Физическая активность и здоровье

 

Были профессиональные спортсменки, на которых, впрочем, смотрели косо; медики знали, что у них часто не бывает регул. Но в целом римские женщины классической эпохи почти не занимались спортом. Они, конечно, ходили в термы помыться и поплавать – либо в особо отведенные часы, либо в специальные женские заведения. Гимнастика рекомендовалась им не для забавы, а для здоровья (особенно в ключевые моменты их детородной жизни) и была в основном пассивной: девушек и молодых женщин шевелили, но сами они не двигались. Их возили в повозках по дорогам и в лодках по воде, причем они так или иначе подвергались тряске. Более подвижные женщины гуляли пешком, осторожно играли в мяч и более азартно – в чехарду. В случайных прерываниях беременности очень часто винили резкие движения и падения. Редчайшими исключениями были Милония Цезония, любившая верховую езду и с удовольствием совершавшая прогулки с любовником‑императором верхом на лошади^{322}, Агриппина, которая спаслась вплавь, когда сын в первый раз устроил на нее покушение, и Цинция, которой нравилось плавать в открытой воде. Долгое время считалось, что мозаики (поздние) из Пьяцца Армерина в Сицилии изображают девушек, занимающихся разными видами спорта в специальных костюмах, но скорее всего это танцовщицы, исполняющие спектакль в некоем мюзик‑холле того времени.

 

Типичные женские болезни

 

Среди болезней существовали типично женские, которых особенно боялись не столько из‑за их опасности, сколько из‑за общественной репутации. Прежде всего это была постыдная, парадоксальная болезнь – женский сатириазис, крайнее напряжение гениталий, доходившее даже до своеобразной эрекции. Таким образом, женщина заболевала мужской болезнью, напоминая сатира в состоянии сексуального возбуждения.

Бесплодие (часто сопровождавшееся истерией) – худшее, что может случиться с женщиной. Юристы, как мы видели, особо рассматривали случаи постоянных выкидышей. Они различали женское бесплодие от природы (sterilis natura) и бесплодие приобретенное, возникшее вследствие болезней детородных органов (vitium vulvae – смысл слова vulva здесь шире, чем просто влагалище)^{323}. Если кто покупал бесплодную рабыню, зная о ее бесплодии, продавец не отвечал – она считалась здоровой. Но если болезнь обнаруживалась позднее, рабыня здоровой не считалась и сделка могла быть расторгнута. Обсуждался также случай, когда девица оказывалась arta («тесной») – из‑за узости влагалища не могла стать женщиной.

Что касается законного супружества, то, хотя было известно, что жена не всегда виновата в бездетности, что супруги, не имеющие детей друг от друга, могли иметь их, вступив в другие союзы, женщина всегда а priori признавалась виновной и, следовательно, могла быть разведена. Часто встречающиеся в храмах Италии и римской Галлии молитвы на каменных и терракотовых табличках свидетельствуют о желании иметь детей и о благодарности родителей, чьи мольбы исполнились. Врачи также старались общим и местным лечением исцелить бесплодие, вызвать менструации, если те случались нерегулярно, расслабить или выпрямить устье матки. Многие продолжали использовать гинекологическое окуривание: в матку вдувались ароматические пары или курения (кирказон, подорожник и т. п.), что помогало и от истерических рыданий.

Представление о самой истерии было основано на старой гиппократовой идее о блуждающей матке: она будто бы меняла положение внутри тела, привлекаясь благовонием и отталкиваясь зловонием, а также в зависимости от собственной сухости или увлажненности; останавливаясь в неподобающем месте, она вызывает истерику. Отказавшись от такой этиологии болезни, врачи не изменили методы лечения, так что наступила полная неразбериха.

Что касается женских «флюксий» – вагинальных или маточных истечений жидкости, – они часто не поддавались лечению. Вот почему Гален стяжал особую славу, добившись исцеления жены Боэта, когда все его коллеги зашли в тупик. «Она страдала так называемыми женскими истечениями. Сперва она, стыдясь обратиться к известным врачам, в число которых, как всем уже было ясно, входил и я, доверила себя своим обычным повитухам – лучшим в городе.

