Антропоморфные обезьяны и низшие типы человечества

Д. Н. Анучин

 

Вестник «ПРИРОДА» № 1

М., 1874

 

«В начале вещей, — так рассказывают Оранг-Бирма (одно первобытное Малайское племя, живущее на полуострове Малакке), — в горных лесах Офира жили две белые обезьяны — «ункапуте». Весело резвясь на ветвях деревьев, они вели мирную и невинную жизнь, были соединены между собой тесной, взаимной любовью и окружены многочисленным потомством. Когда последнее подросло и пища стала становиться скудной, родоначальники обезьян собрали своих детей и, показав с вершины горы широкие равнины, расстилающиеся у ее подошвы, предложили им спуститься вниз и населить землю. Напутствуемые пожеланиями своих родителей, обезьянки спустились в открытую, солнечную равнину, где всё казалось им красивее и лучше, чем в сырых, болотистых лесах их гористой родины. Принужденные довольствоваться прежде жесткими, деревянистыми плодами, скудными кореньями и ягодами, они увидели себя вдруг окруженными бесчисленным множеством самых сочных и питательных фруктов. Такая перемена пищи не замедлила скоро оказать свое действие. Рост обезьянок стал увеличиваться, они начали заметно поправляться и хорошеть. Скоро они открыли хлебные злаки, которые оказали на них такое влияние, что внутренности их стали изменяться, а затем — прочие органы и кожа. Волосы на их теле стали выпадать, руки — понемногу укорачиваться и, в одно прекрасное утро, маленькие обезьянки проснулись настоящими людьми. Сочная и питательная пища имела, однако же, и другие следствия. Добродушная природа обезьян подверглась при этом коренному преобразованию. Пробудились страсти, возникли споры, вражда, и облагороженные из обезьян люди, наверно, все перебили бы друг друга, если бы не явились на кораблях иноземцы и не водворили бы порядка и законности».

Приведенное предание, как бы ни напоминало оно в своей оригинальной, детски-наивной форме некоторые новейшие научные теории, далеко не представляет еще собой совершенно исключительного этнографического факта. С большими или меньшими вариациями, оно встречается у самых разнородных народов в Африке, у южно-американских Индейцев, в Средней Азии и проч. Так мы встречаем его в Тибете, где одна буддийская легенда (индийского происхождения) рассказывает, что первоначальные обитатели страны произошли от пары обезьян, именно самца Брагсринпо, в которого превратился тибетский святой Авалокитесвара или Дьян-рей-юг и самки Брагсринмо, форму которой приняла одна из богинь или фей воздуха — Кадрома. От этой пары произошли три сына и три дочери — родоначальники тибетского народа. Один святой отшельник, живший на горе Падала, научил их возделыванию растений, которое, изменив совершенно первоначальный род пищи, оказало на них такое влияние, что хвосты у них мало-помалу исчезли, волосы понемногу вылезли, они получили дар слова, превратились в людей и стали одеваться древесными листьями. Мало-помалу потомство их размножилось и образовало несколько отдельных племен, находившихся еще долго в полудиком состоянии, покуда не явился к ним один индийский князь из рода Сакия и не соединил отдельные племена в одно самостоятельное государство.

Вообще можно сказать, что мысль о возможности близкого родства или взаимного перехода между человеком и обезьянами пользуется довольно значительным распространением, как между полудикими народами (преимущественно тропических стран), так и между культурными — с той только разницей, что в последнем случае такое обезьянье происхождение приписывается обыкновенно или более грубым племенам (как напр. индусами — тибетцам), или же только отдельным (иногда даже аристократическим) фамилиям. Так в Индии есть поверье, что княжеская фамилия города Парбандера произошла от обезьяны Ганумана, от которой ей достался в наследство и хвост, существовавший у первых членов этой фамилии. Диодор рассказывает также об одной княжеской фамилии в Африке, что хвост, как естественный придаток тела, передавался из рода в род, в ряду многих поколений. Заметим при этом, что предание о первоначальной хвостатости людей пользуется вообще широким распространением, так как мы встречаем его в Южной Америке, на островах Фиджи, у Тасманийцев и др. народов. По мнению некоторых южно-американских племен, эта потеря людьми свойственного им некогда хвоста имела даже скорее вредное, чем полезное влияние. Именно она сделала людей раздражительными и злыми, так как с потерей его, стало уже труднее отгонять от себя докучливых комаров и москитов, укусы которых могут, как известно, раздражить человека до бешенства. Напротив того, по мнению Тасманийцев, обладание хвостом составляло для первоначальных людей большое несчастье, для избавления от которого потребовалось даже вмешательство особого сверхъестественного посланца, освободившего их от этого придатка помощью ампутации.

