Конфуций и борьба за человеческое счастье

 

Конфуций принадлежит к той небольшой группе мудрецов, которые оказали глубокое влияние на историю человечества мощью своих личных и умственных дарований и достижений. Факт появления таких деятелей на исторической арене окончательному объяснению не поддается; однако через изучение обстоятельств их жизни можно, по крайней мере, попытаться осознать величие их личностей.

Наши усилия с точки зрения освоения наследия Конфуция затрудняются изобилием легенд и традиций, окруживших за века его имя настолько плотно, что заслонили истину. Эти нагромождения вымыслов, чтобы не сказать профанаций, возникают по двум совсем разным причинам. С одной стороны, ортодоксы стремятся к его возвеличиванию, и на данном пути их сподвигло на такие ханжеские поступки, как составление разветвленной родословной, отсылающей нас к предкам императорских кланов. С другой же стороны видим тех, кто страшился этого мыслителя крайних для них взглядов. Они‑то постарались не без определенного успеха свести на нет его нападки на последовательных сторонников привилегий, переиначивая и давая иное толкование тому, что он на самом деле мог утверждать. Нам остается единственный надежный путь, поэтому придется полностью отвергнуть витиеватые традиционные пересказы событий его жизни и философского наследия, чтобы довериться исключительно скудным свидетельствам, которые станем черпать из документов, считающихся самыми старинными и надежными.

Конфуций родился в 551 году до н. э. в небольшом царстве Лу, располагавшемся на территории нынешней провинции Шаньдун. Происхождение его остается туманным, но среди предков можно предположить наличие аристократов. По его собственному признанию, в молодости Конфуций принадлежал к категории людей «без звания, пребывающих в стесненных обстоятельствах». Ему приходилось упорным трудом зарабатывать на жизнь, причем ему поручали в основном задания, не требовавшие высокой профессиональной квалификации. Учеба ему давалась легко, но все знания пришлось приобретать самостоятельным обучением.

В молодости Конфуций приобрел опыт, позволивший ему познакомиться со страданиями простого народа, к судьбе которого он проникся глубокой заботой. Он почувствовал, что мир, к сожалению, устроен совсем неладно, и ради счастливой жизни на земле в нем требуется многое коренным образом поменять. Он воспользовался возможностью не только узнать жизнь народа, но к тому же познакомиться с вельможами, считавшимися наследными господами Поднебесной. О подавляющем большинстве этих аристократов у него сложилось весьма невысокое мнение. Понятно, что как раз ведущих паразитический образ жизни дворян он имел в виду, когда сказал: «Трудно ожидать что‑либо путное от мужчин, весь день напролет насыщающих себя трапезой, и при этом ни о чем больше не задумывающихся. Даже профессиональные игроки чем‑то заняты, и хотя бы поэтому они полезнее тех бездельников».

К несчастью, однако, аристократы иногда пытались заниматься делом. Они проявляли недюжинную изобретательность в придумывании все более изощренных аспектов роскошной жизни, за которые платил народ, изнемогавший под гнетом поборов и принудительного труда. Наряду со всем прочим дворяне забавлялись искусством войны. В Китае, возможно, как практически во всех остальных странах мира, дворянство возникло из сословия ратников. В старину эти ратники выполняли полезную функцию по вооруженной защите общества, но как сословие они по большому счету пережили свою практическую ценность и теперь терзали народ и друг друга. Большинство из них считало военное ремесло единственным занятием, достойным серьезного внимания со стороны благородного человека, и поднимало на смех всех тех, даже из своего числа, кто заботился о налаживании толкового управления государством и упорядочении административного аппарата.

Конфуций отнюдь не относился к пацифистам. Он считал, что, к сожалению, существуют моменты, когда благородному человеку без применения силы не обойтись, чтобы не сделать себя и население окружающего его мира объектами порабощения теми, для кого сила представляется единственным аргументом в любом споре. Но при этом он называл применение силы крайней мерой, всегда подчиненной не только в идеальном варианте, но и в повседневной жизни принципу справедливости. На идеальном и личном уровне он говорил: «Если в глубине души я чувствую себя неправым, мне следует пасовать даже притом, что мой противник числится слабейшим из людей. Но если собственное сердце подсказывает мне, что я прав, то должен броситься в битву даже против тысяч и десятков тысяч врагов». На более практическом уровне он полагал, что армия способна сражаться как следует, если даже ее рядовые дружинники знают, за что они борются, и убеждены в справедливости своего дела. Он считал, что моральный дух войска зависит от нравственной убежденности в своей правоте. Он предупреждал: «Вести в бой народ, не готовый к войне, значит погубить его».

