Якубович, Батеньков, штейнгель в день 4 декабря

 

Придя с Московским полком на площадь, Якубович пробыл там очень недолго. Спешившие в одиннадцать часов к Сенату Рылеев и Пущин встретили Якубовича у Синего моста на Адмиралтейской площади, а он до этого успел побывать на сенатской гауптвахте и поговорить с караульным офицером. Сам он показал, что ушел от московцев, как только каре было выстроено и заряжены ружья.

То, что Якубович предпринимал дальше, до конца понять трудно. Но можно попытаться проанализировать мотивы его поступков.

После мимолетной встречи с Рылеевым и Пущиным Якубович двинулся в сторону дворца. На Адмиралтейском бульваре он встретил генерала Потапова, посланного, очевидно, на разведку. Якубович объявил Потапову, что "гнушается замыслами преступных", и они вместе вышли на угол бульвара и площади — "взглянуть на мятежников". Об этом Якубович рассказал сам. Поскольку все эти показания могли быть легко проверены, тем более что Потапов заседал в Следственной комиссии, то, очевидно, кавказец говорил правду.

В это время — был уже первый час — показались преображенцы и Николай. Якубович не пошел навстречу императору — он ждал его в конце бульвара.

Воспоминания полковника Вельо дают возможность определить время первого разговора Якубовича с Николаем. Сразу же после прибытия Конной гвардии на площадь Вельо увидел следующую сцену: "Государь остановился около нашего первого эскадрона и долго говорил с некиим Якубовичем, раненным на Кавказе офицером". Раз Вельо наблюдал эту сцену, то, значит, происходила она не ранее половины первого.

Сам Николай в записках рассказывает, что увидел Якубовича, когда привел преображенцев к самой Сенатской площади:

"Тогда же слышали мы ясно — "Ура, Константин!" на площади против Сената и видна была стрелковая цепь, которая никого не подпускала.

В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе и узнав, что он Якубовский (ошибка Николая. — Я. Г.), но не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко ответил:

— Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

— Спасибо, вы ваш долг знаете.

От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте… В это время генерал-адъютант Орлов привел Конную гвардию".

Свидетельства Вельо и Николая соответствуют друг другу. Очевидно, Конная гвардия пришла именно в момент разговора императора с Якубовичем.

Это был тяжкий для Николая момент. Он только что узнал о судьбе Милорадовича. Генерал-губернатора ему не было жаль, но он знал теперь, чего можно ждать от мятежников. И поручение, которое Николай дал Якубовичу, надо рассматривать в связи с недавним выстрелом Каховского.

Точно восстановить разговор человека, который еще накануне собирался штурмовать Зимний дворец, и хозяина этого дворца невозможно. Несколько свидетелей: сам Николай, флигель-адъютант Дурново, командир 1-й Преображенской роты Игнатьев, генерал Комаровский — передают этот разговор весьма противоречиво. И для того чтобы представить себе смысл и направление разговора — как этого, так и следующего, — надо попытаться понять, зачем эти разговоры вообще понадобились Якубовичу. Если он хотел окончательно устраниться, то мог пойти домой или куда угодно. Зачем нужна была ему эта двусмысленная и рискованная игра?

Якубович в своих действиях исходил из стратегического замысла Батенькова. Батеньков был принципиальным противником захвата дворца — Якубович сорвал эту операцию. Батеньков был принципиальным сторонником сбора войск — желательно за городом — и мирных переговоров с Николаем о возможных реформах. В результате действий Якубовича и Булатова планируемая Трубецким наступательная тактика превратилась именно в сбор войск, правда не на Пулковской горе, а в центре города. Что же до переговоров с опорой на собранные войска, то Якубович и попытался осуществить этот пункт батеньковской программы. Нерешительно, расплывчато и робко — но попытался.

Что делал Якубович в те немногие минуты, что был он на площади с московцами — после их прихода?

Александр Бестужев: "Он встретил Московский полк у Красного моста, потом был на площади и, сказав мне, что у него голова болит, исчез. Мы изумились, когда он явился парламентером". И все. Для Александра Бестужева Якубович исчез с площади под предлогом головной боли.

Михаил Бестужев: "Якубович встретил бунтующих в Гороховой улице, кричал "ура!" Константину, взявши шляпу на саблю, когда же отстал от них и возвращался ли к ним, не знает". Очевидно, Михаил Бестужев, выстраивающий дальние фасы каре, обращенные к Неве и Сенату, просто не видел Якубовича на площади.

