К берегам вислы и фиордам заполярья

 

 

 

Юрий Лесков. Котелок супа

 

Мутная плоть неба, наваливаясь грудью, плющит человека к земле. Мокрый снег постепенно переходит в холодный дождь. Студеный пар расползается клочьями. Тусклый мир от него еще больше суровеет. По грозному от зимнего половодья Сожу плывет ледяное сало, чуть присыпанное снежной крупкой. Ни согреться, ни обсушиться: вокруг вода и пустота.

На мне ответственность за роту. После форсирования Десны меня отправили в училище. Оттуда я вернулся в свой батальон в конце декабря того же сорок третьего года, лейтенантом, и сразу – в командиры роты, взамен погибшего капитана.

Из прежнего состава роты (больше сотни солдат) в живых осталось только трое моих друзей, целехонек и наш взводный – старший сержант Чугунов, который уже давно стал легендой 169‑й стрелковой дивизии: мы нахлебались и госпиталей, и маршевых рот, и запасных полков, а он ухитрился как‑то обходиться без этих отлучек. Воевал в дивизии почти безвылазно с сорок первого года и все в одном, 680‑м полку, – и все время на передовой. Рассказать – не поверят! Смекалка нашего Старшо́го заточилась на грубом и безжалостном оселке войны. Вот и поставили его сейчас исполнять должность старшины роты: прежний утонул в реке, пытаясь доставить нам продукты.

Четыре дня назад мы зацепились за этот маленький низменный остров и зарылись в нем на торфяном болоте, и чем дальше закапываемся тут от снарядов и мин, тем глубже уходим в воду – как бы не потонуть. Этот клочок трясины у вражеского берега растет в цене с каждым часом, и мы на нем один на один с противником, отрезанные от своих зимней рекой, но живой, с норовом, со стремнинами, полноводной. Надеяться не на кого. На удачу? Нет, здесь требуется чудо! Приказ лаконичен: «Держать остров!» Держать – и все тут!

Рота отбила несколько атак противника. Она перестреляла первых немцев, пытавшихся сбросить ее в реку; следующих смела штыковым ударом. Взбаламученная вода еще выносит из‑под берега трупы в серо‑зеленых шинелях… А дальше что? От голода и холода пистолет в руках кажется пудовым. Требуется чудо, без него нам – хана! В глазах появляется серебристая тишина, когда она на какое‑то время уходит, я снова слышу и вижу. Небо в одном месте бледно просветлело, и там проплыло бескровное солнце.

Прибрежный песок в свежих крупных оспинах воронок от мин и снарядов. Река неспешно зализывает их, как кошка. Река поднесла к берегу несколько убитых немецких солдат. Волны тихонько подкатывают им под головы, и они как бы силятся посмотреть, кто их лишил жизни. От орудийной гари и капелек тумана воздух вязкий, на языке привкус порохового дыма.

Солдаты стоят в окопах серые, как тени, обросшие щетиной, грязные, в разбухших полушубках и шинелях, в раскисших пудовых ботинках, почти по пояс в воде, которую уже схватывает ледок. Распухшие скрюченные пальцы не держат оружие. «Глоток бы горячего, хоть кипяточку крутого! – мечтаю, – одну затяжку табаку». Еще день без горячего – и все околеем. Острая тоска по еде вытесняет у меня мысли. Только почему‑то назойливо вспоминается черепаховый суп, хотя я его никогда не ел, только читал о нем где‑то.

Уже съели все, что можно было жевать. Давно кончилась конина, которую приволокли откуда‑то наши добытчики, опытные пехотинцы – Шополай, Швачкин и Алявдин. Это я с ними несколько раз лежал в госпиталях и в этой роте, до курсов, воевал почти полгода. Кто доставит нам еду? И под силу ли кому‑нибудь? Остров распахнут со всех сторон, весь на виду, река просторная. Если кто покажется на местности, враг разражается таким плотным огнем, что и мышь не проскочит. Мы у немцев, видно, словно кость в горле: пока с нами не разделаются – не успокоятся. На Чугунова на этот раз нельзя надеяться, скорее всего кормит он рыбку где‑то на донышке Сожа. Все видели, как снаряд долбанул в его лодку – только щепки полетели, и Семен что‑то ниоткуда не выплыл. Но все‑таки солдаты верят, что Старшо́й притаранит едово: сейчас требуется чудо, и Чугунов сотворит его. «Очевидцы» говорили, что Чугунову ничего не стоит пробежать по минному полю; а этих гранат немецких, бросаемых в него, он переловил, мол, видимо‑невидимо и отправил по обратному адресу, побив гадючьих душ несчетное число. А сколько он «языков» понатаскал – тьма‑тьмущая, как яблок из чужого сада, когда был в полковой разведке, – слышу я, как тешат себя солдаты надеждой о неуязвимости Старшо́го. Раз в Чугунова даже угодила прямым попаданием маленькая миночка из ротного миномета. Попала в выемку между ключицей и плечом, уточняет очередной «очевидец».

