем-то другом.

Еще один специалист по долгожительству, Мишель Пулен из Эстонского института демографических исследований в Таллинне, и журналист Дэн Бюттнер посетили Никойю в 2006 и 2007 годах, имея целью разобраться в открытиях Розеро-Биксби[290]. Пара выполняла работу для Национального географического общества, выявляя общины долгожителей по всему миру – они окрестили их «голубыми зонами» – и пытаясь выведать их секреты. Другими образчиками таковых явились Сардиния и Окинава.

В Никойе Пулен и Бюттнер познакомились, в частности, со столетним Рафаэлем Энгелом Леон Леоном, который продолжает работать в поле и содержит скот, а жена у него на сорок лет моложе. По соседству жила 99-летняя Франческа Кастилло, которая сама колола дрова и дважды в неделю ходила за милю в город. И еще была 102-летняя Офелия Гомес Гомес, жившая с дочерью, зятем и двумя внуками. Когда ее навестила группа Бюттнера, она в течение шести минут читала наизусть Пабло Неруду. Все престарелые, которых повидала группа, находились в здравом уме и были активны физически и социально.

Пулен и Бюттнер составили список возможных факторов, благодаря которым никойцы так хорошо живут в старости. Они ведут активный образ жизни даже в преклонные годы. Они крепки в вере. Из-за отсутствия электрического освещения рано ложатся спать и спят в среднем по восемь часов. Они пьют богатую кальцием воду (что полезно для сердца) и едят богатые антиоксидантами фрукты.

Проект был заманчив, но выделить решающие факторы не удалось. Однако недавно Розеро-Биксби провел исследование, цель которого заключалась именно в этом. Он объединился с Дэвидом Рехкопфом, эпидемиологом из Стэнфордского университета в Калифорнии. Они взяли анализы крови примерно у 600 престарелых костариканцев, включая более 200 жителей Никойи. Кровь отослали в Сан-Франциско, в лабораторию Элизабет Блэкберн, и та измерила длину теломер. Если никойцы действительно стареют медленнее, это найдет отражение в результатах.

В 2013 году группа доложила, что теломеры у никойцев и правда длиннее, чем у других костариканцев[291]. Их впечатляющая продолжительность жизни не статистическая случайность, а реальный биологический эффект, при котором клетки выглядят не по годам молодыми. Размер эффекта был эквивалентен изменениям, которые вызываются поведенческими факторами – например, физической нагрузкой или курением.

Желая выяснить, почему у никойцев такие длинные теломеры, Розеро-Биксби и Рехкопф проанализировали эффекты всего подряд: от физического здоровья и образованности местных жителей до потребления ими рыбьих жиров. Питание не привносит никакой очевидной разницы, и никойцы уступают другим костариканцам по таким показателям здоровья, как ожирение и кровяное давление. Не создается впечатления, что их замедленное старение обусловлено и генетически: никойцы перестают быть долгожителями, если уезжают с родины. И дело не в деньгах: у более состоятельных индивидов теломеры короче.

Но кое-какие подсказки есть. Рехкопф и Розеро-Биксби обнаружили, что никойцы реже, чем другие костариканцы, живут в одиночестве и чаще еженедельно общаются с детьми. Эта социальная связь представляется важной. У тех никойцев, кто лишен еженедельного общения с ребенком, теломеры вдвое короче, а если они живут одни, то преимущества полностью исчезают.

Другие исследования показали, что никойцы сильнее психологически привязаны к семьям, чем жители столицы Коста-Рики Сан-Хосе. Рехкопф и Розеро-Биксби предполагают, что прочные семейные связи защищают никойцев от стресса, который в противном случае укоротил бы теломеры. Крепкие социальные узы сохраняют им молодость, невзирая на бедность.

Это удивительное открытие, и для его подтверждения придется собрать и изучить другие данные о социальных связях никойцев. Но Пулен утверждает, что теория согласуется с его личными наблюдениями. Он (как и Рехкопф) подчеркивает, что долгожительство не объясняется каким-то одним секретом и жителям таких зон, как Никойя, повезло в смысле удачного сочетания генетических и средовых факторов. Тем не менее он наблюдал необычно прочные социальные сети и в других «голубых зонах». «Социальные аспекты крайне важны, – говорит он. – Престарелым оказывается невиданная поддержка»[292].