В большинстве случаев впрочем, особенно при достижении известной степени культуры, возможность близкого родства с обезьянами допускается, как мы сказали, только относительно таких племен, которые и физически и духовно стоят на относительно низшей ступени развития, чем их окружающие. Часто эти низшие племена даже смешиваются в понятиях с обезьянами, до такой степени, что иногда настоящие обезьяны принимаются за людей и, обратно, настоящие люди описываются как обезьяны. Еще чаще при этом допускается возможность обратного, так сказать, регрессивного метаморфоза, т. е. превращения людей в обезьян. Примеров всех таких и подобных им представлений можно отыскать довольно много у самых различных народов. Так, в Индии название «народа обезьян» придается еще до настоящего времени некоторым первобытным племенам страны, живущим в горных и лесистых местностях индостанского полуострова (так называемым hill and wood tribes). С другой стороны, известно, что санскритские легенды об обезьянах, сражавшихся в армии Ганумана, относятся собственно к людям, именно к первобытным племенам Индии, оттесненным впоследствии в горы и леса Дравидами и Арийцами. Наоборот, многие племена Негров, Малайцев и южно-американских Индейцев полагают, что обезьяны, в особенности высшие, суть настоящие люди, которые, если не говорят, то только из опасения, чтоб их не лишили свободы и не заставили работать. По мнению же других, они были некогда людьми, но потом потеряли свой человеческий образ — за свое кощунство над богами, как полагают некоторые малайские племена относительно орангутанга, или за свою гордость и высокомерие, как думают Арабы Кордофана относительно мартышек. Подобные же поверья о превращении людей в обезьян встречаются также в Мексике, где легенды Толтеков упоминают о таком превращении под конец так называемого «воздушного века», — у Мусульман, одна легенда которых рассказывает, что такой же участи подверглись жители одного Иудейского города, за несоблюдение субботы, — у Кафров, которые верят, что одно из их племен было превращено некогда в павианов и т. д. Некоторые племена негров верят, что обезьяны имеют такую же душу как и человек, другие же полагают, что в них переходят души людей (всех, или только привилегированных особ, или, наконец, только грешников) после смерти, — поверье, существующее также и в Южной Америке у бразильского племени Бугров (Тупи). Отсюда недалек уже переход к признанию в обезьянах чего-то демонического, сверхъестественного, что выразилось как в суеверном почитании их многими племенами негров, называющими их «слугами фетишей», так и в особенности, в тех размерах, которые получил культ обезьян в религиях Египта, Индии, Вавилона, Карфагенской Африки, Перу и пр., и некоторые следы которого, в форме суеверных предрассудков, замечаются даже у древних Греков и Римлян.

