Алексей Куликов становится воином

 

Драться! Драться – вот чего больше жизни желал Алексей Куликов, когда, выйдя из окружения, попал, наконец, с маршевой ротой на фронт. А его в первый же день на фронте горько обидели.

Всему пополнению выдали винтовки новенькие, золотистые, еще жирно, по‑складскому, смазанные ружейным маслом, а ему досталась винтовка старая, пообитая, щербатая.

– Ишь ты, блондинка! – восхищенно восклицал молодой паренек и нежно гладил ложе своей золотистой винтовочки. – Наташка...

А Куликов сердито разглядывал свою: на прикладе трещина, на стебле затвора заусеницы, ствольная накладка пожухла и сморщилась. «Шрамоватая какая‑то! – неприязненно подумал Куликов. – От начальства за нее беспременно влетать будет, чисть не чисть».

Командир отделения заметил расстройство Куликова.

– Вы что ж, товарищ Куликов, – спросил он обиженно, – оружию не рады?

– Да нет... Чего ж? Ружье как ружье.

– А что ж вы дуетесь на него, как мышь на крупу? А ну, покажите. – Он взял из рук Куликова винтовку, поглядел номер, и лицо его вдруг осветилось тихой, хорошей грустью. – Тридцать три тысячи пятьсот тридцать семь, – произнес он. – Максима Спирина оружие. Друга. Флорешти... Дубосары... Еще Прут... река есть такая...

– Я там был.

– Д‑да... – сержант задумчиво вертел в руках винтовку, – вот эта трещина на прикладе – это Максим немцу черепок расколол. А на черепке – каска. Дюже горячий бой был...

– Что ж, погиб... Максим?

– Да... Теперь неживой.

Оба замолчали.

– Ну давайте, – произнес, наконец, сержант, – винтовку себе возьму.

Но Куликов тихо ответил:

– Нет, товарищ сержант, теперь не отдам.

С тех пор не расставался Алексей Куликов со своей шрамоватой. И когда политрук, бывало, рассказывал бойцам о славе русского оружия и вспоминал суворовских орлов, и оружие октябрьских баррикад – пики да самострелы, и деревянную пушечку сибирских партизан, и танки Халхин‑Гола, – Куликов все поглаживал свою шрамоватую, словно в ней были и вся слава и все традиции русского оружия. С этой винтовкой нельзя плохо драться, ее опозорить – стыдно, а бросить на поле боя – смертный грех. Он и сам не понимал теперь, как это случилось, что он бросил когда‑то свою винтовку и убежал с товарищем в кукурузу. «Ах, подлец, подлец! – ругал сам себя, – подлец‑изменщик».

Однажды он сказал сержанту:

– Ежели меня убьют, то мою шрамоватую отдай достойному бойцу.

– Хорошо, – не улыбнувшись, ответил сержант, – отдам достойному.

В эту пору произошел у Куликова крупный разговор с Леонидом Внуковым. Стояли они тогда на отдыхе после жестоких боев, мылись, брились, отъедались. Больше всего Куликов обрадовался речке. Вот и на Днестре он побывал, и на Днепре, и на Буге, а эта речка всех милей. Те реки большие, шумные, пароходные, бог с ними; эта тихонькая, узенькая, родная, в ней и постирать удобно и поплавать – одно удовольствие, словно дома, в детстве...

А Леонид Внуков сидел на берегу скучный, сгорбившийся. Тускло глядел на реку, на плескавшегося там Куликова и то зевал, то вздыхал.

– Что заскучал, товарищ военный? – весело обратился к нему Куликов, вылезая на берег. – Не скучай о бабе, пусть бабы о нас скучают.

Он сел рядом с Внуковым, подставил плечи и шею солнцу. Последние теплые дни, бабье лето.

Внуков и шутке не улыбнулся. Скрипуче стал жаловаться он, что устал, чертовски устал он, здоровье у него нежное, к такой жизни не приученное, а тут бои да походы, бои да походы... Тяжелая война.

– А война легкая не бывает, – отозвался Куликов.

– Я ведь раньше как жил? – скрипел Внуков. – Я замечательно жил, хорошая у меня была должность...

– А теперь у всех мужиков одна должность: фашиста бить...

– Я ответственный был в районе человек. Управляющий делами рика. Зачем меня на войну?

– Ишь какой у тебя умный чертеж! – усмехнулся Куликов. – Значит. Куликов фашиста бей, а Внуков – бумажки пиши?

– Так если я по этому делу спец? Тебя в учреждение посади, ты и не справишься.

– А я в канцелярию и не сяду. Меня бабы засмеют, здорового...

