Наши парни, их парни: война во вьетнаме

Сонг Куа Нгай — «Давайте проживем еще день»

До того как попасть в плен, Даг Рэмзи нередко садился вместе со своим неуемным боссом Джоном Ванном в их ярко-желтый пикап, изрешеченный отверстиями от пуль, и они отправлялись в рискованную поездку по окрестностям — просто ради того, чтобы полюбоваться вьетнамскими пейзажами. Он писал: «Мы проезжали мимо плодородных полей со зреющим рисом, которые в закатных лучах солнца сначала медленно, а потом все быстрее меняли цвет с соломенного до шафранного, пока наконец не окрашивались в красновато-медный на вечерней заре. Мы, словно впервые выехавшие на природу городские дети, наслаждались прохладным воздухом с дуновениями свежего ветра, окружающими видами, звуками и даже бьющими в нос резкими деревенскими запахами. Иногда мы заезжали на пару минут в какую-нибудь деревушку с домиками, крытыми глиняной черепицей или тростниковыми крышами, где люди ужинали и готовились ко сну, как это делали их предки на протяжении сотен лет, — тем самым мы старались хоть ненадолго стереть из памяти страшные воспоминания, картины безжизненных тел и напомнить себе о том, что существуют простые мирные люди, которые ведут простую мирную жизнь с ее незатейливыми радостями»1. «Конечно, я понимал, что все это рано или поздно изменится, причем скорее раньше, чем позже, — с грустью добавлял Рэмзи. — Скоро этот пейзаж обретет черты XVIII в., если не сразу XX в. Я также знал, что за этими безмятежными романтическими картинами скрываются суровые реалии, в которых жили 90% населения, такие как пожизненный непосильный ручной труд, вечная полунищета, препятствующие прогрессу суеверия и очень короткая продолжительность жизни». Крестьяне бежали от войны в города: к 1970 г. численность городского населения по сравнению с началом десятилетия выросла на 40%.

Люди привыкают жить почти в любых условиях. Молодые вьетнамцы воспринимали войну как нечто естественное наряду с рисовыми полями и пальмовыми рощами. Нгиен Кхием вспоминал о своих школьных днях: «Мы научились убегать, когда слышали звук ракеты, а на остальное не обращали внимания»2. Продолжавшаяся война определяла жизненный путь всех вьетнамцев, даже выходцев из привилегированных слоев. Фан Тан Нгыу мечтал окончить химический факультет и заняться фармацевтикой. Но в 1966 г. у него попросту не было иного выбора, кроме армии и силовых структур, — в конце концов он стал офицером Специальной службы полиции. На протяжении всей жизни он сожалел о несостоявшейся карьере фармацевта: «Я был успешен на службе, но, знаете, на полицейских все равно лежит это клеймо…»3 На контролируемых американцами территориях местные жители имели возможности неплохо заработать, но и платили за это свою цену: как-то ночью грузовик из подразделения полевой артиллерии на дороге в Куинён насмерть сбил шестилетнюю девочку из племени монтаньяров, а на следующую ночь недалеко от Контума была сбита престарелая женщина. Однажды вьетнамский водитель грузовика ради шутки дал оглушительный гудок в спину велосипедисту, который от испуга съехал в кусты и серьезно повредил стопу, попавшую между спицами колеса. Его коллега-водитель сказал с нескрываемым осуждением: «Именно так вели себя некоторые американцы»4.

Война привела в упадок обе враждующие вьетнамские столицы, хотя Ханой по понятным причинам выглядел гораздо хуже. В конце 1960-х гг. суровый аскетизм жизни северовьетнамцев усугубился влиянием Великой культурной революции Мао Цзэдуна. Дети в принудительном порядке отправлялись в государственные детские сады; в сельском хозяйстве была проведена радикальная коллективизация; частная собственность подвергалась резкому осуждению. Ханойское руководство объясняло эти меры требованиями войны с американскими империалистами. Компартия Советского Союза была официально признана «ревизионистской».

По состоянию Сайгона также было видно, что война затмевает собой все прочие заботы, включая уборку улиц. В 1930-х гг. ипподром Футхо мог посоперничать в своей роскошности с парижским Лоншаном. Но в конце 1960-х гг. красно-желтые трибуны изрядно пооблупились, в загонах для лошадей роились стрекозы. Изредка по воскресеньям устраивались забеги, во время которых изящные жокеи что есть мочи гнали нетренированных лошадей, которые ненавидели жару так же сильно, как американские пехотинцы. На обветшавших трибунах собирались азартные зрители, делали ставки на своих фаворитов, но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы определить, на какую сторону в этой войне сделал ставку тот или иной любитель бегов. Взять, например, Чыонг Ньы Танга, директора крупной сахарной компании Société Sucriere, в которой работали 5000 человек. Он вел активную светскую жизнь, владел загородным домом на мысе Сен-Жак, отдыхал в курортном Далате, играл в теннис и карточную игру «четыре цвета» в лучших домах — и был одним из высокопоставленных руководителей НФОЮВ.

