Лобовая атака на христианство в «царе»

Большая ложь Павла Лунгина

Владимир Семенко 27.11.2009

Остров

https://ruskline.ru/analitika/2009/11/27/bol_shaya_lozh_pavla_lungina

 

/… см. файл про фильм «Остров» …/

Тот, кто скажет, что «Царь» - это фильм, трактующий образ Ивана Грозного или размышляющий о русской истории, глубоко ошибется. Желая понять творение Лунгина, обо всем этом следует накрепко забыть. Первое, что надлежит усвоить всякому, входящему в художественное пространство фильма - это то, что у пространства этого свои, вполне специфические законы. Можно как угодно относиться к ним, но для того, чтобы понять, что хотел сказать режиссер, необходимо вжиться именно в его, повторяем, весьма специфический художественный мир, понять его и никакую другую логику. О чем этот фильм? Об Иване Грозном? О тирании? О монархии? В каком-то смысле да. Но отнюдь не это в нем главное. В своей последней смысловой, образно-символической глубине он - о Православии (которое для режиссера неотделимо от России), об идее греха и покаяния, и именно это в конечном счете - есть то, с чем смертельно враждует и воюет Лунгин, а отнюдь не какие-то отдельные исторические персонажи.

/… см. файл про фильм «Остров» …/

За последние сто лет жители России видели в кино первого русского царя в десяти лицах.

Дореволюционные Славин и Шаляпин (тот самый!) не задержались в памяти так же, как и довоенный Шпрингфельд. Зато «социалистические цари» Николай Черкасов и Юрий Яковлев живут там и поныне. Все-таки Эйзенштейн и Гайдай были великими режиссерами своей эпохи. Но как бы там ни было, эта эпоха закончилась. И в 1991-м на нас выпрыгнули с экрана сразу три Ивана IV: Иннокентий Смоктуновский, Алексей Жарков и Кахи Кавсадзе. Все они были, как полагается, жестоки, и не в пример предшественникам истеричны (имена постановщиков на этот раз затерялись где-то в энциклопедиях). В 1995-м их нагнал похожий, маловнятный и эпизодический Евгений Евстигнеев. И тишина... До 2009 года, когда прямо на нас из-за угла выскочили еще два новоявленных «царя горы».

 

Автор Артем Ермаков, кандидат исторических наук

Король и шут Павла Лунгина

 

– Ну, ничего, – говорили нам критики. – Сериал – это еще не картина. Вот выйдет осенью в прокат фильм Павла Лунгина с Петром Мамоновым и Олегом Янковским, и мы, наконец, увидим не картонного злодея, а настоящего царя Ивана. Недаром они собрали уже овации и восторги в Каннах…

Восторги скорее настораживали. Неужели в Европе готовы аплодировать правдивому облику русского государя? Открывшийся летом Московский кинофестиваль усилил сомнения. По слухам, из зала к концу сеанса сбежала половина публики. Не потому что было слишком страшно, а потому что «непонятно и скучно». Но, тем не менее, российские зрители продолжали надеяться, что на этот раз к празднику народного единства им покажут не «пиратов Смутного времени» (см. Наследник №18, 2007), а подлинного «Царя».

 

И вот праздник настал. Перед потрясенными зрителями кинотеатров взлетели в воздух разрубленные саблями куры. Оскалились отрубленные собачьи головы на седлах опричников. Во всю ширь раскрыл свою пасть злобный русский медведь, символ государства, веками пожиравшего своих лучших подданных. Сразу стало понятно, чему аплодировали в Каннах.

На фоне этого мира дикой природы мы увидели, действительно, неплохую игру очень хороших актеров. Вот только кого они нам сыграли?

 

Петр Мамонов. Некоторые рецензенты, шокированные его прыжками по горнице и шепчущим разговором с самим собой, назвали его «царем Горлумом Грозным». Даже и «великий грешник» типа шекспировского Макбета или Клавдия не выходит, – сетовали они. Так, какой-то шут гороховый. Что же в нем грозного? Нельзя, однако, не признать, что артист старался изо всех сил, вложив в роль, вероятно, немало глубоко личных переживаний. Только вот царь, все равно, вышел ненастоящий.