Поскольку все оставалось по‑прежнему, Боэт собрал всех нас и стал советоваться, как поступить. Когда мы согласились делать все по способу, предложенному Гиппократом и лучшими из его наследников, Боэт пожелал, чтобы я почаще встречался с женщинами, имевшими попечение о его супруге, изучил состав снадобий, предназначенных для различных частей тела, имея в виду общий план – высушить не только маточную область, но и все ее тело. А именно, между прочим, женские части следовало мазать вяжущими мазями, что я и сделал.

Но поскольку под действием этого лечения ее здоровье явно ухудшалось, мы, что вполне естественно, пришли в сильное замешательство; и хотя мы искали, к какому другому способу лечения перейти, никто и по размышлении не отыскал его, и опыт не подсказал никакого способа, более действенного, нежели тот, с которым согласились наилучшие медики.

Сверх того, на животе у больной явилось вздутие, точно такое, какое бывает у беременных. Некоторые из женщин, имевших о ней попечение, решили, что это и впрямь случилось благодаря беременности. Но из врачей, также наблюдавших за больной, никто не думал так Ведь следы женских истечений, появлявшиеся каждый день, свидетельствовали против подобного вывода.

Служанка, отвечавшая за госпожу, весьма, как мы знали, толковая, делала ей все, что делают беременным, в том числе ежедневно мыла в бане. И вот однажды, когда больная была в первом банном помещении, ее схватила сильнейшая боль, какая обыкновенно бывает у рожениц, и излилась жидкость водянистого вида в таком количестве, что она, выбежав в предбанник, потеряла сознание.

Женщины сбежались с громкими воплями, но ни одна из них не стала ей растирать ни ноги, ни руки, ни подвздошье или, как иногда говорят, желудок. Случайно я как раз проходил мимо дверей бани, услышал крики и поспешил внутрь. Увидев, что больная в обмороке, я схватил мазь, сделанную из копытня, и натер ей желудок, а женщинам велел не стоять и не реветь попусту, а одним согревать ей руки, другим ноги, третьим давать ей нюхать сильно пахнущие вещества. Так мы вскоре привели ее в чувство.

Повитуха очень обрадовалась, что по истечении жидкости живот опал – не потому, что ошиблась, думая, что больная должна вскоре родить, а потому, что, хорошо зная свое дело, могла упрекать нас, не доверявших нами же назначенному лечению.

Все мы думали, что делать, и никто не решался ни продолжать лечение больной прежним способом, ни избрать другой. Но однажды ночью, когда я размышлял об этом случае, мне пришла в голову такая мысль. В тот день, когда она, как я уже говорил, упала в обморок и я сказал столпившимся вокруг нее с воплями женщинам, что от них нет никакого толка, я, взяв мазь из копытня, растирал ей подвздошье и подреберье. И вот я вспомнил, что почувствовал в этой области такую дряблость подвздошных мышц, что, хотя сначала собирался делать довольно жесткий массаж, потом отказался от этого, чтобы у нее на теле от растирания не осталось кровоподтеков.

Приведу совершенно подходящее сравнение: вся область подреберья у нее напомнила мне молоко, скисающее и превращающееся в творог, но еще не совершенно створожившееся.

Все мы решили воздействовать на излишек влаги, от которого она страдала, также влажными средствами, и искали метод лечения, который ее не только высушивал, но и согревал, чтобы не истощить ее тело, имевшее чересчур влажный темперамент. В частности, летом мы пытались достичь действия, противного ее природе, укладывая на горячий морской песок.

И, поразмыслив, что общая ошибка всех врачей, допускаемая для большей части болезней, в том, что они стараются вывести излишнюю влагу, но не заботятся о том, чтобы очищенный таким образом больной вновь не попал в прежнее положение, я решил, что общий принцип лечения должен быть таков: как можно меньше пить, растирать все тело и натираться мазями, составленными таким образом: не на смоле и камеди, но на меду и только на меду, который вначале долго варят, а потом остужают примерно до температуры родниковой воды летом.

