Глава 9. Как я покончил самоубийством

 

Бюст, под которым затаились мы с Бабекусом, изготовил наш сортировский скульптор Иван Ильич Лафеткин. Такими бюстами он обеспечил Старо–мыквинск, Новомыквинск и весь район. Он мог лепить их с закрытыми глазами, потому что в жизни ему не повезло.

Все началось с неудачной женитьбы. Он с детства мечтал лепить с жены обнаженную натуру богини Венеры, а с тети Полины Антоновны у него получался лишь бог Вакх, да и то не очень реально, так как был мужчиной, а Полина Антоновна — женщиной. Лафеткину приходилось изменять некоторые ее пропорции и домысливать детали. Желая поточнее передать дух Вакха, он пристрастился к алкоголю. Талант его угас, и с тех пор он только бил жену и лепил этот бюст.

Сквозь ветхую материю я хорошо видел зал и схему станции. Схема была яркая, красивая, подробная, с мощными разветвлениями, широким кольцом и обширными тупиками.

Пока я ее рассматривал, дверь открылась и в зал начали быстро и деловито входить всякие люди.

Я почти всех их знал в лицо. Это было наше начальство со станции — бригадиры всякие, руководители, шефы, мастера и так далее. Только были они какие–то подтянутые, собранные, даже, не побоюсь этого слова, интеллигентные.

Последним вошел начальник станции товарищ Палкин. Он запер дверь, поднялся на трибуну, торжественно водрузил на голову корону и сказал:

– Собратья!

«Вот и принц!» — отметил Бабекус.

– Собратья! — продолжал товарищ Палкин. — У нас мало времени! Диктаторские шпионы кружат вокруг, и скоро нам придется уходить отсюда, с этой планеты. Но перед этим мы должны завершить нашу операцию «Инсургент», соединить наши внешние эскадры с флотом адмирала Айраха и помочь восставшим колониям Приалькорья!…

«И про это они уже знают…» — проворчал Бабекус.

– Диктаторский режим с каждым днем ужесточается. Тиски произвола сдавливают свободу в Галактике! Но трон шатается, и наша задача — свалить его совсем!

Он нажал кнопку на пульте и повернулся к карте станции. Мы с Бабекусом обомлели.

Плоскость расчерченного белого поля карты вдруг потемнела, налилась чернотой, утонула, ушла в необъятную даль, бросив мрачный отсвет на лица сидевших в зале. Линии железных дорог расплылись в туманные полосы. В центре карты словно повис чудовищный паук, телом которого оказалась станция, а лапами — все прилегающие дороги. Огоньки, обозначавшие семафоры, разгорелись льдистым светом, и около них зажглись надписи: «Алькор», «Ригель», «Вега», «Спика», «Бетельгейзе», «Сириус», «Регул», «Альтаир», «Денеб» — чудесные космические слова. Они не оставляли никакого сомнения в том, что передо мной (и перед Бабекусом, к несчастью) и находится Карта повстанцев.

Бабекус во мне обезумел. Он дергался, шипел, чесался, возился, огрызался на мои замечания и чуть ли не подвывал от нетерпения поскорее побежать и донести на повстанцев. Он сгорал в своей страсти, а я смутно допетривал до хитроумного замысла повстанцев.

По карте двигались вереницы огней, обозначавших повстанческие и диктаторские эскадры, — одни быстро, другие медленно. Какие–то огни вообще висели неподвижно. Штаб повстанцев создавал план грядущего сражения и перемещал боевые силы: группировал, устанавливал векторы ударов и направления бросков, отмечал прикрытия и ловушки. А потом товарищ Палкин, он же принц и глава повстанцев, переключил космическую карту на нормальную. И я увидел, что огоньки, обозначавшие боевые единицы, превратились в символы составов и эшелонов на путях нашей станции и окружных дорогах.

