Идолище сватает племянницу князя Владимира

 

Из‑за моря‑то, моря, братцы, синего,

А из‑за синего моря из‑за Карского,

Из‑за Карского моря, Арапского

А приходило три черненых три‑то корабля,

А в тих‑то кораблях пришло поганое Идолище

Как ко ласковому князю ко Владимиру.

Он пришел ведь к нему сватом свататься

На любимые всё его племянницы,

Как на душечке все Марфы Дмитревны.

Говорил‑то он да таковы речи:

«Уж вы гой еси, мои да три татарина,

Уж вы младые мои всё корабельщички!

Вы подите‑ка ко городу ко Киеву,

А ко ласкову‑ту князю ко Владимиру,

А как сватайтесь на его любимой на племяннице,

Чтобы с чести он отдал за меня, с радости,

А без драки ведь да кроволития.

А расскажите про меня, про Идолища:

А как руки мои по трех сажон,

А как тулово мое – как сильной бугор,

Голова моя – да как пивной котел,

Глаза‑ти у меня – да как пивны чаши.

А как придете ко князю ко Владимиру,

А да станете вы да свататься,

А как будет просить сроку на три годика, ‑

Не давайте‑ка сроку на три годика;

А как будет просить да на три месяца, ‑

Не давайте сроку на три месяца;

Будет просить да на два месяца, ‑

Не давайте ему сроку на два месяца;

А как станет просить на три неделечки, ‑

Не давайте ему на три неделечки;

А как станет просить на три суточки, ‑

А бессрочного времени на свете нет».

А приходят три‑то корабельщичка

Ко князю ко Владимиру да в светлы светлицы,

А не кстят они лица поганого,

Не молятся да чудным образам,

Как бьют они челом Владимиру,

А князьям, боярам не бьют челом, не кланятся:

«Уж ты здравствуй‑ка, Владимир стольнокиевский!» –

«Уж вы здравствуйте, дородны добры молодцы,

А да три‑то младых вас да корабельщичков!

А ведь разве пришли вы торговать товарами да разноличныма?

Вы торгуйте у мня безданно и беспошлинно».

Говорят тут три татарина:

«Не товарами пошли торговать да разноличныма,

Мы пришли к тебе да сватом свататься

На твоею на любимой на племяннице

За того же за поганого Идолища.

Ты отдай за него да с чести, с радости,

А без драки отдай да кроволитныя.

А ты с чести не отдашь, – мы боём возьмем.

Руки, ноги у Идолища по трех сажон,

А как тулово его – как сильной бугор,

Голова его – да как пивной котел». ‑

«Уж вы гой еси, млады три да корабельщички!

Уж вы дайте мне‑ка сроку на три годика подумати». ‑

«Не даим‑то мы те сроку на три годика,

Не даим‑то мы те сроку на два годика,

Не даим тебе сроку на единый год,

Не даим тебе сроку и на три месяца,

Не даим тебе сроку на три неделечки». ‑

«Ах, отдайте мне‑ка сроку на три суточки!»

Говорят тут три татарина да три мурина:

«А бессрочного, братцы, времени на свете нет».

А давали князю сроку на три суточки.

А да как пошли они на черны корабли,

Да приходят они на черны корабли,

Говорит поганое Идолище:

«Уж вы гой еси, мои млады да корабельщички!

А я дам ему‑то сроку на три месяца».

А во ту пору, во то время

Собирал‑то Владимир‑князь почесен пир

А на князей своих, на бояр же.

А как вси на пиру сидят, пьют, едят да проклажаются.

Говорил‑то Владимир таковы слова:

«Как ведь вси да князья, бояра!

А пришло ко мне‑ка свататься поганое Идолище

На любимой‑то моей племяннице,

Как на душечке на Марфы всё да Дмитревны.

Заступите‑ка за ней, за мою племянницу».

А как говорили князья, бояра:

«Мы не будем губить народу православного

За твою ту родную племянницу,

А не будем проливать крови по‑напрасному».

Как пошел‑то Владимир‑князь да со честна пиру,

А повесил буйну голову с могучих плеч,

Он пошел прямо к Марфы Дмитревны в светлу светлицу.

А как увидала Марфа Дмитревна –

Как идет ее‑то дядюшка не по‑старому да не по‑прежнему,

Не по‑прежнему да не по‑досельнему, ‑

А да как спрошала Марфа Дмитревна:

«Еще что же ты, дядюшка Владимир‑князь,

А придешь ты ко мне не по‑старому, не по‑прежнему,

Ты повесил буйну голову с могучих плеч?» ‑

«Уж ты гой еси, моя родна любимая племянница!