Но еще лучше было, как я знал, выводить лишнюю жидкость через кожу и, кроме того, проводить ее через мочевой пузырь мочегонными средствами, а также пытаться направить ее вниз через подчревную область.

Этот способ я пробовал целую неделю после обильного истечения у больной. Между тем Боэт спросил всех нас вместе и каждого в отдельности, как мы собираемся лечить его жену. Тогда я отвел его в сторону, подальше от слуг и друзей, собравшихся в доме, и наедине сказал ему такие слова: "Поскольку ты знаешь, что я еще никогда, ни единого раза не терпел неудачи в своих врачебных замыслах, сам сообрази, позволишь ли ты мне делать для исцеления твоей супруги то, что я сочту нужным, в течение десяти дней. Если после каждого из моих действий произойдет заметное улучшение, позволь мне заниматься ее здоровьем еще столько же времени. Если же улучшения не будет, я совершенно откажусь ее лечить".

Он тотчас согласился, и я принялся очищать ей подчревную область водогонными средствами, а также давал пить настой копытня и сельдерея.

После этого в продолжение первых двух дней лечения не было никаких следов истечений. Тогда на третий день я дал ей небольшую дозу другого средства, которое вывело то, что натекло в матку, в подчревную область, желая вывести эту жидкость не только через мочу, но и через брюшную полость. Затем я каждый день растирал ее медом и массировал тело сперва очень тонким полотном, а затем самыми суровыми тканями, а есть давал горную птицу и рыбу из‑под скал. Через две недели такого лечения от болезни и следа не осталось, и Боэт, поняв, что я сделал больше, чем обещал, попросил меня завершить ее лечение и дать наставление на будущее, чтобы с женой его вновь не случилось того же.

По прошествии месяца, когда к ней совершенно вернулся здоровый цвет лица, восстановилось естественное состояние и не замечалось никаких истечений, Боэт прислал мне четыреста золотых монет»^{324}.

Не забудем еще о беспредметных тревогах вследствие каких‑нибудь ложных сведений или ипохондрии. Так, возможно, было с одной египтянкой, искавшей слабительное. В одном из папирусов Оксиринха^{325} некая Ирина очень просит у работника Парамона две драхмы слабительного (речь, без сомнения, идет о твердом лекарстве, которое растворяли в вине, воде или молоке, желательно женском). Насколько мы знаем, у Ирины не было никаких медицинских познаний, но жалобы на пищеварение и стул в римскую эпоху встречались часто. Судя по всему, она страдала ипохондрией и навязчивой идеей запора.

 

Смерть

 

Многие женщины умирали от родов, но некоторые, избежав этой опасности, доживали до чрезвычайно преклонных лет: Теренция – вдова Цицерона – прожила сто три года, а актриса Лукцея умерла на сцене ста лет от роду. Уммидия Квадратилла, сообщает Плиний^{326}, «скончалась в возрасте немного меньше восьмидесяти лет: до последнего недомогания была она свежа и не в пример другим матронам крепка и плотна телом». Других же еще в молодости поражали роковые недуги, род которых на похоронных плитах не уточнялся: например, об Омидии Басилиссе, умершей двадцати пяти лет, сказано, что она покинула сей мир «вследствие продолжительных разнообразных болезней» (post longas et varias infirmitates)^{327}.

Христианские надгробные надписи, где помимо возраста часто указывается и дата кончины, показывают, что в Риме пик смертности, независимо от пола, возраста и социального положения, приходился на конец лета и сентябрь. Вероятно, здесь совпадало действие двух бичей Города: туберкулеза и малярии, вызывавшей опаснейшую форму трехдневной лихорадки. Этот факт можно интерполировать и на весь интересующий нас период.