Олег Янковский (это была его последняя роль). К нам вышел седой мудрец, бывший барон Мюнхгаузен и Волшебник из «Обыкновенного чуда», давно переживший и свою жену, и свою эпоху. Уставший настолько, что каждое произнесенное слово давалось ему с трудом. Большую часть фильма он молчал и, с любопытством разглядывая чертежи итальянских машин, укоризненно смотрел на царя. Было ли это молчание святого? Сложно сказать. Иногда казалось, что под рясой скрывается постаревший прогрессор Странник из «Обитаемого острова» Бондарчука.

 

– Ты всему миру показал, что ад мы несем в себе. Трудно быть митрополитом в этом аду, – молча говорил он царю.

– А кому сейчас легко? – парировал царь.

Кузнецов и Домогаров сыграли очень убедительных палачей кровавого режима, хоть сейчас на Лубянку. Неважно, такими ли были настоящие Скуратов и Басманов. Важно, что и они, и организованный ими кремлевский процесс в шубах тоже производили нужное впечатление. И наконец, Иван Охлобыстин. Его роль царского шута стала, пожалуй, самой правдивой и самой загадочной. Соревнуясь с митрополитом за влияние на душу царя, он читает ему проповеди, смутившие бы самых убежденных еретиков. Однако царь почему-то слушает его и повинуется. И даже сжигая шута на костре, он, по существу, продолжает выполнять его волю, фактически помогая своему слуге совершить таинственное ритуальное жертвоприношение. А шут благодарит и благословляет его из огня. В многочисленных интервью, щедро розданных в течение года, Лунгин направо и налево сетует на типажи, «порожденные русским средневековым сознанием». Персонаж Охлобыстина, если и порожден средневековьем, то уж никак не русским. Впрочем, он, опять же, дополнял нужное впечатление. Впечатление нищей, навеки отсталой, погибшей страны.

 

Большая ложь Павла Лунгина

Владимир Семенко 27.11.2009

Остров

https://ruskline.ru/analitika/2009/11/27/bol_shaya_lozh_pavla_lungina

 

/… см. файл про фильм «Остров» …/

Тот, кто скажет, что «Царь» - это фильм, трактующий образ Ивана Грозного или размышляющий о русской истории, глубоко ошибется. Желая понять творение Лунгина, обо всем этом следует накрепко забыть. Первое, что надлежит усвоить всякому, входящему в художественное пространство фильма - это то, что у пространства этого свои, вполне специфические законы. Можно как угодно относиться к ним, но для того, чтобы понять, что хотел сказать режиссер, необходимо вжиться именно в его, повторяем, весьма специфический художественный мир, понять его и никакую другую логику. О чем этот фильм? Об Иване Грозном? О тирании? О монархии? В каком-то смысле да. Но отнюдь не это в нем главное. В своей последней смысловой, образно-символической глубине он - о Православии (которое для режиссера неотделимо от России), об идее греха и покаяния, и именно это в конечном счете - есть то, с чем смертельно враждует и воюет Лунгин, а отнюдь не какие-то отдельные исторические персонажи.

/… см. файл про фильм «Остров» …/

ЛОБОВАЯ АТАКА НА ХРИСТИАНСТВО В «ЦАРЕ»

Что же нового на эту свою главную тему сказал режиссер в новом фильме? Здесь центральным моментом является, без сомнения, беседа царя с митрополитом Филиппом о вине людей. Царь говорит, что он «верует в Страшный суд», на котором Бог будет судить людей за их грехи, «вины», а его, царя - за то, насколько хорошо он соблюдал свою державу, охраняя ее от этих «вин». (Передаю по памяти, и, конечно, не с абсолютной точностью, но за общий смысл ручаюсь). Таким образом, основа авторской концепции, на которую почему-то не обращают внимания критики, лежит буквально на поверхности. Возможная политическая вина людей (подданных) перед царем и государством, которой ведь вполне может и не быть, в художественной концепции фильма смешивается с «виной», так сказать, онтологической, метафизической. «Как это они невиновны, - вопрошает Иван, - люди все виновны, ибо они все грешники, начиная с Адама». В этом смешении чисто религиозного, метафизического и политического планов и заключается по мысли режиссера, «учение» Ивана Грозного, и именно оно, по мнению его единомышленников, и выражает в полной мере суть того, что либералы называют «историческим христианством» «константиновского периода». Итак, все люди виновны по рождению, а царь «Богом поставлен» для того, чтобы пасти их «жезлом железным», оберегать от заведомо виновных людей свою «державу», государство, которое есть «образ Небесного Иерусалима» (ср. дворец царя в фильме). Не с историческим Иоанном IV борется режиссер, а с ложным учением о человеке и власти, которое, по его мнению, есть не только учение Грозного царя (с адекватностью трактовки Лунгиным этого последнего также существуют немалые проблемы), но достояние Православия вообще! Если не принять во внимание этот ключевой момент, тогда абсолютно непонятно, почему воеводы, ставшие жертвой политической интриги, заведомо оклеветанные, единодушно признают свою несуществующую «вину» перед государем (который обвиняет их в мифическом «заговоре»), оговаривают себя, причем подчеркивается, что это происходит отнюдь не под пытками! Настоящие православные - как же они могут отрицать свою вину, если воспитаны, несчастные, в той же логике, что и царь: «все люди - грешники»?! «Византийско-московское православие» со всей его рабской метафизикой - немыслимо без бессмысленно-жестокой и абсолютно бесчеловечной царской тирании - вот простая, как мычание, столь любимая либералами идея, которая осиновым колом вбивается здесь в сознание зрителя.