В 1965 г. на него донесли, но он сумел оправдаться: отделавшись шестью месяцами тюрьмы, он вышел на свободу и вернулся в свой просторный кабинет в штаб-квартире Société Sucriere. Однако два года спустя его выдал перебежчик по имени Ба Ча, который позже был убит Вьетконгом. Танг дал яркое описание сайгонской тюрьмы, в которой ему пришлось провести несколько месяцев: «Сцена, которую я увидел… поразила меня таким ужасом и страхом, что я словно лишился души. По всей длине коридора на полу лежали люди с кандалами на лодыжках, скованные в живую цель. У многих были залитые кровью, распухшие лица; конечности у некоторых находились под какими-то неестественными углами. Кто-то корчился в муках. Другие просто лежали с безучастным взглядом. Из этого месива тел раздавались стоны и плач. Воздух словно был наполнен низким, непрерывным воем. Мое сердце бешено заколотилось. С одной стороны коридора были двери, которые вели в комнаты для допросов. Из-за этих дверей раздавались проклятия и вопли боли»5. Танг благодаря своему привилегированному положению с обеих сторон и деньгам сумел избежать этой печальной участи. Его жена сначала подкупила главного следователя за $6000, чтобы избавить мужа от пыток6. И еще $5000 заплатила председателю суда (который впоследствии стал главным советником по безопасности президента Тхиеу), чтобы тот вынес Тангу мягкий приговор. Танг получил всего два года тюрьмы, после которых присоединился к своим товарищам по НФОЮВ в джунглях.

Для южных вьетнамцев семейные узы были важнее любой идеологии. Старожил Сайгона, сотрудник ЦРУ Фрэнк Снепп восхищался вьетнамским народом, но отвергал идеализированный взгляд Фрэнсис Фицджеральд: «Мне приходилось иметь дело с совсем другим Вьетнамом. Я не видел, чтобы они всеми фибрами души ненавидели колониализм. Они были чрезвычайно прагматичны: в конце концов, им приходилось постоянно приспосабливаться к новым хозяевам». Главный советник президента Тхиеу по психологической войне скрывал в своем доме невестку, которая руководила коммунистической ячейкой в Хюэ. Начальник штаба армии приютил двух племянников своей жены, отец которых занимал высокий пост в компартии. Дочь Танга Лоан была близкой подругой дочери президента Тхиеу, Туан-Ань — президент продолжал принимать девушку в своем доме даже после того, как вскрылась двойная жизнь ее отца, и, более того, совершил благородный поступок, оплатив учебу Лоан на факультете вычислительной техники в Пенсильванском университете7.

Война продолжала разрушать уникальные природные красоты Вьетнама и его общество: в стране появилось 77 приютов для сирот и более 200 000 малолетних преступников. Крестьяне, устав засеивать рисовые поля, которые утюжила военная техника, бросали деревни и перебирались в города. Над Сайгоном и его военными пригородами Лонгбинем и Таншоннятом постоянно висел едкий смог. Улицы были разбитыми, в сплошных выбоинах и ямах из-за многолетнего отсутствия ремонта, особенностей климата и резко возросшей интенсивности дорожного движения, особенно после того как в 1967 г. страну захлестнуло «цунами» мопедов «Хонда». Неотъемлемыми атрибутами пейзажа стали кучи мусора и горы мешков цемента, бетонные блоки и колючая проволока постов безопасности, а также клубы черного дыма, изрыгаемого мощными дизельными грузовиками.

Вдоль реки Сайгон и впадающих в нее каналов выросли трущобы. В многочисленных уличных мастерских сидели ремесленники, которые что-то пилили, привинчивали и латали. Каждая столичная улица имела свою специализацию в предложении товаров и услуг: на одной продавались товары для кухни, на другой — электрические вентиляторы, на третьей — кондиционеры, велосипеды, одежда, книги, фотоаппараты, маленького размера военная форма для детей, рыбный соус, овощи, орехи, апельсины, лягушки и угри, рисовый спирт под видом виски или бурбона. Также предлагались девушки в широчайшем ассортименте, среди которых встречались настоящие красавицы, с крикливым макияжем и выражением лица, варьировавшимся от королевского высокомерия до глубокой меланхолии. В Сайгоне все еще оставались островки былой колониальной романтики, но они только подчеркивали окружавшую грязь и запустение. Было всего лишь вопросом идеологического вкуса, что предпочесть — развращенную убогость Сайгона или унифицированную коммунистическую серость Ханоя.