Зато есть чрезвычайно важное показание Щепина-Ростовского: "На площади же Якубовичу именно говорил (Щепин. — Я. Г.) о требовании, чтобы нас уволили от принятия вторичной присяги до прибытия Константина Павловича, потому что он вызвался идти объявить лично государю императору и пред тем подходил меня спрашивал".

Якубович, уходя с площади, знал, что будет летать. В этом смысле свидетельство Щепина — исчерпывающее, несмотря на его лапидарность.

Во-первых, не случайно Якубович говорил о своей предстоящей акции только со Щепиным. Щепин-Ростовский, как мы помним, был одним из самых умеренных декабристов. Его желания и в самом деле ограничивались воцарением Константина.

Во-вторых, Якубович ясно сказал Щепину, что идет объявить Николаю требования восставших, и наказ Щепина — отстаивать присягу Константину (не требовать конституции, реформ и так далее, а только самоустранения Николая) — его вполне устраивал.

Для Александра Бестужева, который — Якубович это знал — вообще вряд ли согласился бы на переговоры до прибытия лидеров, а уж если согласился бы, то требования его были бы куда радикальнее щепинских, — для Бестужева у Якубовича было иное объяснение своего ухода — головная боль.

Заручившись, как он считал, поддержкой Щепина-Ростовского, которому формально было вручено командование московцами, Якубович решил попытаться начать переговоры с Николаем. Он сделал это без ведома и вопреки намерениям лидеров тайного общества, ибо последний вариант плана Трубецкого — Рылеева предусматривал переговоры разве что с уже арестованным Николаем.

(Фраза Рылеева, сказанная Кюхельбекеру позже на вопрос о Якубовиче: "Он там нужен", если глуховатый Кюхельбекер правильно ее расслышал, носит скорее саркастический характер: около императора Якубович, изменивший своему слову, нужнее, чем в рядах восставших.)

Якубович принял свое решение до того, как встретил Рылеева и Пущина. "В бытность мою в колонне бунтовщиков, кроме двух Бестужевых и князя Щепина-Ростовского, я никого не видал". А с Рылеевым и Пущиным он говорил на ходу — они спешили к москов-цам, не знали еще ситуации и не могли давать ему никаких заданий…

Фраза Якубовича, переданная Николаем: "…услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам", безусловно, неточна, ибо бессмысленна. Присоединяясь к мятежникам, Якубович с самого начала должен был знать, что они за Константина, — иначе чего бунтовать?

Сравнивая различные свидетельства, можно представить себе, что Якубович так и сказал императору — был за Константина, но понял незаконность своих действий и явился к вам, как законному монарху. Для Николая раскаявшийся мятежник был в этот момент сущей находкой. После ранения Милорадовича императору и самому отнюдь не хотелось вступать в разговоры с восставшими и посылать к ним близких к себе людей тоже. Естественно было ему предложить Якубовичу роль посредника. Если Якубович на это рассчитывал, то он рассчитал точно.

Якубович, как видим, не решился предъявить Николаю конкретные требования. Он лавировал. Он постарался запугать молодого царя, сообщив, что "Московский полк почти весь участвует в бунте", что было преувеличением. Он хотел понять, склонен Николай к переговорам, к уступкам или нет.

Судя по имеющимся свидетельствам, он принял рать посредника, не преминув сообщить о ее опасности и собственной храбрости. Он начинал какую-то свою игру, вряд ли продуманную до конца, но укладывающуюся в общую батеньковскую схему.

Он нарушил утреннюю договоренность с Булатовым — действовать сообща. И Булатов напрасно искал его вокруг Сенатской площади.

Николай велел Якубовичу предложить мятежникам вернуться в казармы в обмен на амнистию. Якубович направился к каре, размахивая белым платком, его встретили криком "ура!". И он сказал своим товарищам, что император их боится, и посоветовал держаться крепко.

Потом он вернулся к Николаю и сообщил ему, что мятежники "решительно отказываются признавать императором кого-либо, кроме великого князя Константина". Очевидно, целью этой "челночной дипломатии" было подготовить момент для предложения некоего компромисса.

Николай на этот раз предложил Якубовичу разъяснить мятежникам позицию Константина. Но Якубович понимал, что заходить слишком далеко в разыгрывании своих недавних соратников не следует, и отказался выполнять это поручение. Вместо него пошел флигель-адъютант Дурново и едва не был заколот московцами. Тогда Якубович снова отправился в каре.

