Автобиографические данные о Г. А. Джаншиеве

(сообщены С. А. Венгерову для его «критико‑биографического словаря» в 1888 г.)

 

Григорий Аветович Джаншиев родился 17 мая 1851 г. в Тифлисе. Отец его, Аветик Глахич, был тифлисский мокалак (мещанин или, точнее, бюргер) и занимался торговлею персидскими товарами, которая давала ему средства, весьма скудные, для содержания своего многочисленного семейства и двух сирот племянниц. Благодаря своему недюжинному уму, честности и «образованию» (знал грузинский, армянский, персидский языки и счет) Аветик пользовался уважением своих сограждан. В семье он был строг, даже суров, но никогда не прибегал к телесному наказанию. Мать Кекела (Кикилия) происходила из старинного рода тифлисских мокалаков и отличалась красотою, замечательной добротою, щедростью и веселым нравом. Смерть ее, последовавшая в 1884 г. в Тифлисе, была оплакиваема горькими слезами всем Муэранским околодком, где она жила в доме, оставшемся после смерти мужа. О роде отца никаких точных сведений не сохранилось. Предание выводит его из Персии или Индии. Предание это не лишено вероятия ввиду существования в Индии провинции Джанши [11].

До 1864 г. Джаншиев жил в семье в Тифлисе. Учился он сначала в местной реформатской приходской, а потом в армянской приходской школе, а в 1861 г. поступил в приготовительный класс Тифлисской губернской гимназии. Ограниченные средства Аветика Джаншиева заставили хлопотать о принятии сына в Лазаревский институт восточных языков в число стипендиатов фамилии Лазаревых, облагодетельствовавших не одну сотню бедных армян дарованием средств к образованию.

В феврале 1864 г. отвезен был Джаншиев в Москву, где он с тех пор и оставался, не считая кратковременных поездок на Кавказ и за границу.

В 1866 г. Джаншиев за хорошие успехи перечислен был из Лазаревских воспитанников на Александровскую стипендию, учрежденную Московским армянским обществом в память избавления Александра II от покушения 4 апреля 1866 г. Окончил полный гимназический курс в 1870 г. 2‑м учеником с серебряною медалью и с занесением на так называемую золотую доску (имел круглое «5», за исключением русского сочинения – «4»). Благодаря чрезмерному напряжению сил и неблагоприятным условиям школьной жизни, в институте Джаншиев расстроил себе здоровье и получил искривление позвоночного столба.

Вышеупомянутая Александровская стипендия дала возможность поступить в Московский университет. Институтское начальство (особенно инспектор Г. И. Кананов) сильно уговаривало его поступить на историко‑филологический факультет. Но так как на классицизме 60‑х гг. лежала явственная печать ретроградства и обскурантизма, то Джаншиев решительно отказался последовать совету начальства и поступил на медицинский факультет. Избрание медицинского факультета обусловливалось влиянием тогдашней журналистики (особенно «Дела») и беллетристики (романы Михайлова – «Жизнь Шупова» и др.). Среди учащейся молодежи того времени считалось за аксиому, что естественные науки одни достойны внимания серьезного и мыслящего человека, и медицинская карьера одна только прилична для «честного» человека, не эксплуататора.

На медицинском факультете Джаншиев пробыл три недели. После первого же знакомства с анатомическим театром Джаншиев почувствовал к «медицине» такое неодолимое отвращение, что должен был ее бросить. Но куда поступить? На филологический факультет нельзя было поступить по указанной выше причине. К математике он не имел влечения. Оставался юридический факультет. Туда, скрепя сердце, и поступил Джаншиев, браня себя внутренне за измену гуманно‑либеральному знамени.

