Неотправленное письмо из Баку

Госпитальная палата. 1990 год

 

                                                                                                                                                                                    

                                                                      Кто сберег свои нервы,  

                                                                      Тот не спас свою честь.

                                                                      (из старой офицерской песни).

 

Здравствуй, Миша!

Опять с азербайджанистанским приветом к тебе Шура из Баку!                                    Мои прошлогодние прогнозы полностью подтвердились.                                                  Все повторилось с поразительной точностью, как поётся в одной военной песне: «В казарму к нам пришел сигнал, в полку тревогу объявили…».

И вот мы уже стоим на строевом плацу; принимаем испуганое, присмиревшее пополнение и формируем роты. Туда-сюда носят ящики                             с патронами и суточными пайками.

Боже мой! Как всё это ужасно знакомо! Только лица не те.

Я представил завтра эти грустно-весёлые глаза «казарменных» хулиганчиков в перестрелке и у меня сжалось сердце. Многие из них ещё вчера терзали нервы офицерам, а некоторые по-прежнему хорохорятся, смело поглядывая на мои афганские наградные нашивки.

Офицеры ходят фертами и, деловито покрикивая, отдают приказания.                       У меня холодеет внутри: я не знаю, что с ними станет, но скоро это будут уже другие люди. Некто улыбается, слышавший рассказы от тех, кто был в прошлом году: о прекрасно проведенных деньках на Каспии, об экскурсиях по музеям             и историческим памятникам Баку, или купленном «барахле» в суматохе.

Тогда, год назад, многим бакинцам было не до покупок, ими владело желание всё продать и быстрее съехать куда-нибудь подальше, хоть в гости                  к чёртовой бабушке. Нет ничего страшнее рассвирепевшей толпы и человек, увидевший однажды растерзанные тела своих близких и соседей, будет наполнен этим ужасом и страхом до конца своей жизни.

Через год все повторилось: на улицах некогда гостеприимного города спокойно разгуливал уголовный «беспредел». Радио и телевидение сообщают         о зверских расправах над армянами, иными неугодными людьми, а вчера уже, сказали о пострадавших русских и прочих, тысячами уезжающих в другие города.

Вчера в разных концах страны солдаты в казармах с неосознанным интересом смотрели на экраны телевизоров и слушали сообщения Советского правительства о введении чрезвычайного положения в Азербайджане и Армении.

Широка человеческая натура в проявлениях по поводу чужих трагедий! Выражение лиц разное: от улыбки до страдальческой гримасы, а вот вывод единодушный: это может случиться с каждым, но только не со мной.

В этот момент я сидел в своей славной кухоньке за столом и изучал «условно-категорические силлогизмы», готовясь к зачёту по логике, как и всякий студент-заочник, в отпускном упоении решивший погасить долги.

Я был так же наивен, деланно возмущаясь «безобразиями» в Баку,                       как и мои солдаты во время просмотра программы «Время». Звонок телефона.                      Я беспечно поднимаю трубку и слышу: «Это майор…?» «Да», - отвечаю,                         и начинаю глупо улыбаться, услышав официальное обращение.                                          Трубка устало продолжает: «Срочно прибыть в часть, тревога, отпускники отзываются…».

У меня застревает кадык посередине, я пытаюсь что-то выдавить из себя:      «Я же…в отпуске» В ответ: «Такой-то …, принято.», короткие гудки.

Я пропустил в себя это залпом, как стакан спирта, поднесённый                               в предательскую минуту слабости на свадьбе своей бывшей невесты.                            Резко ударили по мозгам, забытые после Афганистана, образы событий войны. Предстоящая неизвестность быстро и больно отрывала меня кусками от близких людей, срочных, очень срочных мирских забот, от всего.

Мгновенно накатило особое, режущее всё внутри, состояние  невосполнимой потери событий мирной жизни. Волны ощущений тревоги, заполнили всё внутри, как вскипевшее шампанское.  

Вся моя жизнь обернулась прахом: едва начавшийся отпуск, сдача долгов                                            за летнюю сессию, санаторное лечение, встреча с близкими людьми и прочее,                             прочее, прочее. «Эх, Ленинград, Ленинград, Ленинград …» почему-то в мыслях всплывали слова известной песни. Я подумал: «Обязательно вернусь …»

 Всё повторилось как перед Афганистаном: я успел отдохнуть ровно восемь дней. В полку до меня довели приказ в самой возможной категоричной форме,                       как от Господа Бога, заранее отсекая любые причины: потеряй ты  даже какой-нибудь член накануне, можно даже голову, все равно отправят!..

