Убийство германского посла мирбаха и восстание левых эсеров

I

Говорит Чичерин¹,—услышал я в телефон прямого кремлевского провода знакомый, несколько певучий, слабоватый голос. — Бомбой убит германский посол граф Мирбах; прошу вас сейчас же сообщить об этом Владимиру Ильичу и принять меры, которые вы найдете нужными...

— Известны подробности?

— Пока ничего неизвестно...

Мне сразу стало понятно то загадочное поведение многих из вождей левых эсеров, которое я с тревогой наблюдал накануне на заседании съезда Советов². Левые эсеры, точно сорвавшись с нарезов, метались за кулисами сцены Большого театра, были крайне нервно настроены, доходили почти до истерики. Всяческими способами они провоцировали скандал, вступая в самые неприятные, колкие разговоры со многими коммунистами. Я многих лично хорошо знал, и мне казалось, что это их настроение неспроста.

В дипломатической ложе показался немецкий посол граф Мирбах со всей своей свитой.

Левый эсер Камков³ взял слово и стал, подобно расквасившейся истеричке, изрыгать бессмысленные ругательства по адресу немцев и их аккредитованного посла. Политического смысла в этих выкриках не было ни йоты, но сумбурно-страстная речь, поднятая на ложно-патриотических дрожжах, била по неглубокому чувству, возбуждая и однопартийцев этого эсера на эстраде и его единомышленников в огромном зале театра.

Атмосфера за кулисами до того нагрелась, что каждую минуту можно было ожидать схватки. Эсеры, не стесняясь, ругательски ругали и Советскую власть, и ее представителей, и Коммунистическую партию. Наши рабочие, находившиеся здесь в большом числе, вовсе не желали все это выслушивать, со своей стороны не оставались в долгу и крыли эсеров далеко не лестными для них словами, отмечая и их авантюризм, и их словоизвержение, фразерство и явно мелкобуржуазные стремления, совершенно отклонявшиеся от стремлений и желаний рабочего класса. Когда страсти дошли до своего апогея, я поговорил с Владимиром Ильичем, и он посоветовал тотчас же написать записку Спиридоновой⁴, сидевшей тут же в президиуме, вызвать ее, переговорить с ней, чтобы она оказала воздействие на своих товарищей.

Я так и сделал. Спиридонова, жеманно улыбаясь, заявила мне, что, мол, «ничего не поделаешь, наши ребята — настоящие революционеры, и они не могут сдерживать свои чувства, свои порывы». Мне было смешно слышать эту характеристику «революционности», но я все-таки настоял, чтобы она как влиятельнейший член ЦК ее партии приняла меры против расходившихся собратьев. Она обещала, пошла за кулисы, долго там вела разговоры, и часть шумливой публики с ругательствами по адресу большевиков ушла из театра.

Все это было крайне подозрительно. Действия эсеров, как эти, так и другие, были явно провокационны по отношению к правительству, членами которого они еще состояли. В воздухе пахло порохом. Возбужденность царила всюду.

Даже самые лучшие из левых эсеров, казалось, самые спокойные, работавшие с нами рука об руку долгое время, ершились и смотрели угрюмо, исподлобья. Все это невольно настораживало. Конфликт назревал.

Тут же к вечеру раздался неожиданный взрыв бомбы, нечаянно уроненной в ложе Большого театра одним из боевиков-эсеров. Взрывом был убит сам виновник его, и несколько его товарищей было ранено.

Я. М. Свердлов, председательствовавший на съезде, нисколько не растерялся; заседание продолжалось, а раненых увезли в больницу. Но, конечно, это обстоятельство, обнаружившее, что эсеры вооруженными находятся на съезде Советов, не могло не насторожить.

II

Утро обнаружило намерения левых эсеров. Оно объяснило их нервность, их возбужденность.

Германский посол был ими убит. Конечно, это было событие огромной политической важности.

Звоню к Владимиру Ильичу и сообщаю ему известие, полученное от Чичерина.

— Прошу вас, — сказал Владимир Ильич, — немедленно поехать в германское посольство, принять все нужные меры, охранить немцев от всяких дальнейших возможных неприятностей и обо всем сообщать мне по телефону.