Эта идея подкрепляется и многолетними свидетельствами из общин, страдающих от обратного явления – постепенной утраты социальных связей.

 

Микрорайон муниципальной застройки на юге Лондона, где живет 69-летняя Лупита Квереда, угрюм и сер, повсюду бетон и плиты дорожного покрытия. Я прихожу к ней вместе с представителем благотворительной организации «Age UK», которая направляет волонтеров поговорить с одинокими пожилыми людьми. Общая лестница в доме Лупиты грязна и заросла паутиной, на двери в квартиру масса замков.

Но Лупита открывает нам с широкой улыбкой, приглашает войти и проводит нас к простому деревянному столу в крохотной кухоньке. Квартира уютная и чистая, стены выкрашены в теплые оранжево-красные тона. Плита старого образца, на кухонных полках – стопки аудиокниг, несколько тыковок и южноамериканская деревянная кукла. Лупита одета в ночную рубашку (после недавнего падения ей удобнее в свободной одежде) и темно-малиновый халат. У нее изящные руки и черты лица, но больше теперь выделяются густые седые волосы и запавшие полузакрытые глаза.

Лупита выросла в Сантьяго, в Чили, где выучилась на журналиста. Когда в 1973 году случился поддержанный США переворот и к власти пришел диктатор Аугусто Пиночет, она работала на гражданское сопротивление, публикуя памфлеты о зверствах режима. Ее коллег посадили, отца подвергли пыткам, а ее саму в 1978 году эвакуировали силами ООН и переправили в Великобританию.

Она недостаточно хорошо знала английский, чтобы работать журналистом, и после обучения стала социальным работником при муниципалитете Ламбета. Ей нравилось читать и рисовать, но больше всего – путешествовать. Она перечисляет места, в которых побывала: Скандинавия, Индия, Китай, Египет, Ирландия, Латинская Америка. «Мне нравилось находиться среди людей, – говорит она. – Питаться на рынках, видеть, чувствовать, проникаться другой культурой». Затем, в возрасте 58 лет, она за полгода совершенно ослепла.

В детстве Лупита перенесла токсоплазмоз, из-за которого стала близорукой. Паразит сохранился в организме в дремлющем состоянии и вот теперь полностью лишил ее зрения. Лупита была в разводе, жила одна. До слепоты всегда самодостаточная и полагавшаяся на себя, она отныне не могла даже сделать себе бутерброд и ела, держа хлеб в одной руке и сыр в другой.

«Я была в шоке. Год просидела в этом кресле», – рассказывает Лупита. Но постепенно она вернулась к жизни и выучила всю квартиру на ощупь – каждый угол, каждую трубу. Она выбросила ненужные вещи – все растения, коллекцию традиционных шляп со всего мира и даже любимый коврик из Мексики: вдруг споткнется. Оставила лишь несколько самых дорогих сокровищ, включая постер в рамке, висящий на стене позади нее, пусть даже и не могла им полюбоваться: веселый узор из пятен и полос работы английского художника Говарда Ходжкина. Я говорю, что он похож на вид голубого неба из окна. «Точно, из окна моей спальни!» – смеется она.

Лупита восстановила свою независимость. Она научилась делать покупки, печь хлеб и даже шить, если кто-нибудь вставит нитку в иголку. Но больше всего ее по-прежнему удручает дефицит общения. Лишившись зрения, она осознала, что и слух у нее очень слабый из-за того же пожизненного токсоплазмоза. Не будучи способна компенсировать глухоту зрением, она испытывает мучительную обособленность от людей. «К отсутствию зрения относятся прекрасно, – делится она. – Но общение с глухой чрезвычайно раздражает». Она находит внутригрупповую изоляцию еще более тяжкой, чем одиночество, а потому избегает социальных мероприятий – от дня рождения внучки до лекций и концертов, которые всегда любила.

