Первые шаги бесцензурной печати

(справка к 30‑летию)

 

Чтобы было в государстве благоденствие, необходимо нужно, чтобы все, что составляет жизнь души человеческой, жило без всякого утеснения.

Жуковский

 

Свобода мысли такое святое дело, что правом гражданства должны пользоваться даже такие мысли, которые кажутся нам несправедливыми.

М. Салтыков

 

I

 

Тридцать лет тому назад имело место довольно крупное в истории нашей общественной жизни событие: 4 сентября 1865 г. впервые за все время существования русской печати вышли в свет, в силу закона 6 апреля 1865 г., произведения печатного слова без предварительного цензурного просмотра и одобрения.

Освобождению печати от предварительной цензуры предшествовало устройство того учреждения, в котором должно было сосредоточиться общее руководство, надзор и карательная деятельность относительно произведений словесности – Главного управления по делам печати. Оно было открыто 1 сентября министром внутренних дел П. А. Валуевым в присутствии председателя комиссии, выработавшей закон 6 апреля, кн. Д. А. Оболенского. В состав главного управления вошли: в качестве председателя, начальник его, бывший председатель московского цензурного комитета, сенатор М. П. Щербинин; на правах членов: бывший председатель С.‑Петербургского цензурного комитета, служивший в III отделении, Турунов, члены бывшего Совета по делам книгопечатания Гончаров и Варадинов, заведывавший делами означенного совета, Фукс, состоявший по военному ведомству Толстой, правителем канцелярии был назначен П. А. (впоследствии граф) Капнист. После молебствия, совершенного в помещении Главного управления, министр произнес речь, в которой указал на важную роль, выпадающую на долю нового учреждения[721].

3 сентября в официальном органе Министерства внутренних дел, в Северной Почте, появилась передовая статья, разъяснявшая значение нового режима русской печати. «Открытие главного управления может, – гласит статья, – составить новую эру для русской литературы. Законодательство, – продолжал официальный Валуевский орган, – исполнило свою задачу: печати даны возможные (?) облегчения и льготы. Администрации предстоит блюсти, чтобы пользование ими оставалось в пределах нового закона, который не ставит слишком много преград для честного пользования свободою выражаться в печати». Обращаясь к литературным деятелям, Северная Почта замечала, что они сами (?) должны озаботиться о своем будущем, о том, чтобы для них действительно настала новая эра.

Обстоятельства, при которых литература вступает в новый период, были, по мнению официального органа, благоприятны. Свобода, которою печать пользовалась на деле в течение последних десяти лет, могла служить полезною школою для литературных деятелей. Печать должна иметь в виду условия, соблюдение которых необходимо и для пользы печати, и в интересах общества, и без которых немыслимо достоинство писателя, изъявляющего притязание на пользование свободою слова. «Свобода, – писала названная газета, – обязывает', право неразрывно с обязанностью; самостоятельность призывает к самообладанию». Указав затем, что правительство в последние 10 лет охотно (?) выслушивало многие заявления в печати и пользовалось ими в интересах общества, Северная Почта выражала уверенность, что готовность эта и впредь не уменьшится. Она только приглашала печать взвешивать практические средства выполнения того, что она предлагает[722].

 

II

 

Из петербургских изданий первыми воспользовались новым режимом свободы или, как вернее назвал его проф. Фойницкий[723], «временнообязанным» состоянием полусвободы, С.‑Петербургские Ведомости и Голос. В номерах, вышедших 4 сентября 1865 г., и та и другая газета, разумеется, занимаются обсуждением новых условий деятельности печати.

Старейшая из русских газет С.‑Петербургские Ведомости в небольшой передовой статье встречает довольно сдержанно наступившую «новую эру». «Сегодня мы получили, – заявлял редактор В. Ф. Корш, – право на издание газеты без цензуры. Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица кончилась (?); признанные совершеннолетними, мы будем зависеть с настоящего дня от нашей собственной (sic) воли, от нашего собственного усмотрения в тех пределах (газета с прискорбием вскоре должна была убедиться, как неясны были эти пределы), какие представляет закон для публичной деятельности. Ныне отошла от нас попечительная опека, и мы очутились, как люди свободные, лицом к лицу с законом (?), ничем, кроме собственного благоразумия, незащищенные от его грозы и кары»[724].