А как подошло туто поганое Идолище,

А как сватайтся на тебе, всё на Марфы Дмитревны,

А как сам он говорил да таковы речи:

Еще с чести не отдам, дак «мы боём возьмем».

Как его‑то руки, ноги – по трех сажон,

А ведь тулово – как сильной бугор,

Голова его – да как пивной котел,

Очи ясны у него – да как пивны чаши,

А как нос его – как палка дровокольная».

Говорит тут Марфа Дмитревна:

«Уж ты гой еси, дядюшка мой родимыя!

Не губи народу по‑напрасному,

А не проливай крови горячую,

А отдавай меня да с чести, с радости,

Без драки отдай да кроволитныя.

А только дай придано – три черных три корабля:

А первой‑от корабель грузи ты зеленым вином,

А второй‑от корабль нагрузи да пивом хмельным же,

А третей‑от корабль нагрузи да медом сладким же.

Провожатых дай моих братьев крестовых, все названых же:

А первого‑то брата дай Добрынюшку Микитича,

А второго‑то брата дай Михайлушка Игнатьева,

А третьего брата Олешеньку Поповича».

А как дават ей князь три черных корабля,

Нагружат напитками разноличныма.

Повелась у князя тут ведь свадьба же.

Посылали звать Добрынюшку с Михайлушком– душой‑то красных девицей,

А пошли они‑то звать к Марфы Дмитревны на девью плачь.

Они ходят зовут да красных девицей,

А зовут они молодых‑то вдов,

А зовут‑то они жен ведь мужния:

«Уж вы милости просим, души красны девицы,

К Марфы Дмитревны на девью плачь!

Вас зазвала‑то Марфа Дмитревна на девью плачь».

А как тут скоро сбирались красны девицы,

А как белые лебедушки на заводи слеталися.

А как не бела тут на заводи, бела лебедь воскикала,

А как слезно Марфа Дмитревна восплакала.

Тут заплакали да слезно красны девицы,

А да тут пуще заплакали по ней молоды вдовы,

Еще пуще тут заплачут жены мужние.

А да как отплакали тут да красны девицы,

А пошла у Владимира свадьба навеселе.

Как пришел‑то тут поганое Идолище,

А садился он за столы да белодубовы,

За питья, за ествы сахарные.

А как ест он, татарин, по‑звериному,

А как пьет‑то он да по‑скотиному.

А как пили, ели, напивалися,

А пошли они, повели Марфушку на черны корабли.

А как провожают ей народ да православныя,

Провожают ей да слезно плачутся.

А как приходила Марфушка на свой чернен корабль,

А заходит она в каюту корабельную,

А при ею тут Добрынюшка Микитич млад.

Потянула поветерь тиха способная,

А пошли тут корабли да во сине море,

Во сине море да во свое село.

А как русская земля да потаилася,

Как поганая земля да заменилася.

А как по Божьей‑то былобелыц по милости,

По Марфушкиной было участи, ‑

А как пала тут ведь тиха тишина,

Не несет‑то никуда да черных кораблей.

А как выходила из каюты все ведь

Марфа Дмитревна на палубу,

А сама она ведь говорит да таковы речи:

«Уж ты гой еси, да брат крестовыя!

Постарайся‑ка ты изобелыц всих же,

Подорожи моей да буйной головой,

А кричи поганому Идолищу во всю голову,

А чтобы он стянулся всима корабли да во одно место;

Уж вы пойте‑ка татаровей всих допьяна,

А я сама пойду поить поганого Идолища».

А да как закричал Добрыня громким голосом:

«Уж ты гой еси, поганое Идолище!

А зовет тебя Марфа‑то Дмитревна стягатися

да черныма корабли:

Она хочет сделать пир на радости,

Что своя земля да потаилася,

А как ваша земля да сременилася».

Как услыхал тут поганое Идолище,

А весьма он сделал весьма радостен,

Приказал он во едно место связатися.

Повела ли тут Марфа Дмитревна поганого Идолища

В свою каюту корабельную,

А садила его на стул на ременчат же,

А садила за те ествы за сахарные,

Она стала наливать‑то чары зелена вина,

А как стала наливать да чары пива хмельного,

На закуску, на запивку меду сладкого.

А как начал тут

Идолище пить, есть да без опасности.

А он пьет‑то вино досуха,

Запиват да пивом хмельныим,

Закусыват да медом сладкиим.

Вдостали зашаталася его да буйна голова,

А валила его на кроваточку тесовую,

На мягку перину на пуховую.

