Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Рассказ о том, как семен семенович в лугу ездил
Ужасно я люблю всякие путешествия. Меня, братцы мои, хлебом не корми, позволь мне только поехать куда-нибудь. Поездом или пароходом — мне это все равно. Главное, чтоб были два или три приятных собеседника. С ними я согласен хоть в Патагонию ехать. Очень мне нравится беседовать с незнакомыми. В свое время я очень много ездил. А когда бесплатно было, я и с поезда не вылезал. А трудно тогда приходилось. Пассажир был злой, неразговорчивый, чуть что — ногами пихался. И вообще — давка, безобразие. Мне даже раз на желудок мешок с крупчаткой уронили. Конечно, я сам виноват. Я на пол прилег. Ужасно утомился — стоял три ночи, ну и прилег. Предупредил еще: — Братцы, — говорю, — я на пол прилег, не наступите на лицо. На лицо не наступили, но от толчка с полки мешок упал. И спасибо, братцы, что небольшой мешок упал. Рядом стоял пуда на два. А то однажды стеарином мне в глаз капнули. Это обер капнул. Наклонился он, собачий нос, надо мной, со свечкой. — Ваш, — говорит, — билет? И капнул. Нечаянно, говорит. А мне от этого не легче. У меня до сих пор на глазу отметина осталась. Вот ежели приподнять веко, то на роговой оболочке каждый гражданин может увидеть желтоватое пятно величиной с горошину. Да. Трудно тогда было. С теперешним положением сравненья нету. Я вот на днях в Лугу ездил. Чудесно ехать. Порядок, европейская аккуратность, чистота. Жаль только, пассажиры мне плохие попались. Не очень разговорчивые. Один носом клюет — спать ему, видите ли, хочется, другой — мужичок — кушает всю дорогу. Да как кушает! Срежет кусок хлеба, масла на него наворотит и жует. Потом опять. Это он заснуть боялся. Был еще третий — старикан. Тоже дрянь-пассажир. Из него, из собаки, слова клещами нужно выжимать. Я уж к нему и так и так — молчит. Начал я ему рассказывать, как мука на меня упала — молчит. Показал я ему пятно на роговой оболочке. Пятно он осмотрел, но ничего такого интересного не сказал. Наконец после одной большой станции говорю ему: — Уважаемый гражданин, а великолепно теперь в поездах ехать. Не правда ли? Порядок. Едешь будто по германской территории. — Чего? — спрашивает. — Словно, — говорю, — по германской земле едешь… С чего бы это изменение такое? — А это, — говорит, — дисциплина. Русскому человеку невозможно без дисциплины.
— Это, — говорю, — верно. Золотые слова. В каждом деле прежде всего дисциплина. Будь то военное дело или даже водный транспорт. — Да, — отвечает старик. — Только русский человек неправильно дисциплину понимает. — То есть, — говорю, — как же неправильно, если такой порядок? — А так… И не успел тут старик слов договорить, как встает вдруг мужичок со своего места. — Вы, — говорит, — про что разговариваете? Я, — говорит, — этого слова «дисциплина» слышать не могу… — А что? — спрашиваем. — Вы, — говорит, — про Ваську Чеснокова слышали? Черный такой мужик? — Нет, — говорим. — Ну так, — говорит, — это его и убили по дисциплине этой. — Да ну? — спрашиваю. — Да, — говорит, — ей-богу. В германскую войну. На фронте… Пригнали нас в окопы, а мы ни уха ни рыла в военном деле… А тут Лешку Коновалова… Вы Лешки не знали ли? — Нет. — Ну, так вот. Лешку Коновалова часовым поставили. А начальник строгий был. Начальник подошел к Лешке, харей его повернул к противнику и говорит: — Вот, — говорит, — за бугром противник. Ежели кто из-за бугра покажется — лепи туда пулей. А случилось, что за бугор Васька Чесноков пошел. Там он картошку рыл. Трава высокая — немцу не видно. Возвращается. А часовой Лешка видит, что фигура из-за бугра прет, ружье вскинул. Только смотрит: знакомая фигура — Васька Чесноков. — Эу! — закричал Лешка. — Васька, ты? Тот руками машет. Я, дескать. Заплакал Лешка, выстрелил… — Ну, и что же? — спросил я. — Ну, и убил… Мужичок отрезал кусок хлеба и принялся снова жевать. Старичок засмеялся. — Вот, — говорит, — не угодно ли! Я говорю: — Это не доказательство. Это глупость. Вот вы, — говорю, — хотели что-то рассказать. — Да, — говорит, — хотел, да некогда. Сходить мне сейчас. Взял он корзинку и на площадку вышел. Поезд, конечно, остановился. А я стал в окно смотреть. И вижу: выходит на платформу дежурный. Красивый такой мужчина, в галифе. Вышел он, прутиком по сапогу хлопает, усишки подвивает. На дам косится. Прислонился к забору. — Эй, — кричит. — Игнат! Подходит к нему сторож. — Игнат, — говорит дежурный, — принеси-ка, брат, папиросы. На столе у меня лежат.