– Запомните эту расстановку сил, собратья, — сказал товарищ Палкин. — Ровно в двадцать один ноль–ноль в стратосфере пройдет наша летающая тарелка и сфотографирует станцию Сортировка. В это время здесь все должно быть так, как на нашей карте! Не перепутайте, маркиз Ким–Галл, от этого зависит жизнь колоний и самих повстанцев!

– Прошу прощения, принц, — поднял голову обходчик Тарасов. — Но в тот раз был в мотину пьян стрелочник на разъезде Горемыкино, и сто восьмой из Ташкента простоял в резерве, поэтому флот контр–адмирала Вепря не вышел из укрытий возле Альдебарана!

– Ладно, маркиз, никто не сомневается в вашей преданности революции, и слава героям, все равно одержавшим победу в той битве!… Смерть диктатору!

– Смерть диктатору!… — глухо и нестройно отозвались пришедшие.

«Смерть повстанцам!» — внутри меня крикнул Бабекус, и я услышал, как в его уме переливаются, звеня, цифры, звания и награды.

«Теперь к Лубянкину, дружок! — велел мне Бабекус, словно я был его извозчиком. — Передам в Центр, и сегодня ночью — десант!…»

«Надо его остановить», — подумал я.

И в моей башке вспыхнула картина мести Лехи Коробкина своему однокласснику Севке Меринову, который однажды втолкнул его в женский туалет.

«Послушайте, Бабекус, — сказал я, — а вы не боитесь с такой ценной информацией в моей голове ходить без оружия?»

«Н–да, — согласился Бабекус. — Риск, конечно…»

«Хотите, раздобудем пистолет? — торопясь, предложил я. — Я знаю способ!»

Бабекус заколебался.

«Ладно, валяй!» — разрешил он, и я начал выбираться из–под бюста.

Я перебежал через пустой зал, по коридору до лестницы и очутился во дворе. Тут наконец я увидел повстанца.

Дядя Костя Орленко сидел в сквере на скамейке и курил.

– Дядь Кость, — подходя, позвал я, — помогите мне дверь починить…

– Какую дверь? — лениво спросил он. Карман его неудержимо оттягивался под тяжестью оружия.

– Вон ту. — Я указал на синюю кособокую будку уборной.

– Ту?… — недоверчиво пробормотал он, поднимаясь.

Следом за мной он неохотно дошел до нужника и спросил:

– И чего надо сделать?

– Внутрь заходите, — тараторил я, заталкивая его внутрь. — И держите здесь…

– Здесь? — уточнил он, прижимая пальцами отскочившую дверную петлю на косяке. — А зачем тебе?… А–а–а!!!

Он заорал как не знаю кто, когда я прищемил ему пальцы дверью, закрыв ее и заперев на вертушку..

– Отпусти!! — ревел он и не мог вытащить пальцев, скрючившись в неудобной позе.

– Тихо, дядя Орленко, — сказал я и, волнуясь, сунул руку ему в карман.

– Диктаторец?… — отчаянно спросил Орленко.

– Да! — гордо вылез Бабекус. Я нашарил и вытащил пистолет.

«Молоток! — Похвалил меня Бабекус. — А этого пристрелим».

Орленко засопел.

– Убивай, но не здесь, — мрачно сказал он. — Совесть поимей хоть немножко…

Я повернул вертушку и распахнул дверь. Орленко медленно распрямился. Я держал его на прицеле.

– Иди–иди, — сказал Бабекус, ткнув его пистолетом в живот.

Орленко заложил руки за спину и, перешагивая порог нужника, на мгновение застыл, глядя в ослепительное небо.

Я тоже вышел из уборной.

– Вставай к столбу, — велел Бабекус Орленке.

– Прощайте, друзья… — тихо сказал Орленко шумящим липам в сквере и неподвижным составам на путях.

Понурый, он пошел к столбу и негромко запел:

– «И все равно неудержимо паденье гнусного режима…»

Я начал поднимать пистолет.