Конфуций прекрасно понимал, что такие представления диаметрально противоположны по своей сути убеждениям дворянства. Осознавая это, он даже пытался как‑то сгладить возникшее противоречие. До его появления на свет категория цзюнъцзы, или «благородный муж», практически однозначно толковалась как изначальное английское слово «джентльмен». Им обозначали человека благородного происхождения, предки которого принадлежали к сословию, возвышавшемуся над простым народом. Такого человека причисляли к благородному сословию по факту рождения в его среде; представителей подлых сословий к благородным мужам не подпускали, зато те же благородные потомки оставались в своей среде, невзирая ни на какие их подлые поступки. Конфуций полностью поменял использование данного слова. Он утверждал, что благородным можно считать любого человека, если его поведение отличается благочестием, бескорыстием, справедливостью и добротой. Вместе с тем он утверждал, что благородными людьми не рождаются; ими становятся, доказывая свое право таковыми называться поступками и нравом.

Конфуций никогда не придавал особого значения витиеватому красноречию и вычурным высказываниям, к тому же отсутствуют какие‑либо сведения о произнесении им публичных речей. Тем не менее его следует признать редким по силе убеждения оратором, когда он выступал перед одним человеком или небольшими группами слушателей. Даже сегодня при прочтении сформулированных им мыслей невозможно избавиться от притягательности его личности. Он излагал свои предложения по преобразованию мира, отличавшиеся многообразием и смелостью полета фантазии, перед теми, с кем он затевал общение, и постепенно к нему льнули многочисленные юноши, становившиеся его учениками или, как мы обычно называем их, его адептами. В самом начале кое‑кто из них был совсем не намного моложе учителя.

Насколько нам известно, эта группа, включавшая Конфуция и тех, кто учился вместе с ним, послужила основой первой в китайской истории частной школы, в которой приобретали высшее образование. К сыновьям правителей и аристократов издавна приставляли наставников; а люди, предназначавшиеся на должности рядовых чиновников при дворах, обучались управлению государством у своих начальников. Такого рода обучение, как кажется, состояло по большому счету в овладении приемами, позволявшими человеку исполнять определенные традиционные функции. Конфуций, однако, занимался обучением подопечных молодых людей не просто своему ремеслу, а их просвещением в том смысле, который дается в одном из словарей: «Развитием и воспитанием умственных способностей или нравственных основ личности с точки зрения расширения кругозора, укрепления рассудка и привития дисциплины».

Просматривается определенная причина того, почему Конфуций уклонился от традиционной концепции китайского учебного заведения. Две тогдашние программы мало чем отличались, так как обе они предназначались для подготовки учеников на службу государственными чиновниками. Однако притом что по сложившимся представлениям любой чиновник должен был выступать в качестве незатейливого инструмента в руках своего правителя, воплощавшего в жизнь желания того же правителя и осуществлявшего управление привычным манером, Конфуций ждал от своих учеников динамичной роли в изменении сути порученного им правительства, в котором они могли бы занять достойное место и заставить его служить удовлетворению потребностей народа. Если они проявляли готовность сыграть такую роль, им следовало со всей очевидностью готовиться к упорному труду, воспитывая в себе такие качества, как инициатива, сила характера и ума, доведенные до высшего совершенства. Никакое простое обучение обычным приемам для достижения нужных высот не подходило.

С появлением у Конфуция убеждения в том, что любой человек может стать благородным мужем (цзюньцзы) вне зависимости от его происхождения, оно приобрело материальное выражение. Он взялся за воспитание у своих учеников черт такого мужа, и набирал их Конфуций в свою школу из высших, равно как и низших слоев общества. «В деле просвещения, – говорил он, – никаких сословных различий учитывать не стоит». О своем собственном либеральном подходе к набору учеников он сказал: «Я готов обучать своей науке всех подряд, даже тех, кто приходит ко мне пешком и предлагает мне как наставнику всего лишь мешочек вяленого мяса».