Война обходила города стороной — она шла только в сельской местности. Крестьяне часто жаловались бойцам Вьетконга: «Вам проще. Все, что у вас есть, это ваши ружья и вещмешки. Вы можете взять их и уйти куда угодно. У нас есть жены, дети, буйволы, рисовые поля и сады — мы не можем взять их с собой. Поэтому нам приходится оставаться в наших деревнях». Многие стали фаталистами, живя по принципу Сонг Куа Нгай — «Давайте просто проживем еще день». Немаловажным фактором успеха коммунистов было то, что они вели гораздо более эффективную пропагандистскую работу с сельским населением, чем сайгонский режим. Например, они распространяли слухи, что программы «круглоглазых» по вакцинации населения на самом деле были наказанием за поддержку ВК и делали детей бесплодными. Американский эксперт по борьбе с вредителями безуспешно пытался убедить крестьян, чтобы те перестали продавать крыс для еды.

В рамках инициативы по улучшению солдатского рациона американское командование заменило любимый всеми вьетнамцами ферментированный рыбный соус ныок-мам на корейский соевый соус, который те ненавидели. Первое время крестьяне были в восторге от высокоурожайного «чудо-риса» — вскоре больше половины производства риса в Южном Вьетнаме стало приходиться на новые элитные сорта, которые в шутку прозвали «Хонда-рисом», потому что хорошие заработки позволяли крестьянам покупать мопеды. К сожалению, эти чудо-сорта требовали также большого количества удобрений и пестицидов — когда американцы урезали экономическую помощь, а цены на нефть и удобрения взлетели, многие южновьетнамские производители риса были разорены.

Мало кто из сельских жителей рассматривал сайгонское правительство как защитника и благодетеля — это была некая отдаленная и чуждая сущность, которая облагала их налогами и отбирала сыновей. Коммунисты делали то же самое, но умело убеждали крестьян в том, что это совершается ради их же блага. В то время как солдаты ВСРВ самовольно отбирали у крестьян фрукты и птицу, один американский пленный был поражен тем, с каким уважением вьетконговцы относились к чужой съедобной собственности: «Однажды наша колонна проходила через овощное поле, которое принадлежало другому партизанскому отряду. Ни один из наших охранников не сорвал ни листочка капусты, хотя большинство не видели свежих овощей больше года»8. Австралийский военврач Норман Уиндхэм, служивший в Вунгтау, писал: «Крестьяне не хотят ничего, кроме мира. Им нечего терять, поэтому они не боятся, что к власти придут коммунисты и все у них отберут»9.

Как в сердцах заметил генерал Крейтон Абрамс, местные южновьетнамские чиновники «настолько некомпетентны, что [коммунистам] нет смысла их убивать»10. Пожалуй, единственными сельскими жителями, которые поддерживали сайгонское правительство, были те, кому довелось пожить на Севере. В 1967 г. пожилой деревенский староста по имени Нго Динь Хо сказал британскому журналисту, что десять лет, которые он в юности прожил при коммунистах, были «земным адом». Многие его соседи-рыбаки на острове Фукуок у дельты Меконга также были беженцами с коммунистического Севера. «Это очень хорошая земля, — сказал Хо. — Если бы мы смогли освободить ее от партизан, она бы стала настоящим раем, прекрасной мечтой… Я очень благодарен Соединенным Штатам за помощь»11. Если бы гораздо больше южных вьетнамцев знали, что такое жизнь при коммунистическом режиме, война могла бы закончиться совершенно иначе.

Коммунисты

1967 г. выдался тяжелым для коммунистических сил в Южном Вьетнаме. Солдат 3-й дивизии ВНА «Желтая звезда» писал: «Люди шли в бой, полные сил и решимости, а когда возвращались, от всей роты могло остаться всего четыре–семь человек, которые скорбно сидели вокруг одного котелка с рисом и ели»12. После ожесточенных столкновений с 1-й воздушной кавалерийской дивизией «наши солдаты были напуганы и подавлены». Тот же солдат утверждал, что после одного сражения зимой 1967 г. его собственный батальон был «порван в клочья» — от 240 человек осталось всего 38. Они не получили никакого пополнения и продолжали сражаться в таком составе.