Так этот наш Чугунов – что бы вы думали?! – без закуси залпом опрокинул три стакана спирта и, крикнув: «Ложись!» – вырвал мину за стабилизатор из своего тела и бросил куда подальше. Взорвалась, но никого не тронула, только телегу перевернула!..

Много еще чего рассказывала братва о легендарном нашем Старшо́м, питая свою надежду… И как бы хотелось во все это верить, чтобы и сейчас был жив наш Старшо́й.

Зеке Шополай что‑то достает из вещмешка, жует и протягивает Алявдину.

– Так это ж мыло, – возражает тот.

– Мил не мил – деньги платил, давай кушайт, жолдас‑товарищ. Жевать можно?

– Можно, конечно, – говорит Швачкин.

– А ты не мылься – мыться не будешь. Ну, вот уже и в бутылку полез. Ну, как интеллигент прямо. Вылазь из нее, обидчивый, и жуй закусывай мило.

– И чего нас держат на болоте этом? Что мы за него уцепились? – недовольно бубнит Митрофан Швачкин, глядя на меня из опасливого прищура. – Людей жалко, лейтенант: земля здесь с пятачок.

– Этому пятачку цены нет, – объясняю я, проникая в замыслы высокого начальства. – Он – отмычка к Сожинскому плацдарму, трамплин.

– Начальству виднее, – согласно кивает головой великий терпяга Иван Алявдин из калужской деревни Курлычи. – Надо держать – значит, надо.

– Да ведь невозможно тяжело.

– И водку пить нелегко: тяжело с похмелья бывает, – скалится Зеке Шополай. Его обычно круглое лицо теперь начисто обстругано холодом и голодом, и крутые монгольские скулы торчат в разные стороны, румянец перешел в бледную синеву, но балагурства не убавилось.

Ребята пускаются со мной в такие вольные разговоры, конечно, только на правах старых фронтовых друзей.

– Ай, товарищ командыр, ай жолдас командыр, пачему так сапсем плохо: винтовка такая большая – на одного, котелок маленький‑маленький, а повар наливает на двоих, – продолжает скоморошничать Шополай, чувствуя необходимость взбодрить товарищей.

– Когда одна винтовка на двоих, куда хуже, Зеке, помнишь? – в тон ему отвечаю я.

– Ишшо ба, когда одна винтовка на двоих – это сплошное безобразие, а не война, – серьезно подтверждает Иван, понимающий все, кроме шуток.

– За чем, жолдас, такие страсти‑ужасти, – уморительно разводит руками Зеке. – Лучше бы хоть только глянуть на кызымушку поногастее, с аккуратной завлекалочкой, да побеседовать насчет картошки дров поджарить, да шла играла бы, ух ты, братцы!

– И в такие минуты, Шополай, ты – шолопай, все об етом…

– Да, солдат – он завсегда об етом… И потом отсюда, я так прикидываю, прямиком в рай, сам знаешь: раз за Отечество – хошь не хошь, а в рай. А там, говорят, насчет трали‑вали строго: ни‑ни – и забудь думать, герой! И когда уж этот Чугунов, если он живой, что‑нибудь приволочет пожевать?

– Да наш Старшо́й уж знаешь где? В Судный день его по кусочкам собирать придется, – гнусит замрачневший Швачкин. – Поди уж щуки его давно прищучили.

– Не такой человек Семен, чтоб позволить себе такое свинство, пока солдат не накормил, – отвечает Шополай.

Я оставил спорящих и пошел по окопам. Тяну солдат за рукава, заставляю их двигать ногами, руками, сжимать пальцы, приседать на месте: приказываю всем сержантам расшевелить бойцов, хоть чем угодно – устроить борьбу, бокс, а если на то пошло – и драку, только без поножовщины и один на один. Может, кто на кого зло затаил – давай, ребята, не стесняйся! А Старшо́й что‑нибудь да придумает – говорю я и вопреки разуму верую в воскрешение Семена Чугунова: конечно, это было бы сейчас большим свинством с его стороны – погибнуть, не обеспечив нас провиантом, – вполне разделяю я мнение Зеке.

– На зарядка становись! – разрывается от крика Зеке Шополай.

– Как бы не так, – возражает мрачный Швачкин. – Теперь жди атаки.

Так оно и есть, черт бы их побрал, этих фрицев. В этот миг сквозь серую морось пробилось немного света, и из недр низких облаков выскользнула «рама». Рыская из стороны в сторону, разведчик‑корректировщик низко летит над Сожем, кружит, то одним крылом, то другим блеснет в белесом небе. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет – «скрипач». Тоскливо и тонко завыли мины, как гигантский оркестр на вконец расстроенных гулливерских скрипках. Стремительно нарастает ноющий звук. Ааах‑чав‑чав‑чав! – зарываются они в топком торфянике, не успевшем промерзнуть. Разрывы вспарывают реку. Сож шумит и вспенивается, тяжелый снаряд шлепнулся в воду, вывернул крутую волну, и нас окатило с ног до головы. Потом к разведчику‑корректировщику присоединились три штурмовика и закружились над рекой.

