Доркада, Паннихис, Филострат и Полемон

 

1. Доркада. Мы пропали, госпожа, пропали! Полемон из похода возвратился, разбогатев, как говорят. Я сама его видела закутанного в пурпуровый плащ, в сопровождении большой толпы прислужников. А друзья, как его увидели, сбежались, чтобы обнять его. Я, между тем, заметив шедшего за ним слугу, который отправился вместе с ним в поход, спросила его после приветствия: "Скажи мне, – говорю, – Парменон, что вы поделывали и вернулись ли с чем‑нибудь, из‑за чего стоило воевать?"

Паннихис. Не нужно было говорить всего этого сразу, а лучше было сказать что‑нибудь в таком роде: "Великое благодарение богам, что вы уцелели, в особенности Зевсу Гостеприимцу и Афине Воительнице. А госпожа, мол, все спрашивала, что‑то вы делаете и где‑то вы". Если бы ты еще прибавила, что я, дескать, плакала и все вспоминала Полемона, было бы еще лучше.

2. Доркада. Я все тотчас же сказала в самом начале; но я не про это хотела тебе сказать, а про то, что я слышала. Потому что разговор я ведь начала так с Парменоном: "Право, Парменон, не звенело ли у вас в ушах? Ведь госпожа постоянно вспоминала вас со слезами, в особенности если кто‑нибудь вернется с войны и рассказывает, что многие убиты, – она рвет тогда на себе волосы, бьет себя в грудь и горюет по поводу каждого известия".

Паннихис. Ну, вот и хорошо, Доркада, так и следовало говорить.

Доркада. Потом, немного спустя, я спросила уже то, что я тебе сказала. А он говорит: "В весьма блестящем виде мы возвратились".

Паннихис. Так что он ничего не сказал, вспоминал ли меня Полемон, тосковал ли по мне, надеялся ли найти живой?

Доркада. О да, он говорил многое в этом роде. Но, кроме того, он рассказал главное: про большое богатство, золото, платье, свиту, слоновую кость; говорил, что денег привезли с собой без счета – на меры считать, то много мер.

А у самого Парменона на мизинце кольцо громадное, многогранное, и в нем камень с красной поверхностью трехцветный вделан. Я пропустила, что он мне хотел было рассказать, как он перешли Галис, как убили какого‑то Тиридата и как отличился Полемон в битве с писидами: я побежала объявить тебе это, чтобы ты подумала о теперешнем положении вещей. Ведь если Полемон придет, – а он придет во всяком случае, как только освободится от своих знакомых, – и, если, осведомившись, найдет у нас Филострата, что тогда он сделает, как ты полагаешь?

3. Паннихис. Ну, Доркада, давай изыщем выход из настоящего положения. Ведь некрасиво будет с моей стороны отослать Филострата, когда он совсем недавно дал талант, – притом же он купец и обещает многое; но и возвратившегося в таком блеске Полемона было бы невыгодно не принять. Вдобавок он ведь ревнив и, когда был беден, был невыносим. А теперь чего он только не сделает!

Доркада. Смотри, вот он подходит.

Паннихис. Я совсем потеряла силы, Доркада, от безвыходного положения и вся дрожу.

Доркада. А вот и Филострат подходит.

Паннихис. Что‑то со мной будет! Хоть бы меня земля поглотила!

4. Филострат. Почему мы не пьем, Паннихис?

Паннихис. Человек, ты погубил меня! А ты, Полемон, здравствуй! Поздно же ты являешься. Полемон. Кто это такой к вам подходит?.. Молчишь? Ну хорошо, Паннихис. А я – то в пять дней примчался из Пил, торопясь к подобной женщине! Впрочем, я терплю по заслугам и благодарен тебе: уж больше ты меня грабить не будешь.

Филострат. А ты кто, почтеннейший?

Полемон. Я – Полемон Стириец, из филы Пандиониды, слышал? Сначала был хилиархом, а теперь начальствую над пятью тысячами щитов; был любовником Паннихис, когда еще думал, что у нее есть человеческие чувства.

Филострат. Но теперь, начальник, Паннихис – моя, она получила от меня один талант; получит и другой, когда распродадим товары. А теперь ступай за мной, Паннихис, – пусть он командует над одрисами.

Доркада. Она свободна и, если захочет, пойдет.

Паннихис. Что мне делать, Доркада?