Все это происходило приблизительно от двенадцати двадцати до двенадцати пятидесяти. Поскольку от "ставки" Николая до московцев была сотня метров, то походы туда и обратно занимали минуты.

Дипломатическая деятельность Якубовича закончилась весьма драматически. Скорее всего, в каре разгадали нечистоту его игры. Сутгоф писал потом: "Якубович был оскорблен на площади кн. Щепиным-Ростовским". Поскольку, отправляясь к Николаю, Якубович как бы выполнял поручение Щепина, то, надо полагать, князь потребовал у него отчета. И не был удовлетворен результатом. Более того, Якубович сказал на следствии, что в этот второй его приход к восставшим "солдаты хотели меня тут заколоть". Этот второй его визит был столь короток, что он не успел рассмотреть, кто же еще из членов тайного общества пришел в каре.

Что произошло в каре, мы не знаем. Но ясно, что восставшие отнюдь не склонны были в этот период слушать предложения о капитуляции и прощении, — Милорадович был тяжело ранен, а Дурново и Якубович едва не заколоты.

Хождения Якубовича прекратились с приходом лейб-гренадер Сутгофа. Случайное это совпадение или же изменилась ситуация в каре, настроение восставших — можно только предполагать.

Но безусловно другое: с этого момента Якубович считал вчерашних своих соратников — врагами.

Адъютант Милорадовича Башуцкий рассказал, что делал Якубович, уйдя с площади. Храбрый кавказец не засел дома, как можно понять из его показаний. Он снова совершил поступок трудно предсказуемый.

Приблизительно через час после того, как Милорадовича принесли в конногвардейские казармы, врачам стало ясно, что он умирает. Башуцкий собрался во дворец, чтобы сообщить эту весть. "Сходя по лестнице, я услышал стук сабли, колотившейся о ее ступени, и сказал человеку, который шел наверх, чтоб он подобрал ее. В туже минуту этот стук замолк. На первом повороте мы встретились, то был Якубович… Быстро спрашивал меня Якубович, справедливо ли, что граф безнадежен, умолял, как о милости, взглянуть на него, проклинал убийц, обнаруживал все признаки глубокого отчаяния".

Якубовича не было на площади, когда Каховский стрелял в Милорадовича. Естественно, находясь все время рядом с площадью, он не мог не знать о случившемся. Но до поры он был увлечен своей ролью посредника между правительством и мятежниками. Когда же игра оборвалась так обидно для него, то он вспомнил о своем друге последних дней. А может быть, их связывала не только приязнь, но и дела политические — в умеренном варианте. Тогда становится еще яснее отчаяние Якубовича: раньше в случае поражения радикалов из тайного общества у Якубовича оставалась надежда на сотрудничество с Милорадовичем и его сторонниками. Собственно, убеждая Николая в неколебимой верности восставших солдат Константину, Якубович объективно работал на Милорадовича. Пуля Каховского разрушила и этот вариант.

Посмотрев на умирающего Милорадовича, Якубович, "весь красный и заплаканный, вполголоса начал проклинать "разбойников", совершивших это неслыханное подлое злодеяние…".

Если и раньше полулиберал Милорадович, деятель без определенной политической программы, но храбрец и рыцарь, был Якубовичу понятнее и ближе сосредоточенных на своей идее Рылеева, Оболенского, Трубецкого, то теперь — после разрыва с ними — он, конечно же, ощутил искреннюю скорбь по умирающему.

Когда Якубович повез Башуцкого к дворцу в своей карете, то оказалось, что у кавказца с собой целый арсенал. Он заезжал ненадолго домой, взял карету и вооружился. ""Я вооружен до ушей; вот со мною еще ружье, шашка и кинжал". — "Но к чему же все это?" — спросил я, несколько удивленный, не отдавая ему пистолетов, от которых он хотел меня освободить. "Как к чему? Разве вы не знаете ничего о деле вообще и о мне в особенности?" — "Ничего, я все время был при графе". Он рассказал мне тут живо и картинно (Якубович говорил чрезвычайно хорошо), как был завлечен в заговор, — как накануне, застав заговорщиков в их собрании делившими между собой казенные деньги, домы, дворцы, он предал их анафеме и объявил им, что с этой минуты не участвует в их подлом деле; как явился поутру государю на площади и был послан им к увещанию бунтовщиков солдат; наконец, как многие из прежних соумышленников в злобе на него ищут его по городу, являлись уже к нему на квартиру и один даже стрелял в него на перекрестке улицы".