Я тотчас же позвонил начальнику сводного отряда латышей, находившихся в Кремле, и предложил ему по боевой тревоге экстренным порядком посадить роту хорошо вооруженных людей на автомобили и выехать на линейку к дому комендантского управления в Кремле. Затем я вызвал к себе коменданта Кремля П. Д. Малькова и попытался по телефону ориентироваться в событиях, позвонив в ВЧК и в Комиссариат внутренних дел.

В Комиссариате внутренних дел ровно ничего не было известно, и о событиях они узнали только от меня.

Из ВЧК никаких подробностей сообщить не могли. Знали только от Комиссариата иностранных дел о самом факте и сообщили, что Дзержинский выехал в германское посольство.

Прибежавшему коменданту Кремля я в двух словах сказал, в чем дело, и просил его тотчас же поставить усиленные караулы к воротам Кремля, часто проверять все внутренние караулы в здании правительства, самому из Кремля никуда не отлучаться.

— Мне крайне не нравится вся обстановка сегодняшнего дня, — добавил я ему, — надо ждать крупных событий...

Весь разговор занял несколько минут.

Взглянув в окно, я увидел спешно прошедшую роту латышей, уже садившихся на два больших грузовика.

Вызвав себе военный автомобиль из кремлевского отряда особого назначения, я тотчас вышел. Сообщив командиру роты, куда нужно ехать, распорядившись следовать грузовикам с красноармейцами за моим, я пригласил командира роты к себе в автомобиль, чтобы дорогой столковаться о дальнейших действиях.

Мы двинулись. На улицах все было обыкновенно. Город еще не знал о случившемся. Прохожие с удивлением смотрели на наш отряд. Я условился, что по приезде мы тотчас же оцепим германское посольство с обеих сторон переулка, никого пропускать не будем, кроме членов правительства; всех же идущих в посольство с его пропусками будем сдавать непосредственно администрации посольства.

Мы подъехали к посольству, быстро очистили переулок от уже скопившейся толпы и установили строгий порядок. Я сейчас же с одним из секретарей Управделами Совнаркома прошел в посольство.

Первые комнаты посольства были совершенно пусты. Только один швейцар маячил то тут, то там. Выбежала какая-то женщина и тотчас же скрылась. В третьей комнате я встретил бритого немца, с торчащими «а-ля Вильгельм» усами, назвал ему свою фамилию и объяснил, что я прибыл от правительства, дабы узнать все о случившемся.

— Его уже нет! — воскликнул немец. — Он убит! — И мы вошли в комнату, где взрывом был разворочен пол, выбиты стекла. Потолок и стены были испещрены ямками и ссадинами. Ясно было, что взрыв был сильный.

— Пришел проситель... Граф очень добрый... Он всех принимал... Тот дождался его и говорил так мало, и вдруг бросил бомбу... Она разорвала графа... Убийца ранен... Он в суматохе бежал... Все было так неожиданно...

Немец, очевидно отставной или переодетый в штатское военный, был смущен этой неожиданностью, но говорил спокойно, ровно, выдержанно, почти не волнуясь.

— У вас внутренняя охрана была своя? — задал я ему дипломатический вопрос.

— Да, да, своя, все наши... Вот, недосмотрели, никто этого не ожидал...

— Служащие вам все хорошо известны?

— О, да, у нас все свои люди...

— Наших людей у вас не было?

— Нет, не было.

Все эти вопросы мне крайне важно было задать, дабы установить полную официальную непричастность нашей власти к охране высокой особы полномочного посла внутри германского посольства.

Мы, продолжая разговор, зашли в другую комнату. К нам присоединилось еще несколько чиновников посольства. Все были крайне опечалены, но сдержанны, и никто не выражал никаких претензий, ибо все прекрасно понимали, что принимать или не принимать просителей -- была полная воля и добрая охота самого посла, а наше правительство не имело никакой возможности контролировать тех лиц, кто приходил в посольство и кого принимал сам посол либо посольские чиновники.

В это время из соседней комнаты вышел Ф. Э. Дзержинский в несколько странном костюме. На нем была гимназическая серая суконная рубашка, сшитая на русский покрой, на воротнике которой блестели две маленькие медные пуговички. Он был подпоясан темно-палевым кожаным поясом. Серые брюки навыпуск цвета солдатского сукна гармонировали с курткой, придавая ему вид совершенно штатский, скорей студенческий.

Он что-то соображал, ходил, смотрел и ни на кого не обращал внимания, очевидно, забыв свое высокое официальное положение.