Среди его студентов числились на самом деле наряду с представителями дворянства очень бедные ученики. Конфуций представляется весьма объективным наставником; но если говорить о его каких‑либо предпочтениях, то они относились к малоимущим людям. Он хвалил одного из своих учеников за его редкие способности, «хотя носил мой ученик изодранный пеньковый, подбитый ватином кафтан, но не чувствовал ни малейшего смущения среди разодетых в дорогие меха товарищей».

Обратите внимание на то, что тот же самый ученик в изодранном кафтане позже занял очень высокий государственный пост, на котором он считался очень влиятельным сановником. Причем его положение нельзя было приобрести по наследству. В этой связи следует отметить, что Конфуций воспитывал своих учеником не ради самого процесса обучения, а готовил своих питомцев для того, чтобы они вышли в мир, где им предстояло трудиться в поте лица и отстаивать его принципы. По этой причине, принимая в свою школу представителей всех сословий китайского общества без разбора, он предъявлял очень строгие требования к их умственным способностям. Он говорил: «Давай наставления только тому, кто ищет знаний, обнаружив свое невежество. Оказывай помощь только тому, кто не умеет внятно высказать свои заветные думы. Обучай только того, кто способен, узнав про один угол квадрата, представить себе остальные три».

Поскольку Конфуций взялся за воспитание из юношей скромного происхождения «благородный мужей», способных достойно вести себя во властных государственных кабинетах, причем наравне с самыми вышколенными придворными чинами, ему предстояло преподавать им уроки дворцового этикета. И он им занялся; но и в данном случае великий философ снова произвел глубокое изменение черт древнейшего государственного атрибута таким манером, что двор пережил самые серьезные последствия. В китайском языке дворцовый этикет обозначается иероглифом ли\ на европейские языки он переводится как «ритуал» или «правила пристойности». Такие варианты перевода вполне подходят для понятий, которые существовали до Конфуция, однако совершенно не отражают смысла, который он в них позже вложил.

Изначальным смыслом иероглифа ли считалось «соблюдение обрядов, например почтение к родителям»; в современном китайском языке оно все еще сохраняется. Оно получило расширенное значение и стало обозначать обряд пожертвования духам предков, а дальше охватило все виды обрядов и «обходительности», характерной для поведения тех, кто составлял придворную свиту правителя.

С этого момента Конфуций как раз и начал. Если правители со всей серьезностью относились к принесению пожертвований своим предкам, почему бы им с тем же рвением не поучаствовать в управлении собственной вотчиной? Если министры обращались друг с другом обходительно в повседневном общении при дворе, почему бы им с тем же самым вниманием не позаботиться о простом народе, составляющем становой хребет государства? Таким образом, он поведал одному из своих учеников о том, что, куда бы тот ни попал, ему следует относиться ко всем людям, с кем ему придется общаться, как будто он «принимает у себя дома дорогого гостя»; а если ему предстоит занять пост сановника правительства, то с народом следует вести дела, как будто «при исполнении обряда великого пожертвования предкам». Такое поведение вельможи на самом деле разительно отличалось от пренебрежительного отношения подавляющего большинства мандаринов к своим вассалам.

Придворный этикет в те времена, как практически во все времена и во всех странах, представлял собой тщательно продуманный, более или менее четко определенный свод утвердившихся правил. Даже кое‑где в так называемом конфуцианском «Пятикнижии» мы находим точные указания по поводу безупречного поведения, в которых однозначно говорится, куда следует поместить каждый палец, если требуется взять тот или иной ритуальный предмет. Но сам Конфуций представлял смысл ли совсем иначе.

Главный смысл в нем принадлежал духу, и он презирал тех, кто верил в возможность того, будто простой показной демонстрацией дорогостоящих внешних атрибутов и усердного подражания поведению других людей они смогут исполнить ли.