Возвращаясь к смешению понятий об обезьянах с понятиями о людях, встречающемуся довольно часто в народных воззрениях, заметим, что наглядным примером могут служить иногда в этом случае самые языки некоторых народов. Так, например, малайское название оранг-утан, бразильское Cauiari, сиамское — Кхон-па и др., означающие «лесной человек», прилагаются большей частью безразлично, как для обозначения обезьян, так и живущих в тех же местностях первобытных народцев. Следы такого смешения понятий, такого qui pro quo, замечаются иногда даже у цивилизованных народов, стоящих на относительно довольно высокой ступени цивилизации. Так в одном старом португальском манускрипте, где описываются Индейские племена Бразилии, говорится между прочим, что к востоку от Юруэны живет племя Cuatas, весьма замечательное тем, что принадлежащие к нему Индейцы ходят обыкновенно на четвереньках, отличаются малым ростом и изобилием волос на теле, спят прямо на земле или на деревьях, не знают ни орудий, ни жилищ, ни земледелия и питаются только плодами, дикими кореньями и рыбой. Автор манускрипта по-видимому и не подозревал, что описываемые им Куаты вовсе не люди, а обезьяны, носящие у новейших зоологов видовое название Ateles paniscus. В другой пример можно привести одного тибетского (Буддийского) писателя, который, описывая распространение религии Будды, рассказывает между прочим, что когда религия эта распространилась уже по всему Индостану и соседним с ним странам, глава буддийской церкви, не видя более людей, которых бы можно было обращать, решился просветить один большой вид обезьян, называемых «якча» или «ракча». Предприятие это было поручено известному духовному лицу, почитаемому воплощением одного буддийского святого. Муж этот вполне удовлетворительно исполнил данное ему поручение и обратил к новой религии великое множество обезьян. Замечательно, что существует одна подобная же христианская, именно коптская легенда, где рассказывается об обращении одного павиана — «человека из племени Циноцефалов, с собачьей головой». Смешение павианов с людьми встречается впрочем, у многих писателей, как древних, так и средних веков. Так Плиний описывает семь различных видов обезьян в Эфиопии и рядом — один народ Цинамолгов, с собачьими головами. Элиан говорит об Индийском народе Кинокефалах, которые имеют собачью голову, но в остальном похожи на людей и одеваются в звериные шкуры: они отличаются справедливостью и не причиняют вреда людям, дара слова не имеют, но ревут, могут, прочем, понимать язык Индусов. Живут они охотой, скоры на ногах и приготовляют себе добычу не на огне (которого не знают), а разрывая на куски и высушивая на солнце; они разводят коз и овец и питаются их молоком. Мнение, что Циноцефалы составляют особую породу людей существовало еще, по-видимому, в девятом столетии по Р. Х., так как от этого времени сохранилось письмо некоего Бертрама к священнику Римберту, в котором подробно разбирается вопрос, произошли ли Циноцефалы от Адама, или они имеют животную душу; Бертрам склоняется в пользу последнего мнения. Наконец, как пример обратного смешения, можно привести одного старинного путешественника по Лапландии, который, заканчивая свое описание Лопарей, говорит: «Вот верное описание этого маленького существа, называемого Лапландцем; можно сказать утвердительно, что после обезьяны, он из всех животных стоит всего ближе к человеку». Любопытно, что один (анонимный) писатель конца XVII столетия, делая попытку разделить человечество на отдельные виды, выражается о лопарях немногим лучше, хотя уже признает их людьми: «Лопари, — говорит он, — могут составить четвертый вид людей. Это маленькие, короткие создания с толстыми ногами, широкими плечами, короткой шеей и необыкновенно вытянутым лицом, весьма некрасивые и очень напоминающие медведя. Я видел только двух из них, в Данциге; но, судя по тем рисункам, которые я имел в руках и по рассказам лиц, хорошо их знающих, это должно быть прежалкие животные».

Допуская во многих случаях близкое родство и возможность взаимного перехода между человеком и обезьянами, народная фантазия не останавливается, впрочем, только на этих, наиболее сходных по своему внешнему виду, животных. За отсутствием обезьян, она с одинаковой уверенностью готова вести человеческое происхождение от собаки, волка, бобра, медведя, слона, крокодила, черепахи, змеи, даже улитки, муравья, червей и проч. Так у Алеутов (по Сарычеву) существовало предание, что первые люди обязаны были своим происхождением одной собаке, которая упала с неба на остров Умяк, и родила двух детенышей, одного мужского, другого женского пола, похожих на людей, но еще с собачьими лапами; эти два выродка и положили начало человеческому роду. По другому преданию Алеутов, (приведенному Вениаминовым), — первые люди произошли от каких-то двух существ, видом похожих на человека, но с длиной шерстью на теле, — что-то вроде обезьян или медведя. Различные племена северо-американских Индейцев производили себя каждое от отдельного животного, кто от бобра, кто от ворона, от волка, журавля, рыбы, черепахи и т. д.; каждое такое животное считалось родоначальником племени, его имя и изображение составляли так называемый Тотем — племенной знак или герб племени. От слона производило себя племя Бари в северо-восточной Африке; от крокодила — южно-африканское племя Бакуэна, от червей — жители островов Мореплавателей, от муравьев — некоторые племена Антильских островов и т. д. Современный человек с трудом может даже представить себе, каким образом люди могли дойти до таких странных понятий; они должны казаться ему просто нелепыми и смешными, не имеющими никакого смысла и значения. Однако же возможность их происхождения становится несколько более понятной, как скоро мы бросим беглый взгляд с одной стороны на те отношений, в которых стоит первобытный человек к окружающему его миру животных, с другой — на тот образ мыслей, которым руководствуются вообще люди на низших ступенях развития.