Переходя засим к вопросу о будущности русской печати, академическая газета выражала надежду, что «строгий закон» будет смягчен благодаря «просвещенному взгляду» исполнителей. «Нигде так не будет чувствоваться, – писали 77. В., – надобности в благосклонном толковании, как при переходе от предупредительной цензуры к карательной. Открывается обширное поле для ошибок, недоразумений (первою жертвою такого недоразумения, как увидим ниже, сделалась академическая газета, которой дано было прежде всех первое предостережение), для невольных промахов, с одной стороны, для излишней осторожности– с другой. Только опыт покажет путь, на котором русская литература может безопасно пользоваться предоставленною свободою». Вступая не без тревоги перед неизвестным будущим в новые условия деятельности, газета Корша видела залог лучшей будущности в доверии общества к печати и в союзе всех честных деятелей печати.

Голос посвятил закону 6 апреля большую передовую статью. «Сегодня в первый раз от самого начала нашей журнальной деятельности, – писал старейший из русских публицистов А. К. Краевский, – обращаемся мы к читателям с речью, не просмотренною предварительно цензором. Нам нечего скрывать чувства радости, с которым мы начинаем вести такую речь; радость наша не выразится шумно именно потому, что эта радость искренняя, глубокая. Мы приступаем к более свободной деятельности не с детским восторгом, какой ощущает школьник, выходя из училища с намерением забыть уроки, разорвать связь с прошедшим. Мы ничего не забываем, ничего разрывать не хотим (sic), мы не можем даже сказать, что для нашей прессы настает новая эра, эра возрождения. Нет, нам не следует ни забывать, ни разрывать. Наша пресса в последнее полустолетие оказала услуги, которыми по справедливости она может гордиться. Она по мере возможности высказывала стремления общества: чем стеснительнее бывала иногда доступная ей форма выражения, чем ограниченнее бывало поле ее действия, тем больше ее заслуги. Многие из горячих, благородных деятелей ее не дождались настоящего дня, того дня, когда слову серьезного, благоразумного (?) писателя дается более простора».

Указывая на то, что в России, в отличие от других стран, свобода печати явилась по инициативе правительства, а не была результатом революционных действий, Голос советовал не упускать в будущем из виду эту особенность русской печати. Деятелям же печати он рекомендовал иметь в виду служение обществу. Как бы предугадывая некоторые последующие прискорбные явления из истории нашей печати, Голос называл презренными тех деятелей, которые воспользуются реформою «для балаганного представления» и превратят печать «в орудие личных целей». Более же всего негодовала газета Краевского на тех публицистов, которые воспользуются новым правом, чтобы инквизиторски преследовать новое слово, производить дознание, почему что сказано и почему чего‑либо не сказано, словом, учредить инквизицию слова [725]  . В заключение Голос выражал пожелание, чтобы правительство расширяло постепенно пределы свободной печати и не увлекалось «подозрительностью, если бы даже в печати стали появляться неблагонамеренные доказчики».

К сожалению, такие «доказчики», как известно, явились, особенно в печати 8о‑х гг., которая, к стыду русской прессы, открыто нарушила основной завет русской печати, так прекрасно изложенный в следующих чудных строках князя П. Вяземского: «Немного таких истин несомнительных, немного таких правил непреложных, коих святость должна пребыть несомненною и тогда, когда противоречат им последствия частные и независимые от воли людей. Но, посвятив себя на служение одной из сих истин, должно пребыть ей верным без изъятия, применяя к себе рыцарское восклицание французских роялистов Vive le roi quand тёше! Польза просвещения есть одна из малого числа сих исключительных истин. Почитая его единым прочным основанием благосостояния общего и частного, совестью правительств и частных лиц, простительно ли, например, пугаться малодушно некоторых прискорбных явлений, приписываемых просвещению, или, положим, и влекущихся за ним по неисповедимым законам Провидения, которое отказало в совершенстве всему, что ни есть на земле? Писатель, который по званию своему обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает доносчиком на него, – говорит князь, – подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностью своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остается в духе своего звания. Довольно и без писателей найдется людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае»[726].