Возможно, Башуцкий, вспоминая рассказ Якубовича, что-то добавил или переиначил, но стилистика храброго кавказца просматривается здесь совершенно безошибочно. Якубович понимал, в каком двусмысленном виде предстанет он перед современниками и потомками, и на ходу создавал романтическую легенду, выгораживая себя и клевеща на своих недавних соратников.

Конечно, он ни минуты не думал, что Рылеев или Пущин будут пытаться убить его. Но то, что Башуцкий сообщает о вооружении своего спутника, — не выдумка. Якубович показал на первом допросе: "Возвратясь домой и опасаясь бунтовщиков, зарядил оружие и не велел никого людям пускать к себе". Все свои романтические игры Якубович играл всерьез…

Батеньков провел день 14 декабря куда менее бурно. Рано утром он "пустился в свои мечтания о временном правлении и о родовой аристократии", затем увиделся, по его словам, с Бестужевыми — что могло быть только на квартире Рылеева. Очевидно, Батеньков заходил очень ненадолго, и потому никаких сведений о его пребывании там не зафиксировано. После этого он на улице встретил Рылеева и от его спутника (должно быть, Пущина) узнал, что "артиллерийские офицеры с целою батареею не присягают, а ездят по городу". Потом был разуверен встретившимися артиллерийскими же офицерами. Завтракал у Сперанского. "Потом был в дежурстве путей сообщения и узнал, что солдаты вышли на площадь; возвратясь домой, выходил на тротуар, услышал, что беспорядков никаких нет, что, хотя и кричат солдаты с толпою мужиков "Константин", но дамы спокойно возле них ездят. Я заперся дома…"

Реальность обманула Батенькова так же, как и его товарищей. Но они пытались — даже Якубович до времени — сломить эту враждебную реальность, противопоставить ей свой вариант: они дрались на улицах и в казармах, они стояли на площади, отражая кавалерийские атаки.

Батеньков уклонился от прямого столкновения с реальностью, ибо его умеренные идеи были куда более утопичны, чем радикальные замыслы Рылеева, Оболенского, Трубецкого. И у него не хватило решимости устроить этим идеям проверку тем единственным способом, которым проверяются политические идеи, — попыткой реализации. Он близко не подошел к Сенату, на победоносные переговоры с которым недавно претендовал.

Штейнгель, разорвав проект манифеста, занимался все утро подготовкой отъезда своего в Москву, ходил в дилижансовую контору, брал билет. Потом снова ходил в дилижансовую контору, на обратном пути услышал шум на Гороховой улице — это шел на площадь Московский полк. В отличие от Батенькова, Штейнгель возле площади был, смотрел на происходящее. Перешел через Исаакиевский мост, еще не занятый Финляндским полком. Долго сидел у купца Сапожникова, жившего на Васильевском острове. Когда возвращался домой, то мост уже был занят финляндцами, и пришлось переходить Неву по льду. "Переулком пришли домой (Штейнгель был вдвоем со знакомым надворным советником. — Я. Г.), где и обедали". Где и обедали… А три тысячи восставших солдат со своими офицерами и несколько штатских с пистолетами в руках стояли на очень холодной площади.

Но, разумеется, описания своего времяпрепровождения 14 декабря, данные на следствии двумя подполковниками, — это внешность, поверхность. А что было в душе у мудрецов и прожектеров Батенькова и Штейнгеля, отчаянных политических мечтателей и боевых офицеров, когда они слышали стрельбу у Сената?

Потом, в крепостных казематах, у них не было и того утешения, что они рискнули, испытали судьбу, вырвались в историю из тупика, в который их загоняли…

В отличие от Якубовича и несмотря на свой фактический отказ выполнить обязательства, взятые накануне, Булатов действовать собирался.

Первое действие — разрушение плана Трубецкого — удалось само собой. Но это была негативная часть контрплана. Надо было затем приступать к части позитивной.

Уехав около девяти от Рылеева, Булатов заехал к братьям. "Вижу, что брат мой, лейб-гренадер, собирается в полк к присяге. Я отзываю его в другую комнату и прошу, чтобы он нашел Сутгофа и сказал бы ему, чтобы он моего имени не упоминал ни в коем случае". Потом полковник поехал проститься с дочерьми и благословить их. Было около десяти часов.