    В отличие от набора в Академию на учёбу или для службы в «Венгриях»                  и «Германиях», куда посылают достойнейших из достойнейших, на войну,                на неё проклятую, когда вдруг кому-то надо ехать, обычно попадают другие люди и в отличие от их мыслей судьба делает свой выбор не случайно. Человеческая природа вновь производит естественный отбор.

Солдаты метались взад и вперед, толкая друг друга автоматами                                 и непривычно набитыми вещевыми мешками, где как в русско-японскую войну лежали сухари и портянки, трусы и патроны, котелок и кружка и прочие предметы без которых, как рыбак не рыбак, так солдат не солдат.

Патронов дали из расчета на два автоматных магазина и решили, что это тоже слишком много и чтобы успокоиться: не дай Боже, лишнее стрельнут, отобрали пулемёты, гранатомёты и офицерам вместо автоматов приказали взять пистолеты и кобуры.

«Хорошенькое дельце, - думал я, грустно размышляя – чем это может закончиться для нас в Азербайджане…»

Перед глазами всплывали горящие в недавнем прошлом «Камазы»                       и БТРы в Кандагаре и мне подумалось о беззащитности наших наивных сослуживцев после прибытия в Баку.

Моё воображение ясно показало мне, что произойдёт с моими отличниками боевой и политической подготовки, если дело будет серьёзным.

А вдруг, попадутся какие-нибудь боевики или просто хулиганы                       с пулемётом? Патронная лента, случайно окажется, длиннее обычной, на тысячу патронов, с каждым четвёртым трассирующим, как мы их учили в ротах                         и батальонах.   

Видения меня не отпускали ни на минуту, мне уже явился проспект и два или три таких пулемёта, да пара десятков снайперов в окнах высотных домов.

И они совершенно случайно знают, что стрелять надо из глубины комнаты,                      где не видно пламя и расходится звук, а если ещё добавить сюда ручные гранаты и бутылки с бензином, брошенные вниз на крыши машин или борта БТРов? «Весёлые картинки» в моей голове шелестели по нервам…

Позднее оказалось, что наше счастье состояло в том, что боевики судили                    о нас по себе, а в открытых машинах были мальчишки, из которых одна треть вообще не стреляла ни разу. Если дело дошло до срочно сформированных пехотных рот из водителей, сапёров, связистов, писарей и прочих «шведов»,                       как говаривал мой комбат, было понятно, что «военное дело» в нашей армии «стало туго».

«А что уже можно изменить?» - думалось мне: Если даже командир полка, выполняя указание «сверху», заставляет офицеров сдать автоматы                                и прочее «лишнее» оружие?»

Так кто мы? Смертники или заложники самонадеянных генералов                        и ничего не смыслящих в войне политиков, никогда не бывавших под пулями,          совершенно безразличных к тому, какой и чьей кровью будет выполнен приказ?

Кажется, великий полководец древности Александр Македонский сказал по этому поводу: «Жалость к противнику – это обратная сторона жестокости к своим солдатам». «Никто бы зазря стрелять не стал», - крутилось в моём мозгу, воспалённом несправедливым действом. Заведомо преступно уравнивать юных солдат и обученных боевиков в вооружении, в возможности выжить в боевых противостояниях…

Причём здесь армейские дети в погонах и безусые лейтенанты,                                    их родители и наши политики? Почему они не посылают своих сыновей без оружия уговаривать боевиков и мародёров не убивать и не грабить? Все эти вопросы я был готов обрушить градом на первого попавшегося генерала, однако служебный долг оказался выше «предрассудков» о справедливости.  

 Генералы не заставили себя ждать. Взволнованными голосами озабоченно сообщили о нелёгкой задаче и о том, как нас встретят, вооружат, оденут                             и накормят в чужом краю…

Главное неумолимо совершилось - время вылета приближалось. Загипнотизированные этими речами, никто из офицеров не шелохнулся потребовать, согласно законному Приказу Министра обороны СССР о боевой готовности, дымы, бинты, медаптечки, бронежилеты, осветилки, ракетницы, магазины к АК-45 из НЗ, положенный запас 300 патронов и гранаты на каждого солдата, запасные аккумуляторы к радиостанциям, и так далее, далее и далее.