Значительное расширение присутствия американских войск существенно осложнило положение Вьетконга в дельте Меконга, где местность плохо подходила для ведения партизанской войны, в отличие от севера с его джунглями, горами и сетями подземных туннелей. В попытке сохранить доминирование в этой части страны НФОЮВ возобновил убийства правительственных чиновников и им сочувствующих. Но морское береговое и речное патрулирование, налаженное американцами, почти полностью перекрыло водный маршрут снабжения с Севера, который с 1963 г. играл важную роль в военных усилиях НФОЮВ.

С этого времени коммунисты переместили театр военных действий на север страны и на Центральное нагорье, до которых можно было добраться по тропе Хо Ши Мина. Непролазные джунгли покрывали столь обширную территорию страны, что, несмотря на всю изощренность американских технологий наблюдения, служили надежным убежищем даже для стационарных партизанских лагерей. Энди Финлейсон рассказывал, что однажды его группа глубинной разведки наткнулась на один такой лагерь неподалеку от лаосской границы: «Под плотным пологом джунглей метров в 30 высотой, за высоким бамбуковым частоколом из заостренных кольев располагался целый гарнизон. По периметру стояли сторожевые башни на трехметровых сваях и были вырыты земляные укрепления. Я насчитал восемь добротных хижин, в каждой могло разместиться целое отделение солдат. Еще там были большой загон со свиньями, отдельная хижина-кухня, сцена с крышей над ней и большое двухэтажное здание с балконом, сооруженное из бревен и бамбука и крытое соломенной крышей. Мы были шокированы размерами и обустроенностью этого лагеря»13.

За семь лет плена, с 1966 по 1973 г., Даг Рэмзи сменил немало таких лагерей, где имел уникальную возможность изучить врага изблизи. Рэмзи писал: «Лучшим бойцам ВК и ВНА… были присущи все изъяны юношеского максимализма, высокомерие истинно верующих, а также полное невежество относительно Запада»14. Как и другие американские пленные, он обнаружил среди коммунистических бойцов точно такую же смесь разных личностных типов, что и во всех других человеческих сообществах. «Среди них были по-настоящему замечательные люди и отъявленные садисты, тщедушные книжные черви и тупые громилы, нахальные горлопаны и стыдливые мимозы, городские снобы и неотесанные деревенщины, а также, что меня удивило больше всего, немало интеллектуалов, искренне заинтересованных в поиске истины… Надо сказать, что в плену у ВК я чувствовал себя в бо́льшей безопасности, чем, вероятно, если бы оказался в руках некоторых американских групп, полных ненависти. Я начал приходить к выводу, что мы, американцы, были более склонным к насилию народом, чем вьетнамцы»15.

Рэмзи поражала невероятная доброта вьетнамцев к детям и их варварское отношение к животным: западные посетители сайгонского зоопарка также были потрясены тем, что любимым зрелищем вьетнамских детей и родителей было кормление змей живыми утятами. Как и многие американцы, Рэмзи отмечал разницу между идейностью северян, которые с детства подвергались мощной идеологической обработке, и равнодушием к идеологии большинства южан, которые хотели лишь одного: выгнать иностранцев и обеспечить лучшую жизнь для крестьянства. Следователь Боб Дестатт, допрашивавший военнопленных, также считал, что ненависть к иностранцам для южновьетнамцев зачастую была важнее коммунистических идей: «Многие люди вступали в партию исключительно из прагматичных соображений». Большинство вьетконговцев, которых видел Даг Рэмзи, находились в возрасте от 25 до 40 дет и были гораздо более опытными бойцами, чем американские солдаты. У них был фаталистический взгляд на происходящее: «Что мы можем сделать? Мы можем говорить с ними до посинения, это бесполезно. Мы должны взять в руки оружие и воевать»16. Многие жаждали более решительных действий — открытой войны, какой бы кровопролитной та ни была. Такие настроения во многом объясняли, почему большинство партизан с таким энтузиазмом восприняли приказ о Тетском наступлении.