Захватил‑то он Марфу в охапочку,

А как заспал он сном да богатырскиим,

А со сна на ней накинул руку правую,

А накинул на ней да ногу правую,

А да чуть под ним жива лежит,

Душа в теле полуднует.

Закричала она громким голосом:

«Уж ты гой еси, ты брат мой крестовыя!

А сойми с меня руку Идолища,

А скинь с меня ногу поганого».

Прибежал Добрынюшка в каюту корабельную,

А как сметыват с ней праву руку,

А как скидыват он с ней все леву ногу.

Как соскакивала Марфа с кроваточки,

А выскакивала она на палубу ту корабельную.

Как хватил Добрыня востру саблю же,

А отсек Идолищу да буйну голову.

Заскакало тут поганое Идолище.

А как он присек его ведь намелко,

А сметали его да во сине море,

Как рубили татаровей да до единого.

Потянула им‑то поветерь да все способная

А да как ко городу ко Киеву,

А ко ласкову князю‑ту ко Владимиру.

Как приходят они в красен Киев‑град,

Услыхал тут всё Владимир‑князь да со княгинею,

Как стречали со всего города со Киева,

А как собиралися народа православные.

Тут пошел у князя пир навеселе, на радости.

 

Победа над войском Тугарина

 

Как было то к князю ко Володимиру

Князья‑бояре собиралися,

Собирались, низко кланялись,

Становились в победный круг,

Речи слушали княженецкие.

Молвил слово Володимир‑князь:

«Князья‑бояре вы мои верные,

А и головы у вас разумные, ‑

Изберите вы молодца из‑промеж себя,

А я дам ему рать мою сильную;

А кто похочет, тот с ним пойдет,

А кто с ним нейдет – тот останется

Берегчи князя со княгинею».

Князья‑бояре слово слушали.

Слово выслушав, поклонилися,

Стали думу думати крепкую.

Надумали, говорили таково слово:

«Гой еси ты, ласков Володимир‑князь.

Мы все с тобой, со княгинею,

За тебя мы положим наши головы.

А рать поведет Илья Муромец:

Мы дадим ему наших детушек,

Коней смелыих, сабли острые,

Стрелы меткие со туга лука».

На том дело и порешилося.

Слали гонца к Илье Муромцу:

«Спехом спеши, рать в поле веди

На того ли ворога на Загорского,

На Тугарина на Белевича».

В те поры Ильи Муромца дома не случилося,

Полевал он далече во чистом поле,

Зверя лютого на копье ловил,

Соболей, куниц на низок низал.

Во дворе была токмо Савишна,

Молода жена Ильи Муромца.

Слышит слово молода жена Савишна –

Грозен наказ княжецкой‑ат, ‑

Молодое сердце надорвалося.

«Добро, – молвит, – ты, гонец, назад беги,

А Илья за тобой не замешкает».

Проводила она гонца ласково,

Наказала коня седлать доброго,

Одевалась в платье богатырское,

Не забыла колчан каленых стрел,

Тугой лук, саблю острую;

Как села в седло, только и видели.

И поехала ко городу Киеву,

К великому князю к Володимиру.

Как завидели князья‑бояре богатырский скок,

Как заслышали князья‑бояре богатырский свист, ‑

Не дивилися долго скоку, посвисту,

Высылали спешно всю рать могучую,

Сами к ласкову князю воротилися:

«Пошла‑де рать с Ильей Муромцем,

А Тугарину‑де с ним не сдобровать».

Далеко в чистом поле рати встретились.

У Тугарина рать – туча черная,

Княженецкая рать – молонья светлая.

Как сошлися, не взвиделись.

А и Тугарин не взвидел бела дня

Убежал он в свои улусы Загорские,

Проклинаючи богатыря Илью Муромца.

А богатырь Илья Муромец

Знать не знал, ведать не ведал,

Кто за него бился с Тугарином

(Служил службу царскую, государскую).

 

Глеб Володьевич

 

А как падала погодушка да со синя моря,

А со синя морюшка с Корсуньского

А со дожжами‑то, с туманами.

А в ту‑ту погоду синеморскую

Заносила тут неволя три черненых три‑то карабля

Что под тот под славен городок под Корсунь жа,

А во ту‑то всё гавань всё в Корсуньскую.

А во том‑то городе во Корсуни

Ни царя‑то не было, ни царевича,

А ни короля‑то не было и ни королевича,

Как ни князя не было и ни княжевича;

Тут жила‑была Маринка дочь Кайдаловна,

Она, б…, еретица была, безбожница.