Не правда ли, как странно звучат эти достойные слова в наше безыдейное ретроградное время господства литературного доноса, когда с легкой руки М. Н. Каткова, кн. Мещерского и Ко on a change tout cela…

В Москве стали выходить без предварительной цензуры: Московские Ведомости, Современная Летопись и Русский Вестник М. Н. Каткова, День И. С. Аксакова.

Московские Ведомости вышли 4 сентября с небольшой передовой статьей, которая начиналась так: «Первым словом освобожденной печати да будет слово хвалы и благодарности Монарху, полагающему свое счастье в том, чтобы видеть русский народ „охраненным в своем развитии твердыми законами и ненарушимым правосудием“[727]. Отныне печать наша находится на твердой (?) почве закона (ниже увидим, как скоро должна была исчезнуть эта оптимистическая иллюзия, навеянная первым порывом радостного настроения) и не подлежит произволу,, который и при самых лучших условиях никогда не может заменить то, что называется законностью, то, что называется справедливостью и в чем состоит истинный смысл того, что называется свободою». Разъясняя далее значение нового юридического положения печати, Московские Ведомости с ударением указывали, что «свобода печати не есть интерес тесного крута литераторов и издателей, а великий интерес целой страны; это – политическое право, даруемое целому народу». «В наши государственные и общественные дела, – писал московский публицист, – вносится начало публичности, и каждому предоставлено законное участие в делах общего интереса. Общественное мнение впервые возводится на степень законной силы и празднует теперь свое политическое совершеннолетие: о чем за несколько лет перед сим можно было мечтать, то становится теперь живою действительностью».

Ставя высоко значение нового закона, университетская газета не скрывала однако от себя, что то или другое положение печати всецело будет зависеть от исполнения закона. «Общие основания закона, – писали Московские Ведомости, – очень (?) широки (как мы видели выше, официальный орган довольствовался только констатированием, что новый закон ставит «не слишком много преград»). Но закон есть только начало, остается желать, чтобы исполнение соответствовало благим намерениям закона. Все будет зависеть от обстоятельств, среди которых закон будет действовать. При благоприятных условиях свобода окажет свое благотворное действие; она облагородит и возвысит нашу общественную среду и сообщит нашей печати более достойный характер и полезное значение».

 

III

 

Самое горячее и обстоятельное разъяснение смысла нового законодательства о печати мы находим в газете И. С. Аксаков а День. Как известно, свобода печати входила как один из основных догматов в политическое учение славянофилов. Еще до издания закона 6 апреля День в целом ряде статей трактовал о разных сторонах вопроса о свободе печати. Считая пользу свободы печати и вред цензуры за аксиомы, признаваемые всеми разумными (курсив в подлиннике) людьми, газета старалась опровергнуть предубеждение, которое существовало против нее в официальных кругах[728]. Покойный Аксаков полагал, что свобода слова есть прирожденное право человека[729], и смотрел на вопрос о свободе печати, как на самый важный для России после освобождения крестьян[730]. «Мера простора, предоставленного мысли и выражению ее в слове, – писал Аксаков, – будет служить в то же время мерою нашего общественного развития; простор слова нужнее всех реформ после освобождения 20 миллионов русских крестьян, нужнее и земских и других учреждений, ибо в нем, в этом просторе, заключается условие жизненности для всех этих учреждений, и без него они едва ли взойдут»[731].

В первом нумере Дня, вышедшем без цензуры, И. С. Аксаков в живой и прочувственной передовой статье обрисовал значение и последствия произведенной реформы, высказал вкратце свою profassion de foi и накипевшее под действием мучительной, придирчивой цензуры раздражение, всю мучительность которой может понять только тот, кто ее испытал. «Наконец‑то!.. – так начинает свою статью вздохнувший в первый раз свободно бедный Аксаков. – Сегодняшний № выходит без предварительной цензуры. Сегодня, принимаясь за передовую статью, мы знаем, что прочтем ее в печати в том самом виде, в каком мы ее напишем; сегодня мы не обязаны сообразоваться со вкусом, доблестью и миросозерцанием «господ, команду на заставах и шлагабаумах имеющих (как писалось на старинных паспортах). Сегодня кошмар в образе цензора не станет мешать нашей работе, спирать дух, давить ум и задерживать перо, и мы получим неслыханное и невиданное право: не лгать, не кривить словом, говорить не фистулой, а своим собственным природным голосом».