После смерти худшая из женщин становится для заказчика ее монумента доброй, целомудренной, драгоценной, нежной, совершенной, несравненной, достойной, скромной, необыкновенной, святой. Все эти выражения – штампы, которые не стоит понимать буквально. При полном обследовании могильных надписей из Остии и Порта выявлено 406 несомненно женских захоронений. Примененные к ним прилагательные, в порядке убывания частотности, следующие: dulcissima – 107 (нежная); carissima – 70 (дражайшая); incomparabilis – 44 (несравненная); pientissima – 39, piissima – 27 и pia – 12 (благочестивая, добродетельная); sanctissima – 26 и sancta – 7 (святая, непорочная); optima – 19 (превосходная); rarissima – 10 и гага – 1 (необыкновенная); dignissima – 5 (достойнейшая); castissima – 4 (целомудренная); pudicissima – 3 (стыдливая, скромная); amantissima – 3 (любящая); reverentissima – 2 (досточтимая); indulgentissima – 1 (многомилостивая); merentissima – 1 (заслуженная); religiosissima – 1 (добросовестная).

Особенно оплакивали покойниц‑подростков, уже просватанных, но не вышедших замуж, как Каллисту из Типасы в Мавритании, скончавшуюся шестнадцати лет и способную к замужеству (nuptura)^{328} или невесту Миницию Марцеллу, которой, как пишет Плиний Младший^{329}, было двенадцать лет. Тот же автор упоминает двух сестер Гельвидий^{330}, которые умерли от родов, оставив девочек‑сироток Часто упоминают такое трогательное перечисление подробностей: малыш Бластионий умер шести лет, девяти месяцев, четырнадцати дней и одного часа от рождения; он потерял мать в возрасте года и двадцати дней, а самой матери тогда было двадцать лет, тридцать дней и десять часов^{331}.

Покойницу, как и покойника, обряжали в последний путь и в самом лучшем уборе выставляли для прощания, окруженную плакальщицами. Затем ее несли на костер, а потом в последний приют у городской ограды (исключение было привилегией весталок). Тело несли в гробу (sandapila) на простых носилках (feretrum) без украшений, с четырьмя носильщиками, а желательно – в паланкине (lectica) того же типа, что употреблялся для дальних и ближних поездок в этой жизни. Он был гораздо тяжелее и требовал восьми носильщиков. Подобная торжественная сцена изображена на барельефе из Амитерна, хранящемся в Л'Акуиле, в Абруццском национальном музее, относящемся к концу Республики или началу Августовой эры. За покойницей следуют многочисленные музыканты: четыре флейтиста (tibicines), два горниста (cornicines) и один трубач (liticen), а плакальщицы с распущенными волосами бьют себя в грудь. После погребения или кремации – распространенность того и другого варьируется в зависимости от времени и социального слоя – следовало очистить присутствующих, справить по обряду тризну с установленными по обычаю блюдами, на девятый день принести жертву Манам, а впредь не забывать о годовщине смерти.

Монумент, под которым лежали останки покойной, мог быть родовым – существовать много поколений, – устроен специально для малой семьи, воздвигнут заблаговременно самой усопшей или, наконец, после смерти скорбящими родичами и друзьями, застигнутыми врасплох.

Так, близ Тарента долго можно было видеть гробницу двух любящих – Марка Плавция и Орестиллы. Она следовала за мужем, который командовал флотом, но в Таренте «заболела и умерла. Похоронная процессия принесла ее и возложила на костер. Приступив к церемонии возжигания благовоний и прощального поцелуя, Плавций вынул меч и бросился на него. Друзья положили его, как он был, в тоге и башмаках, рядом с женой и, забросав факелами, сожгли обоих. Там же для них построили и гробницу»^{332}. Безутешный Цицерон после смерти Туллии долго искал для дочери достойное место: в римском саду положить ее или за городом? Рассматривали разные варианты, по одному из которых оратор должен был перещеголять Цезаря. В конце концов он выбрал одно из загородных поместий, куда часто приезжал. Там он и устроил дочери «памятное место» – именно таков точный смысл латинского monumentum.