Они как ведь в гавни заходили, брала пошлину,

Паруса ронили – брала пошлину,

Якори‑ти бросали – брала пошлину,

Шлюпки на воду спускали – брала пошлину,

А как в шлюпочки садились – брала пошлину,

А к мосту приставали – мостову брала,

А как по мосту шли, да мостову брала,

Как в таможню заходили, не протаможила;

Набирала она дани‑пошлины немножко‑немало – сорок тысячей.

А да взяла она трои рукавочки,

Что да те трои рукавочки, трои перчаточки;

А как эти перчаточки а не сшиты были, не вязаны,

А вышиваны‑то были красным золотом,

А высаживаны дорогим‑то скатным жемчугом,

А как всажено было каменье самоцветное;

А как первы‑то перчатки во пятьсот рублей,

А други‑то перчатки в целу тысячу,

А как третьим перчаткам цены не было.

Везены эти перчатки подареньице

А тому жо ведь князю всё Володьему.

Отбирала эти черны карабли она начисто,

Разгонила она трех младых корабельщичков

А как с тех с черных с трех‑то караблей,

Она ставила своих да крепких сторожов.

А как корабельщички ходят по городу по Корсуню,

Они думают‑то думушку за единую,

За едину‑ту думу промежду собой.

А да что купили они чернил, бумаг,

А писали они да ярлыки‑ти скорописчаты

Что тому же князю Глебову Володьему:

«Уж ты гой, ты князь да Глеб ты сын Володьевич!

Уж как падала погодушка со синя моря,

Заметало нас под тот жо городок под Корсунь жо.

А во том жо было городе во Корсуни

Ни царя не было, ни царевича,

Ни короля‑то не было и ни королевича,

А ни князя не было, и ни княжевича;

Как княжила Маринка дочь Кайдаловна;

Она, б…, еретица была, безбожница.

А мы как ведь в гавань заходили, брала с нас ведь пошлины,

А ведь как паруса ронили, брала пошлину,

Якори‑ти бросали – брала пошлину,

Шлюпки на воду спускали – брала пошлину,

Уж мы в шлюпочки садились – брала с нас ведь пошлину,

А как к плоту приставали, плотово брала,

А ведь как по мосту шли, дак мостово брала,

А в таможню заходили – не протаможила;

Да взяла она дани‑пошлины сорок тысячей,

Да взяла у нас трои перчаточки –

Везены были, тебе, князю, в подареньице:

А как первы‑то перчатки во пятьсот рублей,

А вторы‑то перчатки в целу тысячу,

А третьим перчаткам цены не было».

Они скоро писали, запечатали,

Отослали князю Глебову Володьеву.

А тут скоро пришли ярлыки к ему,

Он их скоро распечатывал, просматривал.

Как его жо сердце было неуступчиво;

Разъярилось его сердце богатырское,

А он скоро брал свою‑то золоту трубу разрывчату,

Выходил‑то скоро на красно крыльцо косищато,

Он кричал‑то, зычал зычным голосом,

Зычным голосом да во всю голову:

«Уж вы гой еси, дружины мои хоробрые!

Уж вы скоро вы седлайте‑уздайте добрых коней,

Уж вы скоро‑легко скачите на добрых коней,

Выезжайте вы скоро да на чисто поле».

А как услыхала его дружья‑братья‑товарищи,

Они скоро‑то добрых коней да собирали же,

Выседлали‑уздали они добрых коней

Да скоро садились на добрых коней,

А из города поехали не воротами,

Не воротами‑то ехали, не широкими,

А скакали через стену городовую.

Выезжала‑се дружина на чисто поле,

А как съехались дружины тридцать тысячей.

Выезжал‑то князь Глеб‑сударь Володьевич,

Со своей дружиночками хоробрыми;

Прибирал он дружью‑ту, дружины все хоробрые,

Чтобы были всё да одного росту,

А да голос к голосу да волос к волосу;

А из тридцать тысяч только выбрал триста добрых молодцов,

Их‑то голос к голосу да волос к волосу.

«Уж вы поедемте, дружина моя хоробрая,

А ко тому‑то славну городу ко Корсуню,

А ко той жо ти Марине дочери Кайдаловне,

А ко той Маринке, еретице, б…, все безбожнице».

А как садились они скоро на добрых коней,

А поехали они путем‑дорогою.

Как доехали они до города до Корсуня,

Становил‑то Глеб своего добра коня:

«Уж вы гой еси, дружина моя хоробрая!