Начальство всех убедило, будто бы это был очередной выезд на показные тактические учения и можно будет вернуться и взять необходимое, если вдруг что-то потребуется…

Объяснять «нечто» кому-либо непосвящённым в жестокие правила войны, было бесполезно. Главное, в этой трагедии, состояло в том, что никто не знал, что предстоит. Моё возмущение было бесплодным; как и все, я стоял в строю,                  а вокруг привычно делали и думали только то, что говорят. Эти люди начнут кричать и требовать «нечто» после того, когда будут убиты и ранены их сослуживцы, увидят действия обученных солдат и опытных офицеров, поймут, как можно избежать смерти.

Только тогда наступит «момент истины». Обида захлестнёт горло лейтенанта. Из него вырвется хриплый стон и мат по поводу биноклей, снайперок, подствольных гранатомётов (без них в Афгане была бы вообще «труба»), пулемётов и лент к ним, ночных прицелов, оставшихся на складе, проклятых вещмешков, в которых всё будет мокрым от дождя, как говорят, «кровь, дерьмо, песок и сахар».

А пока извольте: типичный армейский маразм, по факту, вопросы                 в лоб: «Как настроение? Есть ли свежие газеты, взяли ли с собой радиоприёмники?» и прочая чушь, дребедень про что угодно, только не о том, что нас может ждать там. Тема жизни и смерти на войне уже сама по себе являлась запретной, вредной, разлагающей, вроде бы этого не может быть никогда.

Стоит моя братва в шинелях, опустив носы. Дождь долбит по каскам                       и стекает за воротники, вовнутрь по телу и, после пяти часов построений                         и проверок вещмешков, уменьшил всех в росте на голову. Офицеры и солдаты сгорбилсь и, устав кричать и разговаривать, молча курили и смотрели друг                на друга.

Наконец самый маленький генерал простуженным мокрым голосом сквозь порывы ветра, напутственным словом поднял наше настроение, сообщив                           о скорейшей погрузке в самолёты.

Подумав, я решился, в нарушение всех и вся, отдал приказание:                            взять всё, по возможности, по максимуму. Потом мне старые капитаны говорили: тебя «посадят» за это, коли, что… Я им тогда ответил: меня «верняк» посадят      или расстреляют, если погибнет наш батальон: 460 жизней солдат и офицеров. Поэтому: выполнять, мать вашу! Успели.

Офицеры в «трансе», плохо соображают, что происходит, а мне вспомнились увиденные в январе 1983-го, сотни три серебристых цинковых гробов рядом с «взлёткой» в Кабуле, когда я впервые, по «замене», прибыл                     в Афганистан.

Нас ждали на военном аэродроме тёплые и сухие салоны авиалайнеров. Приехала «чёрная-пречёрная» «Волга» и оттуда донеслись будничные команды:                            «К машинам!», «По местам!» и «Заводи!».

Аэродром нас встретил во мраке. Но вот раскрыли свои рты громадные «Илы», высвечивая в темноте синими клыками плафонов, и нас стали запихивать вместе с матрасами, ящиками и прочим военным шмотьём вовнутрь воздушных монстров.

 

 

Офицер на входе кричал фамилии солдат и когда в ответ не было слышно «я», страшно ругался, пока к нему не выпихивали того самого. Крики и ругань                          на языках всех народов СССР сквозь порывы ветра и свист турбин прекратились только через два часа погрузки. Кто-то писал какие-то списки, забытые кем-то впопыхах. Генералы и полковники вокруг качали головами: «Ну, пехота!».

    Пехота смотрела на них из глубины салонов десятками раскосых, круглых, карих, синих и прочих светящихся глаз, взволнованно шевеля губами нечто очень важное и срочное друг другу. Состояние возбуждения прошло вместе с закрытием салона и отрывом от земли. Тёплый воздух, струящийся ниоткуда, казалось, сквозь мокрые шинели, грел наши души. Люди, измученные построениями                          и сборами, быстро забылись во сне, укачиваемые взлетающим лайнером.

Могучий караван из десятков самолётов, набитый людьми и оружием,                   в который раз, нёсся в ночном небе на юг. Один мой знакомый рассказывал,                что в прошлом году все думали, что летят в Афганистан, на усиление охраны перевалов перед выходом Ограниченного контингента Советских войск, и когда                 в открытый проём увидели горы и равнину, некто обречённо спросил: «Кабул?». Опустилась до конца аппарель «Ил-76» и раздался зычный крик радости: «Насосная! Баку! Вот там стоят наши машины!» Не обрадовался только мой знакомый – он был офицер после «командировки» в Афганистан и надеялся ещё раз хлебнуть армейской «свободы»…

Нас доставили в три часа ночи. Выгрузка из самолётов и построения происходили в полной темноте. Вдали была слышна стрельба и трассера, пронзая ночное небо, летели в какую-то неведомую нам цель.