Я отвел его в сторону, сообщил о принятых мерах охраны и сказал, что тотчас же переговорю с Владимиром Ильичем и что надо приниматься за энергичное следствие по этому весьма неприятному политическому скандалу, который может принести нам много осложнений.

Я пошел звонить по телефону. Осведомил обо всем Владимира Ильича. Дзержинский — в другую комнату, делать распоряжения по ВЧК.

Владимир Ильич сказал, что он сейчас же выезжает.

III

Выйдя из комнаты, я встретил Дзержинского, который был весьма взволнован. Я сообщил, что Владимир Ильич вместе со Свердловым как Председателем ВЦИКа едут сюда.

— Это хорошо, — бросил мне Дзержинский.

— Это что такое? — как бы продолжая свою затаенную мысль вслух, вдруг произнес он.

— А что? — спросил я его.

— Звоню, — никто не подходит. Еле добился... Зову Александровича, — его нет. Того нет, другого нет, все в какой-то суматохе, и всё левые эсеры...

— Не дело ли это их рук? — сказал я Дзержинскому.

— Я сам начинаю так думать.

— Уж очень они вчера ерепенились...

— Да, да, что-то есть...

В этот момент торопливым шагом вошел Владимир Ильич и с ним Свердлов. Я коротко перемолвился с Владимиром Ильичем и тотчас же сообщил немецким чиновникам, что главы правительства прибыли и желают официально говорить с представителем германского посольства.

Нас пригласили в большую парадную комнату. Мы все уселись. Водрузилась торжественная мертвая тишина. Немцев сидело человек пять и нас столько же. Владимир Ильич, сидя, произнес краткую реплику на немецком языке, в которой принес извинения правительства по поводу случившегося внутри здания посольства,, где мы не имели возможности оказать помощь германскому представительству. Он высказал глубокое соболезнование по поводу трагической смерти посла и прибавил, что дело будет немедленно расследовано и виновные понесут законную кару. Мы встали, пожали руки представителям германского посольства и вышли во внутренний двор, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

В это время примчался на автомобиле один из товарищей, работавших в ВЧК, и сообщил, что конный полк ВЧК, находившийся под командой левого эсера Попова, восстал и отказался повиноваться распоряжениям Советского правительства.

— Как? — воскликнул возмущенный Дзержинский. — Этого не может быть! Это ерунда!.. Я сейчас поеду туда и разберусь, в чем там дело...

— Ни в коем случае вам ехать не надо, — сказал я Дзержинскому, — вы только испортите дело...

Свердлов присоединился к мнению Дзержинского, говоря, что все это пустяки, что стоит Феликсу приехать, и все будет в порядке.

Тут же были получены сведения по телефону, что все левые эсеры, работавшие в ВЧК, исчезли из помещений, а эсер Александрович, член Комиссии и заместитель Дзержинского, не только исчез, но и захватил с собой кассу ВЧК, в которой было около полутораста тысяч рублей. Было совершенно ясно, что здесь выявляется целый план действий, который должен будет сам собой разворачиваться. Для меня не подлежало ни малейшему сомнению, что мы стоим у самого порога больших событий и что убийство германского посла было только первым шагом того политического фарса, который затеяли крайне близорукие эсеры.

Но почему они начали с германского посла? Потому ли, что хотят сыграть на темноте масс, предполагая, что они заражены по-старому крайним шовинизмом и квасным патриотизмом, в силу которого ненависть к немцам на фоне войны должна быть традиционной, и что-де против немцев поднимутся все, а стало быть, будут за эсеров против большевиков, заключивших, по мнению этих глупеньких людей, «позорный», а на самом деле очень мудрый Брестский мир? Эсеры, конечно, просчитались и понесли возмездие в самом недалеком будущем.

Дзержинский негодовал. Сведения, приходившие с разных сторон, его не только раздражали, не только волновали, но очень сильно возбуждали.

— Нет, я поеду к ним во что бы то ни стало... — твердил он свое.

— Конечно, конечно, надо ехать, — поддерживал Свердлов.

Видя, что никакие уговоры помочь не могут, я решился на последнее средство. Улучив минуту, я отозвал Владимира Ильича в сторону и обратил его внимание, что разговор идет не в деловых тонах, что все это кончится весьма печально, что ехать Дзержинскому ни в коем случае не нужно, что он будет наверно там арестован, и тем положение еще более осложнится.

