Народное хозяйство Российской империи и первые этапы советского хозяйства: сложности теории

Придя в России к власти и начав грандиозный советский проект, партия большевиков пыталась использовать в качестве официальной идеологии марксистскую политэкономию — учение, объясняющее совершенно иной тип общества и хозяйства и заведомо не дающее ответа на вызов времени. Это несоответствие маскировалось бедствиями и перегрузками, которые заставляли действовать просто с позиций здравого смысла в очень узком коридоре возможностей.

Когда Рикардо и Смит заложили основы политэкономии, она с самого начала создавалась и развивалась ими как наука о хрематистике, наука о том хозяйстве, цель которого — доход (в западных языках политэкономия и хрематистика являются синонимами). Поскольку политэкономия не изучала и не претендует на изучение экономии, то есть того типа экономической деятельности, который существовал в СССР. Термин «политэкономия социализма», строго говоря, смысла не имеет.

Американский экономист и историк экономики И. Кристол вводит определенное разграничение (1981): «Экономическая теория занимается поведением людей на рынке. Не существует некапиталистической экономической теории… Для того, чтобы существовала экономическая теория, необходим рынок, точно так же, как для научной теории в физике должен существовать мир, в котором порядок создается силами действия и противодействия, а не мир, в котором физические явления разумно управляются Богом» (см. [74, с. 11-12]).

Политэкономия — область знания, претендовавшая быть естественной наукой, начиная с Адама Смита, начала изучать экономические явления вне морального контекста. То есть политэкономия изучала то, что есть, подходила к объекту независимо от понятий добра и зла. Она не претендовала на то, чтобы говорить, что есть добро, что есть зло в экономике, она только старалась выявить объективные законы, подобные законам естественных наук. Отрицалась даже принадлежность политэкономии к «социальным наукам».

Очевидно, однако, что политэкономия изначала была тесно связана с идеологией (в «Археологии знания» М. Фуко берет политэкономию как пример знания, в которое идеология вплетена неразрывно). В то же время, политэкономия — наука не экспериментальная, она основывается на постулатах и моделях. Поскольку она связана с идеологией, неизбежно сокрытие части исходных постулатов и моделей.[14]

После Октябрьской революции стал складываться особый тип хозяйства, присущего традиционным обществам, каким еще была Российская империя. Западная экономическая теория принципиально не изучала хозяйства таких типов, однако многое можно было бы понять, внимательно читая Маркса. Он прекрасно показал в «Капитале», что происходит при вторжении рыночной экономики в натуральное хозяйство. Например, он подчеркнул, что внедрение монетаризма в любое некапиталистическое хозяйство приводило к катастрофе: «Внезапный переход от кредитной системы к монетарной присоединяет к практической панике теоретический страх, и агенты обращения содрогаются перед непроницаемой тайной своих собственных отношений» [75].

Маркс пишет о том, как это происходило во Франции: «Ужасная нищета французских крестьян при Людовике XIV была вызвана не только высотою налогов, но и превращением их из натуральных в денежные налоги». Он приводит слова видных деятелей Франции того времени: «Деньги сделались всеобщим палачом»; «деньги объявляют войну всему роду человеческому»; финансы — это «перегонный куб, в котором превращают в пар чудовищное количество благ и средств существования, чтобы добыть этот роковой осадок», и т. п. Многие страны спаслись только тем, что смогли защититься от монетаризма с помощью государства (например, сохранив натуральные налоги и взаимозачеты) [16, с. 152].

На первом этапе советского строя решения стабилизации хозяйства опирались на опыт и здравый смысл, а также на описание подобных кризисов у Маркса. Разработка и объяснения этих решений легли на Ленина. Тогда, обобществив средства производства, Советская Россия смогла ввести «бесплатные» деньги, ликвидировать ссудный процент, укротить монетаризм, одновременно оживив производство и торговлю (НЭП). Тогда еще не было времени для теоретических дискуссий.

Как пишет Маркс в «Капитале», римское право безусловно запрещало обращаться с деньгами как с товаром. Там действовала юридическая догма: «Денег же никто не должен покупать, ибо, учрежденные для пользования всех, они не должны быть товаром». Катон Старший писал: «А предками нашими так принято и так в законах уложено, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщика ко взысканию вчетверо». Из этого можно понять, насколько ростовщика в Риме считали худшим гражданином, чем вора. В советском хозяйстве деньги товаром не были и не продавались. Напротив, капитализм не может существовать без финансового капитала, без превращения денег в товар и товар в деньги.