«Не благоразумнее, не тактичнее ли было бы, однако, – говорится дальше, – вступить в пользование новыми правами горделиво и важно не поминая старого? Но такое поведение грешило бы против искренности: русскому печатному слову стыдно было бы не радоваться своему освобождению, хотя бы еще далеко не полному, из долгого, долгого тягостного плена.

Но не было бы, однако, делом великодушия пощадить от упреков прежний порядок и предать забвению старое? Мы не будем великодушны, – говорит Аксаков – мы считаем такое великодушие неуместным. Мы поминаем лихом, мы не можем, мы не должны не помянуть лихом того страшного стеснения, которому так долго подвергалась русская печать. К тому же это старое еще вовсе не есть что‑либо окончательно отжившее и схороненное; напротив, оно живет, обнаруживает и обнаружит еще не раз живучесть своего принципа, хотя и под другими формами».

Останавливаясь на прежних цензурных порядках, День ставит им в вину то, что они внесли кривду в область печатного слова. «Мало было кривды, – пишет Аксаков, – во всем строе нашего общественного развития; мы добились того, что самое слово искривилось: автор думал не о том, чтобы как можно яснее выразить свою мысль, а только о том, чтобы протащить свою мысль контрабандою сквозь цензурную стражу: отсюда условный язык – чтение между строк. Нравственные пытки, – продолжает Аксаков, – которым при предварительной цензуре (см. гл. VI) подвергался писатель, могут быть сравнены разве только с пыткою художника кисти, когда непрошенный ценитель мазнет толстым пальцем по его свежему рисунку. Писатель зависел, – продолжает он, – не от твердо установленных правил, а от чужого ума и чужого вкуса. Слово из‑под цензорских рук выходило взъерошенное, искалеченное и приветствовалось публикою, как триумф победы, вкушалось с жадностью, как запрещенный плод».

Чтобы устранить весь тот вред, который проник в общество, благодаря этому стеснению, нужен теперь уже, говорит День, «не мерцающий, не мигающий, а прочный свет свободы, нужно, чтобы даруемая свобода печати стала действительною правдою, а не подобием».

Развивая свою мысль, Аксаков продолжает: «Подобие правды! Неужели нам еще не надоело подобие? Всмотритесь пристальнее кругом себя, что вы увидите? Толпу призраков, теней, или, вернее сказать, подобий; вы окружены подобием всего живого, действительного, реального, но только подобием, а вовсе не самым этим живым, действительным, реальным. Все у нас существует будто бы; ничто не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего‑то временного, поддельного, показного, и все это от самых мелких явлений до крупных. У нас будто бы есть и законы и даже пятнадцать томов Свода Законов, обнимающих все отрасли управления государственной и общественной жизни, а между тем половина этих управлений в действительности вовсе не существует, а законы не уважаются. У нас есть очень либеральные учреждения, такие либеральные, что либеральнее их нет в целой Европе; но и это все будто бы, все эти либеральные права не вносят в общественную жизнь и просто даже в душу отдельных людей никакой животворной свободы, – все исполняется по наружности, все либеральничает по форме и данному образцу, а плоды порождает, как изведано опытом, самые непригодные! Мы чуть не восторженно приветствовали отмену телесных наказаний; но однако же лишены права сказать, что телесного наказания в России не существует: его будто бы нет, и действительно нет по суду, но оно есть, да и в каком еще широком размере, налагаемое по усмотрению полицейской власти! Правительство истощается в благородных усилиях, желая создать какую‑нибудь живую деятельную силу в обществе, но и тут успевает создать только – видимость… Подобие правосудия, подобие муниципалитетов (на самом деле признающих свои муниципальные права за повинность, от которой муниципалы спешат уклоняться), подобие самоуправления (пример городских дум в столицах, не смеющих израсходовать двух рублей с полтиной без разрешения начальства), подобие просвещения, подобие науки, подобие классического образования, подобие университетов, подобие либерализма, прогресса, независимости церкви, порядка, общественной силы, общественных действительных интересов, общественного мнения, подобие самостоятельности у публицистов, подобие правды в отчетах, подобие жизни»…