Прежде всего, не трудно убедиться, что в глазах первобытного человека животный мир не отделен от него так резко, как это должно казаться человеку современному. Конечно, первобытный человек замечает, что животные отличаются от него по своему наружному виду, но он считает отличия эти более второстепенными и далеко менее существенными, чем их внутреннее сходство. По его понятиям, напр., животные имеют такую же бессмертную душу, как и человек, и душа эта точно также может переходить после смерти тела в загробный мир, как и человеческая. Так, Камчадалы полагали, что душа каждого животного, как бы ни было оно мало и ничтожно, всякого червяка и мухи, будет жить на том свете, рядом с человеческими. Ассамские Куки верят, что душа каждого убитого ими на охоте животного точно также, как павшего в сражении врага, будет служить им на том свете. Основываясь на подобном же воззрении, Эскимосы (точно также, как и некоторые племена северо-американских Индейцев), клали напр. в гроб младенца собачью голову, с той целью, чтобы душа собаки не дала заблудиться душе младенца во время ее трудного пятидневного перехода на тот свет. Это же воззрение было причиной, почему напр. у Патагонцев закалывалась на могиле покойника лошадь, подобно тому, как это делалось в старинные времена в Европе и др. странах. Некоторые народы идут в этом одухотворении еще далее. Даяки, Карены, жители островов Фиджи, некоторые из Индейских племен принимают, что не только животные имеют душу, но и растения, камни, даже искусственные предметы, как, напр., дома, лодки, топоры и т. д. Так, например, жители островов Фиджи верят, что, если будет срублено дерево, то дух его немедленно отправляется на тот свет (отождествляемый ими с мифическим островом Болоту); если сломается ножик, разобьется горшок, развалится хижина, то души всех этих предметов также ожидает бессмертие на том свете, где они будут находиться в употреблении богов. Сопоставив с этим воззрением то понятие, которое имеют первобытные народы о будущей жизни, почитаемой ими за непосредственное продолжение настоящей и почти при тех же самых условиях, мы легко можем объяснить себе известный обычай, столь распространенный у самых различных народов: класть в могилы покойников, кроме трупов любимых животных (а также иногда и рабов), их оружие, украшения, трубки с табаком, горшки с пищей, а в случае женщин — иглы, гребни, веревки для ношения тяжестей, весла и т. п. Не довольствуясь тем, что первобытное воззрение приписывает животным душу, оно считает их во многих случаях однородными с человеческими и допускает, что души животных могут поступать иногда в тело человека и наоборот. Так, у некоторых племен Негров существует поверье, что животные, питающиеся часто трупами людей, как напр. гиены, могут присваивать себе тем самым и души умерших. Так Эскимосы были убеждены, что их «ангекоки» или кудесники могли, в случае болезни, заменять душу больного человека другой, здоровой, взятой от зайца, оленя, птицы или человеческого младенца. У многих народов существовало и существует еще поверье, что волшебники и ведьмы силой чар (точно так же, как и простые смертные силой заклинаний или дьявольского наваждения) могут превращаться в животных и принимать на себя вид и все склонности тигра, льва, волка, леопарда, гиены и других животных. Такая вера в оборотней особенно развита в Африке у Негров, Кафров, Готтентотов, но она существует и у многих других Азиатских и Американских народов, а также существовала и в Европе, где по временам, число таких оборотней (волкодлаи, loupsgarous, Wehrwoelfe) до того увеличивалось, что всё явление принимало характер особой психической эпидемии, известной в медицине под названием «Ликантропии». Когда Солиман в 1542 г. вступил на турецкий престол, Константинополь был до такой степени наполнен этими оборотнями, что в несколько дней их было казнено более полутораста. Еще более была распространена эта эпидемия во Франции, в Юрских кантонах в конце XVI столетия. Верование в оборотней и до настоящего времени существует еще у сельского населения Франции, Италии, Германии, Славянских стран, а Планси де Коллен рассказывает про одного оборотня, Марешалля де Лонгвилля, который не далее, как в 1804 году, был приговорен к пожизненному заключению на галерах. Еще большим распространением пользовалась (и пользуется еще до настоящего времени) у многих народов вера в т. н. «метампсихозис», или переселение душ после смерти одних существ в другие, из людей в животных и наоборот. Мы встречаем ее как у первобытных племен (Индейцев, Негров), так и у гораздо более цивилизованных, например, Индусов, по понятию которых, всё различие между существами касается только степени, а не сущности; все они сродни человеку, слон, обезьяна, червь могли быть некогда людьми и могут сделаться ими снова, парии или варвары составляют низшие касты у людей и высшие у животных. Следы таких воззрений можно заметить также у некоторых Греческих философов, у каббалистов, в учении Манихеян и даже у более новейших мыслителей, как, например, у Юма.