«Погоди, дай дойдет!…» — упиваясь сценой, одернул меня Бабекус.

«Эй, Бабекус, отвлекись», — окликнул его я, нацеливая пистолет себе в лоб.

«Ты чего??!!» — завизжал Бабекус, и я почувствовал, как он вцепился в рычаги управления мною.

Я напряг все силы. Пот прошиб меня. Ствол пистолета уткнулся в висок.

«Поганец!!!» — завыл Бабекус.

И я нажал курок.

Удар обрушился на мою голову. Вокзал, скверик, пути вдруг опрокинулись, и бригадир Орленко вдруг полетел в небе, будто и вправду орел.

P. S. В свези с гибелью бабекуса мне хочеца сказать нескоко слов собратъем–литераторам. Настоящий песателъ долен очень большое вниманее уделять моментам смерти героив. Так, напремер, массовый от–рецательный гирой должен умерать быстро и весело, сковырнулся — и конец. А главный отрецательный герой должин перед смертью выть, шыпетъ, царапаца, кусаца, вижять и ползать на коленях, чтобы развен–чаца в глазах четателя. Главный же положительный гирой должин умирать в момент подвига, всегда вни–запно и медлино: должен споткнуца, упасть, встать, упасть, привстать уже не до конца, цыпляясь за березу, упасть, проползти лежа и токо потом умереть совсем.

 

ГЛАВА 10. Как погиб десант

 

– Эй, пацан, ты чего?… — тормошил меня бригадир Орленко, пристально вглядываясь в лицо.

– Н–не знаю… — без голоса ответил я и с трудом приподнялся на локтях.

Я лежал в дорожной пыли на полпути между уборной и столбом. Невдалеке за липами желтел вокзал. По путям медленно катились цистерны. В моих глазах из всеобщего небесного сияния неохотно сконцентрировалось солнце, и я различил лицо Орленки.

– У тебя–солнечный удар? — подсказывающее спросил он.

– Ага… — для конспирации согласился я.

– А что в уборной делал?…

– Что–что!… — разозлился я. — Что и все, ничего нового!…

– Ну–ну, — недоверчиво отступился тот и помог мне встать.

В его кармане тяжело лежал пистолет, из которого я застрелил Бабекуса. «Вытащил уже и проверяет, помню я чего или нет», — догадался я про Орленку.

– До дому довести? — спросил бригадир.

– Сам дойду, — ответил я ему.

До угла улицы Ингмара Бергмана он выслеживал меня и крался в акации. Я не выдержал и перебежал через огород Залымовых. Он за мной не полез, но долго торчал у забора, вытягивая шею. Потом его заметил потомственный рабочий Илья Петрович Фланг, засрамил и погнал на работу.

Я еще придумать не успел, что мне теперь делать, как в переулке Робеспьера увидел дядю Толю и Лубянкина.

Они, без сомнения, шли к Поповым.

– Эй, Бабекус!… — вскинулся Лубянкин, увидев меня.

Форы оставалось минуты три, и я очертя голову бросился к Барбарису.

– Борька!… — отчаянно крикнул я, подлетая к воротам их дома. — Открывай!…

Барбарис полз медленно–медленно, как инвалид войны и труда сразу.

– Скорее!… — вопил я.

Он вытащил щеколду из петель.

– Ты чего? — спросил он, открывая. — Сегодня все какие–то чокнутые…

– Молчи! — велел я, захлопнув створку ворот. — Слушай меня! Сейчас чеши на вокзал и найди товарища Палкина! Передай ему: дядя Толя, Лубянкин и Рыбец — диктаторские шпионы! Сегодня ночью — десант!…

– Чего?… — ошалев, пробормотал Барбарис. — Вовтяй, ты чего городишь?…

– Тупарь, дундук!… — разозлился я. — У меня времени — шиш да маленько!… Толстый, жирный, поезд пассажирный!… Помнишь, что Карасев нам впрягал?

– Ну. Сто раз слышал.