Игнат бросился в вокзал. «Дисциплина, — подумал я. — А пожалуй, что старик и прав: неправильно многие дисциплину понимают»… Поезд наш пошел дальше. Больше мне ни с кем поговорить не пришлось.
Попугай
Нынче нам, братцы мои, великолепное житье. Все-таки еда хорошая: щи там или что другое… Мясо опять же. А которым по праздникам бабы, может, и пироги с капустой пекут. Вот оно какое великолепие! На таких харчах мы, братишки, и позабывать стали, что это за голод такой. Позабывать начали, как это мы голодовали раньше. А ведь и голодовали же мы, братцы, в свое время! Хлеб был в диковинку. Вспомнить удивительно. А впрочем, не все, скажем, голодовали. Которые мужички, крестьяне то есть, — не плохо те жили. Все им из города везли: инструмент и драгоценные изделия и ценности всякие. Уж и покланялся же город деревне. Покланялись городские мужичкам. А шельма же, братцы, мужичок наш, полюбовно будет это сказано! Ах ты шельма какая! Баба моя — кокетка, надо сказать — зеркало повезла раз в деревню. Небольшое такое зеркальце, но вблизи, скажем, рожу всю видно. Повезла, братцы мои. Думала, к празднику мало-мальски пуд мучки сволокет назад. Плакалась еще, дура такая: как это, говорит, тяжесть такую повезу. Приехала в одну деревню. Куда там! Часишки, зеркала, рояли — в каждой избе. А тут, извините за выражение, небольшое зеркальце. Ткнулась баба моя в одну избу — шесть куриных яиц дают. В другую ткнулась — опять шесть куриных. Вот, думает, клюква. — Куда же, — спрашивает, — мне куриные яйца в дорогу? Дайте хоть крупы какой-нибудь или мучки, что ли. Не дают. — А нет, — говорят, — за зеркала у нас официальный тариф — на куриные яйца. Так и вернулась баба моя ни с чем. Мужик-то, впрочем, один прельстился зеркалом. — Эх, — говорит, — жалко, что махонькое зеркальце. Я бы, говорит, для тебя нарушил бы нормы, дал бы тебе крупой. Ну да неподходящее зеркальце. Мне, говорит, такое надо, чтоб и ноги видать было. И зачем ему, братцы мои, ноги нужно видать? Ах, шельма какой мужик! А я вот тоже раз съездил. За Вологду. Смешно вспомнить. Попугая вез. И ни за что бы я не поехал, да опять-таки баба моя пристала. Баба моя — кокетка, надо сказать — от хлеба с малороссийским сальцем нипочем не откажется… Пристала и пристала. Поезжай да поезжай. Ну и соседи тоже: — Поезжайте, — говорят, — Семен Семеныч. Вы человек разговорчивый — вкрутите мужичкам. А мне что? Я и поехал. А перед отъездом-то разговоры всякие были. Чего везти в деревню. Одни говорят: ленты вези, кружева. Другие — ситчик попестрей. Третьи — бусы. Что дикарям, ей-богу. Пошел я на толкучку. Думаю: куплю-ка, в самом деле, такую вещь, чтобы сразу в рожу кидалась. Вот и купил, братцы мои, попугая в клетке. Сидит, представьте себе, на толчке многоуважаемая дама такая (может быть, бывшая графиня) и домашним барахлом торгует. И тут же при ней клетка, а в клетке попка. И сидит эта попка на кольце, качается и орет по-французски: шармант, что в переводе на русский язык — прелестно, значит. Вот, братцы мои, я и приобрел птицу эту. То-то, думаю, удивлю деревню. И удивил, слов нету. А купил я эту попку за недорого. Хлебом, не помню — восемь, не помню — десять фунтов дал. И вскоре после этого и поехал.