Сходите вы скоро со добрых коней,

Становите вы шатры полотняны,

А да спите‑тко, лежите во белых шатрах,

А держите караулы крепкие и строгие;

Уж вы слушайте – неровно‑то зазвенит да моя сабля,

Заскрипят да мои плечи богатырские, ‑

Поезжайте‑тко ко городу ко Корсуню,

А скачите вы через стену городовую,

Уж вы бейте‑ко по городу старого и малого,

Ни единого не оставляйте вы на семена.

Я как поеду теперече ко городу ко Корсуню,

К той Маринке дочери Кайдаловне».

 

Подъезжает Глеб под стену ту

Да под ту жа башню наугольную;

Закричал‑то он зычным голосом:

«Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты обрала у мня да черны карабли,

Ты зачем жа у мня сгонила с караблей моих трех‑то корабельщиков,

А на что поставила да своих караульщиков?»

Услыхала Маринка дочь Кайдаловна;

Скоро ей седлали, уздали всё добра коня;

Выезжала она на ту же стену городовую:

«Здравствуй‑ко, Глеб, ты князь да сын Володьевич!» –

«Уж ты здравствуй‑ко, Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты у мня взяла мои‑то три‑то карабля,

А сгонила моих трех‑то корабельщичков со караблей?» –

«Уж ты гой еси, ты князь да сын Володьевич!

Я отдам тебе три черненых три‑то карабля;

А да только отгани‑тко три мои загадки хитромудрые, ‑

Я отдам тебе‑то три черненых карабля». ‑

«Только загадывай ты загадки хитромудрые;

А как буду я твои загадочки отгадывать». ‑

«А как перва‑та у мня загадка хитромудрая:

Еще что же в лете бело, да в зимы зелено?»

Говорит‑то Глеб да таковы речи:

«Не хитра твоя мудра загадка хитромудрая,

А твоей глупе загадки на свете нет:

А как в лете‑то бело – Господь хлеб дает,

А в зимы‑то зелено – да тут ведь ель цветет». ‑

«А загану тебе втору загадку хитромудрую:

А что без кореньица растет да без лыж катится?» –

«Без кореньица растут белы снеги,

А без лыж‑то катятся быстры ручьи». ‑

«Загану тебе третью загадку хитромудрую:

А как есть у вас да в каменной Москвы,

В каменной Москвы да есть мясна гора;

А на той на мясной горе да кипарис растет,

А на той парисе‑дереве сокол сидит». ‑

«Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

Не хитра твоя загадка хитромудрая,

А твоей загадочки глупе на свете нет:

Как мясна‑то гора – да мой ведь добрый конь,

Кипарисово дерево – мое седелышко,

А как соловей сидит – то я, удалой добрый молодец». ‑

«Я теперече отсыплю от ворот да пески, камешки,

А сама‑то я, красна девица, за тебя замуж иду».

Как поехала Маринка с той стены да белокаменной,

Приезжала к себе да на широкий двор,

Наливала чару зелена вина да в полтора ведра,

А да насыпала в чару зелья лютого,

Выезжала на ту жо стену городовую,

Подавала Глебушку она чару зелена вина:

«Уж ты на‑тко на приезд‑от чару зелена вина!»

А как принимается‑то Глеб да единой рукой,

Еще хочет он пить да зелена вина;

А споткнулся его конь на ножечку на правую,

А сплескал‑то чару зелена вина

А да за тою да гриву лошадиную.

Загорелась у добра коня да грива лошадиная.

А как тут да Глеб испугался жа,

А бросал‑то чару на сыру землю;

Еще как тут мать сыра земля да загорелася.

А как разъярилось его сердце богатырское,

А стегал он добра коня да по крутым бедрам;

Как поскочит его конь во всю‑ту прыть да лошадиную

А как скакал с прыти его добрый конь да через стену городовую,

А состиг‑то ей, Маринку, середи двора,

А отсек тут ей, Маринке, буйну голову;

А как тут Маринке и смерть пришла.

Смерть пришла ей да середи двора.

 

Князь Роман и братья Ливики

 

На Паневе было, на Уланеве,

Жило‑было два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника.

Воспроговорят два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника:

«Ах ты, дядюшка наш, Чимбал‑король,

Чимбал, король земли Литовския!

Дай‑ка нам силы сорока тысячей,

Дай‑ка нам казны сто тысячей,

Поедем мы на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир».

Воспроговорит Чимбал, король земли Литовския:

Ай же вы, два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника!

Не дам я вам силы сорок тысячей

И не дам прощеньица‑благословеньица,

Чтобы ехать вам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир.