Выходит она только в супермаркет. «Я днями предоставлена сама себе и ничего не делаю», – говорит Лупита. Она проводит время за аудиокнигами, включая их на полную громкость; сейчас слушает «В Патагонии» Брюса Чатвина. Она благодарна нам за визит, а каждые выходные встречается с сыном и его семьей, но сообщает: «Всю следующую неделю я, наверное, пробуду одна, день за днем. С едой, с водой, но совсем одна».

Я спрашиваю, как это переносится. Лупита отвечает, что если прищемить палец и некому разделить твою боль, то пальцу больнее. Плюс всякие обыденные мелочи: не выдвигается ящик или опаздывает гость – «Для меня это целая драма». Она пытается посмеяться над собой, распевая песни вроде «Что мы будем делать с пьяным матросом?». Но одиночество, по ее словам, меняет образ мыслей. «Я переживаю из-за сущей ерунды».

Хуже всего чувство отрезанности от окружающих и даже от событий в мире. Лупита срывается на фальцет и выдергивает нитку из рукава. «Я чувствую себя соглядатаем на обочине жизни». Ее выводит из себя то, что она едва слышит новости, а если разбирает слова – мировые проблемы. «Досадно так, что мочи нет. Не можешь сделать ничего – только молиться».

«Вселенная для меня – это связь, общение, – говорит Лупита. – Терять это – значит медленно умирать».

 

Все большее количество данных подтверждает правоту Лупиты. Осознание того, что социальные связи буквально поддерживают в нас жизнь, началось в 1950-х, когда эпидемиолог Мичиганского университета Джеймс Хаус задумал амбициозный проект: оценить состояние здоровья жителей целого города.

Хаус с коллегами наблюдали за жителями Текумзе, что на юго-востоке Мичигана. В 1982 году они обнародовали тревожные результаты. Оказалось, что после поправки на возраст и другие факторы риска вероятность смерти в ближайшие десять лет тех взрослых, кто сообщал о меньшем объеме социальных связей и дел, удваивалась[293]. Похоже, что отделенность от общества убивала их раньше срока.

Через шесть лет Хаус с коллегами написали для журнала «Science» анализ, в котором рассмотрели не только текумзийский проект, но и данные последующего наблюдения за тысячами людей из самых разных точек планеты – от графства Эванс, штат Джорджия, до шведского Гетенберга, – а также результаты лабораторных тестов и опытов на животных[294]. Они заключили, что социальная изоляция опасна для здоровья так же, как ожирение, гиподинамия и курение. Доказательства были не менее убедительны, чем в этапном докладе правительства США от 1964 года, где рак легких был официально увязан с курением.

Статья Хауса произвела немалый эффект. В период, когда ученые только начинали понимать, что сознание может влиять на здоровье, идея о том, что социальная жизнь важна не меньше, чем такие материальные факторы, как питание и курение, была революционной. С тех пор эпидемиологи собрали новые доказательства в поддержку открытия Хауса. В 2010 году американские ученые проанализировали данные 148 исследований, в которых наблюдалось более 308 тысяч человек, и сделали вывод, что дефицит прочных социальных связей удваивает риск смерти от всех возможных причин[295]. Это подтверждает открытие Хаусом того, что социальная изоляция – по крайней мере, в западных обществах – вредоносна так же, как курение и алкоголизм, и позволяет предположить, что она опаснее гиподинамии и ожирения.

Конечно, при наличии социальной поддержки мы живем здоровее. Нам кто-то готовит, водит к врачу и ворчит, требуя не курить и не пить. Это оказывает мощное действие, но даже с учетом этого разница в смертности сохраняется. Люди, находящиеся в сердечных отношениях, ведущие насыщенную жизнь и чувствующие себя встроенными в группу, «не так часто болеют и живут дольше» – это слова Чарльза Райзона, профессора психиатрии и изыскателя в области медицины сознания и тела из Университета Висконсина в Мэдисоне. «Возможно, это единственное значительное поведенческое открытие в мире»[296].

Если вернуться в 1988 год, то, когда Хаус с коллегами опубликовали свой этапный анализ, они предупредили, что западное общество меняется в сторону, чреватую разрушительными последствиями для здоровья. Они отметили, что по сравнению с 1950-ми взрослые американцы семидесятых реже вступали в добровольные организации, реже неформально навещали других людей и чаще проживали одни.