– Да, – вздохнул Внуков, – ответственный был я человек, а тут рядовой и все надо мной – начальники. Это мне обидно.

– А я так полагаю, – сказал, сердито нахмурив брови, Куликов, – что нет той чести больше, как на войне бойцом быть.

Но Внуков не слушал его. Он все про свое ныл, жаловался. Просто хотелось ему перед кем‑то высказаться, поплакаться.

– Я, бывало, дома чисто ходил. Одних галстуков, знаешь, сколько у меня было? А теперь, гляди, в какой я робе? Грязное все. Везде пятна.

И тогда вскочил на ноги Алексей Куликов и заревел не своим голосом:

– Скидай! Скидай, сукин сын!

Внуков испуганно взглянул на него, ничего не понял.

– Гимнастерку скидай. Вот речка. Стирай, сукин сын, свой мундир. Чтоб ни пятнышка не было!

Вот удивился бы политрук Званцев, услышав сейчас Куликова! Полно, тот ли это Алексей Куликов, что еще несколько месяцев назад дрожал под снарядами, ожидая смерти, тот ли, что докладывал, бывало, что «пушка из пшаницы переехала в гречку»? Он ли говорит сейчас о бойцовской славе, о воинском долге, о чести мундира?

Да, не тот стал Алексей Куликов. Теперь это был воин, суровый воин, обстрелянный и обветренный, понимающий свой долг, честь и дисциплину.

Сам Куликов не удивлялся своему превращению.

– На войне и лошадь привыкат, – любил говорить он. – Погляди: ишь, стоит, не моргнет.

Он привык воевать, драться, спокойно ждать боя, спокойно глядеть на смерть и кровь, привык к бесконечным походам и переходам, к кочевой солдатской жизни

И портянка ноги не трет, и армейский сапог не давит. И снаряжение как‑то ладно улеглось на нем, все к месту, ничто не гремит, не мешает; полная выкладка, а не тяжко. Потому не тяжко, что все нужно, и ни с чем Куликов расстаться не захочет. И скатка нужна, она бойцу все – и одежа и одеяло; и фляжка нужна; и вещевой мешок с НЗ нужен, а плащ‑палатка в дождь лучше крыши любой, – как ее бросишь?

Вот разве противогаз... Противогаз как будто ни к чему... Он пока Куликову подушкой служит. Но и его ни за что не бросит Алексей. Злобен враг – противогаз пригодится!

Но больше всего уважал Куликов, берег и лелеял свою шрамоватую винтовку и саперную лопатку. Про винтовку и говорить нечего, без нее воин – не воин, но и маленькую лопатку, долго болтавшуюся без особого дела на боку, однажды оценил Куликов. Маленький бруствер – двадцать сантиметров, всего ничего, – а спас Куликову жизнь. Немецкая пуля чиркнула о глину, рикошетом прошла по каске, хоть бы что... С тех пор большой ли был бой, или малый, наступал ли Куликов, или лежал в обороне, лопатке его всегда находилось дело.

Каждая землянка, блиндаж, окоп, яма сразу становились для Алексея Куликова живым домом. И все в этом доме было на месте – тут винтовка, тут лопатка, тут противогаз – все его бойцовское хозяйство. И он по‑хозяйски, как, бывало, дома в своей усадьбе, устраивался здесь, словно не час, не ночь одну ему тут жить, а века. Копал канавки, чтоб вода не натекала, добывал соломку, а соломки нет – травы. Короток сон бойцовский – значит, надо, чтоб сон был как сон.

Он был теперь исправным, ладным, исполнительным бойцом; молодые учились у него. Он мог многому их научить, – бой в лесу, скажем, не то, что бой в степи, и опять совсем не то, что бой в населенном пункте, а Куликов во всех этих переплетах бывал. Молодые жадно слушали его. Они должны были его и слушать и уважать: вот в скольких боях человек побывал, а цел!

Правда, героизма за Алексеем Куликовым еще не было, слава о нем не гремела по стране и в сводках Информбюро его имя не попадалось. Но если писалось там, что батальон Субботина отбил сегодня восемь яростных немецких атак, то это и про Куликова писалось. Это он с товарищами принял на себя восемь атак и не дрогнул. А если писалось, что после жестокого боя наши войска овладели населенным пунктом, то можно было быть уверенным, что был там и Алексей Куликов, дрался на улицах, стрелял из‑за церковной ограды, докалывал немца на чердаке.