Один из его учеников (Линь Фан) спросил, что считать сущностью ли. Учитель ответил: «Это важный вопрос! Обычную церемонию лучше сделать умеренной, а похоронную церемонию лучше сделать печальной» («Лунь Юй»).

Сам Конфуций признавался, что готов без малейших колебаний пойти на отступление от традиционно принятого этикета, когда такой отход можно обосновать здравым смыслом и приличным вкусом. Вместе с тем он всегда высоко почитал принятые в обществе условности.

Всю свою систему этических норм и практически всю свою философию по большому счету Конфуций откровенно создавал на основе анализа того, что представляет собой естество человека. Ему удалось избежать обеих ошибок, в которые китайские мудрецы часто впадали в связи с этим естеством. С одной стороны, он рассматривал отдельного человека в его обычной среде существования, то есть в сообществе себе подобных. С другой же стороны, отказался от взгляда на человеческое общество как некое метафизическое явление, стоявшее недостижимо выше отдельного человека, без которого этот человек вообще не может существовать.

Конфуций считал людей по сути своей существами социальными. В очень значительной степени (хотя совсем не полностью) они представляли собой производный от собственного общества продукт. При этом считал, что суть общества определяется не чем иным, как взаимодействием отдельных людей, его составляющих. Конфуций полагал, что сознание индивидуума должно в одинаковой мере отрицать для него одновременно возможность отстранения от участия его в обществе или уступки ему собственного права на личное морально‑нравственное суждение. Одинаково неправильным он считал уход человека в отшельники и его «слияние с толпой». Мужчина благородной морали должен играть в своем обществе созидательную роль, и ему не место среди ничтожных его членов. Обнаружив в привычной жизни безнравственные или пагубные проявления, такой муж не просто не может с ними мириться, а обязан мобилизовать своих соплеменников на искоренение таких недостатков вплоть до изменения привычного жизненного уклада. Однако следует помнить о сдержанности и не замахиваться на глобальные перемены. Как человек разумный и коллективный он должен соизмерять очевидную разумность и пагубность сложившихся традиций.

Само собой разумеется, что сложившийся порядок вещей служит источником согласия в обществе. Если бы каждый из нас ел, спал и работал, тогда и там, где нам нравится, и использовал слова собственного изобретения в значении, известном только их автору, жизнь в таком мире людям показалась бы весьма сложной. Конфуций использовал понятие ли для обозначения целого комплекса традиционного общественного уклада, в которое он вкладывал нравственную коннотацию (контекст). В таком сочетании соображения нравственности и обходительности служили взаимному укреплению. Мы считаем учтивым, но совсем не обязательно нравственным долгом вежливое обращение со всеми, с кем нам приходится общаться. Мы считаем своей нравственной обязанностью, но совсем не обязательно долгом вежливости возвращение собственности, подобранной нами, тому, кто ее потерял, даже притом, что мы можем не знать его раньше. Причем в понятии ли заключался весь набор обязательств, предусматривавшихся высочайшими понятиями обходительности и нравственного долга. Определение «это – ли» у европейцев выражается фразой «сделано как надо», которая часто звучит намного убедительнее самого многословного объяснения.

Такое толкование понятия ли занимало исключительно важное место в программе просвещения Конфуцием своих учеников. Специалисты в области психиатрии осуждают систему западного образования: ведь притом что в процессе его приобретения происходит в высокой степени развитие умственных способностей, обузданию эмоций студентов по большому счету не обучают. По этой причине внутри такой системы не всегда удается производить уравновешенных индивидуумов, способных занять достойное место в обществе в качестве довольных и полезных его членов. Конфуций считал умственное развитие людей ущербным без придания ему надежного эмоционального равновесия; для достижения такого равновесия он во многом рассчитывал на воспитание молодежи в духе ли. Обучение благородных мужей, считал Конфуций, следует «проводить в строгом соответствии с принципами ли»; воспитанный на таких принципах для выхода в реальную жизнь человек обретает силы, как он утверждал, для отстаивания чистоты приобретенных им понятий в условиях любых трудностей и перед лицом любых искушений.

