Глава десятая. Штутгарт (1909–1911)

 

Торжественные церемонии не выигрывают от повторений.

Г. Манн

 

Следующей «остановкой» в загранработе Соловьёва стал германский город Штутгарт, столица Вюртембергского королевства, насчитывавшего около двух миллионов жителей. Работа в Бюро печати Министерства иностранных дел больше не устраивала его, и он попросился за границу. Соловьёву предложили вакансии 1‑го секретаря в миссии в Токио и Пекине, но это было не совсем то, чего он желал. Хотелось получить место поближе к своему польскому майорату, чтобы провести там некоторые хозяйственные улучшения. Открылась вакансия 1‑го секретаря в Штутгарте, в центре Европы, что давало возможность для отлучки по личным делам в Польшу. Его прочное положение в министерстве позволяло совмещать полезное с приятным.

Штутгарт был не самым последним постом для русских дипломатов. До Ю. Я. Соловьёва в 40‑х годах XIX столетия здесь работал посланником А. М. Горчаков. Тогда королём Вюртемберга был Вильгельм I, связанный родственными узами с Николаем I. Горчаков активно содействовал браку наследника принца Карла‑Фридриха‑Александра Вюртембергского с дочерью Николая I – Ольгой. Династические связи играли тогда в межгосударственных отношениях решающую роль. Русский посол был в курсе практически всех событий при местном дворе и вообще в Германии. В обязанность Горчакова входило отслеживание интриг европейских государств в Германском союзе, он развернул здесь кипучую деятельность и засыпал Петербург депешами и отчётами. Рассказывали, что он приходил рано утром на рабочее место, и если его секретари ещё спали, то приказывал их будить.

Дипломатические службы России и некоторых других крупных держав даже после объединения Германии, наряду с посольством в Берлине, содержали представительства при многих дворах союзных княжеств и земель: в Мюнхене, Штутгарте, Дрездене, Карлсруэ, Дармштадте и Веймаре находились посланники, а при сенатах Гамбурга, Бремена и Любека – были аккредитованы так называемые министры‑резиденты. Все эти представительства лишь на бумаге значились миссиями, но в реальности они играли роль консульств[103].

Семья дипломата осталась в Польше, и сам он решил, не «пуская корней» на новом месте, поселиться в гостинице «Маркварт» – лучшей во всей Южной Германии. Посланником в Штутгарте был К. М. Нарышкин, перед тем проведший более двадцати лет в посольстве в Париже. Там он если и не сделался настоящим французом, то усвоил все привычки этого народа и взгляды на жизнь и рассматривал своё пребывание в Штутгарте как ссылку или печальное недоразумение. Он даже не пытался скрывать своего пренебрежения к Вюртембергскому королевству и перед его чиновниками и жителями успешно выполнял функцию оскорбителя национального достоинства немцев. Когда Нарышкин представлял своего нового заместителя вюртембергскому премьер‑министру и министру иностранных дел, умному и тонкому старикану Вейдзекеру, он первым делом сказал по‑французски:

– Однако и жарко у вас, господин министр! Неужели вы занимаетесь здесь разведением кофе?

И, не дожидаясь ответа, посланник подошёл к окну и самолично широко распахнул его.

– Как видите, – прошептал Вейдзекер изумлённому Соловьёву, – у нас здесь не стесняются.

Нарышкин вскоре укатил в продолжительный отпуск, оставив на «хозяйстве» Соловьёва. Через год Нарышкина перевели посланником в Стокгольм, но, по‑видимому, он и там считал себя в изгнании, так как из всех столиц признавал лишь Париж. Пример Нарышкина доказывает, как нецелесообразно с точки зрения образования дипломатических кадров слишком долго держать дипломатов на одном и том же посту, – справедливо заключает Соловьёв. – Если они и могут явиться полезными в этом месте назначения, то зато при дальнейших передвижениях они с трудом приспосабливаются к новым условиям жизни и работы». И правда: через год пребывания в Швеции К. М. Нарышкин вышел в отставку и поселился в Париже в качестве частного лица. По объявлении войны он вернулся в Москву и умер там в 1921 году.