Настроения гуляют разные, все единодушно молчат: наконец-то началась работа мозгов по осознанию происходящего.

Офицеры спорят: когда раздавать патроны солдатам и раздавать ли вообще? Те уже не смеются и просят выдать боекомплект. На краю взлётной полосы стоят тринадцать гробов: со слов встречающих, восемь десантников и пять солдат, призванных из запаса.

Понемногу узнаём о событиях в центре города, но по-прежнему, ничего конкретного не ясно. Стоим в ночи на ветру и вслушиваемся в долетающие звуки стрельбы. Потом всё «стихло» и засветились фары идущей колонны. Приехало пятнадцать машин и два БРДМ. Четыреста двадцать человек уселось поверх  матрасов, вещмешков в кузовах «ЗИЛов» и «УРАЛов». Как выяснилось, радиосвязи между двумя БРДМ не было, а на одной не работал крупнокалиберный пулемёт. Выехали в пять часов утра.

Чем ближе к городу, тем чаще встречаются разбитые «КАМАЗы» и какие-то бетонные конструкции, отброшенные с дороги, осколки от них торчат                                          на обочинах и на асфальте. В городе вид улиц ошеломляет. Как будто, недавно, здесь прошёл невиданной силы ураган.

Наш водитель «УРАЛа», одетый в бронежилет, с каской на голове                         и автоматом на коленях, рассказывает, как солдаты-запасники  из Ростова прорывались навстречу десантникам, заблокированным в аэропорту.

 

Раздавленные легковые автомашины, отброшенные с дороги «КАМАЗы», троллейбусы, автобусы, поваленные столбы тянулись до Сальянских казарм, места, ставшего уже почти легендарным. Перед нами, на повороте, возникло из десятка полтора, скопище покорёженных грузовых и специльных автомашин.

Через КПП въезжаем в военный городок: ни души. Колонна движется                 по дороге между казармами, тянущимися на три километра вдоль улицы. Вокруг них высотные и пятиэтажные дома. Нас привозят на строевой плац части в конце городка. Сонные солдаты вываливаются вперемежку с матрацами и вещмешками.

Как это происходит в мирной жизни, офицеры начали «процесс» построения. В резкой словесной форме мне пришлось потребовать прекратить построение и осмотр личного состава на открытом месте. Вокруг плаца, в старых домах из разных этажей, не было ни одного целого окна, в стенах зияли многочисленные следы от пуль.

Комбат медлил, не осознав, где находится. Мне почувствовалось                        и передалось всем, медлить нелльзя, «нечто» надвигалось. Командую, невзирая на лица: «За дом, к каменному забору, ускоренным шагом, бегом марш!»,                              к единственному, на мой взгляд, временному укрытию. Мы были наивны, оно оказалось для нас постоянным на двое суток. Прошло минут двадцать  с момента нашего приезда.

Неожиданно, из дома напротив, прозвучал выстрел. Затем ещё, ещё, автоматные очереди, казалось, неслись отовсюду и слились в рокот. Плац,                                 на котором оставались матрацы и часть имущества, «вскипел» от пуль. Откуда-то быстро появились бородатые солдаты и, согнувшись, изготовились для стрельбы                       за невысокими бетонными плитами, автомобильными шинами, отверстиями                   в каменном заборе, оказавшиеся позициями для ведения огня, нехитро сработанными солдатской рукой у каждого на своём месте. Короткая команда                  и организованно, как ведомые одной рукой, потянулись трассера в сторону домов, посыпались остатки стёкол, полетела черепица, что-то задымило.

Наша пехота лежала под забором, завороженно наблюдая за уверенными действиями солдат запаса. Через час всё закончилось, только кое-где звучали одиночные выстрелы: в кого-то ещё стреляли.

Постепенно, большая часть взвода этих усатых, бородатых и «патлатых» мужичков собралась в углу у забора. Там горел костёр и грелся чайник, бывший когда-то, в «той» жизни, электрическим. Я подошёл к ним и, несмело сев с краю доски, бросил приветливо всем бородачам, которых наша молодёжь окрестила «дядьки»:

- Здорово, мужики!