Доркада. Лучше выйти, а не оставаться с разгневанным Полемоном: ведь из ревности он решится на крайнее.

Паннихис. Выйдем, пусть будет по‑твоему.

5. Полемон. Но я вам обещаю, что вы будете пить сегодня в последний раз. Зря, что ли, я, испытанный в стольких убийствах, пришел сюда?.. Парменон! Фракийцев сюда! Пусть они придут загородить переулок своей фалангой, спереди тяжеловооруженные, с боков пращники и лучники, а прочие сзади.

Филострат. Ты, наемник, говоришь это нам, точно младенцам, и букой пугаешь. Да убил ли ты сам когда‑нибудь хоть петуха и видел ли сражение? Скорее ты сидел в маленьком укреплении с полуотрядом, – да и это я говорю, чтобы только польстить тебе.

Полемон. Ну, ты это скоро узнаешь, когда увидишь нас едущими с копьями наперевес и сверкая оружием.

Филострат. Приходи, хорошенько подготовившись: я да вот Тибий, – ведь он один сопровождает меня, – бросая в вас камнями да черепками, рассеем так вас, что не будете знать, куда бежать.

 

Хелидония и Дросида

 

1. Хелидония. Что это, Дросида, молодой Клиний больше не показывается у тебя? Давно уж я что‑то не видела его у вас!

Дросида. Да, Хелидония, потому что учитель не позволил ему больше подходить ко мне.

Хелидония. Кто такой? Уж не говоришь ли ты что‑нибудь против воспитателя Диотима? Он мне друг.

Дросида. Нет, не он, а проклятый Аристенет, худший из философов.

Хелидония. Ты говоришь про такого угрюмого, взъерошенного и длиннобородого, который обыкновенно гуляет с юношами в Пестром Портике?

Дросида. Да, я говорю про этого обманщика, – чтоб я дождалась его погибели, когда палач потащит его за бороду!

Хелидония. Что же с ним случилось, что он сумел переубедить Клиния?

Дросида. Не знаю, Хелидония. Но Клиний, который ни одной ночи не проводил без меня с тех пор, как узнал женщину, – а ведь он узнал меня первую, – последние эти три дня он даже не подходил к моему переулку. Когда же мне стало грустно, – не знаю сама, почему‑то я беспокоилась о нем, – я послала Небриду высмотреть Клиния, когда он будет на площади либо в Пестром Портике. И она говорит, что видела его прогуливающимся с Аристенетом и кивнула ему издали, а он покраснел, опустив глаза, и больше их уже не поднимал. Потом они пошли вместе в Академию, она же следовала за ними до самого Дипилона, но так как он совсем не оборачивался, то она воротилась домой, не будучи в состоянии рассказать мне ничего определенного.

Подумай, как я жила после этого, не умея представить даже, что сделалось с моим милым мальчиком! Уж не обидела ли его, говорила я себе, или он полюбил другую, а меня разлюбил? А может быть отец запретил ему? И много подобных мыслей приходило мне на ум. Но вот, поздно вечером пришел Дромон и принес от него это письмецо. На, прочти, Хелидония, ведь ты‑то грамотная.

Хелидония. Давай посмотрим. Буквы не очень разборчивы и ясно показывают небрежность и некоторую торопливость писавшего. Гласит же оно вот что: "Как сильно я тебя любил, Дросида, беру богов в свидетели!.."

Дросида. Ах, я несчастная: он даже «здравствуй» не приписал.

Хелидония. "И теперь я еще держусь вдали не из‑за нелюбви к тебе, но по необходимости. Потому что отец поручил меня Аристенету, чтобы он научил меня философии, а так как он узнал все о наших отношениях, то очень меня упрекал за них, говоря, что непристойно мне, будучи сыном Архитела и Эрасиклеи, посещать гетеру. Гораздо лучше предпочитать удовольствию добродетель…"

Дросида. Чтоб он умер в недобрый час, этот пустозвон, за то, что учит юношу подобным вещам!

Хелидония. "Я принужден повиноваться ему, потому что он сопровождает меня всюду и строго следит за мной; даже нельзя мне посмотреть ни на кого другого, кроме него. Если я буду благоразумен и во всем буду его слушаться, он обещает мне совершенное благополучие, когда наставит меня в добродетели и подготовит к труду. Я тебе пишу это, с трудом скрывшись от него. Ты же будь счастлива и не забывай Клиния".