— Но что же делать? Видите, как они настаивают!..

— Это от излишней возбужденности.

Владимир Ильич колебался.

— Я говорил, но они оба — члены ЦК, и их мнения самостоятельны.

— Да, но здесь не заседание ЦК, здесь не голосование, а лишь мнение отдельных товарищей, и вас они, конечно, послушают.

— Вряд ли.

— Но они — члены правительства и своим необдуманным поступком могут поставить правительство в крайне тяжелое положение...

— Надо немедленно двинуть войска, — продолжал я говорить, — надо окружить восставших, предложить им сдаться сейчас же, и если они не будут согласны, обстрелять занятые ими дома и расстрелять их всех; попутно сейчас же ввести отборные части на центральную телефонную станцию, телеграф и электрическую станцию; вокзалы полностью взять в свои руки и объявить их на военном положении.

Этот мой план, видимо, понравился Владимиру Ильичу.

— Сообщите сейчас же Подвойскому, чтобы он был готов...

— Ничего этого не надо, — пробасил Свердлов, — в два счета мы все успокоим. Что случилось? Ничего нет...

— Войсковая часть ВЧК, — сказал я с ударением на ВЧК, — восстала...

— Ну, какое это восстание? Надо только появиться там Дзержинскому, и все успокоится... Ты, Феликс, сейчас же поезжай туда и телефонируй нам. А после разберемся.

Владимир Ильич более не принимал участия в разговоре, и мы сейчас же пошли к автомобилю.

— Я еду, — крикнул Дзержинский и почти бегом пронесся мимо нас, вскочил в автомобиль ВЧК и исчез.

Свердлов догнал нас. Мы все сели в открытый автомобиль. Начальнику отряда латышей я предложил оставить здесь взвод красноармейцев, остальным немедленно вернуться в Кремль.

И мы поехали.

Я тотчас же попросил Владимира Ильича дать мне письменное распоряжение, в силу которого все выданные на автомобили пропуска аннулируются. Имеющие нужду в проездах по городу должны получить новые пропуска в Управлении делами Совнаркома, все автомобили будут проверяться на улицах милицией и патрулями, со старыми пропусками задерживаются и отправляются в правительственные гаражи. Доступ в Кремль прекращается по обыкновенным пропускам. Я перечислил Владимиру Ильичу прочие предохранительные меры, которые мне уже несколько раз приходилось применять в тревожные дни Октябрьской революции в Петрограде, а потом в Москве.

Владимир Ильич согласился.

Мы быстро примчались в Кремль.

— Зайдите ко мне, — сказал мне Владимир Ильич, выходя из автомобиля.

— Минут через двадцать. Я считаю необходимым прежде всего проверить все здесь, у нас, в Кремле. Ведь левые эсеры могли иметь связи и здесь...

— Это правильно...

И мы расстались.

IV

Кремль мы тотчас же привели в боевое положение, везде усилили охрану, проверку пропусков, назначили две тройки коммунистов из гарнизона и членов ВЧК, которым поручили проверить всех жителей Кремля по их партийной принадлежности.

В гарнизоне оказалась небольшая группа, состоявшая в партии левых эсеров. Мы их интернировали внутри Кремля и установили за ними надзор. Кроме того, оказался один служащий — левый эсер, которого я хорошо и давно знал и который работал во всем солидарно с коммунистами.

— Ну какой же я левый эсер? — запыхавшись говорил он, прибежав ко мне. — Владимир Дмитриевич, ведь я всегда работал с вами, я рабочий и сейчас готов вступить в партию и идти драться с изменниками революции.

Этот товарищ, рабочий, был вполне надежный человек, работавший у меня еще в Петрограде, в 75-й комнате, и я взял его на поруки. А он тотчас же подал заявление о принятии его в партию коммунистов-большевиков, куда вскоре и был принят.

Около двух часов дня я отправился домой, чтобы чем-нибудь закусить. В квартире у меня было много молодежи, комсомольцев, горячо обсуждавших положение вещей. Мы столпились в кухне у стола и на ходу завтракали. Я расположился около окна, выходившего во внутренний садик позади Кавалерского корпуса Кремля. Из окна виднелся Успенский собор и маячили главки Благовещенского. Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора.

Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед затем посыпалось и зашуршало.