Еще одним понятием, имевшим основополагающее значение в его системе философии и в просвещении, следует назвать понятие Дао, обычно переводимое как «Путь». Древнейшем значением Дао считалось «дорога» или «тропа». Во времена до Конфуция данное слово обычно использовалось либо в этом смысле, либо для обозначения манеры поведения, которое могло бы считаться однозначно достойным или заслуживающим порицания. Со времен Конфуция оно использовалось прежде всего даосами (получившими название от этого слова) как мистическое понятие, обозначающее изначальную материю вселенной или совокупность всего сущего.

Это последнее понятие широко признано изобретением для применения Конфуцием в своей философии. В трактате «Лунь Юй» встречается несколько абзацев, внешне подтверждающих вышеупомянутую догадку, однако они к тому же поддаются альтернативному толкованию. Представляется важным отметить то, что ради освоения философии Конфуция следует признать Дао вполне конкретной категорией в понимании этого китайского мудреца. Для него Дао представлялся «Путем» с заглавной буквы «П», то есть главным путем среди всех остальных путей, выбираемых достойным мужем. Дао вел к счастью уже в этой жизни, здесь и сейчас, для всего человечества. Точно так же, как под словом ли подразумевались одновременно обходительность и нравственность, в понятие слова Дао включались, с одной стороны, нравственный кодекс индивидуума и, с другой, модель управления государством, позволяющего достичь полнейшей возможной степени благополучия и самореализации для каждого человека.

Когда кто‑то отвергает мистическое происхождение Дао, совсем не факт, что все ему с радостью верят. Конфуций сказал: «Если утром познаешь правильный путь, вечером можно умереть» («Лунь Юй», IV, 8). И дело совсем не в том, что постигший «великое Дао» тут же отправится на Небеса; Конфуций вообще отказывался обсуждать вопрос жизни после смерти. Скорее всего, речь тут идет о постоянном сосредоточении внимания Конфуция на качественных, а не количественных явлениях бытия. Мера человеческой жизни для него не в ее продолжительности («насколько долго прожил?»), а в качестве («достойно ли?»). Если кто‑то внимает Дао (и нам придется исходить из того, что он его познает), тогда он достигает максимально возможной степени нравственного озарения, вступает на некий жизненный путь, то есть считается в высшей степени довольным собой человеком. Совсем не хочется, чтобы он умер в тот же самый вечер прозрения; но, если ему это суждено, ничего страшного в такой смерти нет.

Все‑таки это Дао, этот Путь, не было вещью в мистическом смысле. Конфуций ясно дал это понять, когда сказал: «Человек может сделать великим Путь, которым идет, но Путь не может сделать человека великим» («Лунь Юй», XV, 28). Спустя 13 столетий после кончины Конфуция один мудрец при династии Тан по имени Хань Юй, считающийся одним из известнейших деятелей в истории китайской литературы, написал свой знаменитый очерк «Юань Дао» («Изначальное Дао»), в котором посетовал на то, что даосы исказили суть конфуцианской концепции. Конфуцианский Путь, заявлял Хань Юй, представлял собой образ действий, подчиненных идеалам справедливости (которая в китайском толковании означает «правомерность»), и поступки, предпринятые ради любви ко всем людям. Такой идеал Пути, писал Хань Юй, передали своим потомкам мудрые правители прошлого «чжоускому князю» Чжоу‑гуну и дальше Конфуцию с Мэн‑цзы. При этом он обращал внимание на то, что Дао – суть понятие изменчивое, подстраиваемое под конкретного человека и конкретные обстоятельства.

Конфуций считал Путь отнюдь не каким‑то космическим абсолютом, тем не менее он требовал от своих учеников неуклонно его придерживаться. Он отвергал стандарт феодальной лояльности, положенный любому повелителю, и вместо него требовал преданности принципу, то есть Дао. Несмотря на то что он основывал свою философию не на религиозных убеждениях или какой‑то конкретной догме типа всеобщей природы вселенной, Конфуций смог внушить значительному числу людей предельную преданность своим идеалам.