Московский юридический факультет 70‑х гг. наполовину состоял из спившихся или выдохшихся инвалидов. Среди профессоров особенно выделялся В. И. Сергеевич, книга коего «Задача и методы государственных наук», впервые познакомив с позитивизмом, оставила на «невольном» юристе глубокий след и внушила уважение к юридическим наукам. Под руководством того же профессора, он ознакомился с Миллем и написал свой первый юридический этюд «О возникновении представительного правительства». На 3‑м курсе Джаншиев заинтересовался философиею и психологиею и окончательно переменил свой неблагоприятный взгляд на юридический факультет. Свой философский этюд (о врожденных идеях по Лейбницу и Локку) он должен был поднести не официальному преподавателю психологии Юркевичу (завзятому метафизику), а Легонину, читавшему судебную медицину и в связи с нею небольшой курс судебной психологии. Джаншиев окончил курс вторым кандидатом в 1874 г. Единственная четверка была по предмету известного ненавистника «черных» (т. е. кавказцев вообще и армян в особенности) Н. И. Крылова. Впрочем, его армянофобия не помешала Джаншиеву впоследствии с ним сблизиться и даже подружиться.

В 1874 г. Джаншиев поступил в помощники к присяжному поверенному Г. Г. Кустареву (в чине, на который давал право университетский аттестат, как и не был утвержден никогда). Адвокатская практика его подвигалась очень туго. Не имея и не добиваясь большого круга знакомых, ни столь необходимого для адвоката крепкого здоровья (особенно сильных легких, здорового сердца и звучного голоса), Джаншиев с большим трудом добывал средства к существованию, из которых половину давали частные уроки.

Мысль о литературной карьере никогда не приходила ему раньше в голову, и только адвокатура натолкнула его на нее. После какой‑то неудачи на адвокатской практике, Джаншиев, под влиянием огорчения, подробно занялся литературою предмета, и результатом изучения его явилась первая юридическая статья «О судебных издержках при заочном решении». Статья не только была напечатана в «Судебном Вестнике» (октябрь 1874 г.), но и вызвала большую передовую статью, весьма лестную для новичка. Вторая статья была вызвана уголовною практикою (об ответственности укрывателей), и мало‑помалу Джаншиев втянулся в газетное дело. С переходом «Судебного Вестника» от Думашевского к В. Д. Рычкову он получил от редакции приглашение сделаться постоянным московским корреспондентом. До самого прекращения этой газеты состоял в данном звании, посылая судебные отчеты, заметки о юридическом обществе, диспутах и других явлениях юридической жизни. С возникновением «Северного Вестника» В. О. Корша и «Порядка» М. М. Стасюлевича состоял их московским корреспондентом.

Судебные отчеты Джаншиева, печатавшиеся в «Судебном Вестнике», были замечены заведующим юридическим отделом «Московских Ведомостей» М. О. Гольденвейзером, который и предложил в конце 1876 г. составлять такого же характера отчеты и для «Московских Ведомостей».

Самого Каткова Джаншиев видел в редакции раз, но лично с ним знаком не был. Репортером «Московских Ведомостей» состоял он до апреля 1878 г., когда появились столь известные статьи о деле г‑жи Засулич и об избиении студентов мясниками. Тотчас, по напечатании этих статей, Джаншиев отказался от сотрудничества в «Московских Ведомостях».

С 1878 г. Джаншиев сотрудничает в «Русских Ведомостях». Сначала он был судебным репортером, а с конца 1879 г. стал помещать передовые статьи и заведывать судебным отделом вообще. С этого же времени он стал отдавать все больше и больше времени юридической литературе и публицистике и сокращать свою адвокатскую практику. Статьи свои стал печатать в «Юридическом Вестнике», «Журнале гражданского и уголовного права», «Русской Мысли» и др. С 1883 г. состоит членом редакции и пайщиком товарищества по изданию «Русских Ведомостей», учрежденного в 1883 г. С 1878 г. по 1884 г. был секретарем московского юридического общества.

 

Г. Джаншиев

 

Предисловие к 1‑му изданию

 

Иван Ильич Маслов, – приятель И. С. Тургенева, вместе с ним крестивший детей Белинского, – оставил по духовному завещанию, утвержденному судом 5 декабря 1881 г., до полумиллиона рублей на народное образование. Завещатель мотивировал свое распоряжение так: «Желая свидетельствовать, – пишет он, – глубокое сочувствие великим реформам, совершенным в незабвенное и славное царствование Государя Императора Александра Николаевича, я нахожу наилучший для сего способ в содействии народному образованию в земле русской».