Признавая у животных душу, как и у человека, первобытное воззрение наделяет их таким же умом, такими же чувствами, страстями и способностями; так оно приписывает им дар слова, способность говорить и понимать язык человека. Этим объясняется, например, первоначальное происхождение басни, где животные говорят и действуют как люди, разговаривая не только между собой, но и с человеком. На дальнейших ступенях развития народное воззрение уже принимает, что люди имели некогда способность понимать язык животных, но потом потеряли ее (тем, что выдали этот секрет бабам, как утверждают Негры в Борну). Впрочем, люди знающие, «знахари», могут и теперь еще понимать его, такой дар приписывался, например, в свое время, Аполлонию Тианскому, — а Индусы полагают, что даром этим может обладать всякий, нужно очистить только предварительно свои уши известными обрядами. У Австрийских немцев существует поверье, что в ночь на Рождество Христово, около 12 часов, все животные получают дар слова и могут сообщить, что они испытали в прошлом году и чего следует ожидать в будущем. Какое понятие может иметь первобытный человек относительно своего отличия от животных видно, например, из ответа одного Бечуана, который на вопрос миссионера Моффата, в чем, по его мнению, заключаются преимущества человека, отвечал, что он не знает их, исключая разве того, что человек более склонен к подлостям. В некоторых случаях, первобытное воззрение ставит животных даже выше человека, как существа, превосходящие его по силе, ловкости, предусмотрительности или разумности действий. Вообще, по первобытным понятиям, человек вовсе не стоит во главе природы, неизмеримо выше всех прочих животных созданий; напротив того, эти последние кажутся ему иногда гораздо более совершенными и привилегированными, чем он сам, или он видит в них каких-то таинственных существ, жизнь и действия которых для него темны и загадочны, и которых он готов признать, вследствие этого, одаренными высшими, сверхъестественными силами, — готов преклоняться перед ними, умилостивлять жертвами, одним словом, обоготворять и поклоняться им. С постепенным развитием культуры этот первоначальный страх и преклонение перед животными, конечно, должны были потерять свои первоначальные размеры, тем не менее, следы его сохраняются еще долго в народных воззрениях. Они заметны, например, в почтительных приветствиях диких животных охотниками, в опасении упоминать имена их, особенно в лесу и пр. Известно, что многие из сибирских инородцев, Гольды, Коряки, Самоеды не любят, например, называть медведя по имени, а стараются выражаться иносказательно: зверь, старик, дедушка. Убив его, они извиняются перед ним, сваливают всю вину на русских, преклоняются перед его трупом и т. д. В том же роде поступают и северо-американские Индейцы, когда, убив медведя, суют ему трубку в зубы, устраивают в честь его особый танец, или Эскимосы, которые, убив молодого кита, просят извинения перед его матушкой, говоря, что ведь им нужно что-нибудь есть, что иначе они бы с голоду померли и т. д. Это унижение может доходить иногда до того, что превращение в животного может считаться благодеянием и наградой для человека. Так у Ирокезов существовало предание, что их «Маниту», желая наградить одного человека их племени за то, что он при самом страшном голоде удержался от людоедства, превратил его в бобра, и что отсюда-то и ведут бобры свое происхождение. Здесь, очевидно, подразумевается, что быть бобром лучше, чем быть человеком; и действительно, один путешественник, Паркман, рассказывает, что он слышал, как один довольно развитой Индеец серьезно доказывал, что бобр и белый человек — самые умные «люди» на свете.