Штурмовики спокойно заходят на цель, невидимую из окопов, и бросаются вниз, стреляя из пулеметов и швыряя бомбы. Самолеты постепенно приближаются к нам, их словно течением несет на остров. За кем они там охотятся? Неспроста же толкут воду в реке! Ну конечно же, это они наши продукты топят…

Солдаты высунулись из окопов и замерли. Там, на реке, решалось: жить нам или умереть!

Вдруг среди водяных столбов зачернела цель, за которой гнались самолеты. Я взял бинокль: огромное дерево! Чего ж они на него набросились? Некуда бомбы девать?.. Нет, вот еще одно… Да, целых три!

Мы поняли, что это несколько гигантских сосен, сросшихся корнями, плыли по течению комлем вперед, охваченные водой и дымом со змеиными изгибами в кольцах. Наверное, большая вода подмыла прохудившийся берег, и сосны рухнули в воду, а фрицы забавляются от нечего делать.

Большая волна захлестнула деревья, и в кусках льда и пене замелькали оторванные лапы. На мгновенье в воздухе повисла верхушка сосны и тут же разлетелась на куски. Когда стена воды рассыпалась, мы увидели, что деревья, хоть и ощипанные, упрямо плыли вперед, явно загибая к позициям роты. Конечно, кто‑то с харчем стремится к нам. До меня дошло, что он, схватив быстрину у нашего берега за гриву, в буруне проскочил самые открытые места, прикрытый пеной и туманом. Видно, он долго несся на стремнине от нашего берега к острову, на котором мы сидели тогда.

Солдаты, загипнотизированные, смотрели на борьбу героя с «мессерами», даже самые слабые выползли на брустверы. Потом рота выставила все противотанковые ружья и пулеметы и открыла огонь по самолетам врага.

– Урр‑ррр‑ааа! – кажется, у штурмовиков кончились бомбы. Но вот же черт! Они принялись пузырить воду вокруг сосен пулеметами, словно на реке споро пошел крупный весенний дождь. Но сосны под седыми птицами дыма упрямо тянули к нашему берегу. Видно, все‑таки приближалось увертливое счастье. Наконец‑то, черт возьми! – они ткнулись в заливчик на острове. От них отделилась фигурка и, выскочив из сизого полога дыма, низко пригнувшись, хлестанула к нашим окопам, то прячась за быками взорванного моста, шагавшими к Чичерску, то ныряя в ямы. Бегущему надо было проскочить открытое поле в больших кочках, поросших длинной травой, щетинившейся из‑под робкого еще снега. Чтобы отогнать от человека самолеты, мы открыли огонь не только из пулеметов и противотанковых ружей, но даже из винтовок и автоматов.

Бежавший сорвал с себя пылающую стеганку, потом и гимнастерку и прибавил скорости.

– Чугунов! Чугунов! – закричали солдаты.

– Старшо́й, салям! – заорал Шополай и кинулся навстречу Чугунову.

– Спасибо, братишки! – запаленно дыша, произнес старший сержант и спрыгнул в траншею. – Небось пуп к спине присосало? Без попутного ветра, вижу, вам и шагу не ступить… Вижу, вижу. Но ничего, ничего, сейчас поправлять начну… А комбат и генерал хвалили вас, хлопцы, держитесь! Ну, налетайте теперь рубать, братишки. Хряпните супчику и картошечку в новеньком обмундировании. Что стоите? Не стесняйся, герои. А меня чуток припалило, как того кабана, – потер он обгоревшие брови и волосы.

– Жизнь наша бекова, – встрял в разговор Зеке. – Потискать бы кого, да некого.

– А ну‑ка, подсоби! – натруженно дыша, крикнул Чугунов. – Задохся я чтой‑то. – Он выпростался из лямок термоса, открыл крышку и приготовился разливать супец, но термос… оказался пустой.

– Вроде наливал, – почесал голову Семен в раздумье, глядя на термос, пробитый пулями…

От картошки в разорванном мешке тоже ничего не осталось. Раскололась и бутыль со спиртом. Ничего не смог донести Старшо́й умирающей роте.

В сердцах он с размаху бросил изрешеченный пулями термос в реку. Разбив ледок и наглотавшись воды, бесполезная посудина высунулась было ребром и тут же, словно со стыда, утонула, чтоб не терзать людям душу.

Зеке накинул на Чугунова шинель, тот обвел взглядом солдат. Они стояли перед ним по пояс в холодной воде со странно одинаковыми лицами.