- Привет, командир! Проходи, садись, чайку глотнёшь. Откуда будешь?

- Из Белоруссии, пехота.

- А по званию кто будете?

-  Гвардии майор…

Говорю, а сам неторопливо достаю сигареты, протягиваю пачку, мгновенно опустошённую.

- А лицом, кажись, моложе?

- Ничего, это с возрастом проходит, - бородач с кружкой дымящегося чая, отпил и её протянул мне. – На, глотни лучше, успеешь здесь намёрзнуться.

- Ну, как тут было, расскажете? – спрашиваю запросто, без перехода.

- А что рассказывать? Матушка-Россия рожает правовое государство                       на старости лет. Только вот русских тронули за что? Что они им сделали?

- Да, ошибочку азеры дали, что нашего брата обидели…

Разговор постепенно слился в рассказы трёх человек, которым                                  все поддакивали.

Я слушал с открытым ртом, являя своим видом крайнюю степень удивления оригинальной манерой рассказа и общения. Моё воображение быстренько переодело всех сидящих в синие цвета, и я увидел тех, на ком держалась Российская империя многие столетия. Дух казачества, как джин, выпущенный из бутылки, незримо парил в голубом дыму костров и простые русские лица, словно сошедшие с полотен Верещагина или Репина казались ирреальными. Сознание отказывалось принимать происходящее. Мне представлялось, увиденное                           и услышанное, жутким сном из исторических событий, ранее рассказанных              в детстве моим дедом, где всё сместилось во времени.

Откуда взялись эти люди в наши дни? Такое простое изложение военного ремесла и событий я слышал от солдат в Афганистане, как будто речь шла                                   о ремонте автобуса или о других мирных заботах. Для них война была работой, даже, времяпровождением, забавой, как в детстве стрельба из рогатки по воробьям.

Парадокс увиденного явления заключался в том, что обстановка кровавых бакинских событий оживила в них генетическую память войны.                            Они, будучи исконно русскими казаками, являли своим видом трудно представимое сочетание: каска, АКМ, бронежилет, штык-нож, засунутые                           в карманы и торчащие во все стороны магазины и гранаты, усы и длинные волосы, и всё это у многих при наличии животов и широких крепких плеч. Одним словом «дядьки».

Было одновременно весело, грустно и тревожно смотреть                                        на тридцати, сорокалетних отцов ростовских семейств, с которыми жизнь              сыграла такую злую историческую шутку.

-  А как началось? Обыкновенно. Сижу дома, смотрю «телек», показывают про Баку, и я думаю: «Ну и дела, оборзели эти «фронты». А тут звонок в дверь                 и голос, знакомый до ужаса, баба моя сразу заголосила. Одним словом, военком                     и еще двое в плащах. Времени на сборы дали десять минут. Перед Афганом точно также забирали, он говорил, усмехаясь в усы и поглядывая искоса на высотное здание, видневшееся из-за дома в полутора-двух километрах.

Все сидевшие на доске также время от времени смотрели в ту сторону.

     -  Вот, б…, опять, наверное, залезли на крыши и кого-нибудь «вычисляют»… Несколько человек, сидевших вдоль каменного забора, привстали и уселись лицом в ту сторону.  Говоривший бородач больше всех обратился                         к двум из них:

- Семён, и ты, Никита, если что, так лупите трассерами подлиннее, чтобы очередь лучше была видна.  

И, обращаясь ко мне:

- Вы приехали о солнце с собой привезли, потеплело, кажись…

Один из сидевших начал копаться в мещмешке и вытаскивать банки, читая обшарпаные надписи: «Каша гороховая с мясом», «Завтрак туриста»…                                Его прервали:

     - Давай сюда, не жалей!

Обладатель банок не спешил с решением и, читая новенькую надпись, произнёс только дату:

- «Март 1986 года».

- Значит, чернобыльской заразы положить ещё не успели, а то мы                          в прошлом году однажды проверили купленную в Ростове тушёнку: четыреста миллирентген. Вот «сожрёшь» такую банку и ходи потом, жалуйся на «импотенцию» своей бабе.

-  Ладно, ладно, давай на хлеб и по кругу, - обронил кто-то за мной.

     - Чернобыль, Чернобыль; вначале надо отсюда выбраться. Под пулями сидишь, а о какой-то тушёнке вспомнил. Как твою бабу звали? «Импотенция», говоришь? Ставь сюда.