Многие из наиболее характеристических черт первобытных воззрений на животных могут быть объяснены до некоторой степени тем жалким положением, в котором находился первобытный человек, почти нагой и безоружный, в постоянной борьбе с животным миром за свое существование, — борьбе, несомненно, страшной, и оканчивавшейся нередко для него смертью или изувечением. Но главное объяснение все-таки заключается в его неразвитости, ограниченности его понятий, в его невежестве относительно себя и окружающей его природы, в его неспособности к анализу и критике. Известно, что способность к анализу предметов и явлений, к уловлению различий между ними, является тем совершенней, чем более развит человек, т. е. чем он обладает большим числом сознательных понятий; и, наоборот, чем совершеннее может распознавать человек существующие различия, тем его выводы и сопоставления являются более правильными, а воззрения более полными, рациональными и логичными. Первобытный человек обладает весьма ограниченным числом понятий, количество сознаваемых им объектов ничтожно, сравнительно с тем, которое входит в круг мыслей цивилизованного человека, имеющего за собой длинный период культурного развития. Большая часть абстрактных понятий для него чужда и непонятна; ему доступны только конкретные понятия, и то, настолько же узкие и односторонние, насколько узок его умственный горизонт и односторонняя сфера его деятельности. В каждом из немногих доступных его сознанию предметов он схватывает только то, что производит на него наибольшее впечатление, часто упуская при этом из виду многие из наиболее существенных, но не различаемых его сознанием, особенностей. При этом, очень часто, у него не достает силы связать свои отрывочные понятия и свести их в одно, сколько-нибудь целостное и логичное представление. Этим мы не хотим сказать, чтобы первобытный человек не имел вовсе общих понятий; напротив того, история языка и психологические наблюдения (напр. над детьми) показывают, что общее познается обыкновенно ранее частного. По наблюдениям д-ра Гупенбуля, дети-кретины, при пробуждении своих способностей, скорее получают понятие о Боге, чем о каком-нибудь предмете, доступном чувствам. Но нужно заметить, что прогресс знания требует анализа того, что сначала представляется только в общей и неясной форме, для того, чтобы потом, путем индукции, снова придти, но уже к осмысленному и сознательному, общему. У первобытного же человека, общие понятия суть только бессознательные выражения однородных (для его сознания) впечатлений, — не разложенных анализом и не проверенных критикой. Там же, где дело касается до вывода из ряда частных понятий заключающего их в себе общего, мы встречаемся часто с оригинальными примерами бессилия мысли. Так, например, во многих американских языках не существует вовсе слов для выражения понятий: «быть», «дерево», «растение», «животное» и проч., и, наоборот, часто для одного и того же конкретного предмета или действия существует множество слов, смотря потому, в каком состоянии находится предмет или при каких обстоятельствах и условиях совершается известное действие. Такой неспособностью к логичному синтезу и анализу явлений, к составлению абстрактных понятий и к уловлению различий между предметами первобытный человек напоминает в значительной степени детей, которые, как известно, если им начать задавать сколько-нибудь абстрактные вопросы, скоро устают и совершенно теряются. Африканский путешественник Бёрчелль говорит, что «мыслить для большинства дикарей весьма трудно и если их спрашивать о сколько-нибудь абстрактных вещах, то они очень скоро начинают жаловаться на усталость и головную боль». Точно так же, подобно ребенку, дикарь в состоянии удовлетвориться первым попавшимся ответом на какой-либо, случайно явившийся у него вопрос, — и ленивый ум его не почувствует потребности, да и не может, не умеет отнестись к нему критически и подвергнуть его логическому обсуждению. Немногих аналогий ему достаточно уже, большей частью, для того, чтобы установить тождество немногих совпадений или последовательностей, чтобы объяснить причинность. Известно, какую обширную роль играет, например, в истории умственного развития народов обманчивая максима: post hoc ergo propter hoc, и какое важное значение имеет в периоде первобытной культуры процесс так называемого «смешения субъективного с объективным». Уяснение этих и подобных им психическим процессов значительно облегчает понимание первобытных воззрений и дает ключ к объяснению многих из наиболее запутанных явлений давнейшей культуры человечества.