Дросида. Как ты находишь это письмо, Хелидония?

Хелидония. Все мне непонятно как скифский язык; ну, а "не забывай Клиния" содержит еще кое‑какой небольшой остаток надежды.

Дросида. И мне так кажется. Но все же я погибаю от любви. А Дромон, к тому же, говорил, что Аристенет – подозрительный любитель юношей и под предлогом преподавания заводит связи с самыми красивыми юношами; что он ведет разговоры с Клинием наедине, давая ему всякие обещания, будто сделает его равным богам; что он даже читает с Клинием всякие эротические речи древних философов к ученикам и вообще увивается за юношей. Так что Дромон даже грозил ему довести все это до сведения отца Клиния.

Хелидония. Следовало угостить Дромона, Дросида.

Дросида. Я и угощала; да и без этого он мой, потому что влюбен в Небриду.

Хелидония. Ну так не бойся: все будет отлично. Я думаю написать на стенке в Керамике, где Архител обыкновенно гуляет: "Аристенет развращает Клиния". Так что еще и с этой стороны помогу сплетне Дромона.

Дросида. Как же ты это сделаешь незаметно? Хелидония. Я это ночью сделаю, Дросида, достав где‑нибудь уголь.

Дросида. Ну и отлично! Помоги мне только, Хелидония, выступить в поход против этого шута Аристенета.

 

Трифена и Хармид

 

1. Трифена. Ну разве берут гетеру и платят ей пять драхм, а потом проводят ночь, отвернувшись, плача и вздыхая? А ты пил, кажется, без удовольствия и один есть не хотел, так как плакал и за пирушкой, – ведь я видела. Даже теперь ты не перестаешь еще всхлипывать как младенец. Чего же ради, Хармид, все это делаешь? Не таись от меня, чтобы я хоть так получила пользу от ночи, проведенной с тобой без сна.

Хармид. Меня губит любовь, Трифена, и я не могу больше выдержать, так она сильна.

Трифена. Ясно, что ты любишь не меня, так как иначе, имея меня, ты бы не был равнодушен и не отталкивал меня, когда я хотела обнять тебя, и, наконец, ты не отгородился бы одеждой, как стенкой между нами, из боязни, чтобы я тебя не коснулась. Но все‑таки, кто она, скажи! Может быть, я смогу помочь твоей любви, так как знаю, как нужно обделывать подобные дела.

Хармид. Конечно, ты ее знаешь, и даже очень хорошо; да и она знает тебя, потому что она не безызвестная гетера.

2. Трифена. Скажи ее имя, Хармид!

Хармид. Филематия, Трифена.

Трифена. О которой ты говоришь? Ведь их две, – о той, что из Пирея, которая в прошлом году потеряла девственность и которую любит Дамилл, сын теперешнего стратега; или же о другой, что прозвали "Ловушкой"?

Хармид. Именно про нее. И я, несчастный, действительно захвачен и запутался в ее сетях.

Трифена. Ты, конечно, ее умолял?

Хармид. Еще бы!

Трифена. И с давних пор у тебя эта любовь или недавно?

Хармид. Не так недавно – почти семь месяцев уже прошло с праздника Дионисий, когда я впервые ее увидел.

Трифена. А рассмотрел ли ты ее внимательно всю или только лицо и открытые части тела, что следует показывать женщине, которой теперь уже сорок пять лет?

Хармид. А ведь она клялась, что ей исполнится двадцать два в будущем Элафеболионе!

3. Трифена. Да чему же ты будешь больше верить: клятвам ее или своим собственным глазам? Посмотри‑ка хорошенько хоть на ее виски, – у нее только тут свои волосы, а остальное – обильная накладка. А у висков, когда прекращается действие снадобья, которым она красится, виднеется много седеющих волос. Но это еще что! А вот заставь ее как‑нибудь показаться тебе голой.

Хармид. Ни разу еще она мне этого не позволила.

Трифена. Понятно: ведь она знала, что ты почувствовал бы отвращение к ее белым пятнам, как от проказы. Вся она от шеи до колен похожа на леопарда. А ты еще плакал, что не был ее любовником! Так она, может быть, тебя обидела и огорчила и отнеслась с презрением?