Конфуций требовал от своих последователей предельного усердия. Он рассчитывал, как на само собой разумеющееся, на их готовность в любой момент пожертвовать собой ради собственных принципов. И они всегда оправдывали его надежды. На протяжении столетий конфуцианцы явили миру изрядную плеяду мучеников, положивших свою жизнь на алтарь Дао. Кто‑то из них сложил голову в революционной борьбе, подняв оружие против тирании; такой была судьба прямого наследника Конфуция в восьмом поколении. Другие погибли от руки палача за то, что посмели неукоснительно следовать завету Конфуция, требовавшему ради общего блага подвергать бесстрашной критике грешного правителя.

Хань Юй, посвятивший Дао трактат, суть которого мы только что рассмотрели, едва избежал мученической смерти. Он неоднократно поднимался до высокого положения в государственной иерархии, но каждый раз подвергался гонениям за свои откровенно критические летописи с описанием деяний держателя престола. Когда его император со всей страстью обратился к буддистской вере и устроил пышное празднество, на котором лично принимал якобы принадлежавшие Будде мощи, доставленные с великими почестями как реликвию, Хань Юй написал императору петицию с откровенным осуждением такого поступка. Он заявил, что высочайшее почтение, оказанное «высушенным протухшим останкам», послужит большому смущению простого народа, ввергнутого в суеверие, и предложил реликвию уничтожить. Император конечно же пришел в ярость. Жизнь Хань Юю спасли друзья‑заступники, но его все равно сослали на дикое южное побережье империи. Там он посвятил себя разработке теории улучшения жизни народа и мужественно переносил тяготы своего изгнания, успокаивая себя верой в то, что он пострадал за благое дело, то есть присоединился к массе тех китайцев, кто во все времена и повсюду оставался верным Дао. Он готов был встретить смерть точно так же, как встретили ее многие из них. Предназначение Пути (Дао) для конфуцианцев во многом служило такой же «путеводной звездой», что светила христианам.

Сложная проблема для Конфуция заключалась в его отношении к религии. Понятно, что никаким религиозным пророком или наставником, кем иногда его представляли, Конфуция назвать нельзя. Тем более что совсем несложно привести абзацы из трактата «Лунь Юй», когда он категорически отказывался обсуждать религиозные вопросы. Хотя он часто распространялся на тему пути, которым должны следовать люди, один из его учеников обратил внимание на то, что учитель ничего не говорил о «Пути [то есть Дао] Небес». Еще один ученик спросил, как нужно служить духам; Конфуций ответил ему: «Ты еще не в состоянии служить живым людям; как же собираешься служить духам?» Ученик спросил о смерти; учитель ему сказал: «Ты еще не узнал жизнь; как ты можешь понять смерть?»

Из этого и некоторых еще изречений иногда появлялись умозаключения о том, что Конфуций лукавил. Кто‑то подозревал его в неверии в бога и даже атеистических настроениях, но в силу малодушия или какой‑то иной причины он воздерживался от разговоров с питомцами на религиозные темы. Так весьма примитивным методом пытались разрешить предельно сложную проблему.

В нескольких высказываниях Конфуция речь идет о Небесах как верховном божестве китайцев. На самом деле создается такое впечатление, что он чувствовал врученную ему волю Небес на исправление недугов китайского мира, а также надеялся на их помощь в выполнении им порученной миссии. Однажды, когда он в отчаянии выкрикнул фразу, будто его никто не понимает, то тут же добавил: «Зато меня понимают Небеса!»

А что же Конфуций подразумевал под понятием «Небеса»? Богочеловеческое существо сразу же отвергается. Во времена Конфуция люди о роли Небес задумывались очень редко, поэтому у нас появляется однозначный повод, чтобы предположить связь тех же Небес с нашим древним мудрецом. Если же пристально посмотреть на то, в каком ключе Конфуций упоминает Небеса, создается такое впечатление, что в его представлении они служат некой загадочной нравственной силой мироздания. Первостепенное внимание Конфуций уделял высоким устремлениям личности, но при этом он очень рассчитывал на содействие Небес в соответствии с выведенной им формулой «помогайте тем, кто сам помогает себе». Причем рассчитывать на нее приходится далеко не всегда, ведь мудрец сам печально признавался в том, что чаще процветают люди порочные, а усилия достойных мужей иногда затрачиваются впустую. Тем не менее его представление Небес давало ему ощущение того, что где‑нибудь, так или иначе, существует сила, приходящая на помощь одинокому человеку, борющемуся за правое дело.