– Факир был пьян – и фокус не удался, – подвел итог Зеке Шополай, сглатывая горькую слюну. Чугунов опустил мглистые глаза на дно окопа.

– А мы думали… – жалостливо завел Алявдин Иван.

– Одна думала! – оборвал его Старшо́й, отшвырнув Алявдина взглядом. Из глаз Чугунова подул сквозняк, и люди сразу расползлись по своим местам. Семен сел на бруствер окопа и махнул рукой. Потом он поднял голову и неожиданно улыбнулся:

– Маленькое недоразумение, хлопцы! Закурим, что ли, – сказал он, – чтоб дома не журились. – И вытащил из кармана масленку с махоркой.

– Давай, Старшо́й, это дело перекурим как‑нибудь, – потер руки в предвкушении Шополай.

– Покурим – потянем, родителев помянем, – засветился Иван.

– Только, чур, по пять на взвод – весь припас, – предупредил Чугунов.

– Не мурыжь, давай уж, – встрепенулся нетерпеливый Швачкин.

Чуть ожившая рота дружно задымила. Старший сержант курил жадно, затягиваясь до ямин на почерневших, потрескавшихся щеках, в которых даже вода от растаявшего снега стояла, как в лужах. Затягивался, аж трещал табак и пламя трепетало на конце папиросы. Старшо́й запалил вторую самокрутку, смолил ее до губ, поглядывая прояснившимися глазами на свой берег, где по верхушкам сосен тащились темные облака. Чугунов передернул плечами, еще свернул себе полено, снял шапку и стал рассматривать на ней дырки от пуль, каждая из которых чуть не достигла цели.

– Обуй голова, простудишься, – улыбнулся из пухлых век Шополай.

– Эхма, жизнь… Застервозилась погодка.

– Да, паскудная погодка приключилась.

– Точно, Старшо́й, скурвилась зима совсем, от такого климата и лягушки могут схватить насморк. Дай‑ка бычок досмолю. Сам‑то весь позеленел, а тут хоть думай не думай: сто рублей не деньги.

– Деньги! – рубанул в глаза Шополаю Чугунов и, натянув на голову изрешеченную шапку, решительно встал. – Деньги! Ну, ротный, я пошел.

– Зря ты, Старшо́й, это: дважды судьбу не испытывай.

– Накормить солдата на войне – это самое важное, лейтенант! – вбил в меня Чугунов. – Посмотри кругом.

Я оглянулся… Сквозь пленку льда на дне окопа белели человеческие лица, на них призрак улыбки, конечно, погибая от холода и голода, мы думаем о доме, о близких и в последних видениях оказываемся там, среди родных.

Замечаю, что и другие солдаты, зажав в обмороженных пальцах винтовку, тихо застывают. Чувствую по себе, как у них от стужи останавливаются сердца, люди мало‑помалу превращаются в трупы. Я трогаю бойца рукой. Тот колодисто валится на дно окопа белой замороженной мумией.

Смерть, еще недавно, во время боя, метавшаяся как угорелая по траншеям, теперь тихо ходит между нами и собирает обильную жатву. Теперь не наберется солдат и на взвод.

– Ну, что скажешь, лейтенант?

В ответ я только зашелся в бухающем кашле, согнувшем меня пополам.

– Ничего, не пропаду! – хлопнул Чугунов себя по колену. – А сто рублей – деньги! – засмеялся он раскатисто.

– На рожон лезешь, Старшо́й, – запечалился Иван Алявдин.

– Да черта ли – для меня еще пуля не отлита, снаряд не выточен! – лихо отмахнулся Чугунов. – А выбора нет: без горячего всем вам крышка, и немцы завтра же островок прикарманят – попробуй его потом отбери. Сколько людей положишь! Ну, шабаш, я пошел, пока мой кораблик не утащило, – указал Семен на потухшие сосны, уткнувшиеся в выемку берега. – Утащит их – как ножом отрежет от наших – тогда уж настоящая крышка. Двинулся! – Чугунов встал. – А вы тут потерпите малость: не помирайте, а то чего я буду зазря стараться. А островок этот, если немцы захапают, и не отобьешь.

Шополай пошел помочь другу выплыть в открытую воду. Они взяли топоры и пилы, оставшиеся у нас со времени постройки плотов, на которых мы форсировали Сож от нашего берега до острова, и захваченные с собой хозяйственным Иваном Алявдиным: «Пригодятся». Теперь ни одной щепочки от тех плотов не дожило.

Друзья отпилили от коренника обе пристяжных сосны, срубили верхушки, заострили конец, часть лап оставили для устойчивости. Чугунов лег на свое бревно, ухватившись за сучья. Зеке примотал его обмотками и спихнул в струю, под углом бьющую в остров и стремительно уходящую к нашему берегу. Чугунов сразу ушел на своей субмарине под воду. Шополая не взял: ослабел, мол, он, да и некуда.