Все улыбнулись и потом хохотнули. Банки с кашей проткнули                           штык-ножами и поставили полукругом на угли возле костра. Усатый рассказчик продолжал:

     - Привезли нас ближе к вечеру на открытых машинах. Мы слышали,                  что в Баку беспорядки, но чтобы представить такое? В голове не укладывается. Сейчас в этих казармах живут армянские и русские семьи, из тех, кто успел прибежать сюда, а их квартиры разграблены и заселены азерами. Рассказывают, что вначале были погромы и избиения, а потом понеслась «лихая»… Соберутся на перекрёстке толпой человек триста-пятьсот и читают списки армян и русских, а потом расходятся толпами по пятнадцать – двадцать человек по кварталу:                       насилуют, убивают, выбрасывают детей в окна.

 Кто-то вмешивается:

     - Трупы в первые дни сжигали, чтобы скрыть следы убийств, а сейчас вообще ничего не боятся.

     - Сегодня сожгли четырёх русских женщин на вокзальной площади.                      Кому и что они сделали?

Я онемел от услышанного рассказа и боялся прерывать говоривших людей.                      Мой левый сапог незаметно нагрелся и задымил. Я отдёрнул ногу, но боли не почувствовал от горечи нами услышанного текста.

-  А мы в чём виноваты? Какого чёрта нас сюда воткнули?

Кто-то возразил:

-  Воткнули, как шило в зад…, в самое время, чуток пораньше                     бы только.

-  Короче мы приехали и решили слегка «причаститься», у нас с собой              «не было», тревога, чай была, наща одежда и вещи остались там… Никто не знал местного страха и ужаса. Наши «орлы» полезли через забор, а там толпа шумит. Русские, мол, убирайтесь, оккупанты, «партизаны», бандиты и прочие оскорбления…

-  Ну, а вы? – Я переспросил инстинктивно, - кто кричал это? Из толпы, или просто выкрики отдельных людей?

-  Ну, а чё мы то? Говорим, что нам нужно купить что-нибудь                               в магазине, еды какой и всё… ради Бога, решайте свои политические и прочие вопросы, мы то причём? Посмотрели туда-сюда: везде вдоль улицы стоят толпы азеров, лица озлобленные, машут кулаками и матерятся. Мы обратно в лагерь,      а они стали засылать своих пацанов на заборы. Те кричали: «Русские свиньи! Сегодня вам будет смерть, если вы до вечера не уйдёте отсюда».

Стоявшие вокруг «дядьки»,  поддакивали и добавляли, если рассказчик что-то упускал. Сосед по доске грустно произнёс:

-  А мой «кореш» из соседней роты тоже пошёл в «разведку», так автомат забрали и убили, а труп через час подкинули. Говорят, человек пять наших в один день…

Рассказ продолжался:

-  К вечеру стало понятно всем, что мы у них, как кость в горле: они откладывали захват казарм, военных складов и парка боевой техники со дня                 на день, а тут мы припёрлись. Азеры поставили пикеты вокруг, собрали толпы               и ходят вдоль забора, кричат угрозы и требуют сдачи оружия…

-  А кто-то из управления полка или дивизии догадался поставить палатки для нас вдоль улицы на стадионе, там, где низенький забор и всё как на ладони                 из всех домов видно. Мы, думаем, за деньги разместили специально под расстрел…

-  Короче, вечером все уже знали, что сегодня будет шухер... Беженцев                      с каждым часом прибавлялось, из боязни привлечь внимание шли без вещей. Политики перестроили страну: любого человека открыто могут убить и защитить некому…

Усатый ведёт повествование дальше, поправляя бронежилет поудобнее между ног в паху и сдвигая тяжёлые пластинки.

-  Вечером прибегает русский пацан и плача говорит, мол, дяденьки, сейчас вас убивать будут, много приехало людей с автоматами, пошли на крыши…мы втихаря уходим на позиции, оставив по одному возле палаток, что бы орали для близиру. В полночь началось…

-  Очереди были сочные, длинные, патронов у них хватило на всю ночь.                     А толку? Они всё равно получили не слабо, пара трупов даже на заборе висело, пытались в атаку сходить.

-  Жалко, техники здесь никакой. Подумать только: мотострелковая дивизия вместо БТРов на ЗИЛ-131. Наверное, наше командование заранее бронетехнику убрало, не дай Господь им бы перепало…

-  Да, если бы всё это было у азеров и стреляло по нам…

-  Уцелеть бы шансов не было…..