Число браков и беременностей тоже шло на спад, и это означало, что в XXI веке возникнет устойчивый рост пожилого населения без супруг(ов) и детей. Исследователи предостерегли: «В тот самый миг, когда мы открываем важность социальных отношений для здоровья, их доступность и распространенность могут снижаться».

Прогнозы Хауса были верны. Западное общество продолжило дробиться. За последние двадцать лет в США сократился средний размер семьи. По данным переписи 2011 года, 32 миллиона человек в стране сейчас живут одни; это 27 % семейств против 17 % в 1970-м[297]. В 1985 году исследователи спросили у репрезентативной выборки американцев, сколько у них есть доверенных лиц, и самым частым ответом было «три». В 2004 году исследование повторили, и чаще всего ответом был «ноль» – так сказали 25 % респондентов[298].

 

В разлуке с любимыми мы говорим, что нам больно. Вы можете счесть это метафорой, однако эксперименты с применением сканирования мозга показывают, что высказывание сверхъестественным образом точно.

Оказывается, что переживание социальной отверженности (когда не берут в игру) предоставляет негативную социальную обратную связь или при виде фото усопших близких – активизирует те же отделы мозга, что и физическая боль[299]. Когда общество отвергает или изолирует нас, мы испытываем не просто печаль. Мы ранены и ощущаем угрозу.

Аналогичным образом исследователи стресса обнаружили, что организм реагирует на социальный конфликт – критику или отвержение – так же, как на неизбежный физический вред. Не случайно, что одним из самых распространенных страхов является боязнь выступления перед аудиторией или что одним из самых эффективных инструментов для запуска реакции «бей или беги» слывет социальный стресс-тест Триера, в ходе которого волонтерам приходится выступать перед судьями, сидящими с непроницаемыми лицами. Выполнение тех же заданий без свидетелей дается несравнимо легче.

Дефицит социальных связей – ситуация не острая, однако со временем может оказать не менее токсичный эффект: традиционные показатели стресса у одиноких людей могут быть выражены слабо, однако у них высок фоновый уровень воспаления и гормонов стресса со всеми вытекающими проблемами для здоровья[300]. Социальная поддержка, похоже, защищает нас и от трудностей – люди, ее лишенные, гораздо больше восприимчивы к другим стрессогенным нагрузкам.

Но почему социальное отвержение и изоляция оказывают столь сильное воздействие? Быть без друзей несладко, но вряд ли это дело жизни и смерти. Вот в этом я ошибаюсь – так говорит Джон Качиоппо, психолог из Чикагского университета, штат Иллинойс, и, вероятно, специалист мирового уровня по одиночеству[301].

В своей книге «Одиночество», опубликованной в 2008 году, он отмечает, что на протяжении большей части истории человечества разлука с людьми означала неминуемые голод или истребление. Социальная изоляция была поистине смертным приговором – такой же угрозой жизни, как голод, жажда и боль. В результате мы развились в существ, которые столь отчаянно нуждаются в человеческом контакте, что без него способны привязываться даже к неодушевленным предметам, как герой Тома Хэнкса в фильме «Изгой», завязавший серьезные отношения с волейбольным мячом, который зовет Уилсоном.

Но для того, чтобы испытывать чувство одиночества, не нужен необитаемый остров. Если мы не ощущаем заботы, то одиноки даже в колледже и переполненном автобусе или в напряженных супружеских отношениях. В конце концов, пребывание во враждебном племени опасно не меньше, чем одиночество.

Влияние последнего, таким образом, зависит не от количества физических контактов, а от степени изоляции, которую мы чувствуем. У вас может быть всего один или двое друзей, но, если вы довольны и ощущаете поддержку, вам незачем тревожиться о своем здоровье, говорит мне Качиоппо. «Но если вы чувствуете, что от окружающих исходит угроза, а вы одни-одинешеньки на свете, то нужно, наверное, принимать меры»[302].

В современном мире подобное «одиночество в толпе» становится все большей проблемой: мы пребываем в движении, перемещаемся и часто живем вдали от друзей и близких. По данным исследований, проведенных в западных странах, постоянное одиночество испытывают 20–40 % взрослых, а одной из самых одиноких категорий людей являются студенты-первокурсники[303]. Большинство из нас вскоре налаживает связи, или меняются наши условия, но 5–7 % людей признаются в чувстве острого или постоянного одиночества.