Дневник молодой женщины-врача[43], служившей в полевом госпитале Вьетконга в провинции Куангнгай, дает нам уникальную возможность взглянуть на войну глазами пламенной революционерки. В отличие от многих других документов и мемуаров, этот дневник не был подвергнут цензуре в то время и не был приукрашен позже. Данг Тхюи Чам была дочерью заслуженного хирурга; ей было 24 года, когда в 1967 г. она совершила 10-недельный переход по тропе Хо Ши Мина на Юг. В жизни ею двигали две страсти: неразделенная любовь к офицеру ВНА, которого она знала с подросткового возраста, и ненависть к американским «бандитам». Она мечтала вступить в коммунистическую партию и тревожилась о том, что ее «интеллигентское» происхождение может этому помешать. «Почему они наполняют путь буржуа такими шипами и терниями? — сетовала она. — Сколько бы ты ни старался, сколько бы пользы ни принес… ты все равно будешь хуже человека из рабочего класса, который только-только начал понимать партийные идеалы»17. Она не могла сдержать радости, когда наконец-то получила желанный партийный значок.

Чам часто плакала из-за смерти бойцов ВК, которым не смогла помочь: «Сегодня погиб один товарищ, завтра погибнет другой. Придет ли когда-нибудь конец этим страданиям? Груды костей и плоти превращаются в гору ненависти в наших сердцах, которая растет все выше и выше… Когда мы прогоним эту кровожадную свору с нашей родной земли?.. Однажды наступит тот день, когда мы будем жить среди благоухающих цветов социализма. Но мы должны всегда помнить то, что было, помнить всех тех, кто пролил кровь ради нашей борьбы»18. Несмотря на то что эти клише были позаимствованы из коммунистического пропагандистского лексикона, они находили живой отклик в душе этой молодой женщины. Когда один из сослуживцев признался ей в любви, она сурово ответила: «Я запретила моему сердцу любые личные мечты, чтобы полностью отдать себя моему долгу… Нет большей причины для гордости, чем возможность быть частью нашей революционной семьи»19. Один из ее товарищей по имени Лык был молодым человеком с чувствительной душой и часто воспевал красоту природы, сидя у лагерного костра:

О, горы и река, как вы прекрасны,

Когда луна освещает вершины

И облака летят под твоими ногами.

Еще у Лыка был любимый красный платок с вышитой на нем надписью: «Твердо клянусь пожертвовать собой ради выживания нации»20. Этот платок был повязан у него на шее, когда он погиб в бою за районный центр Дыкфо.

Пламенная убежденность вьетнамских революционеров, таких как Лык и Чам, глубоко впечатляла некоторых американцев. Репортер Джек Ланггут, освещавший войну для The New York Times, впоследствии написал в своей книге: «Северные вьетнамцы заслуживали победы… Южные вьетнамцы заслуживали поражения»21. Эту точку зрения разделяли довольно многие западные журналисты, которые ежедневно наблюдали вопиющую некомпетентность и жестокость сайгонского режима и провалы его американских хозяев, в то время как все зверства и ошибки коммунистов были надежно скрыты от посторонних глаз. Вообще такова тенденция, что граждане современных либеральных демократий, многие из которых употребляют дарованную им свободу на то, чтобы стать ярыми фанатами спортивных команд, зачастую бывают глубоко впечатлены фанатичной идейностью представителей других культур. Кроме того, как показывает история, наименее гуманные движения зачастую обладают наибольшей притягательностью для молодежи, вдохновляя ее своими идеалами и заставляя пожертвовать всем ради них. Таким образом, неудивительно, что в глазах иностранных наблюдателей приверженность коммунистов выгодно контрастировала с коррумпированностью и инертностью сайгонского режима. Но это была только половина истории.

Успешность Ханоя в глобальной пропагандистской борьбе не в последнюю очередь объяснялась его омерта, или политикой молчания. Жесткая цензура не пропускала в СМИ даже крох информации об ужасающей нищете, репрессиях, провальной экономической политике и военных преступлениях. В страну допускались только сочувствующие иностранные наблюдатели, многие из которых были членами компартии, — да и тем позволялось лишь слегка заглянуть за кулисы. Французский писатель Жан Лакутюр, который в те годы был страстным апологетом Хо Ши Мина, много лет спустя признался в интервью миланской газете: «Что касается Вьетнама, то иногда я вел себя скорее как пособник режима, чем как журналист. Я скрывал некоторые факты о Северном Вьетнаме… поскольку считал, что они сражаются за правое дело… которое оправдывает их ошибки… и я не должен выставлять их напоказ. Я считал, что это был неподходящий момент, чтобы разоблачать сталинский характер северовьетнамского режима»22.