"Я поехал к Якубовичу. Подъезжая к подъезду, встретил его выходящим из дому. Он имел намерение куда-то заехать; мы назначили место, где нам съехаться: на Английской набережной или на бульваре (то есть рядом с Сенатской площадью. — Я. Г.). Заехал еще раз в комендантскую канцелярию, но опять не застал его превосходительства дома; поехал отыскивать Якубовича и, я думаю, раза три объехал Петровскую площадь и Якубовича не видал и уехал домой. Потом, как я все свои вещи отправил в полк и славное свое оружие, то и жалел очень, что не имел при себе ничего для защиты себя. Брат мой сказал мне, что присяга кончена, как вдруг вызвался на этот раз мне сделать услугу, и как он заказывал пистолеты мастеру Киоту, и я просил его заехать купить мне кинжал.

Он отправился, а я уехал опять на Петровскую площадь искать Якубовича. Сделав круга два и не найдя, я возвратился опять домой (надо помнить, что дом Булатова находился на Исаакиевской площади и каждая поездка к Сенату занимала несколько минут. — Я. Г.); дожидаясь возвращения брата, полагал, что все кончено… Я приказал моему камердинеру прощальные мои письма сжечь, а сам, переодевшись, думал отправиться на целый день к детям. Идя Артиллерийскою площадью и выйдя на Шестилавочную улицу, услышал я выстрел…" Шестилавочная улица (нынешняя улица Маяковского) была достаточно далеко от Сената, и если Булатов там, за Литейным, слышал стрельбу, то стрельба была основательная. Это были первые выстрелы дня — в момент ранения Милорадовича, и, стало быть, время подходило к половине первого. (Тот факт, что Булатов услышал эти выстрелы в таком отдалении от площади, безусловно доказывает, что в Гвардейском экипаже они должны были прогреметь очень явственно.) "…Взял на бирже извозчика и поехал на Петровскую площадь, дабы узнать, не там ли Якубович. Выехав на площадь со стороны дома Лобанова-Ростовского и подъезжая к углу бульвара, остановился, велел извозчику подождать, а сам вышел на самую площадь, чтобы посмотреть, какого полку партия действует — две роты московские. (И здесь, и далее Булатов подсознательно преуменьшает количество вышедших войск. — Я. Г.) Я выходил на площадь; не знаю, по ком было сделано несколько выстрелов, и пуля или две просвистели мимо меня…" (Странно, конечно, что он не видел Николая, но император время от времени уезжал на бульвар.)

Булатов понял, что восстание началось. И он сделал то, что утром сделали Оболенский, Рылеев и Пущин, — отправился в объезд полков. Он искал казармы Экипажа, но, очевидно, не нашел. Побывал около Измайловского полка — там все было тихо. Поехал в Московский полк и получил подтверждение, что часть полка ушла на площадь. Тогда он опять поехал к дочерям. Там "выпил рюмку вина или наливки, съел кусочек хлеба и поехал домой. Подъезжая к дому (Исаакиевская площадь. — Я. Г.), вижу, что артиллеристы хлопочут". Было от половины третьего до трех часов. Булатов почувствовал, что приближается решающий момент. Якубович был неуловим. Они несколько раз оказывались в первую половину дня, когда Булатов кружил возле Сенатской площади, в какой-нибудь сотне шагов друг от друга — но не встречались. Якубович, увлеченный своей новой ролью посредника, забыл о назначенном месте встречи.

Булатов оценил ситуацию — утренней акцией Трубецкой оказался устранен, план его разрушен. Теперь можно было бы перехватить верховное руководство и повести игру по своему плану. А судя по отдельным проговоркам, он у Булатова был. Возможно, они обсуждали план с Якубовичем. Но для действий нужна была сила. Нужны были полки, а не только Московские роты…