Вместо Нарышкина посланником в Штутгартской миссии стал первый секретарь миссии в Стокгольме барон Стааль фон Гольштейн, остзеец по происхождению, который уже раньше работал в Штутгарте и, в отличие от «парижанина» Нарышкина, чувствовал себя в Вюртемберге как рыба в воде. Новый посланник проработал около года и умер за игрой в карты, как и немецкий министр Кидерлен‑Вехтер, у графа Моя, баварского посланника. Странно, что бдительная вюртембергская полиция так и не заинтересовалась баварским «картёжником», у которого на дому, один за другим, отдали Богу души два иностранных дипломата.

Вюртемберг являлся самой передовой в политическом отношении составной частью Германии, что дало как‑то повод кайзеру Германии Вильгельму II задать вюртембергскому королю Вильгельму II шутливый вопрос:

– Как там поживает твоя республика?

В Штутгарте процветала культура и находилась почти вся оппозиционная берлинскому кабинету печать; в Штутгарте под редакцией Струве издавался журнал «Освобождение» и закладывалась база для создания русской партии кадетов. Население королевства – швабы довольно презрительно относились к пруссакам и говорили: «Этого не понимают иностранцы и северные германцы», что сильно возмущало секретаря прусской миссии накрахмаленного лейтенанта фон Ойленбурга.

Король Вюртемберга вёл жизнь частного гражданина и, чтобы не обидеть своих подданных, всячески подчёркивал свою приверженность к демократии и справедливости. Он ходил пешком по улицам города, занимался коммерцией, открывал гостиницы и рестораны и лишь по необходимости выполнял свои королевские обязанности. Когда товарищ министра народного просвещения России Шевяков прибыл в Вюртемберг для размещения русских студентов в Тюбингенском университете, Вейдзекер выразил готовность пойти навстречу русскому правительству, но с лукавой улыбкой добавил:

– За благотворное, однако, влияние нашей университетской атмосферы на ваших студентов я не ручаюсь. Я сам тюбингенский студент, а моим товарищем был Вальян, убитый в Париже на баррикадах во время Парижской коммуны.

В Вюртемберге новые веяния самым причудливым образом переплетались с пережитками старых времён. В королевстве сохранилось многочисленное поместное дворянство[104], представители которого, случалось, сами иронизировали над этими контрастами. Обер‑камергер королевы барон фон Расслер, владелец большого живописного замка, рассказывал, как его, ехавшего как‑то в поезде в вагоне 3‑го класса, соседка‑старушка спросила:

– Чей это замок мы только что проехали?

– Мой, – ответил барон.

Старушка поглядела на скромно одетого бюргера и возмутилась неуместной шуткой.

– Что за бесстыдное враньё! – обиделась она и, поджав губы, прекратила разговор.

Дел в русской миссии было не так уж и много, и её сотрудники употребляли всё свободное время на туристические разъезды по живописным местам королевства или на поездки в гости в другие миссии. Здесь Соловьёв научился водить автомобиль, стал членом автомобильного клуба. И хотя он с гордостью пишет, что за время вождения не задавил ни одной собаки, тем не менее, признаётся, что на него за различные мелкие нарушения было составлено восемь полицейских протоколов. Протоколы аккуратно передавались в местное министерство иностранных дел, и когда вернулся из отпуска Нарышкин, ему их торжественно вручили в переплетённом виде. Среди них значилось нанесение ущерба трамваю, за компенсацию которого нарушитель должен был заплатить штраф в размере трёх марок. Соловьёв отдал деньги посланнику и утешил его тем, что на остальные нарушения распространялась дипломатическая экстерриториальность.