– Господи! Го‑споо‑ди! – взмолился Алявдин, глянув на низкое небо. – Да помоги же ты нам, в конце‑то концов! Мы же тоже немножечко люди… Что ты думаешь себе, господи! Не видишь разве? Помираем!

Бог отмолчался.

– Что тут твой бог? Тут и Сталин сам ничего не сделает. А ты – бог. И где он, твой бог?

– А бог его знает…

Временами есть совсем не хочется, и даже сама мысль о еде становится противной, но потом вдруг желудок щемяще схватывает сердце. Он умоляет что‑нибудь подбросить ему, в топку моей жизни, иначе он отказывается от меня и больше ни за что не отвечает. Земля ведет себя подозрительно игриво, пытается безо всяких причин накрениться, а то и встать дыбом. «Но тогда, – без страха, а почти с радостью думаю я, – вода из траншеи выльется, и нам будет сухо и тепло». Но земля кренится, а вода не выливается, еще больше заполняет траншеи. Однако я знаю, что просто так не умру, потому что мне не положено умирать, поскольку есть приказ: «Держать остров!»

Я забылся в болезненном сне, накрывшем меня грязной дырявой кисеей, сквозь которую слышны обрывки разговоров:

– Не прорваться Старшо́му. Видишь, сразу три «рамы» барражируют, обнюхивают реку, как ищейки…

Сквозь сон я слышал канонаду, но проснулся не от бомбежки, а от прикосновения руки к моему плечу:

– Вставайте, товарищ лейтенант, – сказал Шополай. – Опять он продукты приволок. Ну, Семен, ну, змей хитрый, как он их купил, фрицев! А те бубухали во всякую шелупень, которую он им пускал в пасть, все наши помогали на берегу сталкивать всякие выворотни, а фрицы заглотнули наживку, как миленькие. Он и проскочил.

И верно, Чугунов был здесь. Он тяжело перевалился через край окопа, прямо в воду, брызги залепили ему глаза.

– Подымите, ребята, помаленьку… Тише, тише, – прохрипел старший сержант. Лицо его опухло, стало каким‑то гипсово‑серым, а губы фиолетовыми. Термос он обхватил обеими руками, как бы защищая его. Телогрейка на спине была вся изодрана осколками, из нее пучками лезла грязная мокрая вата.

– Разливайте сами, ребята. Суп горячий! Да вот и бутылка, возьмите. Из санвзвода прислали. Натуральный ратификат, погреться.

Мы кое‑как вытащили из сведенных рук Семена едово и питье.

– А об меня, – говорил он, потирая затылок, – кажется, опять ударился снаряд, в самое темечко… И не выдержал – разорвался. Нет вроде бы ничего, голова цела, кажется. Гляньте‑ка, братцы!

Солдаты осмотрели его. Старший сержант оказался цел, – только стеганку всю раскромсало, из нее лезла вата. Счастье было с Семеном и улыбалось в его глазах.

– Ну, как себя чувствуешь, Сеня? – ласково спросил Зеке, с преданным сиянием на лице.

– Дак как селедка в компоте, – во влажных глазах его переливалось торжество от такой редкостной удачи, переливалось и таяло. Он расслабленно сел и сказал: – Только вот вертун вскочил в голову. Тряхнуло порядком. Вот фрицы, туда их мешком по голове! Не нашего бога дети! Ну, кажется, все – турнул вертуна – все на место в мозгах стало.

– Эээххх! Жизня наша, как детская пеленка, – засмеялся Шополай: – Коротка и… я извиняюсь… Ну, давай перед супчиком, славяне, по баночке хряпнем! Эээхх, да хороша, проклятая, – огнем прошла! Кто только тебя выдумал?! Понеслась, пехота!

Мне тоже в желудок ударила живительная раскаленная струя, разлилась по всему телу, дошла до ног. Сладко, державно закружилась голова, приятная истома охватила все тело. А в котелках плавали душистые кусочки мяса и сала, веселя душу.

Алявдин перекрестился, восславив своего ангела‑хранителя, и сказал:

– Забавно, как быстро все меняется. Жена вот пишет: «Когда ты получишь мое письмо, ты, наверное, Ваня, будешь сидеть в холоде и грязи, без еды и питья, мой бедный Ваня». – Алявдин счастливо рассмеялся: – Только что мы бедствовали, а теперь вот мы сыты, нам хорошо, и души ублажены.

Все солдаты повеселели. Даже самые слабые.

– Теперь нас не возьмешь, – заявляет Зеке: – Отсюда не выбить.

Небо вроде сделалось добрее, ночь не крадется к нам, а не спеша идет. Затлели звезды в черной бездне. Из воронок клубится туман, белая пелена робко стелется по дну, словно не решаясь переползти через край.