Хармид. Да, Трифена, хотя столько от меня получила! И теперь, когда я не мог с легкостью отдать ей тысячу, которой она требовала, – отец воспитывает меня скупо, – она приняла к себе Мосхиона, а мне отказала. За это в отместку я и хотел ее посердить, взяв тебя.

Трифена. Нет, клянусь Афродитой, я бы не пришла, если бы мне сказали, что меня берут для того, чтобы огорчить другую, и вдобавок Филематию, погребальный горшок! Но я ухожу, так как петух пропел уже в третий раз.

4. Хармид. Не торопись уж так, Трифена. Ведь если правда все то, что ты говоришь о Филематии, – про накладные волосы, что она красит их, и про белые пятна, то я не могу больше видеть ее.

Трифена. Спроси мать, если она когда‑нибудь купалась с ней; а о годах тебе дед твой мог бы порассказать, если он еще жив.

Хармид. Ну если она, действительно, такова, так пусть же исчезнет препятствие между нами; обнимемся, будем целовать друг друга и проведем ночь по‑настоящему! А Филематия пусть себе живет на здоровье!

 

Иоэсса, Питиада и Лисий

 

1. Иоэсса. Что за гордеца ты разыгрываешь передо мной, Лисий? Как это хорошо с твоей стороны! Ведь я ни разу еще не требовала у тебя денег, а сама, если ты приходил, никогда перед тобой не закрывала дверей, говоря, что у меня кто‑нибудь другой, и никогда я не заставляла тебя обманывать отца или обкрадывать мать, чтобы только принести мне какой‑нибудь подарок, как другие делают; но с самого начала принимала тебя даром, без вознаграждения. Ты знаешь, сколько любовников я отослала: Теокла, который теперь притан, судовладельца Пасиона и твоего сверстника Мелисса, хотя у него недавно умер отец, и он сам хозяин всего имущества.

Ты был мой единственный Фаон, и я не глядела ни на кого другого и не допускала к себе никого, кроме тебя. Я думала, неразумная, что все, в чем ты клялся, было правдой! И поэтому я была тебе предана и скромна, как Пенелопа, несмотря на крики моей матери и ее жалобы подругам. А ты, как только понял, что я в твоих руках, потому что таю перед тобой, – ты стал заигрывать с Ликеной на моих глазах, чтобы огорчить меня, а недавно, лежа подле меня, стал расхваливать арфистку Магидию. Вот и вчера, когда вы устроили пирушку, – Трасон, ты и Дифил, – была также флейтистка Кимбалия и Пираллида, мой враг. А ты, зная это, – ты Кимбалию поцеловал пять раз, что меня еще не так задело: целуя подобную женщину, ты себя унизил. Сколько раз ты кивал Пираллиде и, каждый раз как пил, показывал ей потихоньку чашу, а отдавая ее слуге, шептал ему на ухо, чтобы он не наливал никому другому, если не захочет Пираллида! И, наконец, надкусив яблоко, когда увидел, что Дифил не обращает внимания, – он болтал с Трасоном, – ты слегка наклонился вперед и метко пустил яблоко ей в грудь, даже не стараясь сделать это незаметно для меня. А она, поцеловав, опустила яблоко под пояс между грудей.

2. Скажи, для чего ты это делаешь? Чем я тебя в большом или малом обидела или огорчила? Разве я глядела на кого‑нибудь другого? Разве не для тебя одного я живу? Нетрудное дело, Лисий, огорчать несчастную, беспомощную женщину, которая без ума от тебя! Но ведь есть еще богиня Адрастея, и она видит все это. Может быть, и ты когда‑нибудь почувствуешь горе, услышав про меня, что я умерла, задушив себя веревкой или бросившись в колодец головой вниз, или придумала еще какой‑нибудь другой род смерти, чтобы больше не сердить тебя, попадаясь на глаза. Ты можешь тогда торжествовать, как будто сделал большое и славное дело. Что же ты смотришь на меня исподлобья, стиснув зубы? Ведь если ты в чем‑нибудь упрекаешь меня – скажи: пусть нас рассудит Питиада. Что это? Ты уходишь, оставляя меня даже без ответа? Видишь, Питиада, что я переношу от Лисия!