Булатов завернул домой. "Я, войдя в комнаты, велел дать себе одеться (в прошлый приезд он переоделся в повседневную форму, чтобы ехать к детям, теперь, стало быть, снова надевал парадную. — Я. Г.), увидел брата и попросил его о пистолетах; брат долго колебался, но я сказал ему: "Любезный друг, подумай, чтобы я посягнул на чью-нибудь жизнь; ты можешь быть уверен, и что кроме как на самого себя, ни один пистолет употреблен не будет". Брат жалел меня, но зарядил пистолеты, ибо они были со шнелером; я не умел их зарядить, да к тому же я торопился одеться. Я приказал оседлать себе подручную лошадь и, быв совершенно готов, взял заряженные пистолеты, один из них и кинжал я спрятал за пазуху, другой — в карман. Прощаясь очень хладнокровно с моим братом Александром, имел несчастие похвастать брату моему, что если я буду в действии, то и у нас явятся Бруты и Риеги, а может быть, и превзойдут тех революционистов; имена сии я не так хорошо знал по их деяниям, как по беспрестанным произношениям меньшого брата моего (Булатов не догадывался, что его брат "беспрестанно" цитирует стихи Рылеева. — Я. Г.)…"

Как видим, Булатов снаряжался в бой. Причем оседланная лошадь есть свидетельство его намерений возглавить войска. "Выйдя из дому, сел я в сани, а на лошадь велел сесть человеку и ехать за мной. Артиллерия пошла вперед (около трех часов, артиллерия подтягивалась к площади, а одна батарея выходила на позиции для стрельбы. — Я. Г.), а я велел везти себя по набережной единственно для того, чтобы увидеть лейб-гренадер и предостеречь Сутгофа, что он обманут…" В рассказе Булатова среди чистейшей откровенности вдруг попадаются наивные хитрости измученного человека. Ну зачем было вооружаться, седлать коня, говорить о Бруте и Риеге, чтобы отправиться предупреждать Сутгофа? Абсурд. Булатов собирался возглавить лейб-гренадер, коль скоро они выступят. "Подъезжая к Гагаринской пристани или, кажется, у Мраморного дворца спросил я: "Прошли ли лейб-гренадеры?" Мне отвечали: "Давно уже". — "Досадно", — сказал я".

Он слишком долго искал Якубовича и колебался. Тысяча двести пятьдесят лейб-гренадер Сутгофа и Панова — большая сила! — прошли задолго до того, как Булатов решился. И он снова двинулся в сторону Сената. "Приехав к Зимнему дворцу, увидя войска, я начал рассуждать и в мыслях своих делать планы движения… Я долго ездил по Дворцовой площади, встречал довольно знакомых и видел много генералов, со всеми кланялся и потихоньку поехал далее. Слышу крики "ура!". Это измайловские, которые должны быть, по уверению Рылеева, все на их стороне, и, следовательно, во всем — обман; об Якубовиче я знал, что он тоже не будет действовать по сделанному нами условию и по слову дожидаться меня… В это время вижу я государя императора. Мне очень понравилось его мужество; был очень близко его и даже не далее шести шагов, имея при себе кинжал и пару пистолетов. Я ездил, рассуждал и очень жалел, что я не могу быть ему полезен. Обратился к собранию вечера 12 числа, где было положено для пользы отечества или, лучше сказать, партии заговорщиков убить государя. Я был подле него и совершенно был спокоен и судил, что попал не в свою компанию".

Так он и простоял больше часа возле площади, пока не ударили орудия. Он по-прежнему был уверен, что если бы он командовал восставшими, то все пошло бы по-иному: "Итак, хотя гнусное дело быть заговорщиком, но если бы они не обманули меня числом войск и открыли бы видимую пользу отечеству и русскому народу, я сдержал бы свое слово и тогда было бы труднее рассеять партию".

Разговоры об обмане "числом войск" — блеф. Булатов хитрил с самим собой. Если бы Якубович по договоренности с ним не уклонился от вывода Экипажа и пошел бы с матросами к измайловцам, то полк был бы на стороне восстания. Если бы сам Булатов не ставил нелепых условий, а приехал, как предлагал ему Рылеев, в казармы лейб-гренадер утром 14 декабря, все роты своевременно выступили бы и войск, таким образом, вместе с московцами, было бы предостаточно.

Они, Булатов и Якубович, сорвали своевременный массированный выход восставших войск. И упрекать Булатову было некого.

Ничего нового в смысле активных действий Булатов не мог предложить тем, кто стоял на площади. Своими штаб-офицерскими эполетами он мог сыграть некоторую роль в психологическом воздействии на солдат противной стороны. И — все.