Соловьёв теперь часто ездил на автомобиле к семье в Польшу и даже совершил поездку в Париж. Из Парижа в Штутгарт для ремонта своего «мерседеса» приехал его хороший знакомый по Румынии князь Бибеско и предложил ему перегнать отремонтированное авто в Париж, чтобы дать русскому дипломату возможность воочию убедиться, что в культурном отношении Франция значительно уступала Германии.

Дипкорпус Штутгарта был малочисленный, он включал в себя дипломатов лишь четырёх миссий: прусской, баварской, австро‑венгерской и русской. Поскольку пруссаков и баварцев вряд ли можно было принимать за иностранцев, то дипломатами в истинном понимании этого слова считались русские да австрийцы. Был в Штутгарте внештатный – почётный – консул банкир Федерер, исполнявший одновременно обязанности итальянского и турецкого консула. Когда в 1911 году началась Итало‑турецкая война, Федерер попал в щекотливое положение: по всей вероятности, он единственный в истории дипломатии представлял сразу две воюющие стороны. В конце концов, ему пришлось выбирать, и скоро турецкий герб исчез со стены его здания. Русские дипломаты в Штутгарте тесно подружились с австрийцами, но одни австрийцы удовлетворить потребности в общении не могли, и эта потребность удовлетворялась за счёт местных граждан. Швабы приняли Соловьёва за своего и откровенно делились с ним своими соображениями и опасениями насчёт опасного курса Берлина на мировой конфликт. Офицеры местного драгунского полка, в отличие от своих прусских военных товарищей, предпочитали во внеслужебное время ходить в штатском.

Баварский посланник Мой оказался в Штутгарте не по своей воле. До этого он работал в Петербурге и, по всей видимости, отягощенный отсутствием возможностей заниматься политикой (это входило в прерогативу общегерманского посольства), решил «отличиться», передав в Мюнхен содержание разговора между британским поверенным О'Бэарном и германским послом графом Люксбургом. Инициатива тут же был наказана, и Моя перевели из Петербурга в Штутгарт, где возможности вмешательства в большую политику были сильно ограничены. Вероятно, именно после этого граф увлёкся игрой в карты.

Впрочем, русская миссия находилась в аналогичном положении. Она большой политикой не занималась – это была прерогатива посольства в Берлине. Правда, по отношению к Соловьёву, направившему в Петербург несколько политических депеш (но отнюдь не общегерманского характера), министр Сазонов никаких репрессалий не применил. Да и посольство в Берлине никогда не ставило себя по отношению к остальным миссиям в Германии в положение наставников, и все сношения Штутгартской миссии шли непосредственно с Министерством иностранных дел России. Когда Соловьёв посетил Берлинское посольство, посол барон Остен‑Сакен поразил его «своим почти преувеличенным желанием подчеркнуть то, что он не является для меня начальством».

Единственное поручение, которое миссия получила от Берлинского посольства, носило церемониальный характер. В Штутгарте умер старый знакомый Соловьёва по Бухаресту, бывший германский посланник и бывший министр иностранных дел Германии Кидерлен‑Вехтер. Кидерлен приехал в Вюртемберг навестить свою сестру и, как мы уже сообщили, внезапно умер от разрыва сердца во время игры в карты у графа Моя. Соловьёва попросили возложить на могилу умершего немца венок. На похороны приехал канцлер Германии Теобальд Бетман‑Хольвег, и Соловьёв беседовал с ним в прусской миссии об археологии, большим знатоком которой тот являлся.

В Дармштадт в сопровождении министра двора барона Фредерикса приехал Николай II, и была предпринята попытка собрать всех русских дипломатов в Германии для представления царю, однако из этого ничего не вышло. Собравшиеся ждали Николая II в местной русской церкви, но император сильно опоздал – по всей видимости, из‑за общения со своими коронованными немецкими родственниками, и на встречу с дипломатами времени у него не осталось. Не явился он и на завтрак у министра‑резидента в Дармштадте фон Кнорринга, который таким невниманием царя был поражён и смущён до чрезвычайности и вскоре подал в отставку.