-  Бабы наши, «небось», с ума посходили, узнав  о перестрелках.

-  Стреляли всю ночь и в течение дня из всех домов напротив нас.

-  Хорошо ещё, что патроны и новые магазины догадались разобрать засветло, а так начальство много давать не хотело…

Меня спросили:

-  Ну, а пехота приехала с патронами?

Я вышел из оцепенения и махнул рукой:

-  Да есть немного на первый случай…

-  А что же они у вас такие необученные? Чем вы там занимались?                           Ну и армия!!! Мы стреляем, а ваши стоят и смотрят. Я им кричу: «Бегом отсюдава, за угол дома, ложись, мать вашу, дети страны Советов…»                                     А они ещё обижаются.

Сосед опять мне:

-  Слушай, командир, а местные из дивизии почти все из Баку. Когда                         мы сюда приехали, они кричали нам из окон: «Русские оккупанты, зачем, мол, пожаловали?» Плевали и харкали с верхних этажей на наши головы.

-  Ну, а вы?

-  Подумали, недолго и пришли к ним в гости разобраться.

-  А что, у них нет своих командиров?

-  Да они никому не подчиняются. В дивизии всего триста солдат, двести – это местные азеры, которых родители устроили служить за «бакшиш».                          Всё давно здесь куплено…

-  А офицеры?

-  То же самое. Каждый второй – азербайджанец.

-  А где они сейчас?

-  Узнали о событиях и сбежали в отпуска и командировки, чтобы                           не стрелять в своих.

-  Ну, разобрались с местными?

-  Конечно. Они, оказывается, хотели вскрыть оружейную комнату                             и собрались возле неё, но дежурного по роте с ключами не оказалось…

Я смеюсь: «Ваше счастье, что не ударили сверху пулемёты и автоматы…»

-  Судьба. Даже в этот момент они крайним захотели сделать русского парня и назначили его дежурным по роте, а тот сбежал и спрятался. А тут мы некстати…

-  Ну и что?

-  Дали им оторваться.  Потом заперли всех в подвал.

 Мы бы ещё долго так сидели, как вдруг загрохотали где-то рядом выстрелы                                     и кто-то, усмехаясь, сказал:

-  Ну что, братцы, давай…

Те двое, кому сказали наблюдать, уже изготовились, и к высотному дому опять понеслись красные пунктиры. С десяток автоматов откликнулись                         на летящие, в нашу сторону, трассера и спустя мгновение верхняя кромка последнего этажа закрылась лёгким облачком пыли.

На плацу вдруг завелась БМП, и выкатилась на открытое место, ствол пушки лихорадочно заскользил вдоль домов, рыская по пустым окнам.

«Дядьки» подняли стволы автоматов и перезарядили пустые магазины.                    Всё стихло. Наблюдатели продолжали смотреть в готовности вновь трассерами показать. Где засел смельчак, решивший побаловаться стрельбой по маленьким человечкам, убегающим от его пуль подобно тараканам при внезапно включенном освещении.

Я ходил и высматривал своих солдат, чтобы не дай Господь, кому-нибудь сидеть в опасном месте или по недомыслию стоять и ловить пулю с рикошета.

 Спустя десять минут компания была на месте и разливала кипяток                             по кружкам. Обратились опять ко мне:

-  Они очень рассчитывали, что первыми привезут ваших пацанов.                                       А тут приехали потешные войска…

-  Азеры думали, мы для потехи: постреляют чуть-чуть и все дела, бери «готовеньких» …

-  А тут им вилы, привезли казаков. Дон-батюшка приехал в гости…

-  Забыли, на чём старая Россия держалась… Ростов – папа всех городов русских.

Наверное, думалось мне, неслучайно и этот выбор пал на ростовских                      и краснодарских мужчин, чья память цепко хранила рассказы дедов и прадедов                 и даже тотальный расстрел казаков «красными» соколами не смог уничтожить                   в них российского мятежного духа.

Столетиями туда бежали от боярских и дворянских насилий тысячи                            и тысячи людей. Поэтому казачество и не приняло в большинстве своём поборы новоявленного советского дворянства и боярства.