В начале пути догмы политэкономии и реальное хозяйство не пересекались. Стали быстро восстанавливаться традиционные («естественные», по выражению М. Вебера) взгляды на хозяйство и производственные отношения. Главными укладами становились трудовая крестьянская семья и вертикальная кооперация на селе (изученные А.В. Чаяновым), малые предприятия традиционного капитализма (НЭП в городе), первые крупные предприятия социалистического типа в промышленности.

Проблема ученых и политиков была в том, что уже в древности разделились цели и формы хозяйства. Аристотель разделял хозяйство на два типа: один тип — экономия, что означает «ведение дома» (экоса), производство и торговля ради обеспечения жизни материальными благами; другой тип — хрематистика, хозяйство, нацеленное на получение дохода. Эти типы различают так же, как натуральное хозяйство и рыночную экономику.

Из истории и опыта было известно, что совместная хозяйственная деятельность людей может быть организована без купли-продажи товаров и обмена стоимостями — эти институты в современной форме рыночной экономики вообще возникли очень недавно. Как возникло само понятие рыночная экономика? Ведь рынок продуктов возник вместе с первым разделением труда и существует сегодня в некапиталистических и даже примитивных обществах. Рыночная экономика возникла, когда в товар превратились вещи, которые для традиционного мышления никак не могли быть товаром: деньги, земля и человек (рабочая сила).[15] Это — глубокий переворот в типе рациональности, в метафизике и даже религии, а отнюдь не только экономике.

Первые советские экономисты пытались связать экономическую теорию с энергетическими представлениями. В 1920-1921 гг. среди них велись дискуссии о введении неденежной меры трудовых затрат.

С. Струмилин предлагал ввести условную единицу «тред» (трудовая единица). В противовес этому развивалась идея использования как меры стоимости энергетических затрат в калориях или в условных энергетических единицах «энедах».

О непригодности категорий политэкономии для верного описания советского, явно не капиталистического, хозяйства предупреждал А.В. Чаянов. Он писал: «Обобщения, которые делают современные авторы современных политэкономических теорий, порождают лишь фикцию и затемняют понимание сущности некапиталистических формирований как прошлой, так и современной экономической жизни» [18, с. 396]. Достаточно сказать, что фундаментальным фактором рыночной экономики, даже при монополистическом капитализме, является конкуренция. Напротив, в советском хозяйстве плановая деятельность была направлена на «отключение» конкуренции для обеспечения концентрации ресурсов на главных участках хозяйственного развития.

Метод Ленина соединять научные факты и логику с опытом и здравым смыслом как специалистов, так и трудящихся очень помог в начатых дебатах — даже и после его смерти. Теоретическая проблема адекватности политэкономии процессу становления новых экономических институтов и норм стала актуальной сразу после Гражданской войны. О том, насколько непросто было заставить мыслить советских экономистов в понятиях трудовой теории стоимости, говорит тот факт, что первый учебник политэкономии удалось подготовить после двадцати лет дискуссий, лишь в 1954 г.! К. Островитянов писал в 1958 г.: «Трудно назвать другую экономическую проблему, которая вызывала бы столько разногласий и различных точек зрения, как проблема товарного производства и действия закона стоимости при социализме».

С начала 1930-х гг. экономисты начали «сдаваться» — занялись разработкой политэкономии социализма. Однако вплоть до 1941 г., как пишет А. Пашков, «советские экономисты упорно твердили: наш товар — не товар, наши деньги — не деньги» (а после 1941 и до 1945 г., видимо, не до того было). В январе 1941 г. при участии Сталина в ЦК ВКП(б) состоялось обсуждение макета учебника по политэкономии. А. Пашков отмечает «проходившее красной нитью через весь макет отрицание закона стоимости при социализме, толкование товарно-денежных отношений только как внешней формы, лишенной материального содержания, как простого орудия учета труда и калькуляции затрат предприятия» (см. [76]).

Сталин, видимо, интуитивно чувствовал неадекватность трудовой теории стоимости тому, что реально происходило в хозяйстве СССР. Он сопротивлялся жесткому наложению этой теории на хозяйственную реальность, но сопротивлялся неявно и нерешительно, не имея для самого себя окончательного ответа. В феврале 1952 г., после обсуждения нового макета учебника (оно состоялось в ноябре 1951 г.), Сталин встретился с группой экономистов и давал пояснения по своим замечаниям. Он сказал, в частности: «Товары — это то, что свободно продается и покупается, как, например, хлеб, мясо и т. д. Наши средства производства нельзя, по существу, рассматривать как товары… К области товарооборота относятся у нас предметы потребления, а не средства производства».