Сколько я на Русь ни езживал,

А счастлив с Руси не выезживал.

Поезжайте вы во землю во Левонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу‑то ко Высокому:

Там молодцы по спальным засыпалися,

А добрые кони по стойлам застоялися,

Цветно платьице по вышкам залежалося,

Золота казна по погребам запасена.

Там получите удалых добрых молодцов,

Там получите добрых коней,

Там получите цветно платьице,

Там получите бессчетну золоту казну».

Тут‑то два брата, два Ливика,

Скоро седлали добрых коней,

Скорее того они поезд чинят

Во тую ли землю во Левонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу‑то ко Высокому.

Получили они добрых коней,

Получили они добрых молодцев,

Получили они цветно платьице,

Получили они бессчетну золоту казну.

И выехали два брата, два Ливика,

Во далече‑далече чисто поле,

Раздернули шатры полотняные,

Начали есть‑пить, веселитися

На той на великой на радости,

Сами говорят таково слово:

«Не честь‑хвала молодецкая ‑

Не съездить нам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир».

Тут два брата, два Ливика,

Скоро седлали добрых коней,

Брали свою дружину хоробрую,

Стрельцов удалыих добрых молодцев.

Не доедучисъ до князя Романа Митриевича,

Приехали ко перву селу ко Славскому.

Во том селе было три церкви,

Три церкви было соборныих;

Они то село огнем сожгли,

Разорили те церкви соборные,

Черных мужичков повырубили.

Ехали они ко второму селу Карачаеву.

В том селе было шесть церквей,

Шесть церквей было соборныих;

Они то село огнем сожгли,

Разорили те церкви соборные,

Черных мужичков повырубили.

Ехали они ко третьему селу самолучшему,

Самолучшему селу Переславскому.

Во том селе было девять церквей;

Они то село огнем сожгли,

Разорили те церкви соборные,

Черных мужиков повырубили,

Полонили они полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну,

Со тым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече‑далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Они почали есть‑пить, прохлаждатися.

А в те поры было, в то время

Князя Романа Митриевича при доме не случилося:

А был‑то князь за утехою,

За утехою был во чистом поле,

Опочивал князь в белом шатре.

Прилетела пташечка со чиста поля.

Она села, пташица, на белой шатер,

На белой шатер полотняненький,

Она почала, пташица, петь‑жупеть,

Петь‑жупеть, выговаривать:

«Ай же ты, князь Роман Митриевич!

Спишь ты, князь, не пробудишься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

Приехали два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника,

Разорили они твоих три села.

Во первом селе было три церкви, ‑

Они те церкви огнем сожгли,

Черных мужичков‑то повырубили;

В другом селе было шесть церквей, ‑

Они те церкви огнем сожгли,

Черных мужичков‑то повырубили;

Во третьем селе было девять церквей, ‑

Они те церкви огнем сожгли,

Черных мужичков повырубили,

Полонили они полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну,

Со тым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече‑далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Едят они, пьют‑прохлаждаются».

А тут князь Роман Митриевич

Скоро вставал он на резвы ноги,

Хватал он ножище‑кинжалище,

Бросал он о дубовый стол,

О дубовый стол, о кирпичен мост,

Сквозь кирпичен мост о сыру землю,

Сам говорил таковы слова:

«Ах ты тварь, ты тварь поганая,

Ты поганая тварь, нечистая!

Вам ли, щенкам, насмехатися?

Я хочу с вами, со щенками, управитися!»

Собирал он силы девять тысячей,

Приходил он ко реке ко Смородины,

Сам говорил таково слово:

«Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Делайте дело повеленое,

Режьте жеребья липовы,

Кидайте на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывай».

Делали дело повеленое,

Резали жеребья липовы,

Кидали на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывал.

Которой силы быть убиты, ‑

Тыя жеребья каменем ко дну;

Которой силы быть зранены, ‑

Тыя жеребья против быстрины пошли;

Которой силы быть не ранены, ‑

Тыя жеребья по воды пошли.

Вставал князь Роман Митриевич,

Сам говорил таковы слова:

«Которы жеребья каменем ко дну, ‑

Тая сила будет убитая;

Которы жеребья против быстрины пошли, ‑

Тая сила будет поранена;

Которы жеребья по воды пошли, ‑

Тая сила будет здравая.

Не надобно мне силы девять тысячей,

А надобно столько три тысячи».