— Стреляют! Это артиллерийский выстрел! — крикнул кто-то.

Я быстро оделся и выбежал посмотреть. Благовещенский собор был пробит, и груда щебня и камня свидетельствовала, что вот только что сюда попал снаряд, застрявший где-то внутри купола.

— Будет или не будет еще? — подумалось мне, и мне захотелось посмотреть, что делается у нас на площади Кремля. Прошло всего несколько минут, и всегда людная площадь совершенно опустела, и я увидел только сверкающие пятки и подолы изо всех сил удиравших в разные стороны прохожих: так подействовал оглушительный артиллерийский выстрел, особенно гулко и страшно раздавшийся среди каменных построек города.

Я пошел в Совнарком. Выстрелов больше не повторялось. Я и до сих пор хорошенько не знаю, откуда залетел в Кремль этот снаряд, пущенный, очевидно, рукой левого эсера. Тогда говорили, будто бы откуда-то с Воробьевых гор. Совершенно не помню, было ли по этому поводу следствие и дало ли оно какие-либо результаты.

В Управлении делами Совнаркома было весьма оживленное настроение. Многие комиссары приехали не в урочный час, наводили справки, привозили новости. Было совершенно ясно, что все свершившееся — не спорадические факты, а выполнение заранее выработанного плана и что нужно было ждать с минуты на минуту дальнейшего выступления. Усиленно обсуждался здесь артиллерийский выстрел по Кремлю. Для всех было ясно, что у эсеров в войсках имелись какие-то связи.

Я на минуту забежал к Владимиру Ильичу, прося его подписать текст телефонограммы об автомобилях, так как во время восстания обладание автомобилями очень важно, а нам было точно известно, что некоторая часть автомобилей находится в распоряжении левых эсеров и что, конечно, найдутся среди «беспартийных» такие, которые радуются всем затруднениям рабоче-крестьянского правительства и сейчас же переметнутся на сторону восставших и будут помогать им всеми мерами, а в том числе и автомобилями.

«Около 3-х часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, — гласила телефонограмма Владимира Ильича, — тяжело ранившие Мирбаха. Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков.

Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников.

Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки.

Предсовнаркома В. Ульянов
(Ленин)»*.

Эта телефонограмма была получена президиумом Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов в четыре часа двадцать минут дня 6 июля 1918 г. Так как она, по распоряжению Владимира Ильича, должна была быть направлена также во все уезды, то президиум Моссовета приказал передать ее в уездные Советы и вынес по этому поводу следующее постановление:

«Президиумом предписывается принять немедленно самые энергичные меры для поимки и задержания преступников. Задерживать всех подозрительных и также автомобили и держать их до тройной проверки. Президиум Московского Совета».

Телефонограмму президиума вместе с текстом Владимира Ильича за № 16235 приняла телефонистка тов. Борисова в пять часов тридцать минут дня. К сожалению, мы видим, что и в напряженные дни восстания мы тоже не очень-то спешили. Прошел целый час десять минут драгоценного времени, прежде нежели телефонограмма, подписанная Владимиром Ильичем, возымела действие и была направлена для передачи в уезды. Но, к сожалению, далее наперекор нашим желаниям стали сами стихии природы. Телефонистка сообщает через некоторое время в президиум: «В уезды по случаю грозы тотчас передать не удалось. Борисова». К вечеру наконец эта первая телефонограмма Владимира Ильича, оповещавшая широкие массы о случившемся в Москве, была передана. Но, как видим из ее текста, об эсерах там нет еще упоминания, во-первых, потому, что многие еще не хотели верить, что все это — дело их рук, а во-вторых, здесь преследовался тактический прием, чтобы не спугнуть эсеров со своих мест и телеграммой о выступлении их в центре не подстрекнуть на периферии, в уездах их единомышленников к подобным же действиям.

Когда Владимир Ильич узнал об этой медленности передачи, он шутливо сказал:

— Революцию делать мы научились, это — несомненно, но побороть рутину в наших учреждениях мы никак не можем. Ведь дело такое ясное, а вот мы обсуждали его более часа. Впрочем, ведь эсеры еще более любят поговорить, чем мы. У них наверное теперь дискуссия в полном разгаре. Это поможет нам, пока Подвойский раскачается... А его что-то совсем не слышно! — смеясь прибавил он.