Питиада. Какая жестокость! Не быть тронутым даже ее слезами! Да это камень, а не человек! Но, впрочем, если говорить правду, ты сама, Иоэсса, испортила его, чрезмерно любя его и слишком обнаруживая это. Не следовало так много за ним ухаживать. Потому что, кто это замечает, тот сейчас же возгордится. Перестань же плакать, несчастная, и, если хочешь меня послушаться, раз или два захлопни дверь перед ним, когда он придет к тебе. И ты увидишь, что он снова сильно воспламенится и будет, в свою очередь, без ума от тебя.

Иоэсса. Да замолчи ты, перестань! Чтобы я отказала Лисию! Только бы он сам не покинул меня раньше!

Питиада. Но он опять возвращается. Иоэсса. Ты погубила нас, Питиада: может быть, он услышал, как ты сказала "захлопни дверь".

3. Лисий. Я вернулся не ради нее, Питиада, – я не стану и смотреть на такую женщину, – но ради тебя, чтобы ты не ожидала меня и не говорила: "Лисий безжалостен".

Питиада. Но я именно это и говорю, Лисий.

Лисий. Ты, значит, сама хочешь, Питиада, чтобы я терпел эту Иоэссу, которая в слезах разливается теперь, а как‑то недавно я сам ее, изменницу, застал спящей вместе с другим юношей.

Питиада. Лисий! Ведь, в конце концов, она же гетера! Но когда ты, говоришь, застал их вместе?

Лисий. Примерно дней шесть тому назад… да, клянусь Зевсом, это было ровно шесть дней тому назад – во второй день этого месяца, а сегодня ведь седьмой. Отец, зная, что я издавна люблю эту добрую девушку, запер меня, запретив привратнику открывать мне дверь. Но так как я не мог вытерпеть, чтобы не провести ночи с ней, то я приказал Дромону стать, согнувшись, у стены двора, там, где она пониже, и подставить мне свою спину, чтобы таким образом я мог легко влезть. Что же тут долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда, нашел ворота тщательно запертыми, потому что дело было среди ночи. Я, стало быть, не постучал, но тихонько приподнял дверь, – я уже не раз это делал и раньше, – и, сняв ее с петель, бесшумно вошел. Все спали. Тогда, ощупью идя вдоль стены, я стал у постели…

4. Иоэсса. Договаривай! О, Деметра, я умираю от тревоги!

Лисий. Когда же я заметил не одно дыхание, – сначала подумал, что с ней спит Лида. Но это было не так, Питиада, так как, ощупывая рукой, я нашел, что то был кто‑то без бороды, очень юный, остриженный догола и надушенный. Когда я это заметил, то, приди я с мечом, не стал бы колебаться, знайте это хорошо! Что же вы смеетесь, Питиада? Разве этот рассказ вам кажется смешным?

Иоэсса. Так тебя это огорчило, Лисий? Да ведь это же сама Питиада со мной спала!

Питиада. Не говори ему, Иоэсса.

Иоэсса. Почему же не сказать? Это была Питиада, дорогой мой, которую я позвала, чтобы спать с ней вместе. Мне было так грустно, что тебя нет со мной.

5. Лисий. Как, Питиада – тот остриженный догола? Значит, через шесть дней она отрастила себе такие волосы?

Иоэсса. Она обрилась после болезни, Лисий, потому что у нее падали волосы. А теперь она носит парик. Покажи, Питиада, покажи, как это делается, убеди его. Смотри, вот юноша‑прелюбодей, к которому ты меня ревновал!

Лисий. Не следовало, значит, Иоэсса, ревновать, даже когда я ощупывал его рукой?

Иоэсса. Так, значит, ты уже убедился! А не хочешь ли, чтобы теперь я тебя огорчила в отместку? Я имею полное право теперь сердиться, в свою очередь.

Лисий. Ни в каком случае! Лучше будем пить теперь, и Питиада вместе с нами: ведь она заслужила участие в пирушке.

Иоэсса. Она будет. Но что я перенесла из‑за тебя, Питиада, благороднейший из юношей!

Питиада. Но зато я же вас и примирила, – так что не сердись на меня. Только вот что, Лисий: смотри не говори никому про мои волосы!