Если, таким образом, первобытный человек имел лишь весьма смутные понятия о своем отличии от животных и своем физическом и психическом совершенстве, то весьма понятно, что во всех тех местностях, где обезьяны, особенно высшие, были для него знакомым явлением, он должен был прийти к заключению, что существа эти весьма близки к нему, если не родственные и не тождественны. В этом убеждало его как сходство в общих очертаниях их тела, так и многие особенности их быта и нравов, напоминающие до некоторой степени человеческие и притом, в большинстве случаев, значительно преувеличенные и дополненные его собственным воображением. Выше уже было сказано, что многие Негры, Индейцы, Малайцы думают, что обезьяны могут говорить, только скрывают эту способность. Другие прибавляют, что у обезьян существует такое же общественное устройство и быт, как и у людей, — что они имеют начальника или князя, отличающегося тем, что он носит повязку на голове и опирается на палку; — имеют род правления и чинов; — собираются по временам в кружок и производят суд и расправу над своими ближними; — ведут правильные стратегические войны, как между собой, так и с другими животными, напр. слонами; — защищаются в случае нужды каменьями и палками, одеваются листьями, строят себе жилища, хоронят своих умерших собратий, любят, подобно дикарям, вымазывать себе лицо краской и т. д. Наконец, у многих народов распространено еще поверье, что обезьяны любят утаскивать к себе женщин, живут с ними и приживают детей, а древние Египтяне (по Элиану и Гораполло) верили, что серебристый павиан может быть выучен письму и музыке, и что попадаются особи, которые уже умеют писать, вследствие чего каждому, приводимому в храм циноцефалу, жрецы предлагали табличку и инструмент для письма, с целью удостовериться, принадлежит ли он к ученым или к неученым особям. При таких понятиях и представлениях естественно было придти к заключению, что обезьяны — те же люди и что между человечеством и животным миром не существует никаких сколько-нибудь резких и существенных различий.

Однако, как бы долго ни разделялись подобные воззрения многими народами, как бы часто ни встречались мы со следами их в умственной жизни человечества, все-таки, с развитием культуры, они должны были значительно утратить свое первоначальное значение. Научившись опытом и усовершенствовав свое оружие, человек поставил себя в более независимое положение относительно животных; он успел почти совершенно истребить одних и одомашнить других. Расселяясь по окрестным странам и вступая в борьбу или мирные сношения с соседними племенами, он, мало-помалу, расширил свой умственный горизонт, и приобрел много новых понятий. Его страх перед животными значительно ослабел, он стал сознавать их ограниченность, их относительное несовершенство. Всё это не могло остаться без влияния на его воззрения, не могло не пробудить в нем сознания своих преимуществ, и, если некоторые племена даже до настоящего времени, не могут еще отрешиться от своих первобытных воззрений, зато другие, поставленные в более благоприятные условия, уже рано перешли к совершенно иным понятиям — об особенностях своей природы и ее отношениях к природе животных.