Одна из причин их положения заключается в том, что хроническое одиночество, как стресс, перестраивает мозг, в данном случае повышая чувствительность к социальной угрозе. Одинокие люди негативнее оценивают социальное взаимодействие, меньше доверяют окружающим и судят их жестче. В этом тоже есть эволюционная логика: во враждебной социальной ситуации жизненно важно быть настороженным в отношении предательства и потенциального вреда. Но это отбивает у одиноких людей охоту сближаться с другими. Качиоппо добавляет, что ощущение угрозы подрывает их социальные навыки, оставляя сфокусированными на собственных нуждах за счет чужих. «При разговоре с одиноким человеком возникает чувство, будто тебя поглощают, как пищу, – говорит он. – И не по-доброму».

 

В 2007 году Качиоппо обнародовал результат, который позволил по-новому взглянуть на то, как содержимое сознания влияет на нашу физическую структуру. Он показал, что стресс – особенно социальный – поражает не только мозг. Он просачивается глубже и достигает ДНК.

Качиоппо выбрал из 230 пожилых чикагцев восьмерых самых одиноких, страдавших от изоляции несколько лет, и шестерых более обустроенных, которые доложили, что имеют закадычных друзей и социальную поддержку. Он послал образцы их крови молекулярному биологу Стиву Коулу из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, который проанализировал активность генов в обеих группах. Паттерны генной экспрессии не одинаковы в разных клетках, и Коул сосредоточился на белых кровяных тельцах иммунной системы, потому что их деятельность – вызывают ли они воспаление или вырабатывают, к примеру, антитела – чрезвычайно важна для здоровья.

Социальное мировоззрение чикагцев разительным образом отразилось на внутриклеточных процессах[304]. В геноме около 22 тысяч генов, и Коул нашел существенные различия более чем в двухстах, которые были либо активированы для усиленной выработки определенного белка, либо заторможены для выработки меньшей. Коул говорит, что разница между отдельными генами могла быть случайной, но поражал расширенный паттерн[305].

Значительная часть активированных генов одиноких людей участвовала в воспалении, тогда как заторможенные отвечали за противовирусные реакции и выработку антител. У коммуникабельных людей наблюдалось обратное: биологическая активность иммунных клеток была направлена не на воспаление, а на борьбу с вирусами и раковыми клетками. Важно то, что разница сильнее всего зависела не от фактического объема социальных связей волонтеров, а от их чувства изолированности. Исследование было очень небольшое, но в числе первых, которые вообще связали состояние сознания с широким, подспудным изменением генной экспрессии.

Из результата следует, что наша иммунная система тонко настроена на социальное окружение. Качиоппо считает это вполне разумным эволюционным ходом. В прошлом людские коллективы, связанные тесными узами, рисковали развитием вирусных инфекций, которые легко распространяются при тесном контакте, или – поскольку жили все-таки дольше – заболеваний более отсроченных, например рака. Напротив, изолированному индивиду следовало больше бояться физического нападения, и его выживание зависело от запуска тех отделов иммунной системы, которые отвечают за заживление ран и защиту от бактериальной инфекции.

В дальнейшем исследователи воспроизвели этот предварительный результат в большей выборке[306], а Коул отметил аналогичный эффект при других социальных невзгодах – у людей и других приматов: от макак, помещенных в неустойчивые социальные группы, до людей, ухаживающих за умирающими супругами[307].

Сейчас Коул начинает выяснять, можно ли подвергнуть этот пагубный генетический профиль обратному развитию. Так, в 2012 году в ходе испытания с участием 79 женщин с недавно диагностированным раком молочной железы было обнаружено, что групповая антистрессовая психотерапия снижает экспрессию генов воспаления и возвращает женщин в противовирусный режим[308]. «Мы сделали вывод о важности настроения», – говорит руководитель исследования Майкл Энтони из Университета Майами, штат Флорида[309].