В теплушке ехал. Разговор, помню, поднялся вокруг меня, смех. — Куда, — спрашивают, — везешь птицу? Зачем? — Везу, — говорю, — в деревню на хлеб менять. Почем, — спрашиваю, — попугаи в этих местах ходят? В какой цене? Не продешевить чтобы. Смеются. — Товар, — говорят, — неизвестный. Предложил мне тут же какой-то субчик полпуда ядрицы за птицу, да не отдал я. Приехал в одну деревню. Народ вокруг меня столпился. Хохочут. Ребята тоже хохочут. Прутьями дразнят птицу. Под перья ей дуют. «Ну, — думаю, — понравился товар». Принялся я с бабой одной торговаться и совсем было в цене сошелся, да явился какой-то инвалид, что ли. Из армии. — Стоп, — говорит, — братцы! Обман. Попка это не настоящая. Настоящая попка «дурак» орет, а эта, говорит, что-то невнятно произносит. Ну и смутил сделку, чертов инвалид. Пуд только стала давать баба. Дальше я пошел. В одну, в другую деревню — не берут. Хохочут, под перья дуют, а не берут. А которые бы и взяли, да обижаются, зачем «дурак» не произносит. Два дня мотался я, братцы мои, с птицей, запарился, утомился — сказать невозможно. Прямо бы за полпуда отдал. Но и полпуда перестали давать. — Вид, — говорят, — у птицы плохой. А это верно: птица тоже запарилась. Все-таки дорога, да и под перья ей дули, да и ронял я ее раза два. И вот посоветовал мне один старичок в дальнюю деревню идти. А то, говорит, народ тут при железной дороге балованный, чего хотят — сами не знают. Вот я и пошел. А путь дальний. Жара. Пылища в нос бьет. Чересчур я тогда утомился. Вижу, и птица моя утомилась до невозможности. С кольца своего сошла, сидит внизу, нахмурившись, и хлеб не клюет. «Ну, — думаю, — не скончалась бы раньше времени. Плохой вид. Вот, думаю, глупость какая будет, ежели так». А сам все нажимаю, все быстрей да быстрей. И вот пришел к вечеру в нужную деревню. — Ну, — говорю, — попка, подбодрись. В одну избу зашел. — Не нужно ли, — говорю, — попугая? — Нужно, — говорит мужик. — А почем товар? Покажи. Стал я ему попку показывать, смотрю: лежит моя птица брюхом кверху, и лапки у ней врозь. Обиделся мужичок. — Что ж, — говорит, — это ты дохлой птицей торгуешь? Ох, чуть я не прослезился тогда. Вывалил попку из клетки, клетку бросил. А мужик хохочет надо мной. — Перестань, — говорит, — клетку бросать. Я тебе за нее шесть куриных яиц дам. И дал. — А жалко, — говорит, — что скончалась птица. Я бы, говорит, тебе за нее четыре пуда дал. Мне, говорит, очень попугаи нравятся.
К утру назад пошел. И больше в деревню не ездил.
Бабкин муж
Паршивый муж был у бабки Анисьи Николаевны. Уже не говоря о внешности, а и душевных качеств никаких. Так — шляпа, размазня, кикимора. Да бабка Анисья Николаевна его иначе и не называла, как кикиморой. Или еще пигалицей любила назвать. Но на слова такие Василь Васильевич — бабкин муж — ужасно как обижался. Надуется на бабку, что мышь на крупу, и слова из него клещами не вытянешь. А сказать надо — дело было секретное у бабки Анисьи Николаевны. Самогонное секретное предприятие. На паях. Старикашка такой, Ерофеич, пайщиком был. Да только какой же это пайщик, ежели драгоценную влагу лакал он как корова? А ведь нельзя так — убыток предприятию. Думала бабка откупиться от пайщика, да произошло происшествие: лопнуло предприятие на паях. И ведь как лопнуло-то! Из-за собственного мужа лопнуло, сук ему в нос! Ну, да и не могло быть иначе — был Василь Васильевич не человек, а, прямо сказать, — падаль. Скажем, дело пустое: по бутылям самогонку перелить — не может. Пьянеет, сукин сын, от одного духа. А дух, конечно, острый. Так дух этот ему, видите ли, в голову ударял и вызывал рвоту! Ну что ж! Бабка Анисья Николаевна его в этом и не притесняла: не может — не надо. Бабка назначала его на легонькие дела. Например: по указанному адресу пару бутылок снести. Так и то не может. Пугается. — Я, — говорит, — Анисья Николаевна, не понесу враз. Я, говорит, лучше одну сначала, а за другой после спорхаю. А то пару понесешь — подозрения в милиции вызовешь. «А ну, — скажет милиция, — чего несешь? Дай-кась я понюхаю». И пропадешь! Вам, Анисья Николаевна, хорошо, вы дама, а меня без применения амнистии могут… Да. Пропасть с таким мужем! Ну, уж зато и бабка Анисья Николаевна спуску ему не давала. Чуть что — по роже, либо словами кроет. Тоже, надо сказать, вредная была бабища. Скажем вот — вставала рано. Со светом. Василь Васильевичу, при нездоровий его, спать и спать бы нужно, так нет, пущай и он встает. А от этого у Василь Васильевича настроение на все сутки портится. А для чего ей нужно поднимать Василь Васильевича? А ей, видите ли, поговорить не с кем. Тут она разливает по бутылям и ну его хвостить: — Чего опять лицо грустное? Чего опять воздух нюхаешь? Ежели промолчит — беда. Ежели скажет — еще того хуже. Вредная тоже баба. Но зато делец. Слов нету. И чистота в производстве, и вкус, и аромат, — что надо. По-европейски было поставлено дело. В покупателях отбою не было. А на праздниках так с ног сбились все. Сам Василь Васильевич раз сорок в разные концы бегал. Ну а на сорок первый — заскочило. Так вышло. Налила бабка Анисья Николаевна бутылку пополней, тряпочкой ее обтерла. — Беги, говорит, поскорей, рысью, в отель «Гренаду». Схватил Василь Васильевич бутылку, пальтишко на ходу напялил — и на лестницу. Выбежал на лестницу, добежал до второго этажа — милиция. И ведь не то, чтобы показалось ему с перепугу, а на самом деле стоял милиционер на площадке. И для чего он стоял — так это и не выяснилось, но только из-за этого рухнуло предприятие.