V

Дав телефонограммы по всей Москве через органы милиции, в Московский Совет и правительственные учреждения об аннулировании автомобильных пропусков, передав охрану германского посольства милиции, я снял оставленный взвод латышских кремлевских стрелков и тотчас же телефонировал Подвойскому о желании Владимира Ильича, чтобы они, т. е. войска Московского гарнизона, были наготове, установил постоянную телефонную и через самокатчиков связь с ним, просил выслать по городу патрули и немедленно организовать разведку, прощупав хорошенько настроение красноармейцев. Его самого просил прибыть в Совнарком, как только он освободится. От Дзержинского, конечно, никакого телефонного звонка не было.

Я только собрался вторично идти к Владимиру Ильичу, чтобы сообщить ему все, что сделано, и посоветоваться о дальнейшем, как в Управлении делами были получены сведения из ВЧК от приехавшего шофера, что Дзержинский в отряде войск ВЧК был принят весьма враждебно и в результате его там арестовали.

Это известие внесло большое волнение в Совнарком. Все понимали, что события развиваются, что они сильно осложнились арестом Дзержинского. Я немедленно пошел к Владимиру Ильичу в кабинет. Он был один, и когда я вошел, то стоял у окна.

— Дзержинский арестован, — сообщил я ему.

Владимир Ильич — нельзя сказать побледнел, а побелел. Это бывало с ним тогда, когда охватывал его гнев или нервное потрясение при весьма опасных неожиданных обстоятельствах.

Он ринулся ко мне. Я в кратких словах рассказал ему все новое, что накопилось к этому моменту.

Вскоре я отправился на телефон передавать распоряжения Владимира Ильича; позвонил прежде всего Подвойскому, распорядился вызвать всех наркомов на экстренное заседание Совнаркома по требованию Председателя его. Я передал ему телефонограммой приказ Владимира Ильича атаковать взбунтовавшийся полк войск ВЧК Попова, добившись или сдачи его, или полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного и артиллерийского огня.

Подвойский все это со вниманием выслушал и заявил мне, что он сосредоточит войска за Москвой-рекой и начнет наступление от храма Христа-Спасителя, поддерживая связь между всеми частями и охраняя фланги. Все это выходило очень гладко, но мне казалось, что это будет исполняться крайне медленно. Враг вовсе не настолько был силен. Достаточно было бы взять одну батарею, хороший отряд стрелков, вроде кремлевского, с приданными им пулеметами и сразу перейти в наступление, окружив этот небольшой район, где засели левые эсеры, не проявляющие пока никакой деятельности, кроме выставления небольших застав в своем районе (около Покровских казарм) и рассылки по ближайшим окрестностям патрулей.

Телеграф и телефон, водопровод и электрическую станцию надо было просто занять отрядами красноармейцев, объявить их на военном положении и ввести управление через комиссаров. Но мы, штатские люди, не могли уже в это время вмешиваться в военные дела и должны были терпеливо ждать, как по всем правилам военного искусства будут брать тех, кто недостоин был этого искусства и кто представлял собой выбившуюся из повиновения, разложившуюся воинскую часть, превратившуюся в банду, желавшую беспричинным нарушением революционного порядка поколебать законную волю пролетарской диктатуры и ее правительства. Мне казалось, что здесь должны были быть применены методы революционные, сразу уничтожающие и оглушающие, где быстрота и натиск должны играть первейшую роль.

Я доложил Владимиру Ильичу о решениях тов. Подвойского и о том, что войска скоро начнут сосредоточиваться за Москвой-рекой, развертываясь у храма Христа-Спасителя, а потом потекут лавинами по полутемным улицам (до вечера вряд ли удастся им закончить все маневры), а потом будут атаковывать коварного врага.

— Да, серьезную штуку затеяли наши главковерхи, — добродушно улыбаясь, заметил Владимир Ильич. — А нельзя ли бы как-нибудь попроще? Настоящую войну разыгрывают!.. Вы звоните туда почаще, напоминайте, что надо как можно скорей кончать с этим делом.

Вскоре состоялось экстренное заседание Совнаркома, на котором были одобрены все чрезвычайные меры, уже принятые органами правительства.

VI

В городе настроение становилось напряженным. Патрули враждебных сторон в некоторых местах стояли друг против друга. Товарищи, попадавшие в «ту половину», задерживались и арестовывались. Вскоре мы получили сведения, что задержаны Лацис, Смидович⁵ и некоторые другие товарищи.