Куликов и сам знал, что нет за ним никакого героизма. Бывало, читая в газетах рассказы о подвигах славных советских воинов, он восхищенно восклицал: «Вот орлы! Вот, право слово, соколы! Помыслить только – какие дела может человек!» А если ему говорили: «Так и ты, Куликов, герой, ведь вот как дерешься!» – он возражал: «Какой это героизм! Это служба». Но службу свою нес достойно.

Ничем не был еще награжден Алексей Куликов, ни орденом, ни часами, – потому что, если наградить его, так надо всю Красную Армию награждать, всех ее бойцов, так же, как и Куликов, достойно несущих свою боевую службу.

– Да мы, брат, не за награды и воюем, – сказал он однажды в землянке, – нам одна награда: немца с нашей земли прогнать да зажить счастливо. Такая это, брат, награда, такая награда – мне и не надо другой.

Но тут все заспорили с ним – и молодые и старые. Особенно молодые.

– А я за орден дерусь! – вскричал кучерявый пулеметчик Митя. – Вот как хочешь меня суди, а я желаю, чтоб мне орден вышел. И чтоб мне его за мою храбрость дали. И чтоб дали немедленно, как заслужу. И чтоб тот орден мне сам генерал вручал. И чтоб об этом мои домашние узнали...

– Домашние – это верно... – задумчиво согласился Куликов.

– И тем орденом, – горя глазами, закончил Митя, – я всю жизнь гордиться буду!

– А у меня гордости нет...

Но это Куликов напрасно про себя сказал. Скоро узнал он, что и у него есть гордость. Пришло и к нему воинское самолюбие.

Как‑то рассказал им политрук о снайпере Брыксине, о парне из соседнего взвода, который каждую ночь на охоту ходит и немцев бьет.

– Вот, – укоризненно закончил политрук, – а у вас во взводе такого орла нет.

Вот тогда‑то и взыграло в Куликове воинское самолюбие. Загорелось сердце. В тот же день нашел он Брыксина и долго смотрел на него.

– Ты Брыксин? – спросил он наконец.

– Я.

Куликов недоверчиво разглядывал снайпера, – парень как парень, один нос, два уха.

– Врут, что ты еженощно немцев бьешь?

– Нет, правда, – усмехнулся Брыксин.

– И много набил?

– На сегодняшний день в аккурат двести тридцать восемь.

– Та‑ак...

Куликов долго молчал, думал, а потом вдруг сказал дрогнувшим голосом:

– Учи! Убедительно тебя прошу: учи врага бить.

И он стал учиться.

Ничего не скажешь: хорошей показала себя шрамоватая винтовка, недаром она самому Максиму Спирину была подругой. Но оказалось, одной винтовки мало. Еще глаза нужны особенные, и руки, и сноровка, и мастерство. Этому мастерству и стал учиться Куликов. Он учился страстно, прилежно, как, бывало, на полеводческих курсах. Все началось с самолюбия, а вышло всерьез. Большое это счастье – видеть, как от твоей пули, от твоей собственной руки падает враг.

До той поры Куликов сам себе цены не знал. Он видел: на этой войне люди воюют массами. Что тут один человек значит? Он даже не винтик в машине, он пешка. Но теперь узнал Алексей Куликов цену умелому человеку на войне. Один человек, а гляди – целую роту немцев уничтожил! Один Брыксин, а для всех немцев – гроза, за его голову награда положена. И Куликову захотелось, чтоб и его руку почуяли немцы, чтоб и его, как Брыксина, в своих листовках прокляли, чтоб и его голову оценили. Интересно, во что оценят?

У каждого снайпера в их роте свои характер был, свои обычаи, свои повадки. Для одного – это веселая охота, лихая забава, для другого – азарт, опасный спорт, для третьего – дело славы. А для Куликова в снайперстве был выход его лютой ненависти к врагу.

Большое это счастье – видеть, как от твоей руки падает проклятый враг. Еще один.

Куликов ходил на охоту в паре с Васей Прохоровым. Веселый это, красивый парень был, шахтер. И, когда возвращались они на заре с промысла, Вася, бывало, всегда по дороге нарвет охапку цветов, идет и нюхает, словно он только что из шахты на‑гора вылез и девушки ему букет преподнесли. А Куликов шел с каменным лицом. Не забавой, не охотой это было для него, а священным делом мести. За эту девочку в ситцевом платьице. За родимый дом. За хозяина, плачущего у плетня...

И если б сказали ему: «Как же это ты, Алексей Тихоныч, незлобивый, мирный мужик, человека убил?» – он удивился бы этому вопросу и ответил: «Так это ж не люди. Это фашисты».