Как мне было известно из прочитанных книг, свободомыслие есть первый признак выдающегося ума, его независимости мышления. К сожалению, в наши годы на Дону в лице слоя людей, согласных на любые унижения ради «хлебного» места, к власти пришла не лучшая часть славного рода. А для того, чтобы властвуя возвыситься, будучи униженным, наиболее лёгкий путь выживания состоит ещё более сильном уничижении себе подобных. Другого выбора механизм естественного отбора любой «авторитарной» власти не даёт, кроме очень сильной или менее сильной «стрижки» инакомыслящих голов.

Пытаясь привести в порядок мысли, я искал объяснения всему происходящему вокруг меня. Но чем больше я думал, тем более глубоко путался                   в  «мировых» событиях. Прошло полдня и «дядьки» построились и потом              куда-то засобирались.

Ко мне подошли мои собеседники:

-  Командир, мы уходим на «зачистку» улиц. Здесь главное наблюдение, поэтому если вы распределите своим бойцам сектора стрельбы и наблюдения,     то всё пойдёт нормально, и поменьше слушайте всяких начальников, а смотрите   в оба…

-  Короче, чуть – что, стреляйте, и всё тут. Мы их давили огнём каждый                       в своём секторе одновременно. Снайпера «вычислить», конечно, тяжело,                      а заставить «обоссаться» под пулями нечего делать и потом часа два тишины, пока меняет штаны…

- Так, с шутками и смехом, мы простились.

Мы собрали офицеров, определили задачи. Никто толком не знал,                                       как получится, но, к счастью, по нам никто не стрелял. Солдаты к вечеру почувствовали себя свободней, но мне это не понравилось. Я решил построить сержантов батальона и опросить о полученных задачах и кто как думает                             по обстановке.

После их ответов меня охватило бешенство от непонимания простой вещи: быть убитым или раненым – это неслучайно, расслабуха, – первый признак потерь.

-  Вы что? – говорю – в учебный центр приехали? Перерывчик вам объявили между занятиями? Забудьте про Минск. Учебка, ваша мирная служба,  всё это в прошлом.

- Вы, сейчас, находитесь здесь, в Баку, в обстановке полного хаоса – это война. Никто не знает время: день, два, три, месяц, год. Прошу Вас усвоить одно: теперь вы постоянно под прицелом и неважно чьим, чужим или своим                              по неумению, палец снайпера может и опоздать с нажатием на спусковой крючок, но если будет ослаблено наблюдение и люди перестанут бояться ходить по открытому месту, быть беде от случайной пули.

Моя эмоциональная речь и соответствующее выражение лица сделали своё дело: солдаты перестали болтаться, офицеры деловито отдавали распоряжения, прошло оцепенение осмысления, солдаты начали готовиться к ночи и «потекла» обыкновенная жизнь на войне.  

Ночь прошла на нашем участке без стрельбы, если не считать происшествие с безрассудными выстрелами и ранение офицера дозорной группы, стоявшей                           в засаде на крыше дома, от пуль дежурного взвода охраны места расположения вновь прибывшего батальона.

Комбат прибывшего батальона утром оправдывался перед начальством: «Не хрен было ему «без нужды» открывать крышку радиостанции и делать блики на кусках стекла в чердачном окне…»

Утром мы уже по-хозяйски осматривали сквозь бойницы в «родном» заборе выбитые пулями окна стоящих напротив домов и грели кашу в консервах                             на кострах. Мы надеялись также затопить походную кухню и поесть нормальной горячей каши с чаем. К нашему великому сожалению нам приказали собираться         и готовиться к выходу на позиции в другой конец военного городка, в район парка боевых машин.

Сборы были недолгими. Начальство вдруг всё засуетилось и озабоченно стало нас нещадно торопить к выходу на позиции, как потом оказалось: поступили «нехорошие» сведения о каких-то больших группах боевиков.

Наш комбат мне поручил курировать роту одного старого капитана, моего приятеля. Его роту посылали на крышу и в квартиры длинного дома.                                Тут вмешался другой заместитель комбата и попросил его направить туда,                     как менее опытного.

Мистер «Мандраж» цепко схватил его за горло. Я любезно согласился перейти в другую роту, зная по Афгану, что если с ним что-нибудь случится,                 то виноват буду я, как лишивший его возможности выбрать свою судьбу.

На удивление нам выдали ещё патроны и ручные гранаты. Ко мне прицепился пропагандист полка с листовками, раздай мол…

Все со смехом разбирают листовки и старые газеты, успев уже узнать,                      как на войне бывает плохо без бумаги…