Религией того времени мало что предусматривалось с точки зрения жизни после смерти, поэтому ее приверженцев не волновал страх кары за прегрешения или воздаяние за добродетель. Конфуций, как нам известно, таких тем в своих беседах не касался. Во многих отношениях он категорически порвал с традиционной религией. В соответствии с его обычной традицией, однако, он избегал привлечения внимания своих учеников к таким отклонениям от прецедента, поэтому их иногда упускают из вида. В целом пожертвования предкам считались взаимовыгодной сделкой, в ходе которой масса предметов приносилась в жертву тем же предкам и прочим духам в расчете на получение соответствующих благословений. Конфуций такую практику осуждал. Он одобрял принесение традиционных пожертвований, но только в духе бескорыстной учтивости, как будто своим друзьям: не из‑за какой‑то своекорыстной выгоды, а потому что так заведено. Верил ли он в способность духов даровать благословение? Нам это знать не дано; возможно, что не верил.

Человеческие жертвоприношения имели широкое распространение до Конфуция, все еще продолжались в его время, а также на протяжении столетий после него. Конфуций их осуждал, и создается такое впечатление, будто именно благодаря его просветительской деятельности их частота явно пошла на спад.

Раньше уже отмечалось наличие в положении правителя определенного религиозного содержания. Царя назвали Сыном Небес, и так считалось, что феодалы управляли по воле помогавших им полновластных благородных предков, обитавших на небесах и следивших за судьбой своих потомков. Подобные представления служили сохранению укрепившихся в китайском обществе привилегий аристократии, так как ни один простолюдин, какими бы премудростями и талантами он ни обладал, не мог взойти на престол, не имея высокородного происхождения. Против такого традиционного представления народа Конфуций никогда не возражал. Он вообще такой темы старался не касаться. Наоборот, право на власть в стране он ставил в зависимость от нравственного облика претендента на нее, его способностей и уровня образования, безотносительно его происхождения. И он утверждал, что один из его учеников, совсем не числившийся наследником правящего дома, мог бы стать достойным преемником престола.

Притом что Конфуций располагал определенными религиозными убеждениями, он не использовал их откровенно в качестве обоснования своей философии. Здесь его позиция внешне в некоторой степени напоминала подходы современного ученого. Скорее всего, ни один ученый не осмелится утверждать, будто существование Бога можно доказать научным методом; даже богословы согласились с тем, что этого сделать нельзя. При этом редкий серьезный ученый решится говорить о неких научных доказательствах того, что Бога не существует. Ведь служители науки сосредоточиваются отнюдь не на самой природе мироздания, а на ведении конкретных опытных наблюдений и формулировании на их основе принципов, отражающих преобладающие вероятности. Не претендуя на истину в конечной инстанции, деятели науки все‑таки способны помочь нам действовать практично и плодотворно.

Конфуций в своей деятельности по большому счету следовал точно такому же принципу. Он никогда не покушался на присвоение истины в последней инстанции. Он нащупывал путь к истине путем заинтересованного созерцания и тщательного анализа всего увиденного им. Он говорил о необходимости «прислушиваться ко всему доступному, сомнительное – отвергать и с надлежащей осмотрительностью обсуждать все остальное… Наблюдать все видимое, все вызывающее сомнение – отвергать и действовать осмотрительно в отношении всего прочего». Он воздержался от разговоров по поводу достижения истины в результате внезапной вспышки мистического озарения; наоборот, он категорически отрицал созерцание (медитацию) как путь к мудрости. Конфуций к тому же говорил так: «Чтобы услышать много, выбирай то, что несет благо, и стремись к нему; стремись увидеть как можно больше и запоминай все увиденное; таким манером достигается понимание всего сущего».