День высказывает надежду, что отныне печать будет поставлена в возможность говорить правду, а не подобие правды. «Этот недостаток правдивости в русском обществе, – говорит он, – эта непривычка высказывать свою мысль со всею откровенностью, во всей ее полноте, без унизительных для нее двусмысленностей, оговорок и иносказаний, затрудняет не только развитие нашей общественности, но и ход государственных отправлений»[732].

Отечественные Записки в своем первом нумере, вышедшем без цензуры, в статье, озаглавленной: «Без цензуры», так определяли значение закона 6 апреля. Указывая вместе с другими изданиями, что все будет зависеть от способа применения нового закона, журнал замечает: «Достоверно однако[733], что даже самое неблагоприятное применение нового закона все‑таки должно быть неизмеримо (??) лучше самого идеального состояния печати под цензурною властью; если и можно сказать, что в новых правилах дано месту произволу, то этот произвол поставлен в необходимость обнаруживаться явно, должен при всяком проявлении своем возбуждать общественное внимание, и уже по одному этому можно надеяться, что он не будет таким неприятным, каков был тайный и безапелляционный произвол цензора».

 

IV

 

Ближайшая практика министра внутр. дел П. А. Валуева по применению правил об отмене предварительной цензуры и замене ее карательною показала, как правы были те государственные люди[734] и публицисты, которые утверждали, что неопределенная постановка в законе вопроса о предостережениях может дать повод к весьма печальным недоразумениям. Безмятежное существование бесцензурной печати продолжалось недолго. Не прошло и двух недель со дня введения нового закона, как 18 сентября последовало первое из первых предостережений.

Оно дано было С.‑Петербургским Ведомостям. Обстоятельства, при которых оно состоялось, наглядно показывают, какие неудобства сопряжены с системою предостережений. В означенной газете появилась полемическая (против Северной Почты) статья, в которой высказано было мнение, что осуществление предположенного, по газетным известиям, проекта о залоге части государственных имуществ и о втором выпуске 5 % банковых билетов невозможно без выкупа первого выпуска, который обеспечен государственными имуществами. 18 сентября в Северной Почте появилось первое  предостережение, данное именно за эту статью С.‑Петербургским Ведом., в лице их редактора В. Ф. Корша. С внешней стороны предостережение отличалось большою обстоятельностью. Указан был не только № газеты и статья, вызвавшая административную кару, но и места в статье с точным обозначением строк. Предостережение было мотивировано тремя соображениями. Прежде всего ставилось в вину газете, что она высказала суждение, несогласное с интересом государственного кредита, по поводу меры, не объявленной в установленном порядке. Затем выставлялось, что газета оспаривала принадлежащее правительству право на залог государственных имуществ и, наконец, указывалось, что газета неправильно приписывала государственным имуществам характер специального обеспечения 5 % банковых билетов и тем возбуждала сомнение, могущее иметь влияние на доверие, которым пользуются билеты.

Первый блин вышел комом: предостережение встречено было общим недоумением и неудовольствием. Выражением этих чувств служила статья, напечатанная в № 288 Московских Ведомостей. Газета прежде всего удивляется первому юридическому мотиву предостережения. Если закон 6 апреля разрешал обсуждение опубликованных законов, то тем более он разрешал критику только еще предположенных мероприятий. Переходя затем к содержанию статьи, Московские Ведомости находят, что статья, вызвавшая административное взыскание, ничего злонамеренного по цели не заключает; по тону она также вполне спокойна и прилична. Стало быть, заключает московская газета, кара вызвана сущностью суждения. Считая со своей стороны мнение, высказанное петербургскою газетою, неосновательным, Московские Ведомости удивляются, что предостережение дано за «ошибочное» суждение. «Неужели государственный кредит есть вещь до такой степени колеблющаяся, – ядовито замечали Московские Ведомости, – что под влиянием неосновательного, ошибочного, даже вопиюще‑нелепого суждения той или другой независимой газеты он подвергается колебанию? От свойства суждения газеты зависит ее собственный, а не государственный кредит»[735].