Среди раздающегося в последние годы несмолкаемого гула инсинуаций и клеветы, направленных против освободительных реформ 60‑х гг., этот одинокий голос сочувствия прозвучал особенно заметно и трогательно…

«Ведь и до сих пор, – писал в 1884 г. наш знаменитый сатирик, – встречаются старички, которые облизываются при воспоминании о старых порядках». Стариков едва ли не превзошли нынешние молодые панегиристы крепостных порядков, оплакивающие стихом Гомера падение этого «святого, великого невозвратного Илиона»…

Предлагаемые читателю «Исторические Справки» имеют целью несколько возобновить в памяти общества значение и смысл недавней преобразовательной эпохи, так часто и так бесцеремонно извращаемые реакционною печатью. Справки эти вызваны годовщинами событий неодинаковой важности, но общим связующим для них звеном является их общий благородный источник, – освободительно‑гуманное движение 60‑х гг., к которому они так или иначе примыкают. А это движение, – откуда, по прекрасному выражению одного московского профессора, идет «все, чем красна наша жизнь», – как известно, в свою очередь, исходило из того вечно памятного движения 40‑х гг., коего могущим вдохновителем и руководителем был великий подвижник мысли русской, Белинский:

 

Молясь твоей многострадальной тени,

Учитель! перед именем твоим

Дозволь смиренно преклонить колени…

 

Как ни неблагоприятно переживаемое нами время для либерально‑гуманных начал преобразовательной эпохи, однако внутренняя сила и привлекательность их так велики, что напоминание о них, позволительно думать, не будет совсем бесполезно. Всякий искренне верующий в живительную силу этих начал не может не надеяться на конечное торжество их.

Если вообще не нужно забывать правила:

 

Dum spiro spero,

 

то в особенности уместно вспомнить его сегодня, в Татьянин день, с которым, что бы там ни было, связано столько отрадных воспоминаний и радостных чаяний.

 

Г.Д.

Москва,

12 января 1892 г.

 

Предисловие ко 2‑му изданию

 

Переживаемые крестьянами тяжелые времена голода далеко не просветили политического разумения наших близоруких почитателей дореформенного, крепостного строя жизни. Их органы печати тянут все одну и ту же старую песню и чуть ли не подняли даже ее тон.

Один из журналов («Русс. Вест.»), не смущаясь своим названием, под которым в 50‑х гг. проводились идеи гуманности, равноправности и европейского просвещения, выбивается из сил, чтобы доказать необходимость окончательно заделать, забить пробитое Петром Великим «окно», в котором усматривается главная причина переживаемого Россиею тяжелого экономического кризиса. Другой представитель («Гражд.») реакционной печати свое откровенное крепостничество и ретроградство выставляет с таким самодовольным бесстыдством, что невольно вспомнишь упрек, обращенный поэтом Жемчужниковым к нашей «правдолюбивой» реакционной печати:

 

…можно маску снять‑зачем снимать рубашку?

Пусть лицемерья нет, зачем же нет стыда?!..

 

Когда в конце 50‑х гг. до отмены крепостного права находились Коробочки, проводившие теорию о том, что одни люди рождаются с нежным сложением и тонкими чувствами, а другие с грубым физическим сложением и предназначенными быть рабами первых[12], то такая дико‑наивная теория вызывала улыбку. Но что сказать о бесчинствующих современных публицистах, которые через 30 с лишком лет после падения крепостного права мечтают о возможности восстановления крепостного строя, или, как нынче называют, обязательного труда крестьян для себя и для деревни?

И такое‑то цинично‑архаическое приглашение произвести новый опыт прикрепления, – как над anima vili, – над народом, тридцать с лишком лет живущим плодами своего тяжкого, неблагодарного, но все же «свободного» труда, именуется последним словом самобытного, трезвого консерватизма sans phrases.