С этим согласны не все – в частности, Джеймс Койн, медицинский психолог, почетный профессор Пенсильванского университета в Филадельфии и ярый скептик в отношении позитивной психологии. Особенно когда речь заходит о раке: Койн заявляет, что ученые, которые твердят о влиянии психологических факторов на развитие заболевания, подвергают пациентов прессингу и рискуют обвинить тех, кто не выздоравливает, в неправильном образе мыслей или непосещении правильных курсов. «Они говорят: сделай правильный выбор – и будешь здоров. А если не сделаешь, то умрешь»[310].

Продлевает ли социальная поддержка жизнь раковых больных – вопрос спорный еще с тех пор, как стэнфордский психолог Дэвид Шпигель, проведший в 1989 году испытание с участием 86 женщин с метастатическим раком груди, обнаружил, что групповая психотерапия удваивает продолжительность выживания[311]. Этот результат неоднократно пробовали повторить, и восемь попыток показали, что да, психотерапия продлевает жизнь, а семь – не выявили никакой разницы[312]. Результаты эпидемиологических исследований тоже неоднозначны, но в 2013 году гарвардские ученые, наблюдавшие за 734 тысячами пациентами, обнаружили, что при всех рассмотренных видах рака те люди, которые состояли в браке, погибали от него на 20 % реже даже с учетом в контроле практических преимуществ – помощи при посещениях врача и напоминании принять лекарство[313].

Шпигель заявляет, что в общем и целом чаша весов склоняется в пользу значительного влияния на выживаемость[314], тогда как Койн заключает, что «идея о способности психологических факторов повлиять на продолжительность жизни онкологических больных – чистый вздор». Он считает испытания Энтони слишком мелкомасштабными, чтобы продемонстрировать нечто полезное, – мол, это все равно что исследовать деньги, полученные от зубной феи, – изучать механизм эффекта, само существование которого недостоверно[315].

«Все, что мы делаем, имеет предварительный характер, – отвечает Энтони. – Мы должны соблюдать осторожность. Однако исследования ежегодно приносят результаты с одинаковым вектором. Они показывают, что при изменении психологии физиологические изменения происходят параллельно». Сейчас Энтони наблюдает 200 женщин, которые получали психотерапию, с целью проверить, повлияла ли она на рецидивирование рака и продолжительность жизни; период наблюдения – до 15 лет после лечения.

В целом идею о том, что социальные отношения влияют значимым для здоровья образом на экспрессию генов, подкрепляют догадки из новой отрасли – поведенческой эпигенетики. Эпигенетики ссылаются на процесс, при котором ДНК становится физически модифицированной или помеченной так, что это надолго устанавливает контроль над активностью генов в соответствующей клетке. Именно это позволяет нашим клеткам развиваться в разные ткани – кожу, нервы, белые кровяные тельца, – несмотря на то что ДНК во всех одинаковая. Ученые привыкли считать, что эпигенетические метки эмбрионального периода раз и навсегда определяют дальнейшее развитие. Однако современные исследования показывают, что как минимум некоторые из них могут впоследствии изменяться – причем под действием социальных факторов.

Ряд важных опытов осуществляется на крысах. Если матери вылизывают детенышей, холят их, то женские особи и сами вырастают заботливыми матерями со здоровой физиологической реакцией на стресс. Тем временем заброшенные детеныши вырастают склонными к промискуитету и сверхчувствительными к стрессу, они игнорируют свое потомство. Недавно ученые выяснили почему: когда детенышей вылизывают, это влияет на эпигенетическую актуализацию генов, отвечающих за работу рецепторов к половому гормону эстрогену и за крысиный эквивалент кортизола[316].

Аналогичное отличие гена рецептора кортизола проявляется и у людей – жертв суицида, перенесших травму детского возраста[317], – намек на то, что такие же процессы возможны и у людей. Другие исследования показывают, что паттерны эпигенетической модификации различаются в зависимости от социоэкономических условий, между институционализированными детьми и теми, что воспитаны биологическими родителями, а иногда даже у однояйцевых близнецов[318].