Не уменьшалась, а все росла и росла его злость на врага. Злость за то, что на нашу землю пришел, и за то, что любимый уклад жизни растоптал, и за то, что он воевать умеет, сызмальства сделал свой народ солдатской нацией и теперь разбойничает на нашей земле. И в этой великой неукротимой злости была Куликова сила.

Давно уж прошел его страх перед немцем. Это раньше ему казалось, что немец все может: может внезапно окружить, может с тыла ударить, может танками раздавить, и силе его числа нет, и вездесущ он, и всемогущ, словно бог войны.

Но, воюя и каждый день сходясь в бою с врагом, увидал Куликов, что ничего сверхъестественного в нем нет. «Только нахальство сверхъестественное. Нахальством он и берет». Увидал Куликов, что и у фашиста не все железо, есть и фанерка; и нервишки у него тонки, – штыка уклоняется, ночи боится; и пятки у него проворные, – ишь, как бегает, когда мы нажмем!

Куликов первый в роте осенью форменно доказал, что не та теперь стала немецкая армия. Он пришел из разведки и принес документы, снаряжение и оружие с убитого немца.

– А языка, извиняюсь, не привел. Язык был, ног у языка не было, – объяснил он.

Командиры стали разбирать документы, а Куликов все нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Наконец не выдержал:

– Вы винтовку ихнюю, винтовку поглядите.

– А что?

Куликов, торжествуя, взял винтовку, открыл затвор, все увидели грязь и ржавчину.

– Раньше я этого за немцем не замечал, – объявил Куликов. – Ржа завелась!

Про эту винтовку и про ржу он долго толковал среди своих. А если возражали ему, что все равно немцы воевать мастера и нам у них даже поучиться кое‑чему нужно, он отвечал: «Ну что ж! Они нас воевать научат, а мы их воевать отучим. Навеки отучим! Уж это точно».

Видел Куликов и пленных гитлеровцев. Рваные, жалкие, вшивые, они жались к костру, который для них разложили в большом сарае, и Куликову, когда он глядел на них, все казалось, что это не люди, а вши у костра ползают. Комиссар пришел поговорить с пленными. Куликов ему сказал:

– Вы, товарищ комиссар, к ним не соприкасайтесь. Они все вшивые, – и такая брезгливость была в его голосе, что комиссар невольно расхохотался.

Куликову же пришлось и водить их на допрос. По дороге он пытался побеседовать с ними:

– Эй, ты, плюгавенький! Это ты собрался Россию покорить? Завоеватель! Где тебе, гунявому! Не покорить тебе России, понял?

Но немец только заискивающе глядел на него и моргал глазами. Куликов рукой махнул.

Что мертвый немец, что пленный немец, они в нем злобы не вызывали. Ненавидел он тех, с автоматами. И ненавидел люто.

Как‑то – на рождество это было – взяли наши село. Куликова вместе с сапером послали «прочесать хаты». Село было пустынное, безлюдное. Полусожженные, побитые хаты стояли уныло, как на похоронах. Но в одной, что в самом центре красовалась и чудом уцелела, Куликов застал остатки недавнего пира. Подле елки, на которой еще висели побрякушки, стоял накрытый стол, а на нем снедь и рюмки, полные золотой влаги – видно, коньяк, – а на самом видном месте лежала гармошка: бери, играй, пей, ешь, веселись.

Бывалый боец, Куликов только усмехнулся глупости немца.

– Ишь ты, – качал он головой, пока сапер разминировал и елку и гармошку, – на шнапс хотел ваять? Думал, русский на шнапс польстится? Прогадал! Больно рыбка востра, не наловят и мастера.

И вдруг он услышал тонкое, жалобное мяуканье. Где‑то плакала, ну форменно плакала кошка. Он огляделся, прислушался:

– Где ж ты, сердешная?

Осторожно он пошел по комнате и остановился у стены, у сундука. Из сундука явственно доносилось мяуканье.

«Ах ты, бедняга! – подумал Куликов. – Кто ж это тебя в сундук?» Он хотел было поднять крышку и выпустить кошку на свободу, но остановился. Неладно что‑то было с этим сундуком.

– Сапер, – позвал он, – ну‑ка, обследуй.

– Мина, – показал сапер.

– Мина?

Лицо Куликова исказилось. Страшными стали его глаза. Он взял в руки спасенную кошку и машинально погладил ее.

– Эх, немец, немец! – произнес он сквозь зубы. – Добрый я. Это ты верно угадал. Ко всякому живому существу добрый я человек. Но только ты мне под руку не попадайся. Эй, не попадайся! К тебе у меня доброты нет.