 

 

Глава пятая

ДЕНЬ И ГОД

 

Календарь. В интересующую нас эпоху гражданские сутки юридически начинались в полночь^{333}. На практике же часто считали, что день начинается на восходе солнца – с этого момента и начинался отсчет часов. В сутках было 24 часа (12 дневных и 12 ночных), но их продолжительность была не одинаковой. Хотя римляне были знакомы с приборами, измерявшими время (у вольноотпущенника Тримальхиона, считавшего себя человеком изысканного образа жизни, были водяные часы), их восприятие времени отличалось от нашего. Продолжительность часа зависела от светового дня, так что летом длиннее были дневные часы, а зимой – ночные.

Месяц делили на три части три опорных дня: календы (первый день месяца), ноны (пятый или седьмой) и иды (тринадцатый или пятнадцатый). Дата обозначалась названием одного из этих дней или через обратный отсчет от них, причем сами они включались в счет. Например, 14 марта называлось кануном мартовских ид, 2 мая – шестым днем до майских нон, 30 мая – третьим днем до июньских календ. Существовали дни, когда работа запрещалась – «праздничные» или «освященные»; они посвящались богам, а для людей считались в некотором роде неблагоприятными; запреты на ту или иную деятельность были весьма разнообразны, так что на деле полностью рабочими были только 232 дня, а позднее (после Юлия Цезаря) – 243. Кроме того, по традиции не работали по нундинам – каждый восьмой (включительно, то есть фактически каждый девятый) день месяца; он отводился для покупок и дружеских визитов.

До 46 г. до н. э. в году, согласно республиканскому календарю, введенному Нумой, было 355 дней. Год делился на 12 лунных месяцев, в которых было 28, 29 или 31 день. Поэтому для согласования с солнечным годом из 365 дней необходимо было каждые два года вставлять дополнительный двадцатидневный месяц – это входило в обязанности верховного понтифика. На деле видно, что в иные времена эти вставки проводились весьма нерегулярно, так что гражданский и религиозный год очень сильно расходился со сменой времен года. До 153 г. до н. э. год начинался в марте, чем и объясняется дошедшая до нас нумерация месяцев: сентябрь (September) тогда действительно был седьмым (septem) месяцем. В 46 г. до н. э. Цезарь, будучи диктатором и великим понтификом, чтобы догнать солнце, продлил год на 90 дней, а с 45 г. до н. э. ввел так называемый «юлианский» календарь из 365 дней – 12 месяцев, включавших 28, 30 или 31 день с «биссекстинами» (в греческой огласовке «високос») – днем, вставлявшимся каждые четыре года.

Все люди тогда обращали большое внимание на небесные явления – например затмения; по этим поводам приносили моления, хотя уже могли объяснить их и научно. Лунное затмение накануне битвы при Пидне (3 сентября, а в действительности 21 июня 168 г. до н. э.) или солнечное затмение на другой день после убийства Агриппины (30 апреля 59 г. н. э.) явно не считались случайными совпадениями.

 

Утро и туалет

 

Итак, начнем наш день вместе с римской матроной. Чаще всего она спала в одной комнате с мужем, но хорошим тоном считалось иметь отдельную спальню, как молоденькая жена Плиния Младшего Кальпурния – впрочем, тут скорее для его удобства. В спальне (cubicula^{334}) почти не было мебели: кровать (часто в алькове) с подножием, иногда сундук, стул и ночной горшок Матрона, как и ее муж, спала в нижнем белье: набедренной повязке (subligare), нагрудной повязке или лифчике, рубашке. Вместе со всем городом она поднималась на рассвете, чтобы не терять светлого времени – к тому же при шуме на улице и в самом доме, где его поднимали убиравшиеся и выпекавшие хлеб рабы, спать было очень трудно. Но в богатых домах хозяйка все реже и реже сама наблюдала за этими работами, а только отдавала распоряжения – как в Риме, так и в деревне.