– Так вот, это правда! А на станции у мятежников Штаб! А сама станция — Карта!

– Погоди, что–то я не врубаюсь, — забеспокоился Барбарис. — Какие, блин, мятежники?…

Но тут ворота толкнули, и в щель всунулся дядя Толя.

– Ты куда девался? — спросил он у меня.

– Потом объясню, — тоном Бабекуса ответил я.

– Борька, вали отсюдова, — велел сыну дядя Толя.

– Ты чего, бать?… — начал было Барбарис, но дядя Толя молча поднес к его носу кулак.

– Борька, иди в дом, а то убью, — спокойно повторил он.

Барбарис побледнел.

– Чокнутые все… — сказал он, уходя.

– Ну что, — спросил меня дядя Толя, — как результаты?

– Результаты превзошли все ожидания, — сказал я наобум.

– И что же?

– Нулевая группа секретности, — сказал я. — Сообщение только для генералитета.

Дядя Толя долго раздумывал с оловянными глазами.

– Лубянкин! — наконец окликнул он. — Забирай его!

Он толкнул меня в щель между створками. Лубянкин с другой стороны вцепился в рукав и вытащил меня к себе.

– Поступаешь в мое распоряжение, — сказал он.

– Слушаюсь! — ответил я. Дядя Толя высунулся из ворот.

– Набака фриба кабидо ка струп, — сказал он.

– Папарела, — ответил Лубянкин. — Аплидо. Брама ка пой.

– Ерепена крача, — на свой страх и риск вставил я.

– Само собой разумеется, — ответил Лубянкин и козырнул.

Дядя Толя захлопнул ворота. Мы пошли.

– Ночью сбросили контейнер, — поведал мне Лубянкин. — Попали в Батькино озеро. Я весь продрог, пока достал, трусы разорвал о корягу…

– Мне заштопать? — язвительно спросил я. Сладкий спазм опасности сжимал мой живот.

– Не хами, — не обиделся Лубянкин. — Там десант, три сотни гвардейцев…

– Так много?

– Как выйдет. Не мое дело — Рыбец. Мне приказано передать ей, чтобы первый батальон запустила на обеде, второй — в ужин.

– Очень хорошо, — отозвался я, ничего не поняв.

– Ты отнесешь их Рыбец, — приказал Лубянкин. — Похоже, за мной хвост. Кругом одни шпионы. Меня ВАСКА засветил.

– Понятно, — сказал я.

Мы дошли до его калитки, и он пропустил меня во двор.

– В сарай, — направил он.

В темном сарае стоял забрызганный грязью мотоцикл «Хорьх». Лубянкин снял с его заднего сиденья брезентовый рюкзак и вытащил оттуда заплесневелый и слипшийся кирзовый сапог в свежей тине. Повернув его подошвой к солнечному лучу, он нажал несколько гвоздиков, и подошва с пружинным кряканьем отскочила, как обложка книги. Внутри было выстланное каучуком гнездо с малюсенькими лампочками. В гнезде лежал медный пенальчик.

Лубянкин бережно извлек его и протянул мне.

– Передашь Рыбец, — повторил он. — Ей все известно.

– Так точно! — подтвердил я и отдал честь. Отойдя подальше от дома Лубянкина, я открыл пенальчик и заглянул внутрь. Пять столбиков таблеток и были двумя батальонами гвардейцев. Уж они у меня повоюют…

Одна мысль бросилась мне в голову. Я принял решение как пенсионер — бежать в аптеку.

Аптека у нас была только на вокзале. Я сунул гвардейцев в карман и побежал на вокзал.

На мое счастье, в аптечном киоске сидела тетя Аня Варежкина, а не старуха Паклина. Паклина бы меня пожалела, ничего химического не продала, а вместо этого насоветовала кучу народных трав.

На витрине я сразу увидел упаковку с подходящими по размеру таблетками. Ткнув пальцем в стекло, я сказал:

– Мне таких штук десять, тетя Аня.