В ряду этих племен наиболее видное место по своему влиянию на дальнейшую историю умственного развития человечества занимают Греки. Выйдя еще в очень отдаленную, доисторическую эпоху из периода первобытного варварства и грубого фетишизма, рано ознакомившись с употреблением металлов, скотоводством, земледелием, торговлей, народ этот, благодаря счастливым задаткам своей расы и благоприятным условиям страны, скоро достиг такой ступени умственного и гражданского развития, что оставил далеко за собой не только все древнейшие и современные, но многие и из гораздо позднее его явившихся на исторической сцене народов человечества. Увеличение материального богатства, а следовательно, и досуга, по крайней мере в среде свободных граждан и жителей городов, вызвало потребность в комфорте, в образовании и послужило одним из главных толчков к развитию ремесел, искусств, литературы и, наконец, науки. С другой стороны, победа и духовное преобладание над окружающими варварскими племенами, и развитие в среде полноправных граждан более сознательных понятий о своих правах и обязанностях, вызвало немыслимое до той эпохи сознание своих духовных сил и своего человеческого достоинства. Всё это не могло остаться без влияния на господствующие воззрения, по крайней мере, более образованного класса, относительно положения человека в природе и его отношений к животному миру. Явилось сознание, что человек составляет особое, привилегированное существо на земле неизмеримо высшее прочих животных, как по своей физической организации, так и в особенности, по своим психическим качествам, по своему уму. Возникло убеждение, что психическая природа человека коренным образом отлична от природы животных, что человек один только обладает разумом, есть единственное существо на земле, обладающее стремлением и способностью к исследованию истины, познанию причин и следствий вещей; — единственное существо, одаренное (по Аристотелю) способностью воспоминания, способное познавать и восторгаться красотой, признающее и почитающее богов, имеющее понятие о праве и нравственности, т. е. сознающее необходимость гражданского порядка и известных нравственных правил для своих действий. Признавая, что животные имеют также душу (отождествляемую большей частью с понятием о жизни, жизненной силой) как и человек, большинство древних мыслителей, полагало, однако, что кроме этой животной души (anima) человек обладает еще особым «духом» или разумом (animus, spiritus, genius, mens, нп. т.), представляющим собою непосредственную эманацию божества, частицу божественной природы. По воззрению Пифагорийцев, человек занимает среднее место между богами, героями и духами с одной стороны и животными, вообще органическими существами, с другой: люди имеют небесное происхождение и принадлежат к числу духов, происшедших при возникновении мира из эфира (первобытного духа); земная жизнь составляет только короткий эпизод их существования, которое началось в небесных пространствах и, после более или менее продолжительного метампсихозиса, будет продолжаться там снова. Подобные же воззрения высказывали Платон и другие философы. Впрочем, уже и по своему телесному сложению человек значительно отличается от животных: он один обладает вертикальным положением тела, один, (как думали Анаксагор, Аристотель и Гален), имеет совершенно организованную руку. Однако эти телесные отличия далеко не имеют еще того значения, как психические преимущества, как обладание духом, который собственно и есть главнейшая сущность человека и есть — самый человек.

При таких понятиях и воззрениях мысль о происхождении человека от животного, — существа бессловесного, лишенного не только разума, но даже (как принимали Стоики) чувств, воли и страстей, естественно была невозможной, должна была казаться совершенно неестественной и унизительной для человека. Взамен ее, нужно было придумать какую-нибудь другую гипотезу, и вот явилась теория, что человек не был создан вовсе, что он существовал вечно, подобно богам, или по крайней мере бесконечно долго, с самого начала мира. Эта теория, которую принимали Орест Лукан, Ксенократ, Дикеарх, Архит Тарентский, Пифагор, Теофраст и, по-видимому, также Платон, не разделялась, однако, другими философами, которые доказывали, что человек должен был иметь определенное начало, хотя и расходились в объяснении его происхождения. Одни, в том числе Эмпедокл, Парменид, Демокрит и Эпикур думали, что он произошел сам собой, из земли и воды, или воды и огня, под влиянием солнечной теплоты, каким-то процессом произвольного зарождения; другие, как Зенон и стоики, полагали, что он был непосредственным созданием богов. Эти две последние теории, как более вероподобные и притом стоящие в некотором соответствии с народными мифами (напр. мифом о Прометее или Девкалионе и Пирре), пользовались, по-видимому, наибольшим распространением как у Греков, так и у Римлян; есть некоторые основания предполагать, что первой из них, то есть теории произвольного зарождения, придерживался и величайший натуралист древности — Аристотель.