Все эти сведения вносили еще большее возбуждение. Улицы опустели. Почти никто не решался выходить. Я созванивался то с телеграфом, то с телефоном, куда мы все-таки послали своих комиссаров.

Звоню еще раз на телеграф. Вызываю нашего комиссара и слышу резкий ответ:

— Здесь нет никого!..

Слышу знакомый голос, который никак не могу узнать.

— Кто у телефона?

— Прошьян...

— Значит, эсеры заняли телеграф, — подумал я. Кладу трубку и иду сообщить эту новость Владимиру Ильичу.

Он крайне возмущен. Волнуется. Требует к телефону военное начальство и ругательски ругает за медлительность. Обещают вскоре подвинуться. Но какой толк в обещаниях?

Меня атаковали корреспонденты, которые не только хотели получить новые сведения, но и сами сообщали городские новости, причем многие считали необходимым заявить, что их редакции — тогда еще выходила либеральная пресса — и их круги общественного мнения с негодованием относятся к выступлению левых эсеров.

Владимир Ильич всегда очень интересовался, как расцениваются те или иные события не только в рабочих кварталах. Когда я сообщил ему о том, что говорят корреспонденты газет, он сначала с недоверием отнесся к этой иллюстрации общественного настроения. Но так случилось, что он, идя к себе домой по коридору, заглянул в приемную, где было много корреспондентов. Они мигом окружили его и закидали вопросами о событиях. Он сейчас же в свою очередь поставил им вопросы, и те дружным хором выразили полное порицание левым эсерам, и один из них серьезно высказал, что авантюра эсеров не найдет ни малейшей поддержки нигде. Владимир Ильич весело бросил им несколько замечаний и так же быстро и неожиданно скрылся, как и появился среди них.

Оно так и случилось: решительно никто ни на минуту не поддержал левых эсеров. Они остались совершенно одиноки на опустевшей вокруг них общественной арене.

Надвигалась ночь. Вскоре мы получили сведения о новых арестах. Настроение становилось еще более тревожным. Отряды эсеров проникали к центру. Владимир Ильич выказывал полное нетерпение по поводу действия наших военачальников. В Совнаркоме стало известно об интернировании некоторых из кремлевского гарнизона. Это внесло тревогу. Владимир Ильич обратился ко мне, чтобы я проверил все караулы в Кремле. Я захватил с собой коменданта, разводящего, а также моего давнишнего сотрудника, рабочего М. Д. Цыганкова, и отправился осматривать и проверять весь Кремль. Усиленные караулы все были на местах, весьма бдительны и крайне придирчивы ко всем.

VII

Наступила ночь. Утомленные комиссары и другие товарищи дремали в креслах и на диванах. Кое-кто закусывал вареной картошкой с черным хлебом и маслом, которую доставили нам в Совнарком моя дочь-подросток и ее няня.

Часа в два мы получили наконец сведения, что войска, окончив сосредоточение, развернулись и двигаются по вымершим улицам. Походные лазареты устроены. Кухни расположены. Все в движении, начальство неумолимо применяет все правила тактики и стратегии...

— Наконец-то продвигаются... Вот уж копуны... — шутил, сердясь, Владимир Ильич. — Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками...

VIII

Начало светать, и бледные тени замаячили над сонной, серой, пыльной Москвой. Мы все пошли по Кремлю и поднялись на стену. Владимир Ильич пристально вглядывался туда, где, как можно было предполагать, засели эсеры, точно хотел разглядеть и их, и наши войска, уже подступавшие к этому району. Вот-вот они должны были начать действовать. Прискакал ординарец с сообщением на имя Владимира Ильича, где говорилось, что эсеры окружены, что сейчас начнется артиллерийский огонь.

— Наконец-то!.. — вырвалось у всех облегченно, и невольно мы оглянулись туда, в туманную даль, прислушиваясь к тишине, чуть-чуть нарушаемой какими-то неизвестными шумами.

И вот наконец что-то грохнуло и пропало в предрассветной тишине. Небо алело далекой багряной полоской на серо-синем горизонте.

Мы напряженно прислушивались, и больше ни звука.

— Неужели этим дело и кончится?

— Похоже на то... — сказал кто-то.

