Реформы до Никона: ученые киевляне

 

Реформы начались задолго до того, как патриархом стал Никон. В 1649 году Алексей Михайлович приглашает из Киева ученых иеромонахов: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Киевляне должны были подготовить переиздание Острожской библии – первого славянского печатного текста Священного Писания, подготовленного на средства и усилиями нашего старого знакомца – князя Василия Острожского. Внеся некоторые изменения, священники и выпустили в 1663 году в Москве первопечатную Библию.

Кроме того, киевляне должны были учить москалей. На правом берегу Москвы‑реки, напротив Воробьевых гор, учрежден был Андреевский Преображенский монастырь, а в монастыре – первая в Московии славяно‑греческая школа. Из этой школы и выросла постепенно Славяно‑греколатинская академия, формально открытая в 1689 году.

Провинциальное духовенство очень плохо относилось к самой идее изучения языков: и латинского, и даже греческого. Греческие служебные книги признавали только древние, рукописные. А те, которые печатались после падения Константинополя, в «иноверных землях», считали «погаными» и «исполненными ересей». И очень плохо относились к ученым киевлянам и грекам.

Столичные же ревнители благочестия признавали несостоятельными основы традиционной русской жизни и считали необходимым исправить как богослужебные книги, так и русские обряды и чины по греческим образцам.

При этом сама логика «провинциалов» и «столичников» совершенно различна. «Столичные» ревнители благочестия, во‑первых, заботятся о СОДЕРЖАНИИ того, чему учит церковь и что написано в богослужебных книгах. Во‑вторых, они хотят, чтобы прихожане сами понимали службу и учились бы основам веры.

Для «провинциалов» же важно совсем другое. Для них священным является не только и даже не столько СОДЕРЖАНИЕ книги или службы, сколько ФОРМА. Священно не только содержание Библии, но и язык, на котором написана Библия. Если написать ее по‑латыни или на русском языке, но не по московским правилам грамматики, а по правилам грамматики нарождающегося украинского языка, то содержание Библии тоже окажется искажено. Это будет еретическая, не правильная Библия. Не потому, что в ее содержании допущены какие‑то неточности, а потому, что она написана на латинском, польском или ином не праведном языке.

Изменения в церковной службе тоже вносить нельзя, потому что изменение ФОРМЫ есть само по себе грех и преступление – вне зависимости от того, что именно изменяется.

По этой же причине нельзя (по крайней мере, грешно) учить латинский язык; а уж если учить, то только после греческого, более праведного. Между прочим, всякое учение вообще сурово осуждалось «общественностью», и были случаи, когда ученики славяно‑греческой школы просто вынуждены были забрасывать учебники, «издирать» свои тетради и бросать «книжное учение», чтобы не вступать в конфликт со всем своим кругом. Ведь всякий, кто учится чему‑нибудь, неизбежно выламывается из ФОРМЫ, данной раз и навсегда мудрыми предками. И еще…

И еще учиться, думать, сравнивать – означает уходить от мистического, не проговоренного словами познания Бога, мира и человека к другому, более европейскому, рациональному способу познания. Там, где форма и содержание – разные вещи, где они отделены друг от друга, нет и запрета на рациональное познание. Более того, познавать содержание разными способами даже лучше, потому что важно само содержание.

А если форма и содержание друг от друга НЕ ОТДЕЛЕНЫ? Тогда, получается, думать – это как‑то даже опасно.

Можно ведь этак ненароком прийти к чему‑то, чего нет в традиции и что традиция не признает…

Характерно, что протопоп Аввакум, в своих обличительных писаниях помещая в аду Алексея Михайловича, Никона и всех своих врагов, туда же отправляет и всех греческих философов и ученых: Аристотеля, Диогена, Платона, Сократа. И что всякие попытки учиться греческому и латыни он категорически запрещал всем своим духовным чадам.

В эти же времена, кстати, впервые на Руси, слово «глупый» употребляется в положительном значении. Иван Вишенский в своем трактате «Зачапка мудраго латынника з глупым русином» [108] уверяет не только, что «латынскогои языка вседушне дьявол любит», но и что «глупым» быти хорошо. «Глупый» у Вишенского, конечно же, означает не современное «дурак», а употребляется в смысле, хорошо знакомом россиянину по сочинениям графа Льва Толстого, где «глупость» – это умение знать истину без рассуждений, превосходить ее умозрительно и не нуждаться в рациональных способах ее узнавания. Так (только у Толстого, конечно) знают истину те, кто не хочет «умствовать» и рассуждать.

Можно, конечно, отнести маниакальную вражду Аввакума к учению и учености на счет его собственной личной причины. Первоначально Аввакум должен был участвовать в «книжной справе» вместе с Никоном и его людьми. Но очень быстро был отстранен от этой работы по прозаической причине: он не знал греческого языка.