После небольшой передышки предостережения посыпались от П. А. Валуева с новою силою, в которой явственно слышалась нота личного раздражения [736]. Не прошло и года со времени введения нового закона, как под предостережениями очутились журналы и газеты самых различных, часто противоположных направлений.

Предостережения, мотивированные самыми разнообразными соображениями (из коих далеко не все приводились официально), были даны: радикальным– Современнику и Русскому Слову, умеренно‑либеральным С.‑Петербургским Ведомостям и Голосу, крепостнической Вести, славянофильскому Дню и Москве; даже столп и привилегированный спасатель отечества– Московские Ведомости не были пощажены.

Предостережение Современнику ставило ему в вину косвенное и прямое порицание начал брачного союза, а также возбуждение вражды к высшему сословию[737].

Второе предостережение Русскому Слову дано было за статью Писарева об учении Конта. Умереннейший из умеренных акад. Никитенко, относившийся крайне враждебно к этому журналу, не мог удержаться в своем Дневнике от следующего протеста по поводу этого предостережения: «Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к архицензурному времени. Одно из двух: или надо при расширении свободы допустить разные воззрения и толки о таких предметах, о которых прежде толковалось не иначе как официально, и предоставить другим воззрениям опровергать первые, или остаться при прежнем стеснении печати»[738]. Возвращаясь к этому предостережению еще раз, Никитенко прибавляет: «Во втором предостережении Русскому Слову приведена причина: косвенное намерение дать приложение коммунизму. Это одно слово: косвенное, в состоянии привести в отчаяние всякого пишущего, ибо чего нельзя представить в виде косвенного нападения на Бога, царя и т. д.»[739].

Отметив факт систематического преследования С.‑Петерб. Вед. этой порядочной, но крайне осторожной газеты, приостановленной в сентябре 1867 г., Никитенко замечает: «Итак, Валуев, не одолев медведя в лесу (Каткова), набросился на бедного беззащитного зайца и немилосердно травит его с Щербиным и Фуксом (начальник и правитель дел главн. управл. по делам печати)»[740].

Голосу давалось предостережение и за непочтительный отзыв о туркестанской администрации и за неуважительный отзыв о Наполеоне, и об остзейских баронах[741]. «Я прочел, – пишет академ. Никитенко, – № 109 и 114 Голоса за 1866 г., на которые ссылается предостережение, но решительно не понимаю законности последнего. Оно понадобилось разве для того, чтобы показать публике, что министерство преследует не одни Моск. Вед., а на всех равно распространяет свои дары, – но ведь при таких предостережениях делается невозможным издавать газеты. Как предвидеть, за что она может подвергнуться предостережению?».

Указав на предостережение, данное Вести по поводу мысли об общем земском сборе, акад. Никитенко присовокупляет: «Но ведь об этом было говорено и печатано уже не раз во время земских собраний в Петербурге. Вообще, министерство очень щедро на предостережения. Им, кажется, овладела мысль уничтожить те приобретения последних десяти лет, из которых многие гарантированы верховною властью. Разумеется, все это имеет вид пресечения злоупотребления в печати; но то, что министру внутренних дел кажется злоупотреблением, составляет только последствие совершившегося факта и настоятельную потребность общества, допущенную самим правительством. Такой образ действий производит только неудовольствие и стеснение нашей бедной мысли и образованности»[742].

Москве в течение одного года дано было шесть предостережений. И. С. Аксаков с редким мужеством и достоинством отпарировал нападения и в первом же номере вслед за предостережением подвергал предостережение подробнейшей и серьезнейшей критике. По поводу одной статьи (Москва, № 45 за 1867 г.) Никитенко пишет: «Презрительнее о цензуре отозваться нельзя»[743].

Нужно отдать вообще справедливость печати того времени, что она, не исключая и Моск. Ведом., не гордилась ролью доносчика и забывала партийные раздоры в деле защиты общих интересов литературы. Мы приводили выше пример Моск. Ведом., выступивших на защиту С.‑Петерб. Ведом, по поводу постигшего их первого предостережения. Те же Моск. Вед. в № 239 за 1867 г. горячо заступились за враждебный им Голос по поводу данного ему предостережения. «Моск. Ведом., – писал в Дневнике своем Никитенко, – сильно допекают Валуева за распоряжения по делам печати»[744].