В неявном виде, дав в «Экономических проблемах социализма в СССР» определение Аристотеля для двух разных типов хозяйства — экономики и хрематистики, Сталин предупредил о непригодности трудовой теории стоимости для объяснения советского хозяйственного космоса в целом. Но советская экономическая наука начиная с конца 50-х гг. стала пользоваться языком хрематистики, что в конце концов привело к ее гибридизации с неолиберализмом. Как только после смерти Сталина в официальную догму была возведена «политэкономия социализма» с трудовой теорией стоимости, в обществе стало распространяться мнение, что и в СССР работники производят прибавочную стоимость и являются объектом эксплуатации. Результат известен.

Возвращаясь к первому этапу, когда Ленин сформулировал важные признаки образа будущего хозяйства, удивляет, что воспитанный в марксизме Ленин, став во главе правительства, смог быстро проникнуться мышлением и чувством экономии в смысле Аристотеля. И в царской России, и в разные периоды СССР имелись оба эти типа хозяйства, в разных масштабах и формах. Хрематистика не смогла занять господствующего положения в Российской империи, а в зрелом СССР она была сильно подавлена и частично ушла в «теневую экономику».[16]

Когда читаешь документы Ленина 1918-1922 гг. об «очередных задачах», о гидроторфе или обводнении нефтяных скважин Баку, видишь хозяина дома (и образ страны), воспринимающего бытие семьи или населения во всей его материальной фактуре. В этих его выступлениях не было и следа хрематистики и трудовой теории стоимости.

Маркс отмечал кардинальное отличие в использовании техники капиталистическим хозяйством общества от хозяйства некапиталистического (на примере экономии античной древности). Он говорит о некапиталистическом укладе (в экономии): «Единственной руководящей точкой зрения здесь является сбережение труда для самого работника, а не сбережение цены труда». Маркс приводит стихотворение Антипатера, современника Цицерона, посвященное изобретению водяных мельниц [78, с. 583.].

Поэт радостно обращается к работницам:

 

Дайте рукам отдохнуть, мукомолки; спокойно дремлите,

Хоть бы про близкий рассвет громко петух голосил:

Нимфам пучины речной ваш труд поручила Деметра;

Как зарезвились они, обод крутя колеса!

Видите? Ось завертелась, а оси крученые спицы

С рокотом кружат глухим тяжесть двух пар жерновов.

Снова нам век наступил золотой: без труда и усилий

Начали снова вкушать дар мы Деметры святой.

 

В главах «Капитала» VIII и XIII («Рабочий день» и «Машины») Маркс показывает, что в условиях капитализма введение машин приводит к интенсификации труда и стремлению хозяина удлинить рабочий день, и противодействие этому оказывает лишь сопротивление рабочих. Да и Адам Смит видел смысл разделения труда лишь в том, чтобы рабочий производил больше продукта — ему и в голову не приходило, что улучшение техники и организации может быть использовано для сокращения рабочего дня при том же количестве выработанного продукта.

А вот как Ленин в статье «Одна из великих побед техники» излагает выгоды предложенного Рамзаем способа подземной газификации угля, почти словами поэта Антипатера из Тесалоники:

«При социализме применение способа Рамсея, “освобождая” труд миллионов горнорабочих, позволит сразу сократить для всех рабочий день с 8 часов, к примеру, до 7, а то и меньше. “Электрификация” всех фабрик и железных дорог сделает условия труда более гигиеничными, избавит миллионы рабочих от дыма, пыли и грязи, ускорит превращение грязных отвратительных мастерских в чистые, светлые, достойные человека лаборатории. Электрическое освещение и электрическое отопление каждого дома избавят миллионы “домашних рабынь” от необходимости убивать три четверти жизни в смрадной кухне» [78].

Это был важный аспект образа будущего хозяйства. Это и показывает, что актуальная экономическая доктрина Октябрьской революции опиралась на синтез мировоззрения большинства российского общества с идеей развития в обход капитализма. Эта доктрина была принята и со временем получала все больше поддержки. Доводы Ленина и обыденное сознание большинства населения совместились.