От такой проповеди консерватизма, или, точнее, неудержимо пятящегося назад ретроградства, наверное, отшатнулись бы с отвращением все консерваторы даже крепостных времен, имевшие хоть какое‑нибудь политическое разумение. Вот что, например, писал о движениях назад и вперед В. А. Жуковский, которого трудно заподозрить в каких‑нибудь радикальных увлечениях: «Движенье – святое дело, – поучал Жуковский в письмах своих юного великого князя Константина Николаевича, – все в Божьем мире развивается, идет вперед и не может и не должно стать; неподвижность есть смерть неприметная, но все же смерть, производящая только гниль»[13].

Доказывая своему юному корреспонденту необходимость своевременных реформ и пагубность регресса, тот же просвещенный охранитель осуждал как попытки перескочить из понедельника прямо в среду, так и попытки из понедельника пятиться назад в воскресенье. Первое, по его мнению, это революция вперед, второе– революция назад [14]  .

Нынешним «кастовым» публицистам, рекомендующим все государственное внимание и заботливость сосредоточить в интересах и нуждах избранного привилегированного меньшинства, дворян, не лишнее вспомнить, что задачею разумного управления должны быть, как учил тот же благонамеренный друг порядка, «не дела, озаряющие только немногих избранных, а дела правды, благодетельные для всех и каждого» [15].

Стыдно и горько, что через четверть столетия после великих реформ, имевших целью хоть отчасти уничтожить неравенство и неправду, нужно напоминать о таких элементарных истинах!

Живучесть застарелых крепостнических вкусов, приемов и мировоззрений – самый тяжелый тормоз для общественного развития. Едва ли не в них, главным образом, заключалась причина неправильного функционирования наших преобразованных учреждений.

Будучи лишены подходящих благоприятных условий, наши преобразованные учреждения почти во все время их действия напоминали положение той птички, о которой Державин писал:

 

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой…

Пищит, бедняжка, вместо свисту,

А ей твердят все: пой да пой!

 

Еще нужно удивляться, как при такой аномальной обстановке не вполне иссяк животворящий дух, присущий освободительным реформам 60‑х гг.

 

5 марта 1892 г.

Москва.

 

Предисловие к 3‑му изданию

 

Совершенно неожиданная для автора быстрая распродажа первых двух изданий настоящей книги, само собою разумеется, в значительной степени должна быть приписана сочувствию читающей публики цели изданий, но ею одною вряд ли можно объяснить этот факт. Приписать подобный успех особым достоинствам собранных здесь беглых очерков нет никакой возможности, потому что для автора не менее ясны, нежели для критики, погрешности их, кои только отчасти и далеко не все находят объяснение в спешности работы. Если за всем тем «Исторические Справки» встретили сочувственный отклик, то смею думать, что это факт поучительный и, может быть, имеющий в ряду других фактов некоторый общественный интерес в качестве симптома современного настроения.

И по теме, и по направлению «Исторические Справки» резко расходятся с дающим ныне тон журналистике, частью откровенно реакционным, частью откровенно равнодушным направлением. Кому из современных руководителей общественного мнения нужен «старый либеральный хлам» из недавней великой просветительной эпохи, при наступлении которой, как Гуттен в XVI в., восклицали с умилением: «Новым духом веет, новое время настало»[16]?! Нынешние «властители дум» давно уже порешили, что все это освободительно‑гуманное движение 60‑х гг. – сущий вздор, навеянный легкомысленным и пагубным увлечением Европою.

Окруженная хором торжествующих «назадников» (если позволительно в pendant к напреднякам употребить это слово, получающее уже право гражданства), едва заметная кучка защитников идей славной преобразовательной эпохи, – которые ныне уподобляются «старому заброшенному погребу», – является в виде:

 

Ran nantes in gurgite vasto…

 

Если при такой неблагоприятной и прямо даже враждебной обстановке встретила в публике сочувственный прием книга, посвященная столь сильно оклеветанной эпохе 60‑х гг., то, кажется, не будет совсем произвольным самообольщением думать, что авторитет нынешних «властителей дум» начинает слегка колебаться. А если это так, то кто знает, быть может, и не очень далеко то время, когда очистится вполне общественное сознание, и в литературе совершится спасительный поворот в сторону старых добрых просветительных традиций русской литературы, так беззастенчиво попираемых органами ретроградной печати. Пора, давно пора!