Митрополит Филипп в системе фильма - главный «оппонент» царя, но в чем же? Как трактует режиссер известный исторический конфликт? На чем основана «правота» Филиппа? Если принять «православное учение» (в трактовке Лунгина, разумеется, а не реальное), то выходит, что у Филиппа очень слабые позиции. В самом деле, «железобетонность» главного аргумента лунгинского Ивана, связанного с онтологической «виной» всех людей «от Адама», ведь в принципе неопровержима! Царь доказывает свою «правоту», так сказать, от противного: он предлагает Филиппу самому сесть на царский трон и вместо него судить людей. Как ни отказывается Филипп, а садиться приходится... И что же? Выясняется, что милосердным царем быть по определению невозможно: ведь обвиняемые сами, без всяких пыток, основываясь на вышеизложенной метафизике, признают, что они виновны! Таково само жизнеустроение... Верховному судье (который, в силу той же метафизики, мыслится здесь как представитель Самого Бога) остается лишь приложить печать - и приговор готов! По сути, даже неважно, кто приложит печать, убеждает митрополита Алексей Басманов, ведь (в логике фильма) Суд Божий им давно готов!

Филипп не может оспорить «вину» воевод, но суд выносить все же отказывается, бросает печать, будучи не в силах приговорить людей к смерти, поддаваясь «естественному» человеколюбию. Хорошо, говорит царь, тогда посмотрим, каков суд Божий. Обвиняемых выводят «на арену». Если дикий медведь не тронет их, тогда, значит, они невиновны. Ведь в древнеримском Колизее дикие звери поначалу не трогали христианских святых, которые избавились от греха! Медведь, естественно, успешно делает свое дело - убивает несчастных. Куда ж ему деться, зверь все-таки... Блаженная девочка обращает против дикого зверя икону Божией Матери, Которая не раз являлась и помогала ей. Но не тут-то было: медведь убивает и блаженную, что становится потрясением даже для самого царя. Филипп, окончательно возмущенный жестокостью царя, сам, к ужасу венценосного друга, выходит на арену и - свободно уходит!

Что может означать в достаточно простом для понимания художественном контексте фильма весь этот образно-символический ряд? Нам представляется, что, с точки зрения режиссера, он не может означать ничего иного, кроме как полное и окончательное «разоблачение» художественными средствами всего «мракобесного православия». В самом деле, если оставаться в рамках «православной» (точнее, государственно-православной) логики, как ее понимает Лунгин, то прав Иван, а Филипп - действительно изменник, причем, изменник в высшем, метафизическом смысле: он не хочет «вершить Божий Суд» над заведомо виновными людьми сам и осуждает царя за то, что тот честно исполняет свое нелегкое царское служение. Таким образом, Филипп у Лунгина стоит перед лицом весьма нелегкой дилеммы. Либо надо оставаться в рамках вышеозначенной логики, и тогда нечего осуждать царя и его тиранию. (Иван совершенно точно выражает свою «царскую» коллизию, как ее понимает Лунгин: «Как человек, я, конечно, грешен, но как царь-то я - праведен!») Либо надо все-таки осудить тиранию и «человекоубийство». И тогда - следует отказаться от всего этого «православия» в принципе! (Что, собственно, и делает Филипп). Отказ Филиппа «приложить печать» - это бунт, причем, бунт не только против царя (которого он по-своему любит) и против государства, но прежде всего против самой основы тирании - христианского учения о первородном грехе и всеобщей греховности людей. В конечном счете это есть ничто иное, как бунт против Самого Бога.