Несчастный Булатов и в самом деле "попал не в свою компанию". Не понимая происходящего, не ориентируясь ни в общественной борьбе, ни во внутренних делах тайного общества, он стал, по сути дела, игрушкой в руках Якубовича, способствовал поражению восстания, не вынес страшного и непривычного для него напряжения этих дней — и погиб.

Явившийся с повинной во дворец и посаженный в крепость, Булатов сошел с ума и разбил голову о стену камеры.

Письмо великому князю Михаилу, которое я так обильно цитировал, было последним текстом, написанным им в здравом уме. Он писал еще много, но мысли его начали путаться…

Но это будет через десять дней, две, три недели. А сейчас он стоит на углу бульвара и площади и смотрит на тех, кем обещал командовать. Темнеет. Тянет холодным ветром. К орудиям подвезли боевые заряды.

 

ПРОТИВОСТОЯНИЕ И КАРТЕЧЬ

 

Московцы стояли на площади уже пятый час. Моряки и рота Сутгофа — третий. Гренадеры Панова — второй. Не считая роты Сутгофа, все были в мундирах. Многие офицеры тоже. Они не ели с самого утра, кроме лейб-гренадер, успевших пообедать после присяги.

Было очень холодно.

"Каховский… раза три брал и отдавал мне пистолет, чтобы погреть руки", — рассказывал Александр Бестужев.

После того как ускакали великий князь и Левашев, а вскоре после них оборвал робкую свою попытку Воинов, мятежные и правительственные войска просто стояли друг против друга. Уже не кричали: "Ура, Константин!" Уже не стреляли в воздух.

Редела толпа. Полиция, осмелевшая с накоплением присягнувших Николаю частей, проталкивала людей мимо финляндцев через Исаакиевский мост на Васильевский остров. Но уходили они с настроением вовсе не безнадежным. "Люди рабочие и разночинцы, — писал Розен, — шедшие с площади, просили меня держаться еще часок и уверяли, что все пойдет ладно".

Сами восставшие и все, кто им сочувствовал, ждали темноты.

Александр Беляев вспоминал: "Во время нашего стояния на площади из некоторых полков приходили посланные солдаты и просили нас держаться до вечера, когда все обещали присоединиться к нам; это были посланные от рядовых, которые без офицеров не решались возмутиться против начальников днем, хотя присяга их и тяготила".

И декабристы, и Николай с генералами понимали: если взбунтуется любой из правительственных полков, это разомкнет кольцо окружения, изменит всю тактическую ситуацию на площади, может вызвать цепную реакцию. Устали от многочасового стояния, холода и неопределенности восставшие. Устали и те, кого вывели против них.

Мысль об использовании артиллерии наверняка не покидала Николая с самого начала — расстрелять картечью плотное построение мятежников было наиболее точным в военном отношении ходом. Но, кроме военного аспекта, 14 декабря определяющую роль играли аспекты политические и общественные.

Перед Николаем сразу же вставали три вопроса.

Первый: что скажут Россия и Европа, если он проложит себе путь к трону картечными залпами? Как будут реагировать русское и европейское общественное мнение?

Русское общественное мнение интересовало Николая не только в аспекте нравственном — хотя ему хотелось, чтоб о нем думали хорошо, — но по практическим результатам: неблагоприятное, оно создавало бы предпосылки для заговоров, демонстративных отставок, цареубийства, наконец. 14 декабря Николай еще плохо представлял себе, насколько прочно будет он сидеть на троне, и должен был учитывать все эти тонкости.

Европейское общественное мнение влияло на позиции правительств и, таким образом, тоже приобретало практическое выражение.

Надо было по возможности ликвидировать мятеж минимальной кровью.

Второй вопрос: станет ли артиллерия стрелять по своим? Не приведет ли такая попытка к отказу артиллеристов повиноваться? Не толкнет ли он их столь страшным приказом в лагерь мятежников?

Третий, тоже роковой вопрос: не вызовет ли расстрел верных первой присяге гвардейцев на глазах у остальных полков озлобления этих остальных полков? Не сочтут ли солдаты происходящее неоправданной жестокостью, свидетельствующей об узурпации трона? Разве настоящий царь повелит стрелять из пушек в своих подданных, когда они требуют всего-навсего доказательств законности переприсяги?

Ответить на все эти вопросы Николаю было трудно.

Стрельба картечью могла принести быстрый успех, а могла и спровоцировать взрыв, нарушить шаткое равновесие на площади…

Николай ждал, хотя время работало против него.