В Докладе Совета народных комиссаров (13 января 1918 г.) Ленин сказал: «Если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства рабочих, крестьян и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазеров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты и вот почему возникает перед нами вопрос: либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество» [53].

Академик С.Ф. Ольденбург подчеркивал в своей статье о Ленине (1926 г.) такое особое представление связи науки и техники с жизнеустройством трудящейся массы России: «Отдельный человек, особенно счастливо одаренный физически и умственно, может не считаться с тяжелыми заботами о хлебе насущном, но Ленин всегда отчетливо понимал, что не эти отдельные счастливцы создают жизненное течение, но широкие массы, а для них возможность разумной, действительно сознательной жизни обусловлена условиями материальной жизни. Наука и тесно связанная с нею техника, всецело от ее успехов зависящая, одни могут создать эти нормальные условия жизни».[17]

Далее Ольденбург рассказывает о продолжительной беседе с Лениным о науке и ученых во время Гражданской войны: «Из этой беседы я коснусь только одного, имеющего непосредственное отношение к моей теме, — отношения Ленина к науке… “Имейте в виду, — говорил Владимир Ильич, — что теперь широкие массы, стряхнув с себя старую власть, взяли свою жизнь в собственные руки, они являются вершителями жизни, в которой и вам, представителям науки, принадлежит место. Но место это и вообще возможность работать будет зависеть от того, насколько значение науки будет понято массами, насколько они смогут на него посмотреть не как на праздничное времяпровождение, а как на тяжелый, необходимый и производительный труд. Мы, я и другие, конечно, понимаем значение науки, но сейчас не в нашем понимании дело, а в понимании этого значения массами”» [214].

Но на первом этапе в политических решениях доминировало кризисное мировоззрение трудящихся масс, а революционные проекты модернизации приходилось откладывать на следующий этап. Попытки «быстрого прогресса» были чреваты риском разрыва между властью и массой, причем радикальные проекты преобразований предлагали и власть, и масса. Но все старались найти приемлемую меру давления модернизации.

Так, получив после Октябрьской революции землю, крестьяне после столыпинской реформы повсеместно и по своей инициативе восстановили общину. В 1927 г. в РСФСР 91 % крестьянских земель находился в общинном землепользовании. Революционная модернизация в форме коллективизации была возможна только после НЭПа, но она уже была предусмотрена в образе будущего.

Так, планы землепользования предполагали восстановить крупные помещичьи хозяйства в виде совхозов, но это встретило упорное сопротивление — крестьяне желали «уравнительного распределения», и в результате произошло уравнивание участков. Сеть современных хозяйств в форме совхозов и опытных научных учреждений быстро росла с начала 1930 гг. А между тем идея товариществ по совместной обработке земли обсуждалась крестьянами уже в XIX веке.

А.Н. Энгельгардт писал в десятом «Письме из деревни» (3 декабря 1880 г.): «Если бы крестьянские земли и обрабатывались, и удобрялись сообща, не нивками, а сплошь всеми хозяевами вместе, как обрабатываются помещичьи земли, с дележом уже самого продукта, то урожаи хлебов у крестьян были бы не ниже, чем у помещиков. С этим согласны и сами крестьяне. Узкие нивки, обрабатываемые каждым хозяином отдельно, препятствуют и хорошей обработке, и правильному распределению навоза. При обработке земли сообща эти недостатки уничтожились бы и урожаи были бы еще лучше» [107, с. 367-368]. Энгельгардта внимательно читали и Маркс, и Ленин. Эта модернизация сельского хозяйства произошла в 1930-е гг.

Как уже говорилось, в промышленности тоже был выбран умеренный вариант, и ленинская концепция «государственного капитализма» была отложена. Переговоры с промышленными магнатами о создании крупных трестов с половиной государственного капитала (и проекты с крупным участием американского капитала) было вести преждевременно.

СНК принял решение о национализации всех важных отраслей промышленности, о чем и был издан декрет, где было сказано, что до того, как ВСНХ сможет наладить управление производством, национализированные предприятия передаются в безвозмездное арендное пользование прежним владельцам. То есть, юридически закрепляя предприятия в собственности РСФСР, декрет не влек никаких практических последствий в экономической сфере. Он лишь в спешном порядке отвел угрозу германского вмешательства в хозяйство России.