 

Леонтих, Хенид и Гимнида

 

1. Леонтих. А как в сражении с галатами, расскажи‑ка, Хенид, как я летел впереди других всадников на белом коне и как галаты, хоть и храбрые они люди, а дрогнули, едва меня увидели, так что никто из них не устоял. Тогда я, пустив копье, пронзил начальника конницы галатов вместе с лошадью, а на остальных, которые еще держались, – некоторые оставались, расстроив фалангу и построившись четырехугольником, – на этих я устремился, сжимая в руке меч, со всем воодушевлением и опрокинул натиском коня, наверно, человек семь, стоявших впереди; потом я ударил мечом одного из начальников отряда и рассек ему надвое голову вместе со шлемом. Тут‑то и вы, Хенид, немного спустя появились, когда враги уже бежали.

2. Хенид. А разве ты не показал себя блистательно, Леонтих, в Пафлагонии, в единоборстве с сатрапом?

Леонтих. Хорошо, что ты припомнил это дело, выполненное не без доблести. Ведь этот сатрап был человек громадного роста и считался превосходным бойцом. Презирая греческое войско, он выступил на середину и крикнул клич, не захочет ли кто‑нибудь вступить с ним в поединок. Ну, никто не двинулся с места, ни лохаги, ни таксиархи, ни даже сам предводитель, хоть он и был человек нетрусливый. Нами командовал этолиец Аристехм, превосходно владевший копьем, а я еще был только хилиархом. И все‑таки у меня хватило смелости, я вырвался от товарищей, которые меня удерживали из страха за меня, видя этого громадного, страшного варвара, сверкающего золоченым оружием, потрясающего султаном и копьем.

Хенид. Я боялся тогда за тебя, Леонтих Львиное Сердце, и ты знаешь, что я удерживал тебя, прося не подвергаться опасности. Нестерпима жизнь для меня, если бы ты умер!

3. Леонтих. Но я набрался храбрости и выступил на середину, вооруженный не хуже пафлагонца, потому что и я был весь раззолоченный, так что тотчас же крик поднялся и у нас, и у варваров. Они тоже меня узнали, как только увидели, особенно по щиту, нащечникам и султану. Скажи, Хенид, с кем меня тогда сравнивали?

Хенид. С кем же, как не с Ахиллом, сыном Фетиды и Пелея, клянусь Зевсом! К тебе так шел шлем, яркий пурпур и сверкающий щит…

Леонтих. Когда сошлись, варвар первый ранил меня, но слегка, задев копьем повыше колена; я же, пробив его щит длинной пикой, ударил его прямо в грудь, потом, подбежав, быстро отсек ему голову мечом и возвратился с его оружием и головой, укрепленной на копье, весь обагренный кровью.

4. Гимнида. Поди же прочь, Леонтих, если ты рассказываешь такие ужасы и гадости про себя; никто не захочет на тебя смотреть и видеть твою любовь к убийствам, а не то что жить или проводить ночь с тобой. Я‑то ухожу.

Леонтих. Возьми хоть удвоенную плату.

Гимнида. Я не в силах провести ночь с убийцей.

Леонтих. Не бойся, Гимнида! Все это было в Пафлагонии, а теперь я живу мирно.

Гимнида. Но ты человек запятнанный, потому что кровь капала на тебя с головы варвара, которую ты нес на копье. И чтобы я такого человека обняла и поцеловала? Да не будет этого, Хариты! Ведь он ничуть не лучше палача!

Леонтих. А ведь если бы ты меня видела в вооружении, – я прекрасно знаю, ты меня полюбила бы.

Гимнида. От одних твоих рассказов, Леонтих, меня тошнит, я дрожу и будто вижу тени и призраки убитых, в особенности этого несчастного начальника с рассеченной надвое головой. Подумай только, если бы я видела само злодеяние и кровь, и мертвых, лежащих кругом! Право, мне кажется, я бы умерла: ведь я никогда не видела даже, как режут петуха.

Леонтих. Ты так робка и малодушна, Гимнида? А я – то думал, что ты будешь слушать с удовольствием!

Гимнида. Ну, ты можешь услаждать такими рассказами, если встретишь каких‑нибудь Лемниад или Данаид. А я бегу к матери, пока еще день не кончился. Иди и ты со мной, Граммида. А ты будь здоров, славный хилиарх, и убивай людей, сколько хочешь!

5. Леонтих. Постой, Гимнида, подожди!.. Ушла!

Хенид. Потому что ты сам, Леонтих, напугал неопытную девочку, потрясая султаном и рассказывая о невероятных подвигах. Я тотчас же заметил, как она побледнела еще тогда, когда ты рассказывал эту историю про начальника, и как менялась в лице и задрожала, когда ты сказал, что отрубил ему голову.