Следовательно, напрашивается достаточно определенный вывод о том, что при всей вероятной религиозности Конфуция он далеко не считал себя человеком, обладающим всеобъемлющими знаниями или непогрешимостью в толковании естества всего мироздания как такового. На самом деле он рассчитывал на учреждение системы представлений, способной пережить многие века, и достаточно мощной, чтобы послужить неким фундаментом, на котором можно будет обрести свободу и счастье для всего рода людского. Для этого ему приходилось заниматься поиском философских материалов, на которые он мог бы не только рассчитывать, но и, безусловно, знать о них то, что они на самом деле прочные. В качестве основы для своих воззрений он отверг теологическую догму с религиозными надеждами, а выбрал природу человека и общества, какими их видел сам.

Отличие Конфуция от всех остальных знаменитых мыслителей прошлого можно увидеть в том, что он отделил этику от метафизики. Макс Вебер писал: «В том смысле, что в конфуцианстве отсутствует какая‑либо метафизика и практически любые налеты религиозных скреп, его можно считать рационалистическим явлением до такой уходящей вдаль степени, что оно заслуживает своего места на самой крайней границе того, что называется «религиозной» этикой. В то же самое время конфуцианство представляется более рациональным и здравым явлением в смысле отсутствия в нем и отрицания его проповедниками всех непрактичных критериев, чем все остальные этические системы, за исключением разве что утилитаризма И. Бентама».

В основание своей этики, как мы уже говорили, Конфуций положил природу человека и общества. А какова она – природа человека и общества? Именно так звучит ключевой вопрос. И если бы Конфуций попытался ответить на него второпях или в категоричной форме, его эмпирический подход выглядел бы не больше чем притворство. Он поступил совсем иначе. В отличие от великого конфуцианского философа IV века до н. э. по имени Мэн‑цзы Конфуций воздержался от присвоения высокой оценки человеческому естеству. Не стал он дуэтом с еще одним конфуцианцем по имени Сюнь‑цзы, жившим чуть позже, осуждать его и за присущие пороки. Нам предстоит увидеть, что умозаключения этих более поздних мыслителей при всей их диаметральной противоположности грешили излишними обобщениями, приведшими китайских мыслителей к известным последствиям, заслуживающим большого сожаления со стороны их авторов.

Конфуций старался держаться ближе к предмету своих исследований. Важнейшим выводом из его наблюдений за людьми можно назвать то, что все люди по своей сути ничем не отличаются. Предположим, что свою роль сыграло происхождение мудреца, воспитанного в семье, находившейся в стесненных обстоятельствах, из которых он всю жизнь стремился выбраться. К тому же он наблюдал, как люди, родившиеся со всеми наследственными претензиями на высокое положение в обществе и благородные титулы, в поведении уподоблялись зверям и олухам, тогда как находились представители их же дворянского сословия, вполне заслуживавшие уважения.

К тому же он сделал незатейливое наблюдение, заключавшееся в том, что все люди жаждут счастья, каким бы разным они его себе ни представляли. Поскольку с детства Конфуцию в силу происхождения не привили никаких религиозных или философских догм с обозначением счастья или пути его достижения, как это ни печально, он полагал, что люди должны по возможности пользоваться доступными им благами. В своем окружении, однако, он наблюдал людей, по большому счету счастьем обделенных. Народные массы пребывали в нужде, иногда голодали, угнетались войной и аристократами; и даже аристократы не всегда получали большое удовольствие от своего убогого и часто сомнительного образа жизни. Отсюда возникала очевидная цель: сделать людей счастливыми. Таким образом, мы находим его определение достойного правительства, призванного принести своему народу счастье.

Так как счастье представляет собой благо, а человек в обычных для него условиях есть существо социальное, оно считалось всего лишь только коротким шажком к воплощению в жизнь провозглашенного Конфуцием принципа взаимности. И ведь не поспоришь с таким его предположением: если бы каждый член общества стремился к счастью для всех, на всеобщее счастье можно было рассчитывать с большей уверенностью, чем при любых иных обстоятельствах. Однажды Конфуций определил принцип взаимности следующей формулой: «никогда не делай другим того, чего не желаешь себе самому». То же самое понятие, но более определенно, он сформулировал следующим образом: «Поистине добродетельный человек, стремящийся определиться в обществе сам, стремится к определению в нем других людей; желая успеха для себя, он стремится помочь другим добиться успеха. Путь к настоящему благодеянию лежит через поиск в устремлениях собственной души принципа своего поведения в кругу других людей».