В 1928 г. началась 1-я пятилетка, строительство новых промышленных предприятий, и Россия в форме СССР превратилась в промышленно-аграрную страну. Объем продукции промышленности СССР в 1940 г. превышал уровень 1913 года в 7,69 раза. Промышленность качественно изменилась, к концу 30-х годов сложился советский тип предприятия, образа которого еще не могли себе представить проектировщики 20-х годов. В ходе строительства создавалась не только новая технологическая база, но и новые социальные формы организации производства, трудового коллектива и даже всего жизнеустройства населенного пункта, в котором расположился завод.

Другой пример. В экономике существуют разные способы предоставления друг другу и материальных ценностей, и труда (дарение, услуга, предоставление в пользование, совместная работа, прямой продуктообмен, повинность, наем и т. д.). Существуют и типы хозяйства, причем весьма сложно организованного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются — так, что все участники пользуются созданным сообща целым. К такому типу относится, например, семейное хозяйство. Этот тип хозяйства экономически эффективен (при достижении определенного класса целей) — замена его рыночными отношениями невозможна.

К этому же типу хозяйства относилось и советское плановое хозяйство. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений 1941-1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства — можно ли это представить себе в нынешней самобытной «капиталистической системе» РФ?

Но при этом плановое народное хозяйство обладало системой рыночной экономики — и государственной, и другими формами торговли. Утверждение, будто в 1980-е гг. в СССР начнется создание рыночной экономики, это нелепая идея манипуляторов. Еще Чаянов объяснял, что трудовое крестьянское хозяйство активно использует рыночные институты, в том числе в сфере капиталистического сектора, оставаясь некапиталистическим хозяйством.

Английский либеральный философ Дж. Грей пишет: «Рыночные институты вполне законно и неизбежно отличаются друг от друга в соответствии с различиями между национальными культурами тех народов, которые их практикуют. Единой или идеально-типической модели рыночных институтов не существует, а вместо этого есть разнообразие исторических форм, каждая из которых коренится в плодотворной почве культуры, присущей определенной общности. В наши дни такой культурой является культура народа, или нации, или семьи подобных народов. Рыночные институты, не отражающие национальную культуру или не соответствующие ей, не могут быть ни легитимными, ни стабильными: они либо видоизменятся, либо будут отвергнутыми теми народами, которым они навязаны» [90, с. 114].

Советский строй породил тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно (и незаметно!) переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще «города».[18] Это переплетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным.

Из политэкономии (и в версии Адама Смита, и в версии Маркса), возникшей как науки о рыночном хозяйстве, основанном на обмене, мы заучили, что специализация и разделение — источник эффективности. Это разумное умозаключение приобрело, к огромному нашему несчастью, характер идеологической догмы, и мы забыли о диалектике этой проблемы. А именно: соединение и кооперация — также источник эффективности. Какая комбинация наиболее выгодна, зависит от всей совокупности конкретных условий. В условиях России именно соединение и сотрудничество оказались принципиально эффективнее, нежели обмен и конкуренция.

Но для такой структуры хозяйства требовалось общинное мировоззрение. Обыденным выражением этого мировоззрения издавна служил девиз: «Один за всех, все за одного». Это представление было укоренено в культуре и коллективном подсознании массы крестьян и рабочих — к этому и обратился Ленин с этим призывом. На митинге 2 мая 1920 г. он сказал людям: «Мы будем работать, чтобы вытравить проклятое правило: “каждый за себя, один бог за всех”… Мы будем работать, чтобы внедрить в сознание, в привычку, в повседневный обиход масс правило: “все за одного и один за всех”» [79].

Такой призыв несовместим с языком политэкономии капитализма. Ленин прекрасно знал мировоззрение и западной буржуазии, и российского населения. А сегодня нам уже надо вспомнить Вебера, который изучал русскую революцию. Он писал об индивидуализме: «Эта отъединенность является одним из корней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистически окрашенного индивидуализма, который мы наблюдаем по сей день в “национальном характере” и в институтах народов с пуританским прошлым, столь отличных от того совершенно иного видения мира и человека, которое было характерным для эпохи Просвещения.

Примером может служить хотя бы поразительно часто повторяющееся, прежде всего в английской пуританской литературе, предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. Даже кроткий Бакстер призывает к глубокому недоверию по отношению к самому близкому другу, а Бейли прямо советует никому не доверять и никому не сообщать ничего компрометирующего о себе: доверять следует одному Богу» [80, с. 144].