Увидел его Василь Васильевич, тихонько охнул, затаил дыханье и на цыпочках пошел к себе. Добежал до квартиры, закрыл на все замки дверь и после уж крикнул: — Милиция… Анисья Николаевна! И что такое приключилось с бабкой Анисьей Николаевной — удивительно даже. Дама она крепкая, недоверчивая, бывало раз десять расспросит и сама удостоверится, а тут сомлела. — А? Что? Милиция… Обыски, что ли, производят? — Обыски, — сказал Василь Васильевич. Всплеснула бабка Анисья Николаевна руками, схватила аппарат, с громким ревом вылила драгоценность в водопровод, разрушила все приспособление — куда трубки, куда крантики, и после уж присела на стул, еле живая. — В каком номере производят?.. — спросила бабка. — Не знаю, — сказал Василь Васильевич. Так сидели они долго, с час, что ли. — Пойди, посмотри, в каком номере производят… — сказала Анисья Николаевна. Василь Васильевич напялил на себя пальтишко и вышел. Вышел он на лестницу — тихо… Дошел до второго этажа — ничего. «Ну, — думает, — а вдруг да я ошибся? Вот когда мне погибель будет… Вот когда меня в порошок сотрет Анисья Николаевна». Вышел он во двор. Дворника Егора встретил. — Чего, — спрашивает, — говорят, будто обыски? — Какие обыски? — сказал Егор. — Про что вы… Василь Васильевич махнул рукой и побежал к дому. Он подошел к своим дверям, постоял, подумал, махнул опять рукой и пошел на улицу. Домой он так и не явился.
Нищий
Повадился ко мне один нищий ходить. Парень это был здоровенный: ногу согнет — портки лопаются, и к тому же нахальный до невозможности. Он стучал в мою дверь кулаками и говорил не как принято: «Подайте, гражданин», а: — Нельзя ли, гражданин, получить безработному. Подал я ему раз, другой, третий. Наконец, говорю: — Вот, братишка, получай полтинник и отстань, сделай милость. Работать мешаешь… Раньше как через неделю на глаза не показывайся. Через неделю ровно нищий снова заявился. Он поздоровался со мной, как со старым знакомым, за руку. Спросил — чего пишу. Я дал ему полтинник. Нищий кивнул мне головой и ушел. И всякую неделю, по пятницам, приходил он ко мне, получал свой полтинник, жал мне руку и уходил. А раз как-то, получив деньги, он помялся у двери и сказал: — Прибавить, гражданин, нужно. Невозможно как все дорожает. Я посмеялся над его нахальством, но прибавил. Наконец, на днях это было, он приходит ко мне. Денег у меня не было… — Нету, — говорю, — братишка, сейчас. В другой раз… — Как, — говорит, — в другой раз? Уговор дороже денег… плати сейчас. — Да как же, — говорю, — ты можешь требовать? — Да нет, плати сейчас. Я, — говорит, — не согласен ждать. — Посмотрел я на него — нет, не шутит. Говорит серьезно, обидчиво, кричать даже начал на меня. — Послушай, — говорю, — дурья голова, сам посуди, можешь ли ты с меня требовать? — Да нет, — говорит, — ничего не знаю. Занял я у соседа полтинник — дал ему. Он взял деньги и не прощаясь ушел. Больше он ко мне не приходил — наверное, обиделся.
Карусель
Вот, братцы мои, придется нам некоторое время обождать с бесплатностью. Нельзя сейчас. Скажем, бесплатно все. А мы никакой меры не знаем. Думаем, ежели бесплатно, так и при, ребята, всем скопом. Как однажды на первомайских праздниках поставили карусель на пощади. Ну, народ повалил, конечно. А тут парень какой-то случился. Из деревни, видимо. — Чего, — спрашивает парень, — бесплатно крутит? — Бесплатно! Сел этот парень на карусель, на деревянную лошадь, и до тех пор крутился, покуда не помертвел весь. Сняли его с карусели, положили на землю — ничего, отдышался, пришел в себя. — Чего, — говорит, — крутит еще? — Крутит… — Ну, — говорит, — я еще разочек… Бесплатно, все-таки. Через пять минут снова его сняли с лошади. Снова положили на землю. Рвало его, как из ведра. Так вот, братишки, обождать требуется.