Еще Роман силушке наказывал:

«Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Как заграю во первый након

На сыром дубу черным вороном, ‑

Вы седлайте скоро добрых коней;

Как заграю я во второй након

На сыром дубу черным вороном, ‑

Вы садитесь скоро на добрых коней;

Как заграю я в третий након, ‑

Вы будьте на месте на порядноем,

Во далече‑далече во чистом поле».

Сам князь обвернется серым волком,

Побежал‑то князь во чисто поле,

Ко тым ко шатрам полотняныим;

Забежал он в конюшни во стоялые,

У добрых коней глоточки повыхватал,

По чисту полю поразметал;

Забежал он скоро в оружейную,

У оружьицев замочки повывертел,

По чисту полю замочки поразметал,

У тугих луков тетивочки повыкусал,

По чисту полю тетивочки поразметал.

Обвернулся тонким белыим горносталем,

Прибегал он скоро во белой шатер.

Как скоро забегает в белой шатер,

И увидел младенчик двумесячный,

Сам говорил таково слово:

«Ах ты, свет государыня‑матушка,

Молода Настасья Митриевична!

Мой‑то дядюшка, князь Роман Митриевич,

Он бегает по белу шатру

Тонким белыим горносталем».

Тут‑то два брата, два Ливика,

Начали горносталя поганивать

По белу шатру по полотняному,

Соболиной шубой приокидывать.

Тут‑то ему не к суду пришло,

Не к суду пришло да не к скорой смерти.

Выскакивал из шубы в тонкой рукав,

В тонкой рукав на окошечко,

Со окошечка да на чисто поле;

Обвернулся горносталь черным вороном,

Садился черный ворон на сырой дуб,

Заграял ворон во первый након.

Тут‑то два брата, два Ливика,

Говорят ему таковы слова:

«Ай же ты, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю».

Заграял ворон во второй након.

Воспроговорят два брата, два Ливика:

«Ай же ты, ворон, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю».

Заграял ворон в третий након.

Тут‑то два брата, два Ливика,

Скоро скочили они на резвы ноги,

Приходили они в оружейную,

Схватились они за туги луки, ‑

У тугих луков тетивочки повырублены,

По чисту полю тетивочки разметаны;

Хватились они за оружьица, ‑

У оружьицев замочки повыверчены,

По чисту полю замочки разметаны;

Хватились они за добрых коней, ‑

У добрых коней глоточки повыхватаны,

По чисту полю разметаны.

Тут‑то два брата, два Ливика,

Выбегали они скоро на чисто поле.

Как наехала силушка Романова, ‑

Большему брату глаза выкопали,

А меньшему брату ноги выломали,

И посадили меньшего на большего,

И послали к дядюшке,

Чимбал‑королю земли Литовския.

Сам же князь‑то приговаривал:

«Ты, безглазый, неси безногого,

А ты ему дорогу показывай!»

 

Королевичи из Крякова

 

Из того было из города из Крякова,

С того славного села да со Березова,

А со тою ли со улицы Рогатицы,

Из того подворья богатырского

Охоч ездить молодец был за охоткою;

А й стрелял‑то да й гусей, лебедей,

Стрелял малых перелетных серых утушек.

То он ездил по раздольицу чисту полю,

Целый день с утра ездил до вечера,

Да и не наехал он ни гуся он, ни лебедя,

Да и ни малого да перелетного утенушка.

Он по другой день ездил с утра до пабедья,

Он подъехал‑то ко синему ко морюшку,

Насмотрел две белых две лебедушки:

Да на той ли как на тихоей забереге,

Да на том зеленоем на затресье

Плавают две лебеди, колыблются.

Становил‑то он коня да богатырского,

А свой тугой лук разрывчатый отстегивал

От того от правого от стремечка булатного;

Наложил‑то он и стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Хотит подстрелить двух белыих лебедушек.

Воспроговорили белые лебедушки,

Проязычили языком человеческим:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Ай ты, славныя богатырь святорусскии!

Хоть нас подстрелишь, двух белыих лебедушек,

Не укрятаешь плеча могучего,

Не утешишь сердца молодецкого.

Не две лебеди мы есть да не две белыих,

Есть две девушки да есть две красныих,

Две прекрасныих Настасьи Митриевичны.

Мы летаем‑то от пана от поганого,

Мы летаем поры‑времени по три году,

Улетели мы за синее за морюшко.

Поезжай‑ка ты в раздольице чисто поле,

Да й ко славному ко городу ко Киеву,

Да й ко ласкову князю ко Владимиру:

А й Владимир‑князь он ест‑то, пьет и проклаждается

И над собой невзгодушки не ведает.