Ободрившаяся рота закапывается глубже в подмерзшую землю, ожидая следующей атаки: мы у врага – как кость в горле.

_{Фотографию С. Чугунова см. в иллюстрационной вкладке.}

 

Петро Глебка. Лес

 

 

Ломая вражеские доты,

Не дав опомниться врагу,

Мы вышли к Сожу всею ротой –

В дубовый лес на берегу.

 

Стоял он, черный весь от дыма,

Шумел, и многие дубы,

Как те бойцы, за край родимый

Навек легли в огне борьбы.

 

Но даже в горе был он светел,

И хоть не стих жестокий бой, –

Его баюкал свежий ветер,

И выплыл месяц золотой.

 

И он под месяцем, как в сказке,

Листвой осенней заиграл,

Как будто все цвета и краски

Он в этот час в себя вобрал.

 

Он с высоты прозрачно‑синей

Нам сыпал под ноги листву –

На темный дол, где первый иней

Покрыл измятую траву.

 

Остановились мы в раздумье,

А лес шумел, шумел, шумел.

Как будто в том тревожном шуме

Сказать он каждому хотел,

 

Что не с мороза побелела

Земля родимая вокруг, –

Она от горя поседела,

Иссохла вся от тяжких мук.

 

И нам она навстречу рвется,

Солдата за сердце берет.

И учащенней сердце бьется, –

Она зовет, она ведет –

 

Туда, где в каждом, каждом доме

Нас ждут родные и друзья…

Вперед, ребята! Близко Гомель –

Мой город, родина моя.

 

Перевод с белорусского

М. Исаковского

 

Владислав Кардашов. Операция «Багратион»

 

22 и 23 мая план «Багратион» подвергся обсуждению в Ставке. В нем принимали участие и командующие фронтами. Во время рассмотрения плана действий войск 1‑го Белорусского фронта предложение Рокоссовского начать наступление вначале войсками правого фланга, а лишь затем левофланговой группировкой под Ковелем было одобрено. Сталин только рекомендовал Рокоссовскому обратить внимание на необходимость тесного взаимодействия с армиями 1‑го Украинского фронта. Любопытный и характерный спор разгорелся при обсуждении операции на Бобруйском направлении.

Рокоссовский докладывал:

– Я предлагаю прорывать здесь оборону противника двумя ударными группировками, действующими по сходящимся направлениям: с северо‑востока – на Бобруйск – Осиповичи и с юга – на Осиповичи.

Такое решение вызвало вопрос Верховного Главнокомандующего:

– Почему вы распыляете силы фронта? Не лучше ли объединить их в один мощный кулак, протаранить этим кулаком оборону противника? Прорывать оборону нужно в одном месте.

– Если мы будем прорывать оборону на двух участках, товарищ Сталин, мы достигнем существенных преимуществ.

– Каких же?

– Во‑первых, нанося удар на двух участках, мы сразу вводим в дело большие силы, далее, мы лишаем противника возможности маневрировать резервами, которых у него и так немного. И наконец, если мы достигнем успеха хотя бы на одном участке, это поставит врага в тяжелое положение. Войскам же фронта будет обеспечен успех.

– Мне кажется, – настаивал Сталин, – что удар надо наносить один, и с плацдарма на Днепре, на участке 3‑й армии. Вот что, пойдите подумайте часа два, а потом доложите Ставке свои соображения.

Рокоссовского отвели в небольшую комнату по соседству с кабинетом…

Трусом Рокоссовский никогда не был. Входя в кабинет Сталина, он сохранял спокойствие, как и всегда:

– Вы продумали решение, товарищ Рокоссовский?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Так что же, будем наносить один удар или два удара? – Сталин прищурился. В кабинете было тихо.

– Я считаю, товарищ Сталин, что два удара наносить целесообразней.

– Значит, вы не изменили своего мнения?

– Да, я настаиваю на осуществлении моего решения.

– Почему вас не устраивает удар с плацдарма за Днепром? Вы же распыляете силы!

– Распыление сил произойдет, товарищ Сталин, я с этим согласен. Но на это надо пойти, учитывая местность Белоруссии, болота и леса, а также расположение вражеских войск. Что же касается плацдарма 3‑й армии за Днепром, то оперативная емкость этого направления мала, местность там крайне тяжелая и с севера нависает сильная вражеская группировка, что нельзя не учитывать.

– Идите, подумайте еще, – приказал Верховный Главнокомандующий. – Мне кажется, что вы напрасно упрямитесь.

Вновь Рокоссовский один, вновь он продумывает одно за другим все «за» и «против» и вновь укрепляется во мнении: его решение правильное.

Когда его снова пригласили в кабинет, он постарался как можно убедительнее изложить свои доводы в пользу нанесения двух ударов. Он кончил говорить, и наступила пауза. Сталин за столом молча раскуривал трубку, затем поднялся, подошел к Рокоссовскому.

– Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это гарантия успеха. Ваше решение утверждается, товарищ Рокоссовский.

7 июня Жуков и Рокоссовский отправились на участок 65‑й армии. На КП Батова они приехали с рассветом. Батов их не ждал.

Первый вопрос Жукова был:

– Когда последний раз ездил в войска?

– Сегодня ночью.

– Куда?

– К Иванову, в 18‑й корпус, на участок 69‑й дивизии.

– Покажи на карте.

– Вот видите это болото…

– Добираться трудно?

– Нелегко. Лучше ехать ночью – местность простреливается немецкой артиллерией.

– Поедем сейчас.

Батову хотелось знать, почему так срочно, но спросить, конечно, было нельзя.

– Если поедем, товарищ маршал, то с небольшим сопровождением. Между машинами интервал установить надо в две‑три минуты.

– Хорошо!

К опушке леса добрались, когда солнце еще только поднималось над горизонтом. Туман висел над позициями, было прохладно. Жуков и Рокоссовский, одетые в черные регланы, зашагали к окопам, Батов волновался: вдруг немцы заметят! Но все сошло благополучно. На позициях лишь изредка пулеметные очереди. Вот и передовые подразделения. Рапорты командиров. Рокоссовский приказал:

– Оставайтесь на месте, занимайтесь своим делом.

Добравшись до первой траншеи, Жуков и Рокоссовский с различных участков стали наблюдать в бинокли, обмениваясь короткими замечаниями. У Батова, после того как он убедился, что начальство хочет оценить местность и глубину тактической обороны немцев, мелькнула мысль: «Ищут направление главного удара!»

Траншеей пошли на другой участок. По пути Рокоссовский спросил Батова:

– Почему здесь вы бываете чаще, чем в районе Паричей?

– Я бываю и там, товарищ командующий.

– Не хитрите, – Рокоссовский засмеялся, – я знаю, что здесь вы бываете почти каждый день, и это неспроста. Как вы считаете, возможны ли действия войск в направлении на Паричи?

– Возможности для продвижения войск там несравненно лучше, чем здесь. Но и противник ожидает наступления именно в направлении Паричей, оно не будет для него неожиданным. Участок, на котором мы только что были, немцы, вероятно, считают непроходимым для крупных сил. Выгоднее, мне думается, попробовать нанести удар здесь.

– А каковы реальные возможности? – вступил в разговор Жуков.

В ответ на это Батов стал приводить все известные ему сведения о местности.

– Это хорошо, что вы все уже продумали, – одобрил его Рокоссовский, – но здесь придется очень много поработать, чтобы сделать болото проходимым. Покажите, как вы готовитесь преодолеть эти топи.

Батов стал знакомить начальство с подготовительными работами для перехода через болота. В его армии, так же, впрочем, как и в других, солдаты и офицеры очень серьезно готовились к предстоящему подвигу – иначе продвижение с боем по заросшему кустарником болоту и не назовешь. Неподалеку от переднего края пехотинцы учились плавать, преодолевать болота и реки на подручных средствах, ориентироваться в лесу. Заготовлялись «мокроступы» – болотные лыжи, волокуши для пулеметов, минометов и легкой артиллерии. Саперы строили плоты и лодки. Но, конечно, главную заботу саперов составляло строительство гатей и дорог. Их в полосе 65‑й армии было сделано уже немало. Ознакомившись с подготовкой, Рокоссовский одобрил ее.

– А о танках вы подумали? – спросил он.

– Да, если разрешите, сейчас покажем, как это выглядит.

Зрелище действительно было не совсем обыкновенным. Часа полтора Жуков и Рокоссовский просидели на траве у кромки болота, наблюдая, как танк за танком лезут в топь и преодолевают ее. Саперы снабдили каждую машину фашинами, бревнами и специальными треугольниками для перехода через противотанковые рвы. Наконец Рокоссовский приказал сделать перерыв. Жуков тут же на траве прилег отдохнуть, а командующий пошел к танкистам.

 

Транспортные затруднения в основном и явились причиной того, что начало операции пришлось перенести с 19 на 23 июня. Наконец к двадцатым числам июня все было готово. Войска четырех фронтов ждали только приказа, чтобы нанести захватчикам сокрушительный удар.

Прошло три года, как здесь же, в Белоруссии, разыгрались первые сражения Великой Отечественной войны. Тогда Красной Армии пришлось отступать под натиском превосходящих сил врага. Теперь же положение было совсем иным. В войсках четырех фронтов насчитывалось 1,4 миллиона человек, 31,7 тысячи орудий и минометов, 5,2 тысячи танков и САУ, около 5 тысяч боевых самолетов. Таковы были силы, которые оказалось в состоянии сосредоточить советское командование через три года после столь неудачного начала войны. Советским войскам противостояла достаточно внушительная вражеская группировка – 800 тысяч человек, 9,5 тысячи орудий и минометов, 900 танков и штурмовых орудий, 1300 боевых самолетов, но, как видно из сравнения этих цифр, перевес был целиком на стороне советских войск. И это после трех лет войны, после тяжелых поражений и потерь! Воистину силы советского народа неисчислимы.