Зато вюртембергский двор уделял дипломатическому корпусу самое пристальное внимание и дал зимой несколько больших приёмов, два бала, обед для дипломатов и два‑три концерта. Помимо того, каждый из вюртембергских герцогов устроил по одному приёму. Особенно оригинально выглядела карусель, на которой катались король с королевой. В придворном манеже проводилась фигурная верховая езда, возглавляемая двумя шталмейстерами в парадной форме. Двор и дипломаты сидели в ложах. Нарышкин с видом знатока утверждал, что всё это выглядело совершенно в стиле Людовика XIV.

Герцогиня Вюртембергская, русская великая княгиня Вера Константиновна, сестра греческой королевы Ольги, тоже довольно часто принимала у себя дипломатов, особенно из русской миссии (она вскоре умерла, и связи между русским и вюртембергским дворами нарушились).

В Штутгарте жил известный изобретатель летательных аппаратов граф Цеппелин. Когда‑то он служил в расквартированном в Штутгарте уланском полку, а потому на всех приёмах появлялся в генеральском кавалерийском мундире. Он был вполне бодрым стариком и находился в зените славы. Когда‑то его, как и Циолковского, считали опасным сумасшедшим. На своих опытах он разорился и заодно разорил своих родных, но в описываемое нами время его верфь по производству цеппелинов, расположенная на Боденском озере, работала весьма успешно и приносила солидные доходы. Он был женат на прибалтийской немке и весьма дружелюбно относился к русским. Когда Соловьёв как‑то спросил его, летал ли он когда‑нибудь на аэроплане, Цеппелин ответил, что это его нимало не интересует: он конструктор летательных аппаратов, а не лётчик.

В числе консульских обязанностей миссии была защита прав русских сельскохозяйственных рабочих, которых по всей Германии набиралось до 600 тысяч человек. Было их много и в Вюртемберге, причём вюртембержцы обращались с ними порой грубо, пользуясь незнанием ими немецкого языка, платили мало и задерживали возвращение документов. Однажды на приём к Соловьёву пришла женщина, показавшаяся ему сначала украинкой, но оказавшаяся на самом деле венгеркой. Она сняла кофту и показала на спине шрамы от полученных побоев. Русской миссии оставалось лишь писать ноты протеста в местное внешнеполитическое ведомство. Послал Соловьёв и в Петербург предложения о систематизации консульской защиты русских рабочих в Германии, они удостоились резолюции Николая II: «Надо об этом подумать» и публикации в «Вестнике Министерства иностранных дел».

После смерти Гольштейна Соловьёв долгое время опять оставался временным поверенным в делах, пока не прислали нового посланника – С. А. Лермонтова из числа первых секретарей миссии в Мадриде. Почему Соловьёва не назначили посланником, непонятно: то ли ему не хватило выслуги, то ли ему припомнили независимое поведение в Черногории и на месте управляющего Бюро печати. Тайна сия мадридская велика есть.

И Юрия Яковлевича перевели первым секретарём в Мадрид на место С. А. Лермонтова. Уже в третий раз он шёл по следам Лермонтова, который успевал послужить раньше него в Цетинье (до фон Мекка), Бухаресте и вот теперь в Мадриде. Перед выездом к месту нового назначения Соловьёв побывал в Петербурге, чтобы, во‑первых, заняться устройством подросших детей (в Мадриде не было возможностей продолжить начатое ими образование) – серьёзная проблема для семейных дипломатов, а во‑вторых, получить в министерстве необходимое напутствие. В Министерстве иностранных дел он узнал, что его «благожелатели» сильно потрудились, чтобы воспрепятствовать его командировке в Испанию, но неожиданно для всех посол в Мадриде барон Будберг из трёх кандидатов выбрал именно Соловьёва. Остзеец Будберг познакомился с Юрием Яковлевичем, когда гостил в Штутгарте у своего земляка Стааля фон Гольштейна. Эта случайность и трезвый ум посланника решили дело.