Первое предостережение, данное Моск. Ведом, от 1 апреля 1866 г. вызвало большую сенсацию. Газета в то время пользовалась таким авторитетом, что приверженцы ее, по словам Никитенко[745], распускали слух, что правительство не осмелится поступить с Моск. Ведом., как с другими, и были уверены, что если это случится, в Москве произойдет нечто вроде бунта (sic). Противники же их, напротив, находили, что пора вылить ведро холодной воды на головы опьяневших издателей. К такому взгляду, кажется, склонялся и сам Никитенко относительно первого предостережения, для которого, как он пишет, «предлогом» был взят № 61 Моск. Ведом [746]. Относительно второго предостережения Моск. Ведом. Никитенко замечает[747]: «Моск. Ведом, возбуждают неприязнь и недоверие к правительственным лицам. Это настоящая конституционная оппозиция. Конечно, наши государственные люди не отличаются ни способностями, ни характерами, но обвинять их чуть ли не в измене, как‑то делают (обычная манера Каткова) Моск. Ведом., это уж чересчур крепко и значит взывать к анархии. Кем же заменить их?». Впоследствии, когда решена была приостановка Моск. Ведом., которая, однако, вскоре была взята назад, Никитенко оплакивал закрытие Моск. Ведом., как доказательство победы бюрократии над «общественным» умом и сочувствием[748].

В первые два года существования бесцензурной печати дано было 24 предостережения[749]. С.‑Петербургские Ведомости, Голос, Москва, Мос ковские Ведомости приостановлены были после третьих предостережений. Прекращены были, ко всеобщему неудовольствию, Современник, Русское Слово [750], Москва и сами Московские Ведомости висели на волоске[751].

Беспрестанные и совершенно неожиданные предостережения, сыпавшиеся на печать, создали для нее невыносимое положение и вызвали толки о предстоящей отмене их. По поводу третьего (а в общей сложности – шестого за один 1867 г.) предостережения, данного в 1867 г. Москве, возникла между Северною Почтою и Современными Известиями полемика вообще о целесообразности системы предостережений. Издатель этой газеты Н. П. Гиляров‑Платонов привел мнение меньшинства комиссии, которая составляла проект закона 6 апреля, и в состав которой он сам входил, мнение, признававшее, что система предостережений неудобна, так как она основывается исключительно на личных соображениях. Северная Почта в свою очередь опубликовала мнение большинства комиссии, которое, не оспаривая, что «основанием административного взыскания служит произвол, что он противен понятию законности и формальной легальности», признавало пока (до устройства судебной части) нужным сохранить предостережение в виде чрезвычайной меры. В полемике принял участие также и выходивший вместо Москвы Москвич, который, указывая на то, что с открытием в 1866 г. новых судов главное соображение, в силу которого был издан временный закон 6 апреля 1865 года, потеряло значение, полагал, что следовало бы отменить предостережения. – Вопрос о предостережениях был поднят потом в 1880 году в комиссии, состоявшей под председательством графа Лорис‑Меликова, но, как известно, никаких практических результатов не получилось.

Рядом с административными взысканиями шли в 65–66 гг. судебные преследования газет и журналов. Чтобы дать понятие о крайностях, в которые впадала в этом отношении полиция мысли, достаточно указать на обвинение, воздвигнутое валуевскою цензурою в 1866 г. против редактора Голоса А. А. Краевского. В Голосе появилась статья, в которой нападали на администрацию за преследования раскольников вопреки Высочайшей воле (выраженной в речи, обращенной к раскольникам в 1863 г.). – Цензура подвела эту статью под статью Улож., предусматривающую восстание против правительства и незаконное объявление Высочайшей воли лицом, на то неуполномоченным, и требовала ни более ни менее, как ссылки Краевского в каторжные работы[752]! Нечего и говорить, что суд не мог согласиться с такою ни с чем несообразною квалификациею и приговорил Краевского к кратковременному аресту Отсюда первые поводы для столкновения с новым судом заносчивого Валуева, не выносившего противоречий и вследствие этого сделавшегося непримиримым врагом[753] нового суда, который не хотел и не имел права ломать законы в угоду администрации.