Здесь важно понять, что попытка «вникнуть», вжиться в христианство с его идеей духовного преодоления, изживания греха, предпринятая в «Острове» (с какой степенью искренности - не нам судить, ибо «чужая душа - потемки»), решительно не удалась; главное в метафизике и, так сказать, феноменологии покаяния оказалось недоступным для режиссера. В новом фильме Лунгина свое «законное» место занимает грозный и карающий Бог Ветхого Завета и царь как его «помазанник», представитель на Земле. Псевдоправославный «прикид» сменяется здесь более «традиционной» для людей этого типа либерально-атеистической мифологией. Филипп у Лунгина - это, конечно же, никакой не православный иерарх, не «печальник Земли Русской», не православный святой, уязвляющий совесть царя, а отвергающий тиранию и ее метафизическое обоснование в религии либеральный правозащитник, который, как ему и положено, все силы кладет на «справедливую борьбу против смертной казни». И именно он, в этой авторской логике, оказывается в подлинном смысле свят и праведен, именно он - подлинный подвижник и чудотворец. (Иначе с чего бы это свирепый медведь повел себя столь миролюбиво? По другому и быть не могло, «святой» ведь!) Если угодно, это в каком-то смысле и христианство, но христианство либеральное, в котором идея греха и покаяния (а стало быть, и «обожения», соединения человека с Богом, которое без покаяния невозможно) уходит далеко на второй план, либо выкидывается вовсе. Как сформулировал один из представителей современного либерального христианства: «Плюньте на грехи, смотрите на Христа». Мысль о первородном грехе, об изначальной, онтологической вине людей перед Богом неизбежно порождает «царизм» и тиранию, поэтому, чтобы преодолеть государственное насилие над людьми и их свободой, следует от этой мысли отказаться, избавиться - вот ключевая идея нового творения Павла Лунгина. Вспомним, что в «Острове» грех героя как бы отменялся, а не изживался через духовный план, через покаяние!

Дальнейшее развитие художественной концепции фильма вполне понятно. Оставаясь в рамках своей, «православно-тиранической» логики, Иван, в общем, вполне прав, когда обвиняет Филиппа в измене: ведь тот посягнул на основу основ всего «православного» жизнеустроения. Схватка между ним и Филиппом в концепции фильма - это не борьба «доброго» и «злого» начала в рамках одной логики, одной метафизики, а смертельное столкновение двух антагонистически противоположных жизнепониманий. Вины людей вообще нет - вот мысль, которой Филипп, этот облеченный в монашескую мантию и митрополичий клобук либерал, заражает окружающих. Надо ли напоминать, что в логике данного произведения, доведенной до своего завершения, это означает, что нет и греха! Брат митрополита, один из обвиненных воевод, присоединяется к бунту, отказываясь «подтвердить» вину опального владыки. И это несмотря на то, что его, в отличие от прочих, подвергают жестоким пыткам! Для царя это означает поистине метафизическую катастрофу: если кто-то один может быть невиновен, то, стало быть, его основная идея о всеобщей вине людей неверна, а тогда на что же ему опираться? Понятно, что эти изменники (как и впоследствии соловецкие монахи, укрывающие тело злодейски убиенного митрополита) должны быть уничтожены...

Для либерального сознания весь этот «православно-державный» мир, мир «Третьего Рима» есть сплошной круг изощренного изуверства, круговая порука насилия. Для того, чтобы всячески высмеять и принизить его, режиссер не жалеет самых грубых красок; перечислять все достаточно примитивные в художественном плане приемы, до которых опускается здесь этот, в общем, довольно талантливый художник, по нашему мнению, достаточно бессмысленно. Кровавое месиво «православно-московской» жизни подается настолько глумливо и карикатурно, с такой гипертрофированной фантазией, что аналогия поневоле возникает с ритуальными кощунствами богоборцев 1920-х годов, которые оказываются Лунгину родными по духу. Воинствующая русофобия, неприкрытое презрение к стране, без которой этот режиссер был бы никем, сквозит здесь в каждом кадре, в каждом жесте. По сути - ничего нового, все это мы давно проходили.