В своем невежественном ожесточении против всего, что хоть отдаленным образом напоминает нашу просветительную эпоху возрождения, обскуранты дошли до такого умопомрачения, что неистово вопиют еще громче, чем их достойные предшественники:

 

Ученье – вот чума,

Ученость‑вот причина и т. д.

 

Подобное открытое поругание священнейшего из заветов русской литературы, казалось бы, должно было давно возмутить всех, кому сколько‑нибудь дороги интересы литературы и просвещенья!… И это не фраза! Этот обязательный для всякого уважающего свое звание литератора символ веры и правило поведения давно, уже почти полвека тому назад, точно формулировано благонамеренным критиком, формулировано в таких сильных, возвышенных и задушевных выражениях, что мы не можем отказать себе в удовольствии привести эти дивные строки, за которые многое простится их автору.

«Немного таких истин несомнительных, немного таких правил непреложных, – писал князь П. А. Вяземский, впоследствии, в конце 50‑х гг., товарищ министра народного просвещения, – коих святость должна пребыть несомненною и тогда, когда противоречат им последствия частные, случайные и независимые от воли людей. Но, посвятив себя на служение одной из сих истин, должно пребыть ей верным без изъятия, применяя к себе рыцарское восклицание французских роялистов: Vive le roi quand тёше! Польза просвещения есть одна из малого числа сих исключительных истин. Почитая его единым, прочным основанием благосостояния общего и частного, совестью правительств и частных лиц, простительно ли, например, пугаться малодушно некоторых прискорбных явлений, приписываемых просвещению или, положим, и влекущихся за ним по неисповедимым законам Провидения, которое отказало в совершенстве всему, что ни есть на земле?»[17].

Вот против какой основной заповеди грешат вольно или невольно враги освободительного движения и корифеи современной реакционной печати. Но этого мало. Рядом с откровенным до бесстыдства обскурантизмом идет у них и другое, не менее вредное искажение роли литературы, также энергично осуждаемое тем же поэтом‑критиком, благонадежность которого не в состоянии заподозрить даже нынешние сыщики печати. «Писатель, который по званию своему обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает, – говорит князь, – доносчиком на него, подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остается в духе своего звания. Довольно и без писателей найдется людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае»[18].

А между тем полюбуйтесь на литературные нравы и приемы нынешних «властителей дум»! После двух слов третье непременно призыв к обузданию, просьба: дабы повелено было и пр., словом, вместо литературной борьбы, вместо свободного обмена идей в свободной «республике словесности», вы находите «инквизицию печати» и «юридические бумаги», как выражались во времена Белинского. На что уже связана по рукам и ногам провинциальная печать, – даже для борьбы с этим лежачим врагом у ретроградных органов «порядочных людей» нет других средств воздействия, как опять‑таки приглашение «тащить и непущать!» Трудно представить себе более грустное и более гнусное извращение просветительной роли литературы, нежели такое противоестественное совместительство взаимно исключающих друг друга обязанностей, практикуемое реакционною прессою…

Как же после этого не искать и не радоваться самомалейшему симптому, указанию, намеку, хоть едва заметно предвещающему возможность очищения современной литературной атмосферы от насыщающих ее миазмов; как не прислушиваться к хоть чуть слышному шороху, указывающему, что вчерашние друзья и союзники благонамеренного мракобесия (напомним недавнюю отповедь нижегородского губернатора известному «мракобесу», как он себя именует), начинают краснеть за свой союз?!

Это хорошая примета! Краска стыда – начало просветления: erubuit salva res est. Этого нужно было ждать, это было неизбежно, неотвратимо, потому что

 

Как бы ночь ни длилася

И небо ни темнила,

А все рассвета нам не миновать.

 

Москва,

26 мая 1892 г.