Нам уже известно, что, если дети растут в неблагоприятных условиях, их созревающий мозг сенсибилизируется к стрессу. Эпигенетика указывает второй механизм, которым детская травма – особенно в неблагополучной среде – становится запрограммированной в физиологии, и это может объяснить, почему такие люди впоследствии страдают от такого количества хронических заболеваний. Исследование предварительное – люди не крысы. Но возможно, что те пагубные воздействия, которые мы претерпеваем в младенчестве (или внутриутробно), отражаются на генах так, что уровень воспаления в дальнейшем повышается, а наша иммунная система становится гиперчувствительной к угрозе.

Нью-эйджистские и холистические целители подхватили концепцию эпигенетики как доказательство того, о чем они заявляли изначально: мы можем контролировать свою ДНК и, следовательно, исцеляться посредством сознания[319]. Такие утверждения крайне преувеличены и вводят в заблуждение – ученые только начинают разбираться в соотношении между зафиксированными в детстве эпигенетическими изменениями и теми, что остаются подвижными в последующей жизни. Вдобавок они не уверены, насколько рано возникают эти изменения (хотя если экстраполировать результаты опытов на животных, то мы, возможно, наиболее уязвимы в возрасте до двух лет). Уверенно разглагольствовать об их конкретной природе, механизме и периоде появления, не говоря уже о влиянии на здоровье – пустая трата времени.

Но уже представляется ясным, что мы не наследуем от родителей одно-единственное «биологическое „я“»[320]. В геноме зашифровано множество потенциальных «я», и социальная среда, включая восприятие нами этой среды, помогает определить, какими из этих «я» мы станем.

 

В милледжевилльском кирпичном бунгало, штат Джорджия, 69-летняя Сьюзен снимает с полки большую стеклянную банку, набитую цветными карточками. Кое-какие показывает мне, и на них изображена всякая всячина: работа по хозяйству и поощрения, от «протирки кухонных дверей» и «мебели в одной комнате» до «выхода пообедать» и «лишнего часа перед телевизором». Банка – напоминание о новаторском испытании, в котором Сьюзен участвовала больше десяти лет назад.

Испытание проводил Джин Броди из Университета штата Джорджия. Начав изучать бедные семьи из сельского «черного пояса», он знал, что тамошние дети рискуют поведенческими проблемами – например, с алкоголем. Но поддались пороку они не все, а потому его первый вопрос был: почему?

Он потратил десять лет на изучение тысяч семейств из мест, подобных Милледжевиллю, сравнивая детей, которые идут вразнос, с теми, кто вроде бы устойчив к стрессогенной среде. Что позволяет отдельным индивидам оставаться психологически крепкими в таких суровых условиях? Выяснилось, что лучше всего детей защитил особый стиль воспитания. Как и у крыс, правильный родительский уход на этой важной стадии развития обеспечивал им защиту в будущем[321].

Самых стойких детей воспитывали строгие, бдительные родители – быть может, даже строже, чем найдется среди населения более мирной среды. Но важно то, что родители еще и любили их, были общительны и глубоко интересовались жизнью своих детей. Броди назвал это «опекающим типом родительского воспитания». Эти дети знали границы и то, что плохое поведение не останется без последствий. Но им было ясно, что это продиктовано родительскими любовью и заботой.

Броди разработал семинедельный курс по обучению этим принципам других родителей (включая бабушек и дедушек), которые приходили на занятия со своими 11-летними сыновьями и дочерьми. В программе был сделан акцент как на дисциплине, так и на навыках коммуникации, а темы, например, звучали так: «Поддержка нашей молодежи» и «Установление и закрепление правил». Он назвал проект «Крепкие афроамериканские семьи» (SAAF). Затем выполнил рандомизированное проконтролированное испытание с участием около 700 семей, чтобы проверить действенность курса[322].

Сьюзен и ее внучка Джессика участвовали в этом оригинальном исследовании. Сьюзен говорит, что они уже вырастили детей и внуков в любви и строгости, но программа Броди научила ее некоторым полезным уловкам – например, с наградной банкой. Если старший брат Джессики Кевин то выйдет из тюрьмы, то снова сядет, – Джессика, которой сейчас 24 года, успешно окончила школу и учится в Атланте, в колледже искусств, где занимается дизайном и маркетингом. Сьюзен гордо показывает мне одну из ее картин, висящую на стене, – красивая работа, изображены две высокие африканки и ребенок, силуэтами на фоне красной земли, черных холмов и желтого неба.