– Это пурген, Вовка, — сказала она.

– Яд?

– Да нет… Хуже.

– Все равно давайте.

Выгребя всю мелочь, я забрал упаковки, убежал в сквер и достал пенальчик.

Я вытряхнул гвардейцев в ладонь и ссыпал их в карман, а пурген аккуратно заложил на их место. Подлог был незаметен.

Надо было спешить, и я вдоль путей помчался обратно, по тропинке выбрался на улицу Долорес Ибаррури, перелез забор и через пустырь вышел к столовке.

На мой стук Рыбец открыла сразу.

– Принес? — волнуясь, спросила она.

– Принес, — ответил я, доставая пенальчик.

– Смерть мятежникам! — сказала она, выхватила пенальчик из моих рук и исчезла за дверью.

– Смерть, смерть… — задумчиво пробормотал я, оглядываясь, куда можно сплавить гвардейцев.

А Рыбец в это время в душном пару и в зное на кухне пихала таблетки в скользкие, разбухшие тушки пельменей и разбрасывала пельмени по тарелкам, подкладывая в каждую по одному диверсионному пельменю. С раздачи доносились ругательства и громыханье подносов. Кто–то колотил ложкой по стакану. Но Рыбец не покинула кухню, пока не покончила со своим делом.

(Забегая вперед, скажу, что эти невинные таблетки в нашей Сортировке никому не повредили, потому что у всех наших организмы уже приспособились к стряпне Рыбец и поглощали из нее только питательные элементы, а на остальные никак не реагировали. Только вот четырнадцать приезжих, которые коротали время от одного поезда до другого, все поголовно опоздали и потом скандалили.)

А я в это время подбежал к свиньям, которые все так же высовывали пятачки из–под ограды, достал из кармана десант и беспощадно скормил его свирепому борову.

Дело было сделано, и я устало уселся на ящик. Хотелось отдохнуть или вздремнуть, и я расслабился. Поэтому внезапный яростный свинячий визг подействовал на меня сильнее, чем спичка на ведро бензина. Я подлетел вверх и уже оттуда увидел, что боров, съевший десант, издавая этот сверхъестественный звук, несется в свинарник.

Он влетел туда, и тотчас послышались хруст и треск. Свинарник дрогнул, еще раз закачался, роняя со стен и крыши труху, и наконец треснул, как дамская перчатка, напяленная на лапу грузчика. Крыша свинарника покосилась и мелкими толчками поехала набекрень. Что–то розовое и горбатое высунулось из–под нее.

Лопнув от перенапряжения, свинарник расселся, и из него медленно поднялась вверх чудовищная свинья размером с дирижабль. Непосредственно от борова в этом раздувшемся существе остались только крошечные выпученные глазки, четыре копытца, спиралька хвостика, пятачок и розовый ротик. Грузно вращаясь, свинья поднималась все выше и выше, под облака. Из столовки высыпал народ, глядел и шепотом переговаривался.

И я тоже глядел, пока железная рука тетки Рыбец не впилась мне в ухо и не повернула его вокруг своей оси, как переключатель у телевизора. Это означало то, что тетка Рыбец догадалась обо всем: и обо мне, и о Бабекусе, и о десанте.

– 3–заморю!… — тихо сказала мне она.

P. S. Эта глава сеиду лехкомыслена, но на самом деле есъ жыстокое обличенее войны и насилея. Однажды я четал книжку, как на Землю прилетели марсияне, и там было написано, что они обращалис с людьми, как люди со скатом. Вот я в этой главе и пешу, что война обращается с людьми как со скатом, со свиньеми. Хотя боров и на самом деле улетел, он есь литературный обрас, где на войне люди становяца свиньями, пушечным мясом, свиной тушонкой. Хочица закончетъ главу словами поэта: солнечному миру — да! да! да! ядирному взрыву — нет! нет! нет!