Очень возможно, что «зелен виноград» – одна из причин ярости Аввакума и упорной ненависти к тому, чего он не желает понимать. Но и в этом случае остается важнейшее различие между «столичными» и «провинциальными» священниками, да и мирянами, в их восприятии ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ службы и священных текстов. Я не могу отделаться от мысли, что не протопоп Аввакум становится врагом греческого потому, что не знает греческого. А скорее он не знает греческого из высоких принципиальных соображений; потому, что он его враг.

Интересно, что еще совсем недавно и в Москве думали точно так же, как в провинции. Вынужден был уехать в Западную Русь московский первопечатник Иван Федоров. Еще в 1627 году, когда малоросс Кирилл Ставровицкий привез в Москву свое «Учительное Евангелие» (сборник проповедей), московские книжники отнеслись к его книге резко отрицательно – и в огромной степени из‑за правописания. Так, Кирилл Ставровицкий писал слово «Христови» вместо принятого в Московии «Христова» – по тем же правилам орфографии, которые приняты в современном украинском языке. «Скажи, противниче, – спрашивают его, – от кого та речь: суть словеса „Христови“!? Ежели Христова, для чего литеру переменил и вместо аза иже напечатал»? [109].

Московские книжники считают «не правильную» форму имени Христова убедительным свидетельством не православия Кирилла, впадения его в ересь. А «не правильный» текст, по их мнению, исходит уже не от Христа, а от дьявола. Об этом свидетельствует уже обращение: «противниче», то есть враг. Книга Кирилла Ставровицкого была торжественно предана огню, поскольку ее слог (именно слог!) был признан еретическим.

По‑видимому, в самой Москве произошло «что‑то» очень важное за двадцать лет: между 1627 и 1649 годами. Появилась группа влиятельных столичных священников и мирян, которые уже не считают «противниками» и «еретиками» тех, кто пишет одну букву «не правильно» и, следовательно, «неправедно».

«Нам… всем православным христианам, подобает умирати за един аз, его же окаянный враг выбросил из Символа» – писал диакон Федор. Речь шла о том, что патриарх Никон вместо того, чтобы писать в Символе веры «Рожденна, а не сотворенна», стал писать «Рожденна, не сотворенна», приблизив текст к современному русскому языку.

Это не пустые слова – дьякон Федор действительно отдал жизнь за свое исповедание веры, принял мученическую смерть на костре вместе с протопопом Аввакумом, Епифанием и Лазарем – духовными вождями раскола.

 

В чем крылась ошибка?

 

Самое пикантное в реформах Никона то, что в принципиальных вероисповедных вопросах правы были не никонианцы, а как раз старообрядцы. Никон заявил ведь не о сближении московской церкви с остальными православными. На самом‑то деле он стремился вовсе не к возвращению к древнему благочестию, а к тому, чтобы учесть изменения, происходившие в православии за двести лет изоляции.

Но заявлено‑то было именно «возвращение»! Наверное, другого выхода и не было у Никона (и у царя Алексея Михайловича). Откровенное провозглашение такой цели могло бы вызвать набат, восстание, бунт, уход в раскол не трети населения, а 90%. Но, произнеся лозунг «выправления» и «возвращения» назад, реформаторы страшно подставились.

Потому что в IX–XI веках, когда шло становление русского православия, в Византии крестились не тремя перстами, а двумя. Позже нравы православных во всем мире изменились, а на Московской Руси, изолировавшей себя от мира, сохранили верность старине.

Тем самым самая главная идея реформы оказывалась поставленной под сомнение.

В 1649 году на Восток был послан иеромонах Арсений Суханов и привез оттуда около 700 экземпляров богослужебных рукописей для «книжной справы». Но это были не древние, а новые греческие книги. И именно с тем, что появилось в последние века, Никон сверял русские богослужебные книги. И он, и царь по сути дела просто обманывали подданных. Эдакий вариант: «Если цены поднимутся, положу голову на рельсы», в исполнении людей XVII века.

Рельсов‑то еще не было.

Дьякон Федор Иванов, будущий «соузник» протопопа Аввакума, прекрасно понимал, что «справа» ведется вовсе не по «старинным и греческим и славянским книгам», как торжественно утверждалось в первом правильном «Служебнике», а по новым греческим, имевшим много расхождений с древними церковными обрядами православия, и писал в челобитной царю: «А нынешние книги, что посылал покупать патриарх Никон в Грецию, с которых ныне переводят, слывут греческие, а там печатают те книги под славтью богоотступного папы римского в трех градех: в Риме, в Париже и в Венеции, греческим языком, но не по древнему благочестию. Того ради зде переведенные со старыми несогласны, государь, и велия смута».

Для Никона, конечно же, важным было никакое такое не «благочестие», а унифицировать с греческими церковные чины и обряды, дать царю основания объединять под своим скипетром все православные народы.

Не случайно же, примирившись с Нероновым, Никон сказал ему о книгах старой и новой печати: «обои‑де добры, все равно, по каким хочешь, по тем и служишь». И разрешил пользоваться старым «Служебником» не где‑нибудь, а в Успенском соборе.