 

Наступление войска 1‑го Белорусского фронта начали утром 24 июня двухчасовой артиллерийской подготовкой. По 200 и более орудий на километр фронта располагались на участках прорыва. Они молотили гитлеровскую оборону, затем в наступление перешли пехота и танки. Северная группировка – 3‑я и 48‑я армии – в этот день, к сожалению, смогла лишь захватить первую и вторую траншеи врага.

Гораздо успешнее шло дело в полосе 65‑й армии. Уже в первой половине дня оборона противника была прорвана, и генерал Батов ввел в прорыв 1‑й гвардейский танковый корпус М. Ф. Панова. Вскоре Рокоссовский получил донесение от командарма‑65: «Прорыв закреплен надежно. Танковый корпус, не встречая сильного сопротивления, идет к населенному пункту Брожа, обтекая с юга и запада бобруйский узел сопротивления».

Это сообщение, видимо, показалось преувеличенным Жукову. Вскоре Батов получил телеграмму: «Лично доложите действительную обстановку перед фронтом армии. Жуков». Когда же Батов вновь сообщил о крупном успехе его войск, телеграф отстучал короткую фразу: «Приеду смотреть сам».

К вечеру Жуков и Рокоссовский были у Батова на новом наблюдательном пункте в только что занятом местечке Гомза. Едва машины проскочили в местечко, как немецкая артиллерия из Паричей начала обстрел дороги.

– Жарко у тебя здесь, Павел Иванович, – сказал командующий фронтом.

– Ничего не поделаешь. Советую не задерживаться.

– Никуда не поедем, – ответил Жуков. – Давай обедать. И доложи, что с противником в Паричах.

– Мы его окружили. Сто пятый корпус приступил к уничтожению группировки.

– Отлично! Распоряжайся насчет обеда. – И, повернувшись к Рокоссовскому, маршал добавил: – Что ж, пожалуй, руку Горбатову придется подавать вам через Березину!

С утра следующего дня в прорыв на участке 65‑й армии была введена конно‑механизированная группа Плиева, противник начал отход на север и северо‑запад. К исходу третьего дня наступления войска 65‑й и 28‑й армий вышли на оперативный простор. 26 июня прорвали оборону противника и войска армии Горбатова, 9‑й танковый корпус генерала Б. С. Бахарова к утру 27 июня перехватил все переправы северо‑восточнее Бобруйска. 9‑я гитлеровская армия потерпела катастрофу – ее войска были окружены в Бобруйске и юго‑восточнее его.

Пытаясь вырваться на север, гитлеровцы в течение дня 27 июня в районе юго‑восточнее Бобруйска создали группировку, которая в ночь на 28 июня намеревалась начать прорыв. Но эта группировка была своевременно обнаружена воздушной разведкой. Жаркий июньский день, чем‑то напоминавший день 22 июня 1941 года, уже клонился к вечеру, когда командующий 16‑й воздушной армией Руденко получил приказ Рокоссовского: «Нанести удар по окруженной группировке до наступления темноты. Время удара и вылета, количество самолетов донести».

Командующий 16‑й воздушной армией имел в своем распоряжении много самолетов, трудность заключалась в том, что удар предстояло нанести в считанные часы. Прошло то время, когда с танками врага нашим солдатам приходилось бороться с помощью бутылок, заполненных горючей смесью. В воздух поднялось 526 самолетов, из них – 400 бомбардировщиков, и вся эта армада обрушилась на колонны войск противника. В течение полутора часов летчики сбросили на врага 11 300 бомб, выпустили 572 реактивных снаряда, расстреляли свыше 40 тысяч снарядов. Одна за другой группы самолетов атаковали противника и сумели превратить место его сосредоточения в ад. Клубы дыма от горевших автомашин, танков, горючего поднялись над лесом на 300–400 метров. Один за другим раздавались мощные взрывы – рвались боеприпасы. Густое облако пыли и дыма окутало скопление войск и техники врага, не поддающаяся описанию паника охватила солдат и офицеров. Всякое управление войсками было потеряно. Вскоре район, подвергшийся бомбардировке, стал огромным кладбищем…

В этот же день войска 1‑го Белорусского начали уничтожение 10‑тысячной группировки генерала Гамана в Бобруйске. Фашисты оборонялись отчаянно, рассчитывая на помощь извне. Когда же эта надежда не сбылась, они в ночь на 29 июня попытались пробиться из города в северо‑западном направлении. Почти 5‑тысячная колонна врага сумела вырваться из города и двинулась в направлении на Осиповичи, но вскоре была настигнута и уничтожена.