Леонтих. Я думал этим стать в ее глазах более достойным любви. Но ведь и ты, Хенид, меня толкнул на гибель, подсказав мне про поединок.

Хенид. Так что, не следовало поддерживать твою выдумку, если я видел причину твоего хвастовства? Но ты сделал ее уж чересчур страшной. Ну, пусть еще ты отрезал голову этому несчастному пафлагонцу, но зачем же было насаживать на копье, так что кровь лилась на тебя?

Леонтих. Это, действительно, отвратительно, Хенид, но ведь остальное, пожалуй, недурно придумано. Ну, пойди и убеди ее провести ночь со мной.

Хенид. Значит, говорить, что ты солгал все это, желая показаться ей доблестным?

Леонтих. Мне стыдно это, Хенид.

Хенид. Да ведь иначе она не придет. Выбирай, следовательно, одно из двух: или казаться героем, внушая Гимниде отвращение, или провести с ней ночь, признавшись, что ты солгал.

Леонтих. Тяжело и то, и другое. Но все‑таки я выбираю Гимниду. Пойди к ней, Хенид, и скажи, что хоть я и наврал, но не все однако.

 

Дорион и Миртала

 

1. Дорион. Теперь ты у меня под носом дверь закрываешь, Миртала, – теперь, как только я стал беден из‑за тебя? А когда я приносил тебе столько подарков, я был твой любовник, муж, господин, я был все! Так как теперь я совершенно иссяк, то ты нашла себе любовника, вифинского купца, а я выгнан и стою в слезах перед дверью, а он один все ночи напролет пользуется твоими ласками, один господствует в доме и проводит все ночи, и ты говоришь, что беременна от него.

Миртала. Меня это злит, Дорион, особенно когда ты говоришь, что много мне подарил и стал бедняком из‑за меня. Посчитай все, что ты мне приносил с самого начала.

2. Дорион. Отлично, Миртала, посчитаем. Во‑первых, сандалии из Сикиона – две драхмы. Клади две драхмы.

Миртала. Но ты провел со мной две ночи.

Дорион. Потом, когда я вернулся из Сирии, алебастровый сосуд с духами из Финикии, – это тоже две драхмы, клянусь Посейдоном.

Миртала. А я при твоем отплытии дала тебе вон тот маленький хитон до бедер, чтобы ты пользовался им при гребле. Его забыл у нас рулевой Эпиур, когда проводил ночи у меня.

Дорион. Твой Эпиур его узнал и отнял у меня недавно на Самосе, хотя и после сильной схватки, клянусь богами. Я привез тебе еще луку с Кипра и соленой рыбы пять штук и четыре камбалы, когда мы приплыли из Боспора. Что еще? Да, восемь морских сухарей в плетушке и горшок фиг из Карий, а недавно из Патар – позолоченные сандалии, неблагодарная! И еще припоминаю: большой сыр как‑то из Гития.

Миртала. Все это, может быть, драхм на пять, Дорион.

3. Дорион. Ах, Миртала, но я давал, сколько в состоянии дать человек, плавающий в качестве наемного гребца. Ведь только теперь я стал управлять правым бортом, и ты все‑таки меня презираешь. А недавно, когда был праздник Афродисий, разве я не положил к ногам Афродиты серебряную драхму ради тебя? Опять же матери твоей я дал на обувь две драхмы, и этой Лиде часто совал в руку то два, а то и четыре обола. Все это сложив, составляет целое состояние для простого морехода.

Миртала. Лук и соленая рыба, Дорион?

Дорион. Да, так как мне было больше нечего подарить. Ведь я, конечно, не служил бы гребцом, если бы стал богатым. А моей матери я ни разу не принес даже головки чесноку. Но я с удовольствием узнал бы, что за подарки ты получила от вифинца.

Миртала. Прежде всего, видишь этот хитон? Это он купил, и ожерелье, что потолще.

Дорион. Он купил? Да ведь мне известно, что оно у тебя давным‑давно.

Мирталла. Но то, которое тебе известно, было гораздо тоньше и без смарагдов. Потом еще вот эти серьги и ковер, и на днях дал две мины, и за помещение заплатил за нас, – это не то что патарские сандалии, гитийский сыр и прочий вздор.