В соответствии с требованиями пропагандистской политики в эфире и на страницах северовьетнамских СМИ были запрещены все новости, не имевшие отношения к национальной борьбе. Знаменитая англоязычная диктор северовьетнамского радио, известная как «Ханна из Ханоя», ни словом не упомянула ни о Шестидневной войне на Ближнем Востоке в 1967 г., ни о советском вторжении в Чехословакию в 1968 г., ни о высадке американцев на Луну в 1969 г. Даг Рэмзи с отвращением вспоминал попавший ему в руки пропагандистский комикс «Настоящие герои войны», в котором превозносились добродетели террористки-смертницы. За годы плена он возненавидел военные песни, бесконечно звучавшие по Ханойскому радио, в которых «открыто прославлялось насилие, жестокость к врагам, фанатичная непримиримость и узость взглядов, а все люди делились на героев и злодеев». Ему до тошноты надоела походная песня Вьетконга:

Освободим Юг!

Мы непреклонны в нашей решимости идти маршем,

Чтобы убить американских империалистов,

Разгромить и выгнать их лакеев, которые продают нашу страну.

Однако замечательный автобиографический роман Бао Ниня «Печаль войны» (The Sorrow of War) помогает развеять представление о том, что северовьетнамские солдаты были автоматами с промытыми мозгами. Нинь — настоящее имя Хоанг Ау Фыонг — родился в 1952 г. и четыре года воевал на Юге в пехотном полку ВНА. Его почти документальное, порой пугающе натуралистичное повествование показывает, что северовьетнамским солдатам были присущи такие же чувства и эмоции, что и их американским врагам: дух товарищества, желание выжить, горе от потери друзей, тоска по оставшейся дома любимой девушке. В одном эпизоде альтер эго автора, молодой офицер по имени Киен, холодно обрывает попытки молодого сослуживца завязать дружескую беседу: «Он ненавидел любые доверительные разговоры… К черту! Если каждый в полку будет приходить к нему и изливать свою душу после каждого страшного сражения, его затопит этим водопадом чужих переживаний»23.

Киен поддерживал борьбу против американских империалистов, но был возмущен тем, что основное бремя войны несли на себе деревенские парни, не имевшие права голоса в принятии решений о собственной жизни и смерти. Сам он, выходец из привилегированной по меркам северовьетнамского общества семьи, получивший хорошее образование, любил «этих «дружелюбных и простодушных крестьян… чьи особенные качества… добровольная готовность к самопожертвованию… позволили создать почти неистребимое воинство»[44]. Если американские солдаты курили марихуану, то Киен и его люди экспериментировали с цветами и корнями собачьего шиповника, который в сезон дождей заполнял поляны покровом белых цветов, «и запах его обволакивал все вокруг, особенно по ночам… Благовонные испарения его пропитывали сон, порождая плотские, неотвязные сны, и когда он [Киен] просыпался, воздух был уже чист, но он чувствовал еще неостывшую страсть, в которой были и боль, и восторг».

Киен и его люди смешивали высушенные и измельченные цветы и корни собачьего шиповника с табаком и курили: «Уже через пару затяжек им стало очень хорошо, и они тихо поплыли по ветру, как невесомые облачка сигаретного дыма… Они могли сами выбирать видения или даже смешивать их, будто составляя волшебные коктейли. Добавив в табак шиповника, можно было забыть о повседневном аде солдатской жизни, забыть о голоде и страданиях. А кроме того, забыть о смерти. И совсем, совершенно не думать о завтрашнем дне». В романе Нинь язвительно отзывался о бесконечных собраниях по идеологической обработке: «Сплошная политика. Политика с утра, политика днем, и вечером политика. “Мы победили, противник проиграл. Противник обязательно проиграет. На Севере собрали хороший урожай, невиданный урожай. Народ восстанет и радостно встретит вас. А тот, кто не встретит, просто недопонимает”»24.

Если американцы воспринимали добротное ежедневное питание как должное, то их враги были рады, если им вообще удавалось поесть. Среди северовьетнамских офицеров ходила поговорка: «Рис — фельдмаршал нашей армии». По словам офицера ВНА Фам Фу Банга, с близким другом Тхань Зянгом они часто говорили о еде — «еда стала навязчивой идеей». Из месяца в месяц и в конце концов из года в год они пересказывали друг другу одни и те же шутки — «да, иногда мы шутили» — и истории своих любовных похождений. Когда Банг был тяжело ранен в ходе воздушного налета под Тэйнинем, Зянг оттащил его обратно в лагерь, срезал пропитанную кровью одежду, перевязал и одел в свой новый комплект одежды. Только потом Банг узнал, что его друг берег этот комплект на свадьбу. После войны Тхань Зянг стал успешным писателем, которого называли «вьетнамским Хемингуэем»25.