И мы двинулись со стены. Около крыльца Совнаркома Владимиру Ильичу было вручено донесение, в котором говорилось, что эсеры в беспорядке бегут, что телеграф занят нашими войсками, что мы занимаем дома, где укрепились было эсеры.

— А Дзержинский? — вырвалось у кого-то.

— Неизвестно.

IX

Когда всем стало ясно, что выступление левых эсеров является не каким-либо случайным явлением, а подготовленным восстанием с целью захвата правительственной власти в свои руки, само собой понятно, что пришлось сейчас же оповестить обо всем население экстренным выпуском Правительственных сообщений. Таких сообщений было выпущено три. Первое сообщение, выпущенное в первый день восстания левых эсеров, оповещало население об убийстве немецкого посла Мирбаха. Его, к сожалению, я никак не могу отыскать⁶; второе и третье** сохранились у меня в том прокламационном виде, в котором они были прежде всего выпущены в свет и распространены по Москве: расклеены и розданы населению. Второе Правительственное сообщение, написанное лично Владимиром Ильичем, за подписью Совета Народных Комиссаров, оповещало население о решении Всероссийского съезда Советов но поводу внешней и внутренней политики Совета Народных Комиссаров.

Вот текст этого исторического документа:

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ № 2

Вчера Всероссийский съезд Советов подавляющим большинством голосов одобрил внешнюю и внутреннюю политику Совета Народных Комиссаров. Так называемые левые эсеры, которые за последние недели целиком перешли на позицию правых эсеров, решили сорвать Всероссийский съезд. Они решили вовлечь Советскую Республику в войну против воли подавляющего большинства рабочих и крестьян. С этой целью вчера, в 3 часа дня, был убит членом партии левых эсеров германский посол. Одновременно левые эсеры попытались развернуть план восстания. Тов. Дзержинский, большевик, председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией, был вероломно захвачен эсерами в плен в тот момент, когда он явился в помещение левоэсеровского отряда. Так же вероломно были захвачены большевики — т. Лацис и председатель Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов т. Смидович. Небольшой отряд левых эсеров проник на два часа в здание телеграфа и, прежде чем его изгнали оттуда, эсеровский центральный комитет разослал по стране несколько лживых и шутовских телеграмм. Совершенно в духе разнузданных черносотенцев и белогвардейцев и англо-японских империалистов левоэсеровский центральный комитет говорит о стягивании большевиками к Москве военнопленных и пр. и пр.

Совет Народных Комиссаров не мог, разумеется, потерпеть того, чтобы кучка интеллигентов срывала путем бомб и ребяческих заговоров волю рабочего класса и крестьянства в вопросе войны и мира. Советская власть, опираясь на волю Всероссийского съезда, приняла все необходимые меры к подавлению жалкого, бессмысленного и постыдного мятежа. Левосоциал-революционная фракция съезда задержана Советской властью в здании театра. В настоящий момент советские войска окружили тот район, в котором укрепились мятежники против Советской власти. Можно не сомневаться, что в течение ближайших часов восстание левоэсеровских агентов русской буржуазии и англо-французского империализма будет подавлено. Какие дальнейшие последствия будет иметь безумная и бесчестная авантюра левых эсеров для международного положения Советской Республики, сейчас еще невозможно предсказать, но если германская партия крайнего империализма возьмет верх, если на нашу истощенную, обескровленную страну снова обрушится война, то вина за это целиком и полностью падет на партию левоэсеровских изменников и предателей.

Пусть в этот критический час все рабочие и крестьяне ясно и твердо оценят положение и единодушно сплотятся вокруг Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов.

Совет Народных Комиссаров***

7 июля 1918 г.

Если мы ясно чувствовали, что с левыми эсерами мы покончили, то также отлично понимали, что дело по поводу убийства германского посла только начинается, так как посольство, очевидно, ждет директив от своего правительства из Берлина. Ввиду этого наше правительство тотчас же приняло ряд мер по организации следствия по делу убийства Мирбаха, по тщательной охране посольства.

Все внимание правительства было сосредоточено на улаживании конфликта с немцами, так как призрак новой войны навис над разоренной Россией. В это же время нам приходилось отдавать очень много внимания окончательной ликвидации мятежа левых эсеров.

X

Необходимо было немедленно принять меры к окончательному уничтожению этих новоявленных контрреволюционеров, к полному разгрому их и задержанию всех, кого только будет возможно.