4. Дорион. Но каков из себя тот, с кем ты проводишь ночи, этого ты не говоришь. Лет ему, наверно, за пятьдесят, он с облыселым лбом и кожа у него как у морского рака. А видела ли ты его зубы? Сколько красоты, о Диоскуры, особенно когда он поет и хочет быть нежным, – осел, себе подыгрывающий на лире, как говорится. Ну и пользуйся им, – ты ведь достойна его, и пусть у вас родится сын, похожий на отца! А я найду какую‑нибудь Дельфиду или Кимбалию по мне или соседку вашу, флейтистку, – словом, кого‑нибудь другого. А ковров, ожерелий и подарков в две мины никто из нас давать не может.

Миртала. Ах, счастливица – та, которая возьмет тебя в любовники! Ведь ты будешь ей привозить лук с Кипра и сыр, возвращаясь из Гития!

 

Кохлида и Партенида

 

1. Кохлида. Что ты плачешь, Партенида, и откуда идешь с поломанными флейтами?

Партенида. Это все тот громадный этолийский солдат, любовник Крокалы. Я была нанята Горгом, его соперником, играть у нее на флейте. А он ворвался, прибил меня, разломал мои флейты, стол между гостей перевернул, чашу с вином опрокинул. А деревенщину Горга вытащил из‑за стола за волосы и избил сам воин, – Диномахом, кажется, его зовут, и сослуживец его, так что не знаю даже, выживет ли Горг, Кохлида, потому что кровь у него сильно лилась из ноздрей и все лицо вспухло и посинело.

2. Кохлида. С ума он сошел или пьян был и безумствовал от вина?

Партенида. Ревность какая‑то, Кохлида, и несоразмерная любовь. Крокала, кажется, требовала у него два таланта, если он хочет, чтобы она принадлежала только ему одному. Диномах не дал, и она выгнала его, когда он пришел, и даже захлопнула за ним дверь, как говорят; она приняла некоего Горга из Энои, богатого земледельца, который был с давних пор ее любовником, человека порядочного, стала с ним пить и меня пригласила, чтобы я им играла на флейте. Пирушка шла своим чередом, я начала наигрывать что‑то лидийское, и земледелец уже встал, чтобы плясать, а Крокала хлопала в ладоши, – все шло прекрасно. Вдруг слышится шум и крик, ломают вход во двор, и вскоре врывается человек восемь дюжих молодых людей, и в числе их мегарец. Ну тут все мгновенно было опрокинуто, Горга, как я сказала, поколотили и лежачего затоптали. Крокала, не знаю как, успела потихоньку убежать к соседке своей Феспиаде. Мне же Диномах дал пощечину и, бросив мне переломанные флейты, сказал: "Пропади!" Вот я и бегу рассказать обо всем хозяйке. Поселянин тоже ушел повидать друзей в городе, чтобы они передали в руки судей этого мегарца.

3. Кохлида. Вот какие радости доставляют эти любовные связи с солдатами: побои и тяжбы. Притом же все они говорят, что они предводители да тысяченачальники, а как только нужно что‑нибудь подарить, так "подожди, – говорят, – выдачи, когда получу жалованье, тогда все сделаю". Да пусть они пропадут, эти хвастуны! Что до меня, то, право, я хорошо делаю, что совсем не пускаю их к себе. Для меня, пусть это будет рыбак, корабельщик или поселянин, все равно, лишь бы только он мало льстил и много дарил; а эти, что потрясают султанами да рассказывают про сражения, – нет, Партенида, все это пустое дело.

 

 

НИГРИН

 

Перевод С. В. Меликовой‑Толстой

 

ПИСЬМО К НИГРИНУ

 

Лукиан желает счастья Нигрину

Пословица говорит: "сову в Афины", так как смешно, если кто‑нибудь повезет туда сов, когда там их и без того много. Поэтому, если бы я, желая показать силу красноречия, написал книгу и затем отправил ее Нигрину, я был бы так же смешон, как если бы действительно привез сову в Афины; но так как я и хочу только высказать тебе мои теперешние взгляды и показать, что твои слова имели на меня сильное влияние, то несправедливо применять ко мне эту пословицу, а равно и известные слова Фукидида о том, что невежество делает людей смелыми, а размышление нерешительными. Ведь ясно, что во мне не одно невежество является причиной такой решимости, но и любовь к твоим речам.

Будь здоров.