Резюмируя свои наблюдения, Никитенко пишет уже 5 ноября 1866 г.: «Совершилось, чего боялись люди мыслящие: наступает время поворота назад, время реакции. – Затем он так характеризует отношение к печати двуличного Валуева, заявлявшего о себе, что у печати нет более ревностного защитника, чем он. – Управление по делам печати идет совершенно ложным путем. Оно усвоило себе только один элемент силы – элемент полицейский, забыв вовсе, что в кругу, в котором оно действует, есть еще очень важный элемент силы – элемент нравственный. Кажется, оно решилось совсем и ни в каком случае не признавать значения силы мыслительной и силы нравственной… Самое грубое ослепление, недостойное не только государственного человека, но даже обыкновенного чиновника, думать, что в наше время можно управлять посредством одних полицейских мер, циркуляров, запрещений и тому подобного. Управление, – продолжает он, – решилось действовать совершенно наперекор величайшего из властителей земных –духа времени, который неотразимо требует свободы мысли и слова. Это уступка, которую ему необходимо сделать, если не хочешь допустить опять самого гибельного своеволия и злоупотреблений мысли и слова впоследствии, когда все‑таки придется снова ослабить натянутые вожжи. Валуев – человек не без ума, но с ног до головы бюрократ, который понимает государственные дела не иначе, как канцелярские отношения и рапорты, хотя и говорил иногда пышно и кудряво. Валуев сделал то, чего само общество, может быть, и не сделало бы: он приведет его к полнейшей вере, что ничему верить нельзя… Теперь Валуев думает, что он принял важную меру, переменив Щербинина на Похвиснева, т. е. заменив чиновника одряхлевшего чиновником помоложе»…

«Когда раз допустили известную меру свободы мысли и слова, то возвращаться назад уже нельзя. Надо допустить и признать эту свободу, как новый элемент, подобно тому как признают и допускают необходимость разных изменений – общественных и административных. На некоторые злоупотребления печатного слова надо уже смотреть как на необходимое зло. Злоупотреблений этих не желают оставлять без взыскания – хорошо! Но что считать за злоупотребления? В этом должно непременно умерить до последней крайности свою щекотливость и притязательность. Вообще, не должно показывать, что в печатном слове видят своего личного врага, как то делает нынешнее управление по делам печати. Вообще, на это дело нельзя смотреть полицейскими глазами»[754].

Таким образом, ближайшая практика (о более отдаленной нечего и говорить!) показала, что при известном настроении администрации «льготное» положение эмансипированной печати и особенно периодической может наделе оказаться столь тягостным, что оно ничем не будет уступать самым тяжелым дореформенным временам[755].

 

[1] Настоящий очерк не преследует биографических целей. Все главные факты жизни Джаншиева приводятся в его «Автобиографии», напечатанной ниже. Эта заметка составлена им для «Критико‑биографического словаря русских писателей» С. А. Венгерова, которым и сообщена Литературному фонду.

 

[2] Из речи П. М. Милюкова «Памяти Г. А. Джаншиева». «Рус. Вед.», декабрь 1900 г.

 

[3] Кое‑что из его стихотворных опытов напечатано в «Братской помощи». См. 2‑е изд. с. 343 «Из Гая Армена» и с. 351 оригинальное стихотворение «У Парфенона». Одно подписано А. Ветов, другое Г. И. Миров.

 

[4] Подбор картин был почти исключительно классический. Джаншиев не признавал «новых» веяний в искусстве.

 

[5] «Страница из истории судебной реформы. Д. Н. Замятины». М., 1883; «С.И.Зарудный и судебная реформа». М., 1889.

 

[6] Говоря об общественных взглядах Джаншиева, я, как легко увидят читатели, в сущности, мало прибавляю к мастерской характеристике их, сделанной П. Н. Милюковым. См. его фельетон в «Русских Ведомостях» в одном из декабрьских номеров 1900 года.