Дама быстро съедала легкий завтрак и до послеполуденной бани в термах или собственной купальне (lavatio) занималась продолжительным туалетом, пользуясь горшочками (matella) и зеркалами (specula). Она чистила зубы, чтобы сделать их белыми и крепкими, а также освежить дыхание – собственно, натирала их различными, подчас агрессивными веществами; делать это на людях не рекомендовалось. Если не было другого выхода, она вставляла искусственную челюсть, как Лекания, над которой смеялся Марциал: ведь над старухой с желтыми шатающимися зубами смеялись все. Зубной боли боялись и мужчины, и женщины; для борьбы с ней было множество средств. В некоторые из них входила белая или черная белена; содержащиеся в ней алкалоиды – гиоскамин и гиосцин – действительно обладали анальгетическими свойствами. Жевали корни белены, вымоченные в уксусе, полоскали рот теплым настоем ее побегов, вдыхали дым от обжаренных зерен, поливали больной зуб теплым соком, клали в рот мешочек с корнями или семенами и т. п.

Прическа – целое дело. Ее нельзя было сделать без помощницы (ornatrix)^{335} – парикмахерши, выросшей в семействе или обученной у мастера (apud magistrum), живущей в доме как рабыня или приходящей из цирюльни. Прическа должна следовать моде, а моды сменялись очень быстро. Часто прически были чрезвычайно сложными, требовали больших усилий и порождали между красавицей и ее мучительницей особые садомазохистские отношения – поживу для сатирических поэтов. У Марциала Лалага, недовольная тем, как уложены ее кудри, убивает девочку‑цирюльницу^{336}.

Иногда женщина желала окрасить волосы: кому‑то могла прийти в голову безумная мысль перекрасить себя в британку, но бельгийский, батавский и германский цвет волос (светлый, более или менее рыжеватый) был позором для римлянки: она могла от этого заболеть, как Цинция^{337}. Гален, когда к нему обращались в таких случаях, бывал весьма недоволен, потому что многие краски были по‑настоящему вредны, и к тому же это было, собственно, не дело врача. Но он уступал, если клиентка убеждала его, что хочет высветлить волосы ради престижа супруга, помогая ему продвигаться по службе. Чаще же всего волосы просто завивали щипцами, причем нередко пережигали.

Настоящие волосы мог заменять или дополнять парик, часто из натуральных волос^{338}. Накладные волосы крепили булавками, иногда очень искусными, как, например, хранящаяся в Коммунальном музее древностей в Риме с головкой в виде женщины с изысканной прической. Иногда ornatrix, одна или вместе с массажисткой (unctrix), дома или в цирюльне делала даме эпиляцию, массаж, уход за кожей и макияж.

Приличный внешний вид был гражданским долгом как для мужчин, так и для женщин, но означало это не одно и то же. Мужчина должен был умываться, соблюдать чистоту, причесываться, стричь или брить, смотря по моде времени, бороду и не пахнуть дурно; он носил одежду, указывавшую на его положение и возраст. Женщине этого было мало: она хотела быть красивой и обворожительной. Поэтому ей нужны были косметические средства – «медикаменты для лица» (medicamina faciei), как их называет Овидий в своей эротической поэме.

Прежде всего она накладывала маску из хлебного мякиша, помады, яиц, потом умывалась чистой водой. Затем она делала лицо белым и розовым – белым, как молоко, как лилия, как цвет боярышника, как лебедь, как снег, как слоновая кость или серебро, но никак не бледным – бледность указывала на болезнь и прежде всего болезнь от любви; розовым, как цветок шиповника, но не кирпичным или алым – это считалось мужиковатым. Если подобные прелести не были даны женщине от природы, их должна была создать цирюльница при помощи роскошных или относительно дешевых баночек и скляночек, купленных матроной или подаренных ее поклонниками. Еще на заре римской истории, в VI в. до н. э., друг подарил некоей красавице сосуд для румян с тремя чашечками, на котором прежде обжига выцарапал любовную надпись из трех строчек (CIL, I², 4). Основой всему служили свинцовые белила, но кроме того применяли мел, толченый рог, белые бычьи бабки, костный мозг животных, нарциссовые луковицы, ячмень, пемзу для зубов, румяна и губную помаду (их называли fucus, purpurisium или minium), тушь для глаз. После бани приходилось начинать все заново, тщательно следя при этом, чтобы мужские глаза не увидели неаппетитных приготовлений, когда винный осадок смешивают с овечьим жиром или козьим костным мозгом.