Единственной активной группой в правительственных войсках были офицеры и нижние чины пешей артиллерии, которые старались обеспечить зарядами свои орудия. Это оказалось нелегко. Артиллерийская лаборатория располагалась на Выборгской стороне, далеко от Сената, и полковник Челяев, плохо понимавший, что делается в городе, как уже говорилось, отказался выдать заряды. Офицерам-артиллеристам пришлось пригрозить выломать двери склада…

Три тысячи солдат стояли на площади.

Двенадцать тысяч — вокруг площади.

Но восставшие вели себя логичнее. В ожидании темноты, присоединения к ним части войск они решили выбрать нового начальника взамен неявившихся. Они больше не надеялись ни на Трубецкого, ни на Булатова, ни тем более на Якубовича. Начальник был нужен для координации предстоящих активных действий.

Инициатором его назначения стал спокойный и рационально мыслящий лейтенант Михаил Кюхельбекер.

Оболенский рассказал на следствии: "Лейтенант Кюхельбекер подошел ко мне, спрашивая, кто наш начальник. Мой ответ ему был, что начальник наш есть князь Трубецкой, который по причинам мне неизвестным на площадь не прибыл. Тогда он представил нам необходимость иметь начальника, я обратился к Николаю Бестужеву, как старшему по князе Трубецком и штаб-офицеру, и просил его принять начальство. Но Бестужев представил нам, что на море он мог бы принять начальство, но здесь, на сухом пути, он в командовании войсками совершенно не имеет понятия".

Шел четвертый час. Солнце зашло в три, и было совсем сумеречно. Несколько офицеров — Кюхельбекер, Николай Бестужев, Оболенский, Арбузов (об остальных можно только гадать) — стояли в интервале между колонной Экипажа и каре. Выборы начальника не были для них актом отчаяния или паники. Наоборот, это свидетельствовало о подготовке некоей радикальной операции. Надвигалась спасительная темнота.

Командование предложили Оболенскому. "Я представлял им мою неопытность и невозможность принятия на себя какой-нибудь обязанности, но, видя, что решительный отказ мой наведет на них совершенную робость, замолчал и повиновался несчастным обстоятельствам.

Кюхельбекер взял меня за руку и подвел к нижним чинам Гвардейского экипажа, объявляя им, что я их начальник…"

В материалах полкового следствия по Экипажу сказано: "…когда явился перед баталионом князь Оболенский, то господа Кюхельбекер с Пушкиным (Мусин-Пушкин. — Я. Г.) и Арбузовым, встретив, закричали: "Ура!"; обнимали и представили баталиону как старшего начальника над оным…" Так виделась эта сцена матросам.

Очевидно, положение Оболенского было не столь страдательно, как он, по понятным причинам, изобразил на следствии.

Надвигалась темнота. Требовалось выработать план на случай перемены обстановки. Оболенский трижды, по его словам, пытался собрать офицерский совет. У декабристов был в запасе, как мы помним, вариант ретирады на военные поселения. И Оболенский думал о нем. Незадолго до картечи он предполагал послать за шинелями. Как он хотел это осуществить — неясно.

Собрать совет ему не удалось. Очевидно, сказалась деморализация младших офицеров.

Весы качались. Николай это знал. Императорские войска были окружены поредевшей, но еще многочисленной возбужденной толпой. Темнота могла способствовать нападению на полки с тыла. Принц Евгений Вюртембергский вспоминал: "Однако ж вновь собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядках. Начальника Гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов летели камни…"

Восставшие могли только ждать. У Николая была свобода действий.

Генералы Толь, Васильчиков, Сухозанет уговаривали его пустить в ход артиллерию.

Чувство нарастающей угрозы, появившееся у многих декабристов перед сумерками, было еще сильнее у их противников. Сухозанет, склонной к глуповатой браваде, и тот встревожился: "…по моему взгляду, беда возрастала — я думал, что, ежели до ночи это не кончится, мятеж сделается опасным. Это мне дало вновь решимость искать государя". Он нашел Николая на бульваре. ""Государь, сумерки уже близко, толпы бунтовщиков растут заметно, темнота ночи опасна — она увеличит число преступных!" Государь, не останавливаясь, ехал шагом, не отвечая мне ни слова, но лицо его не изменилось, он, казалось, как бы взвешивал обстоятельства". Войска мерзли. Император молча ездил по бульвару.

Наконец Николай решился…