Четверо
Ну, братцы, держитесь! Ошельмую сейчас кой-кого. Я человек горячий. Я под горячую руку ужасных делов могу натворить. Стоп! Вот фамилии… Пущай над ними смеются. Пущай эти фамилии на страницы всемирной истории попадают. Вот: староста первой артели Иван Тимофеев — раз, ДСП Никитин — два, ПД Соколов — три, Селиверстов еще — четыре. Вот-с, четверо. Четыре фамилии. — Позвольте, — скажут читатели, — чего ж они сделали? Взятку, что ли, взяли? Взятку? Зачем взятку. Хуже. Они, товарищи, архимандрита на себе везли. Да. Ей-богу, правда. На станции Брянцево это было. На праздниках. Собрались эти четыре приятеля — тары да бары, а один говорит: — Не позвать ли нам, братцы, попа. Пущай молебен служит. Все-таки праздник нынче. А староста Иван Тимофеев — человек широкий. — Зачем, говорит, попа? Дерьма тоже. Давайте, говорит, братцы, архимандрита позовем, если на то пошло. Ладно. Сказано — сделано. Пошли приятели в монастырь Николы. — Чего, спрашивают, есть у вас, товарищи монашки, архимандриты? А? Староста вот наш, Иван Тимофеев, человек широкий — архимандрита чегой-то хочет. Обрадовались монашки. — Есть, говорят, пожалуйста. Вышел тут архимандрит. — Ладно, говорит, могу. Только, говорит, на мне сан очень большой — не годится мне пешком ходить. Давайте, говорит, мне международное купе. Упали духом приятели. — Ваше, говорят, высокопреподобие, что касается купе — не тово, не выйдет. А вот ежели на вагонетке не побрезгуете — пожалуйста… Один впереди, трое будут пихать сзади — мигом доставим. Согласился архимандрит. Сел на вагонетку — поехал. Староста Иван Тимофеев впереди дует, трое сзади… Прут на себе архимандрита. Без остановки прут — семафор не семафор. Приехали. Слез архимандрит, отслужил молебен. А староста Иван Тимофеев, человек широкий, — не отпускает архимандрита. — Ваше, говорит, высокопреподобие, не желаете ли к столу присесть? Разукрасил стол староста. Поросенка для такого случая зарезал. Самогонки поставил. Закуску всякую. Присел к столу архимандрит — вкусил и выпил и тем же порядком в монастырь отбыл. Не тем же, впрочем, порядком. Староста Иван Тимофеев, человек широкий, не согласился впереди бежать. — Я, говорит, лучше теперь сзади пихать буду. Я все-таки человек широкий, выпивший, мне бы, братцы, под вагонетку не попасть. Вот, товарищи, какая история. А неловко так. Что ж это выходит? Одна рука с попом борется, а другая для попа свинью режет. Не годится.
Свиное дело
Эх, братишки, рука дрожит, перо из пальцев вываливается — негодование, одним словом, у меня на душе по поводу одного происшествия. Ведь есть же падаль такая, как Володька Гуськов, собачий нос! Ах, и дрянь же человечишка этот Володька Гуськов! Фа-тишка, представьте себе, трехсотый курит — носки нарочно врозь, галстук у него голубой с прожилками… И агентом на Орловской служит. Ну, да ничего: закатили нынче этого агента на пять лет, со строжайшей изоляцией, и поделом, братишки, поделом. Нельзя никак иначе. Уж очень человек вредный. А дело такое было — свиное. Свинья была у Иван Семеныча. Превосходная свинья и этакая жирная, что словами и выразить невозможно. От жира своего она все время на заду сидела. А уж если и поднималась куда, так гудело у ней изнутри и задом она своим, что метлой, по двору гребла. Замечательная была свинья. Иван Семеныч до того на нее радовался, что и работать не мог, из рук работа вываливалась. Сядет он, бывало на крыльцо, очи в крышу и мечтает: — Зарежу, — мечтает, — ее к лету. Пуд проем, пуд посолю, пуд загоню… Да еще множество пудов остается. Но только не зарезал ее Иван Семеныч — иное вышло. Сидел он раз на крыльце и с бабой своей вслух мечтал по поводу свиньи. И не заметил совсем, как свинья эта со двора ушла. То сидела она сиднем и едва хрюкала, то неизвестно откуда и прыть взялась — ушла. Солнцем, что ли, ее пригрело. А жил Иван Семеныч вовсе недалеко от полотна — рукой подать. Вот свинья вышла со двора, хрю да хрю, видит полотно и на заду поперла к самой насыпи. И шут ее разберет, как это она при столь огромной тяжести своей на рельсах оказалась? А время было к четырем — пассажирский шел. Машинист видит, что на рельсах неблагополучно — насыпь кто-то рылом роет — свисток дает. Свинья и в ус не дует — лежит что королева и рельсы нюхает. Шмякнуло тут ее в бок и по рылу и разорвало на три половинки. Не хрюкнула даже. А в эту секунду самую Иван Семеныч с бабой своей едва не повздорили. Из-за свиньи. Куда ему, видите ли, свиную голову подевать: то ли продать, то ли студень сделать, то ли что. Баба все на студень напирает, студня ей охота, а Иван Семенычу