Ценились духи – экзотические и местного приготовления, особенно из Кампании. В Геркулесовом саду в Помпеях^{339} цветы для венков и для парфюмерии разводили на продажу на хорошо политых клумбах, разделенных канавками с водой. Под пеплом сохранились пыльца, остатки корней, глиняные горшки с четырьмя отверстиями для молодых ростков, садовые инструменты, амфоры и бочки, осколки стеклянных флакончиков для духов и черепки глиняных баночек для кремов. В саду росли большая тенистая олива, лимоны, вишни, папоротники, дикий виноград, а из цветов – анютины глазки, розы, туберозы, жимолость, лилии, крокусы, ирисы, нарциссы, гвоздики и другие. Садовник вовсе не давал цветов в кредит или давал до завтра; он так и выложил мозаикой на пороге дома: eras credo. Один из папирусов Оксиринха в Египте (XLVI, 3313) содержит запись о большой оптовой закупке цветов для украшения дома по случаю свадьбы: Дионисия желала купить для сына две тысячи нарциссов и столько же роз, поставщик мог послать ей всего тысячу розовых бутонов, но, если она пожелает, четыре тысячи нарциссов.

 

Платья и украшения

 

Оставалось одеться и надеть украшения. За гардероб отвечала особая горничная – vestiplica или vestipica^{340}. Поверх ночной рубашки матрона надевала длинное верхнее платье (столу), обычно с расшитым подолом; ее подвязывали поясом. Это была не просто одежда, а знак общественного положения – эквивалент мужской тоги^{341}. Быть одетой дома, как девица в Субуре^{342}, считалось очень дурным тоном. Если же матроне надо было выйти из дома, она накидывала еще шаль или плащ. Эти одежды были яркими, делались из дорогих тканей, очень тонкого сукна, шелка, полотна, в том числе муслина‑паутинки, как вуаль из Тарента. Красили их особые мастера, и работа красильщиков (tinctores) считалась такой тонкой, что они носили разные названия в зависимости от специализации – тканей, с которыми работали, и цветов, в которые умели красить. Крокотарии красили ткань в шафранно‑желтый цвет, фламмарии – в огненно‑красный, пурпурарии – в пурпурный, виоларии – в фиолетовый. Часто эти ослепительные ткани расшивались блестящими вышивками. При этом, поскольку совершенных фигур не бывает, надо было уметь скрыть свои недостатки. Овидий весело разоблачает эти уловки, которые ему открывали богатый опыт и зоркий глаз.

Несмотря на законы против роскоши, многократно принимавшиеся, начиная с 215 г. до н. э. (закон Оппия), и тщетно пытавшиеся ограничить расходы, чем богаче была женщина, тем больше на ней было украшений^{343}: диадемы, ожерелья, часто с подвесками, медальоны, браслеты, кольца, разнообразные украшения на ногах. Украшения из золота, серебра, бронзы, драгоценных камней, бисера, жемчуга (надзор за жемчугом иногда поручался специальной служанке)^{344}… Теперь оставалось только, чтобы на женщину посмотрели, но прежде всего – ей самой надлежало посмотреть на себя.

И действительно, каков бы ни был социальный статус женщины: простолюдинка, проститутка, матрона, – одним из символов женственности было зеркало. При раскопках их найдено очень много; кроме того, их изображения встречаются на шкатулках, различных предметах роскоши, на надгробных памятниках. Один из самых прелестных примеров происходит из Белгики и относится к III в.: молодая матрона восседает, как на престоле, в красивом плетеном кресле, поставив ноги на скамеечку; она, так сказать, предана в руки служанок: одна заплетает ей волосы, другая прыскает духами, третья держит зеркало, позади стоит четвертая с большим кувшином. Благодаря этим занятиям, которые многие философы считали пустыми и даже опасными для общественного порядка, все они вошли в вечность.