Полковник Нгуен Ан был страстным охотником, не упускавшим ни одного оленя. Но однажды его люди завалили более крупную дичь. «Как-то во время перехода, — писал он в мемуарах, — с головы к хвосту колонны начали передавать новость: “Там добыли слона. Поспешите!”»26. Все ускорили шаг. Когда Ан со штабной группой прибыл на место, они действительно увидели слоновью тушу. Солдатам пришлось взорвать у его крупа небольшой заряд взрывчатки, потому что ножи не могли прорезать толстую шкуру. «Один человек выбрался откуда-то из его живота с толстыми ломтями мяса в руках. Люди толпились вокруг туши, толкали друг друга, одни срезали мясо с изогнутых ребер, другие пытались вырезать стейки с задней части. Самые лакомые куски с ног и крупа уже были срезаны. Всего за несколько часов от слона осталась только шкура и скелет». Это счастливое место навсегда осталось в их памяти: с тех пор на картах ВНА оно было обозначено как «Слоновое поле».

Но, как бы они ни голодали, северовьетнамские солдаты отказывались есть все подряд: герой романа Бао Ниня Киен рассказывает историю о том, как однажды его товарищ Тхинь по прозвищу Наглый подстрелил большого орангутана. Он позвал на помощь трех человек, и они дотащили обезьяну до лагеря. «Но вот ведь чертовщина: когда мертвое животное обрили, оно оказалось похожим на толстую женщину, изъеденную язвами, и серые глаза ее казались живыми. Все отделение с дикими воплями бросилось прочь, бросив на месте свой скарб»27. Киен с товарищами похоронили орангутана и даже поставили сверху могильный камень.

Голод был не худшей проблемой, с которой сталкивались солдаты ВНА. Змеи, сороконожки и другие ядовитые твари были опасны не только для иностранцев, как считали многие американцы. Что касается погоды, то у вьетнамцев была популярна заунывная песня, где были такие строки: «Дождь, что стекает с банановых листьев капля за каплей, говорит нам, что наступила осень». В сезон дождей американские и вьетнамские бойцы ходили в насквозь промокшей униформе, которая никогда не высыхала, и никакие навесы не спасали от льющихся с неба потоков воды, — но даже в таких условиях после длительных переходов они засыпали как убитые. «После того как ты за день прошел 30 км, — вспоминал Банг, — и еще 30 накануне, ты засыпал в тот же миг, как только объявляли привал, и неважно, лил дождь или нет»28.

Еще одной проблемой были болезни, от которых у медработников почти не было лекарств. В 1967 г. рядовой ВНА сдался южновьетнамцам. Он страдал острой малярией, и врач в лагере в Камбодже, который по счастливой случайности оказался его дальним родственником, посоветовал ему стать чиеу хой — перебежчиком, если он хочет выжить, иначе жизнь в джунглях убьет его. Его поместили в полевой госпиталь Армии США и сделали массивное переливание крови, в котором он срочно нуждался, — его лечение было профинансировано за счет пожертвований 20 щедрых американцев. Восстановив здоровье, он стал бойцом вооруженной пропагандистской роты ВСРВ и с восторгом говорил своим новым товарищам: «Да здравствуют Тхиеу, Ки и американские империалисты!»29 По его словам, единственным коммунистом, к которому он сохранил теплые чувства, был врач в камбоджийском лагере, который посоветовал ему перейти на сторону сайгонского правительства.

Хронические болезни — малярия и заболевания, вызванные недостатком витаминов, — поражали даже старших офицеров ВНА и руководителей НФОЮВ. Чыонг Ньы Танг два месяца в год на протяжении всех шести лет пребывания в джунглях валялся с тяжелой лихорадкой: «Почти все бойцы в джунглях имели болезненно-бледный желтушный цвет лица». Министр здравоохранения ДРВ отправился на Юг, чтобы найти способы борьбы с малярией, в конце концов сам заразился этой болезнью и умер. Многие бойцы ВНА и НФОЮВ мучились геморроем.