Как поедешь ты раздольицем чистым полем

Да приедешь ты к сыру дубу крякновисту,

Насмотри‑тко птицу во сыром дубе;

Сидит птица черный ворон во сыром дубе,

Перьице у ворона черным‑черно,

Крыльице у ворона белым‑бело,

Перьица распущены до матушки сырой земли».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

На коне сидит, сам пораздумался:

«Хоть‑то подстрелю двух белыих лебедушек,

Да й побью я две головки бесповинныих,

Не укрятаю плеча могучего,

Не утешу сердца молодецкого».

Он сымает эту стрелочку каленую,

Отпустил тетивочку шелковеньку,

А й свой тугой лук разрывчатый пристегивал

А й ко правому ко стремечки булатному,

Да й поехал он раздольицем чистым полем

А й ко славному ко городу ко Киеву.

Подъезжал он ко сыру дубу крякновисту,

Насмотрел он птицу черна ворона:

Сиди птица черный ворон во сыром дубе,

Перьице у ворона черным‑черно,

Крыльице у ворона белым‑бело,

А й распущены перьица до матушки сырой земли;

Эдакою птицы на свети не видано,

А й на белоем да и не слыхано.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Он от правого от стремечки булатного

Отстянул свой тугой лук разрывчатый,

Наложил он стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Говорил‑то молодец да й таковы слова:

«Я подстрелю эту птицу черна ворона,

Его кровь‑то расточу да по сыру дубу,

Его тушицу спущу я на сыру землю,

Перьице я распущу да по чисту полю,

Да по тою долинушке широкою».

Воспроговорил‑то ворон, птица черная,

Испровещил да языком человеческим:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Славныя богатырь святорусския!

Ты слыхал ли поговорю на святой Руси:

В келье старца‑то убить – так то не спасенье,

Черна ворона подстрелить – то не корысть получить?

Хоть подстрелишь мене, птицу черна ворона,

И порасточишь мою кровь ты по сыру дубу,

Спустишь тушицу на матушку сыру землю, ‑

Не укрятаешь плеча да ты могучего,

Не утешишь сердца молодецкого.

Поезжай‑ка ты во славный стольный Киев‑град,

Да й ко славному ко князю ко Владимиру.

А й у славного‑то князя у Владимира

Есть почестен пир да й пированьице,

То он ест да пьет да й проклаждается,

Над собою князь невзгодушки не ведает:

То ведь ездит поляничище в чистом поли,

Она кличет, выкликает поединщика,

Супротив себя да й супротивника,

Из чиста поля да что наездника:

«Он не даст ли мне‑ка если поединщика,

Супротив меня да и супротивника,

Из чиста поля да что наездника, ‑

Разорю я славный стольный Киев‑град.

А ще чернедь мужичков‑то всех повырублю,

Все Божьи церквы‑то я на дым спущу,

Самому князю Владимиру я голову срублю

Со Опраксией да королевичной».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

На добром коне сидит, сам пораздумался:

«То слыхал я поговорю на святой Руси:

В келье старца‑то убить – так то не спасенье,

Черна ворона подстрелить – то не корысть получить.

Хоть я подстрелю‑то птицу черна ворона,

Расточу‑то его кровь да по сыру дубу,

Его тушицу спущу да й на сыру землю,

Распущу‑то его перьице да й по чисту полю,

Да по тою по долинушке широкою, ‑

Не укрятаю плеча‑то я могучего

И не утешу сердца молодецкого».

Он сымает эту стрелочку каленую,

Отпустил тетивочку шелковую,

А свой тугой лук разрывчатый пристегивал

А й ко правому ко стремечки к булатному,

На кони сидит да й пораздумался:

«Прямоезжею дороженькой поехать в стольный Киев‑град, ‑

То не честь мне‑ка хвала да й от богатырей,

А й не выслуга от князя от Владимира;

А поехать мне дорожкой во чисто поле,

А й ко тою поляничищу удалою, ‑

А й убьет‑то поляница во чистом поле,

Не бывать‑то мне да на святой Руси,

А и не видать‑то молодцу мне свету белого».

Он спустил коня да й богатырского,

Он поехал по раздольицу чисту полю,

Он подъехал к полянице ко удалою.

Они съехалися, добры молодцы, да й поздоровкались,

Они делали сговор да й промежду собой:

«Как друг у друга нам силушки отведати?

Нам разъехаться с раздольица чиста поля

На своих на конях богатырскиих,

Приударить надо в палицы булатные –

Тут мы силушки у друг друга отведаем».

Поразъехались они да на добрых конях

По славному раздольицу чисту полю,

Они съехались с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,