Другой надгробный барельеф, из Пизы, труднее поддается истолкованию. Его поставил каменщик Публий Феррарий Гермес своему сыну Феррарию Поркулу и двум своим покойным супругам: Цецинии Дигне и Нумерии Максимилле. Под надписью – две серии изображений: с одной стороны, орудия труда заказчика – линейка, отвес, угольник и тесло, с другой стороны вокруг зеркала разложены булавка для волос, гребешок, флакон духов, щипцы для завивки и пара сандалий. Что это – очередное свидетельство о легкомыслии женщин, которые думают только о нарядах? Думаем, что нет. Учитывая контекст и социальное положение вдовца, мы полагаем, что это скорее товары, которыми торговали его жены в модной лавке.

 

Женщина и ее друзья

 

Сидя дома, женщина любила забавляться с домашними животными. У Лесбии (существовала ли она в действительности – вопрос спорный) был воробушек, услада своей хозяйки, которая целый день держала его на груди, но вот милая птичка умерла^{345}… Умерла и птичка Коринны – попугай, привезенный из Индии, прекрасно подражавший человеческому голосу; хозяйка похоронила его и написала на могиле:

 

Сколь я был дорог моей госпоже – по надгробию видно.

Речью владел я людской, что недоступно для птиц^{346}.

 

Другие женщины умилялись горлинкам и сорокам. Но прелестный любимец мог стать опасен: некая женщина, сообщает врач Целий Аврелиан, заболела чумой, когда щенок слегка поцарапал ей лицо^{347}. Бывали и совсем не прелестные любимцы: Антония, жена Друза, так обожала свою мурену, что чуть не отдала ей сережки!

Иные держали при себе от скуки девочек с роскошными волосами, некоторым удовольствие (delicia, deliciae) доставляли карлики и уродцы. Матроне доставляло огромное удовольствие показывать свои живые чудеса или собрание произведений искусства гостям – взрослым детям и подругам. Говоря с подругами, она любила что‑нибудь погрызть – например жареные семечки, хотя они и вредили пищеварению^{348}. Такие визиты она принимала в собственной комнате, которая называлась, как и спальня, cubiculum. Здесь можно было ненадолго отложить социальный декорум, столь могущественный во всей римской жизни; поэтому и сами комнаты отличались от предназначенных для официального существования вроде большой залы при входе, называвшейся атрием. Гости могли сидеть и в прохладном саду, который бывал больше и меньше, ухоженным и запущенным, но всегда оставался мил и римлянам, и римлянкам.

Днем и ночью, дома, в театре, в путешествии женщина определенного положения писала и получала письма – от маленьких записочек до целых диссертаций; мы знаем их почти исключительно по другим источникам, по мужским посланиям и ответам на женские письма: самих таких писем сохранились единицы. Слова любви таили угрозу для репутации женщины – но и ее партнера также. Из‑за записки, которую Сервилия передала Цезарю прямо в заседании сената, судившего участников заговора 63 г., тот чуть не был заподозрен Катоном в пособничестве Катилине. Цезарю, чтобы оправдаться, пришлось показать Катону послание, и тот узнал о его связи со своей сводной сестрой^{349}. Но при всей опасности таких записок, они волновали влюбленных, и Овидий^{350} без колебаний советует женщине иметь стиль изящный, не слишком сложный, который может воспламенить робеющего ухажера (dubius amator). Встает вопрос, были ли стихи Сульпиции чем‑то подобным или настоящими учеными стихотворениями; все современные исследования склоняют ко второму выводу, хотя там был чрезвычайно силен и эмоциональный заряд.

Что касается семейных и деловых писем, они считались вполне позволительными, и если переписка Корнелии – матери Гракхов – не вполне достоверна, то хорошо известно о несохранившихся письмах Теренции к Цицерону, по крайней мере во время его изгнания 58–57, наместничества 51–50 и гражданской войны 49–48 гг. до н. э.; в них шла речь и о денежных вопросах, и о политических новостях, и о семейных, в них жена подбадривала мужа. Хороший тон требовал для таких писем хорошего стиля, не вредила и малая толика греческого. И все‑таки женщине не следовало уподобляться мужчине!