желательно деньжонок понабрать. Баба все свое: — Студень, Иван Семеныч, студень… Ей-богу, студень… А Иван Семеныч не хочет студня. — Нет, — говорит, — баба. Ты посмотри, какая голова. За такую голову, кто даже не хочет, ужасно много даст… А ты говоришь — студень… Захотел Иван Семеныч еще раз на свиную голову посмотреть, оглянулся — и нету свиньи. — Ой, — говорит, — баба, а где же кабан? Вскочили они оба, бросились со двора. — Прося, прося! Нету проси. Вдруг видят — след, что тропинка, проложен от свиного зада. Бросились они по следу. Полотно. А на полотне толпа любуется ужасным зрелищем. Закричали они оба в голос, растолкали толпу, собрали свинью, взвалили ее на плечи и с ревом понесли к дому. Но пришла беда — отворяй ворота. Не успел Иван Семеныч с бабой своей поплакать всласть, как вдруг на двор к ним Володька Гуськов заявился, агент железнодорожный. — Это, — говорит, — кто из вас железнодорожные беспорядки нарушает? А? Это, говорит, кто свиные остатки с рельсов снял без разрешения на то соответствующих законных властей, а? Оробел Иван Семеныч, лепечет непонятное, а баба, между прочим, за него отвечает: — Позвольте, батюшка, это наши свиные остатки. Весь народ подтвердить может… — А, — говорит Володька, — ваши остатки? А может тут незаконное убийство произошло, может вы поезд животным опрокинуть хотели, а? Встань, говорит, баба, передо мной в струнку! Тут и баба оробела. Встала она по возможности в струнку. — Ваше, — говорит, — вашество, ваше величество, по глупости животная на рельсу взошла… — А-а, по глупости? А знаешь ли ты, дура-баба, уголовный кодекс всероссийского судопроизводства? Да я вас могу за подобное уголовное в тартарары без применения к вам амнистии. Встань и ты, мужик, передо мной в струнку. Задрожал Иван Семеныч, встал тоже в струнку, лепечет: — Ваше вашество… Ваше степенство… А Володька орет: — Да вы знаете, кто я такой? Да меня, может, вся Москва знает. Да я вас, растакие такие, к высшей мере могу, очень просто. Покричал еще Володька, покричал, а после и говорит: — Ладно, — говорит, — помилую на этот раз. Ваше счастье… Неси ко мне на квартиру половину свиных остатков. Охнул Иван Семеныч. Баба охнула. Взвалили они на плечи изрядный оковалок — пуда на три, и понесли к Володьке. А съел Володька немного — фунтов пять, что ли. Да и тех, собачий нос, не доел — сгрябчили с поличным. А давеча я в газетах прочел: на пять лет Володьку со строгой изоляцией. Так его.
Тревога
В квартире начальника пожарной охраны было празднично. На столе стояли самогонка, пиво, закуска всякая. Из кухни чад валил — пеклись пироги. Сам начальник пожарной охраны, уже подвыпивший, сидел за столом с брандмейстером и, обсасывая селедочную голову, мечтательно говорил: — Да-с, Сеня, дождались… Ждали, ждали и дождались. Тревога будет. Смотр вроде бы… Ты вот, Сеня, сомневаешься, что тревога будет, а мне, Сеня, доподлинно известно. Мне товарищ Иваненко сказал. «Завтра, говорит, или сегодня будет у вас, Иван Федорович, тревога произведена для пробы». — Хм, — сказал брандмейстер, выпивая стакан самогонки и нюхая хлебную корку. — Вот ты, Сеня, сомневаешься, — продолжал начальник охраны, — «хм» говоришь, а мне от тебя обидно это слышать. Не ожидал я от тебя этого, Сеня. Начальник охраны икнул в руку и пересел ближе к брандмейстеру. — Сеня! — сказал он. — Дождались… Заметили нас… Выпьем, Сеня, поэтому. Сегодня или завтра тревога по примеру столичных городов Петрограда и Москвы… Смотр вроде бы. Смотр, так сказать, пожарных сил. Ведь это что значит? Ведь это, Сеня, значит, что мы, пожарные, — силища в республике. Это значит, что с нами считаются, смотры нам делают. Взять хоть нас: команда у нас маленькая, слов нет, а поставлены мы на опасное дело, при мастерских. Случится пожар, не будь нас — на триллионы убытки. — Хм, — сказал брандмейстер, нюхая селедочную голову. — Да-с, — продолжал начальник охраны, — ты вот, Сеня, мелкота, сопля, брандмейстеришка несчастный… Тебя, Сеня, на смотру нипочем не заметят. Ну, может, сдуру кто-нибудь и ляпнет: благодарю, мол, товарищ брандмейстер, за службу… А дальше дудки-с… Дальше, Сеня, мне лавры принадлежат. Потому что я начальник пожарной охраны. Голова, так сказать. Меня, Сеня, обязательно заметят. Ага, скажут, вы начальник пожарной охраны? Да, скажу, так точно. Ага, скажут, образцовая, превосходная команда у вас, образцово поставлено пожарное дело… Вот, скажут, отныне вы герой труда… А самый главный какой-нибудь из комиссии подойдет. Ага, скажет, занести этого героя на Красную доску, пожаловать ему орден Красного Знамени. Начальник