Если американские солдаты тосковали вдали от дома, то северовьетнамские солдаты оказывались почти в абсолютной изоляции: они мало что знали о том, что происходит в мире за пределами их непосредственного опыта. Переход по тропе Хо Ши Мина оставался все таким же трудным и опасным делом даже после того, как некоторые участки стали проходимы для грузовиков. Полковник Ан, которого отозвали в Ханой, рассказал о своем возвращении: «Каждую ночь по тропе растягивалась длинная вереница из сотен грузовиков и других транспортных средств… В какой-то момент наша колонна внезапно остановилась, и все автомобили поспешно выключили фары. Мы услышали в небе рев самолетов и увидели далеко впереди яркие вспышки. Мы прождали несколько часов. В конце концов я посмотрел на часы и с тревогой увидел, что уже 4 часа утра — скоро начнет светать. Я пошел к голове колонны, чтобы посмотреть, что там происходит. Стояла поразительная тишина. Казалось, вокруг не было никого живого, я даже слышал жужжание ночных насекомых. Я постучал в кабины нескольких грузовиков и громко спросил: “Есть кто?” Но не получил ответа. Тогда я внимательно прислушался и услышал храп. Я вернулся к своему автомобилю, и мы сумели проехать вдоль колонны, оставив ее позади»30. Но через несколько километров под их автомобилем обрушился мост, и Ан получил тяжелые ранения — он прибыл в Ханой, весь обмотанный бинтами. Один из его жизнерадостных товарищей пошутил: «Ты столько месяцев провел на Центральном нагорье и вот наконец-то вернулся домой, мечтая поцеловать жену, а твои губы распухли, как воздушные шары. И что ты собираешься делать?»

С регулярной периодичностью армейский почтальон отправлялся в путь по тропе Хо Ши Мина, неся с собой около 30 кг писем. Было чудом, если хотя бы небольшая их часть переживала все бомбардировки и проливные дожди и доходила до адресатов. «Из-за дождей письма часто промокали, так что их невозможно было прочитать, — вспоминал один солдат, добавляя, что они все равно были им рады. — В хорошие времена мы получали почту два раза в год. В плохие времена — реже. Если человек получал письмо, оно никогда не оставалось его личным делом: весь отряд собирался, чтобы послушать, как его читают вслух»31.

Операции американских и южновьетнамских сил вынуждали отряды ВНА и ВК часто и быстро менять места базирования своих лагерей. Молодой доктор Данг Тхюи Чам глубоко сожалела, что им пришлось оставить маленький примитивный полевой госпиталь, который она так полюбила: «Пожалуй, нет ничего печальнее, чем зрелище эвакуации: брошенные хижины, без вещей, без жизни. Сегодня вечером, когда я вернулась из джунглей, враг был уже недалеко — я смотрела на наши чудесные домики, и мое сердце наполнялось ненавистью… Столько пота было пролито при укладке каждого камня, каждой связки соломы. Если мы навсегда покинем этот лагерь, сможем ли построить такой же госпиталь где-то в другом месте?»32

На следующее утро длинная колонна бойцов, носильщиков и медперсонала двинулась в путь. Больных и раненых несли на носилках, все медицинское имущество — в огромных вещмешках на спине: «Мы поднимались в гору, по нашим лицам тек пот, но мы не осмеливались остановиться и отдохнуть. Все так устали, что мне пришлось умолять нескольких человек вернуться и забрать последние трое носилок. Я попросила одну студентку, хрупкую девушку по имени Ли, помочь мне нести носилки с Киемом, раненым солдатом со сломанной ногой… Но он оказался для нас слишком тяжелым, мы не смогли его поднять. Поэтому нам приходилось перетаскивать его по земле на короткие расстояния»33. В конце концов она нашла двух партизан, которые отнесли Киема в безопасное место. На следующий день она вернулась в лагерь и не могла сдержать рыданий, увидев густой черный дым, поднимавшийся из развалин ее бывшего госпиталя.

На протяжении всей войны американцы и ВСРВ одержимо, но тщетно старались найти и уничтожить штаб-квартиры Вьетконга, которые обычно располагались где-нибудь на территории Камбоджи или недалеко от границы с ней. Выйдя из тюрьмы, Чыонг Ньы Танг совершил со своими товарищами двухнедельный пеший переход по дельте Меконга, чтобы добраться до штаб-квартиры ЦУЮВ, которая в то время находилась на каучуковой плантации Мимо, примыкавшей к области «Рыболовный крючок» камбоджийской провинции Кампонгтям. «Мы поняли, что добрались до места, когда увидели деревянное заграждение поперек дороги и контрольно-пропускной пункт с десятью охранниками. Потом приехали другие бойцы на велосипедах и проводили нас в гостевой дом. Там было множество других строений, скрытых под пологом джунглей»34. Штаб-квартира ЦУЮВ размешалась в простой крестьянской хижине: «Подойдя ближе, мы увидели вокруг целую систему туннелей и подземных убежищ. ЦУЮВ — это всегда были люди, а не место… группа руководителей, которые выполняли директивы северовьетнамского Политбюро и координировали действия Партии и НФОЮВ».