Проверив все 700 семей, Броди обнаружил, что если в контрольной группе отношения между родителями и детьми за месяцы, прошедшие после занятий, ухудшились, то в семьях SAAF – укрепились. Это, в свою очередь, улучшило поведение: спустя пять лет дети из SAAF пили вдвое меньше, чем контрольные.

Но был ли оказан стойкий эффект на физиологию? Чтобы ответить на этот вопрос, Броди недавно наладил сотрудничество с Грегом Миллером из Северо-Западного университета. Они взяли пробы крови примерно у 300 семей – прошло уже восемь лет, и детям было по 19 лет; затем измерили уровень шести разных маркеров воспаления. Все они были значительно ниже в группе SAAF[323]. Самый выраженный эффект наблюдался в самых неблагополучных семьях и был опосредован переменами в воспитании: чем больше родители склонялись к заботе и опеке, тем меньше было воспаление у детей.

Это был поразительный результат. Прошли годы, дети давно разъехались, а кратковременное вмешательство в возрасте 11 лет все еще оказывало значительное влияние на их организм. Миллер и Броди продолжают наблюдать за участниками испытания, надеясь увидеть, что разница в уровне воспаления действительно сделает из здоровее по мере взросления.

Моника и ее дочь-подросток Такиша живут напротив Сьюзен, к моему визиту они только что закончили курс SAAF. Моника говорит, что занятия научили ее общаться с дочерью в более позитивном ключе, – например, когда Такиша заявила, что хочет быть певицей. «У нее нет никакого голоса, – говорит Моника. – Но я не понимала, как больно ей было от меня это слышать. А теперь я знаю, как поговорить о пении иначе, чтобы не обидеть и показать другие возможности».

Вероятно, опекающее воспитание снизило уровень воспаления в исследовании SAAF посредством того, что побудило к здоровому поведению; Миллер желает разобраться в этом поглубже. Но молодые люди в двух группах не различались ни по массе тела, ни по частоте курения. Взамен он полагает, что по меньшей мере частью объяснения является тренинг навыков коммуникации, отмеченный Моникой. «Я подозреваю, что он укрепил отношения и стратегии коммуникации, которые и по сей день выступают источником поддержки для детей»[324].

Монике кажется, что лично ей уже поздно менять жизнь, но она надеется поддержать Такишу – пусть у дочери жизнь будет полноценной. «Я хочу, чтобы у нее появилась возможность повидать мир. По-моему, это довольно скромное желание».

Исходной целью курса SAAF как раз и была помощь в этом – научить таких, как Такиша, взглянуть на себя с выгодной стороны и не поддаться нажиму сверстников, а таким, как Моника, ученые намеревались помочь поддержать детей, живущих в тяжелых условиях. Если Такиша в состоянии уберечься от бед и хорошо учиться, у нее больше шансов поступить в колледж и сделать карьеру. Но данные Броди и Миллера показывают, что укрепление связи между Такишей и Моникой может повлечь за собой много большее. Сделав Такишу устойчивее к биологическим эффектам невзгод, оно может на всю оставшуюся жизнь защитить ее от хронических болезней.

 

Работа Броди демонстрирует, что вмешательство, осуществленное в детском возрасте, может пресечь развитие гиперчувствительности к стрессу до того, как оно приведет к хроническому заболеванию. Но вдруг мы прозеваем это окно? За семьсот миль к северу от Милледжевилля ученые занимаются укреплением социальных связей на другом полюсе жизни, работая с пожилыми жителями центрального Балтимора.

Мы уже знаем, что по мере старения префронтальная кора мозга, важная для рационального мышления, саморегуляции и социальных отношений, приходит в упадок быстрее, чем остальные области, – процесс, который ускорен у людей одиноких или пребывающих в хроническом стрессе; в итоге это кончается деменцией[325]. Мишель Карлсон, невролог из Центра медицинских исследований университета Джона Хопкинса Блумберга, штат Мэриленд, искала способы замедлить этот упадок. Пожилые люди зачастую одиноки, находятся на обочине жизни и все меньше контактируют с обществом. Карлсон задумалась, что произойдет, если погрузить их в насыщенную социальную среду.