охраны дважды икнул и покачиваясь пошел к жене на кухню. — Маша! — сказал начальник охраны, стуча себе в грудь. — Маша, голубчик… Я герой труда… Меня обнимают, ордена мне вешают… Я, Маша, гордость России. На меня вся Европа смотрит. Не дождавшись от жены ответа, начальник пожарной охраны нетвердо пошел опять в комнату. — Сеня, — сказал он, — Сеня, голубчик… Чувствуй, лахудра… Я герой труда. А ты тля, пигалица. — Позвольте, — обидчиво сказал брандмейстер, печально жуя огурец. — Позвольте, Иван Федорыч… Вы точно — начальник охраны, пущай, не спорю. А что касается благодарностей, то, извиняюсь, — моя команда. Я брандмейстер Перовской команды. Мне лавры… не позволю. — Сеня, — сказал начальник охраны, — ну ладно, я не спорю. Пущай так. Твоя команда… Сеня, а ведь положа руку на сердце, — дрянь у тебя команда. С такой командой пропасть можно. Сеня положил голову на стол и тихонько заплакал. — Команда? — сказал он, вытирая слезы. — Команда, Иван Федорыч, точно что дрянь. Неважная команда. Ну, случится пожар — сам сгоришь с такой командой. Начальник охраны с сожалением посмотрел на брандмейстера. — Ну вот, Сеня, а ты хвалишься. Лавры себе приписываешь… Ты, Сеня, слабый человек, ты команду распустил. Ну да ты не плачь. Ты, Сеня, главное, каску начисти, чтоб сияла она. А команда пущай с линейки нипочем не сходит, а то срамота, неловко, ежели сойдет, — виду нет никакого — идут, что по грибы… Начальник охраны встал и пошел за каской. — Вот, — сказал он, вынося свою каску, — смотри, Сеня, как сияет. Ага, это чья, скажут, каска сияет так? Ага, это начальника пожарной охраны, ну так он… Начальник не договорил — раздался тревожный звонок. — Полундра! — закричал брандмейстер, пытаясь встать на ноги. Начальник охраны бросился во двор. Через сорок минут команда выехала к месту тревоги. Вид у команды был ошалелый. Расположились кое-как. Сзади линейки бежал топорник, застегивая на ходу штаны. Брандмейстер сидел в линейке и тихо плакал. Начальник охраны сидел рядом и говорил: — Не плачь, Сеня. Главное, чтоб каска сияла. Ага, скажут, это чьи там каски сияют так? А это, скажут, начальника охраны и брандмейстера. Ну так, скажут, и брандмейстер пущай уж будет герой труда. Не плачь, Сеня. Когда команда приехала к месту тревоги, в толпе рабочих поднялся смех. Пожарные выходили из линейки, как бабы на сносях. Начальники вышли обнявшись. — Батюшки! — сказал кто-то. — Да они пьяны. К начальнику охраны подошел агент. — Пожалуйста, — сказал начальник охраны, подставляя грудь для ордена. Но ордена не повесили. — Распишитесь, — сказал агент, подавая бумагу. На бумаге было написано: «Пьян в доску». Начальник охраны подписал фамилию и, подумав, прибавил: герой труда и кавалер ордена. Брандмейстер пытался тоже подписать фамилию, но ему почему-то не дали. Прислонившись к линейке, он тихонько плакал.
Электрификация
Похудел я, братцы мои, за эту неделю, осунулся, аппетит к пище потерял… Борщ я, например, ужасно обожаю — только давай, а нынче я и нос от него ворочу, не ем. Чудеса! А я и причину знаю моей болезни. Очень уж мне, братцы мои, телеграфистов жалко. Обижают их. Все больше насчет освещения обижают. Вот у меня имеется целая куча писем от телеграфистов. Плачутся телеграфисты на многое. И зачем, дескать, электричества нету, и зачем лампы неисправны, и почему лампы отпущены мелкого калибра. Один даже телеграфист с М. Казанской ж. д. по поводу неважного освещения воскликнул: «Где же сознание человечества!» А в самом деле, братцы, какого дьявола? Сказано — электрификация, так и пожалуйста. Уговор дороже денег. Зачем же ваньку валять? Зачем же телеграфы освещать какими-то трехлинейными керосиновыми лампами? Ну да лампа, куда ни шло — светит все-таки. А вот угадайте, братишки, чего горит на станции Семенкино в телеграфе? Ну? Ей-богу, на новые свои штаны спорюсь — нипочем не угадаете. А горит на станции Семенкино малюсенькая фитюлька, и то без стекла. Например, на станции Ильмень — там шикарно. Там лампа в семь свечей. Это здорово! Это, пожалуй, что и Германия позавидует… Везет ильменцам! Счастье им! То-то, наверное, телеграфисты со станции Березина обижаются, завидуют тоже ильменцам. На станции Березина — беда со светом. Там вообще — беда. Нету у меня только красноречия объяснить, как работают там телеграфисты. Пускай уж сам телеграфист объясняет. Перо у него бойкое. Вот чего он пишет:
Телеграф помещается в уголке прихожей дежурного по станции. Телеграфист сидит там с удобствами загнанного зверька в клетку. Тесно, ночью коптит лампа, воздух сперт, даже повернуться негде.
А здорово, братцы, воздух сперт, ежели и повернуться негде! Этакая подлая лампа! Эх, братцы мои, жалко мне телеграфистов! А в особенности жалко мне телеграфистов со станции Голутвин. Попали голутвинцы в непромокаемое положение. Казалось бы, что все там хорошо. Есть даже керосино-калильный фонарь. Но послушайте теперь, что пишет тамошний телеграфист, у него перо тоже бойкое:
Фонарь сияет дивным, ослепительным светом! Но телеграфные аппараты установлены около окон. Работающие телеграфисты обращены лицом в том направлении. Спрашивается: куда же этот свет так ярко разливает лучи? Да телеграфистам в спину!
Не поперло голутвинцам. Этакий свет пропадает даром. А что ж у них перед глазами?
А перед глазами, — восклицает тот же телеграфист, — истый призрака сумрак. Это — охрана труда и их зрения!
Здорово завинчено! Пропали голутвинцы! Не знаю даже, чего им посоветовать? Стол им, братцы, что ли, повернуть к свету? А? Как вы думаете? А то ведь глаза испортят. Чего же это, действительно, «охрана труда и их зрения» смотрит? Ну да шутки шутками, а нельзя ли и в самом деле убрать поскорей керосиновую лампу,
устранить сей злосчастный феномен,
как картинно выразился телеграфист, жалуясь нам на неисправную лампу. Вот, братцы мои, написал я эту статейку — мне и легче. Все-таки, думаю, прочтет ее какой-нибудь инженер-электрик. — Ну, скажет, пора теперь за телеграфистов взяться. Пора, скажет, им электрический свет дать. И даст. Вот будет здорово. Только чур, братцы, лампочки не вывинчивать!
Об овощах и прочем
Я, братцы, пять лет думал: с чего бы это у нас «задержка в деле транспорта» происходит? И не знал. Ну а теперь я знаю. Мне, спасибо, один стрелочник написал:
Задержка, говорит, в деле транспорта происходит потому, что без пропусков ходить по путям нельзя, а машинисты, стрелочники и другие агенты пропусков не имеют. И нередко человека, идущего по служебному делу, волокут в ГПУ для выяснения личности.
Вот оно в чем дело! А чудаки… Пропуска нужно выдать — только и делов. Но, оказывается, пропуска нельзя еще выдать. Оказывается, что
в административном отделе охраны М. Каз. ж. д. еще и бланки не готовы…
Это плохо. Придется мне самому за это дело взяться. Не хотелось мне ввязываться, но дело срочное. Ведь какая штука может произойти. Лопнет, скажем, проволока у семафора. Ну, побежит, конечно, мастер чинить. Побежит он по полотну, вдруг — стоп! Охрана… — Куда бежишь? — спросит охрана. — Предъяви пропуск. — Братцы, — скажет мастер, — нету у меня пропуска… Бланки еще не готовы… — Ага, — скажет охрана, — хватай его, братцы! Тащи в ГПУ выяснять личность. — Братцы, — заплачет мастер, — да какая же у меня личность, ежели я мастер с этой станции… Рази вы меня не узнаете? — Узнаем, — скажет охрана, — как же не узнать? На одной линии работаем. Идем, что ли… Дисциплина требует. И поволокут мастера в ГПУ. Тут-то и начнется «задержка в деле транспорта» — остановится поезд перед закрытым семафором. Так вот, придется мне самому за это дело взяться. Напишу-ка я письмо. Задушевное письмо начальникам. Дескать, так и так, пожалуйста, и, между прочим, как ваше здоровье… Все-таки ласковое слово сильней действует. Только вот каким начальникам писать, я не знаю. Я плохо разбираюсь в железнодорожных тонкостях. Ну да начальники сами разберут — люди они образованные.
Задушевное письмо
Уважаемые товарищи начальники! Здравствуйте, пожалуйста! Ну как ваше драгоценное здоровье? Как супруги ваши? И чего поделывают деточки? Я, спасибо вам, здоров. Погода у нас стоит неважная. Между прочим, обращаюсь к вам с препокорной просьбишкой насчет пропусков. Требуются очень пропуска на предмет хождения по путям. Не мне, конечно, а вот стрелочникам, машинистам и другим агентам… Выдайте им, уважаемые начальники! Ну что вам стоит? Хотя бы на клочке, что ли, напишите, дескать, такому-то — имярек — позволяется ходить по полотну… И все. Больше я вас и не потревожу. Ну как ваши делишки? Слышал я, что вы нездоровы были. Берегитесь, голубчики, без кашне не выходите на улицу.
|
|||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2021-04-05; просмотров: 89; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.145.60.29 (0.257 с.) |