Финал фильма - это скорее заветная либеральная мечта, чем реальность: на призыв царя явиться на очередное аутодафе никто не приходит! «Где народ мой?» - вопрошает царь. Это - последние слова в фильме. Сугубо богоборческий характер данного эпизода, на наш взгляд, совершенно очевиден. «Народ мой» - это лексика отнюдь не московских царей. Это выражение, типичное именно для Ветхого Завета, которое Сам Бог много раз применяет к «своему народу»! Итак, народ не пришел, и, не придя к царю, он не пришел - к Богу. «Революция» свершилась - победило «свободомыслие». Это - либеральная мечта о победе над религиозной «тиранией». Пушкинское «народ безмолвствует», обращенное против самозванцев и узурпаторов богоустановленной царской власти, несущее в себе глубокий христианский смысл, в типично постмодернистском духе перевернуто и извращено до противоположности.

Вся проанализированная выше художественная система по-своему вполне логична и убедительна, если, конечно, не принимать во внимание изначальную смысловую натяжку, лежащую в основе концепции фильма, а именно мысль, в которой грех как метафизическая, онтологическая вина людей перед Богом как-то незаметно смешивается с «виной» политической. А ведь на этой натяжке, которая, по мысли Лунгина, свойственна «историческому» Православию в принципе, построена вся концепция. Совершенно понятно, что в классической «симфонической» православной теории власти духовными «винами» людей, их грехами занимается Церковь, по природе своей обращенная к душе человека, к личности, и действует она (когда речь идет именно о душе) духовными же средствами; власть же государя, царя, императора существует для того, чтобы ограничивать выплескивание вовне, в социальный и политический план греховной воли людей. Классическая симфония предусматривает как раз невмешательство государства (монархии) и Церкви в те сферы, которые подлежат исключительному ведению каждого из них, но и соработничество там, где это возможно. Все это общеизвестно, вникать в подробное изложение всех этих истин, много раз излагавшихся, здесь не имеет ни малейшего смысла. Вопрос же о том, насколько реальный Иоанн IV вышел за рамки православной симфонии в своей теории (и практике) власти и уклонился в сторону абсолютизма - это, хотя и необычайно важный и интересный, но все же частный исторический и историософский, в каком-то смысле и богословский вопрос. Обсуждаться он должен в спокойных и академических дискуссиях специалистов. Но та карикатура на православную Русь, которую создал Лунгин - вообще выходит за рамки как академического дискурса, так и классического искусства.

Нам осталось затронуть последний и, как представляется, немаловажный вопрос, связанный с реакцией на фильм, преимущественно в православной среде. Большинство православных авторов, как клириков, так и мирян, восприняла фильм, говоря мягко, весьма критически. Однако со стороны некоторых представителей «либерального христианства», почуявших в Лунгине своего, прозвучали и вполне позитивные, почти восторженные оценки. Характерным примером является хотя бы вот этот. Заниматься полемикой с этими, прямо скажем, лишенными аналитизма и довольно поверхностными трактовками, разумеется, не входит в нашу задачу. Хотелось бы только предостеречь наших православных авторов от одной характерной ошибки. Многие, пытаясь как-то противостоять Лунгину, попадают в ловко поставленную им же ловушку: начинают заниматься апологетикой реального, исторического царя Иоанна IV, полагая, что фильм снят именно о нем, и тем невольно как бы подыгрывают Лунгину и К?. «Смотрите, - может сказать лукавый постмодернист, - я же говорил, что апология тирании - есть суть этого самого Православия». В конечном счете новое творение Лунгина оказывается накрепко спаянным с либеральными и модернистскими тенденциями в церковной и околоцерковной среде. Поэтому, думается, не стоит поддаваться на столь незамысловатую провокацию. Изучение и интерпретация истории - есть дело прежде всего историков. Что же касается «Царя», то эта, на наш взгляд, достаточно грубая и примитивная (в отличие от того же «Острова») попытка «деконструкции» современного православного сознания не имеет с серьезным постижением истории ничего общего.

2009 г., день памяти св. апостола Филиппа

СНОСКИ:
1. Добротолюбие. Т. 5. С. 25.
2. Там же. С. 27.
3. Преподобного отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица. Сергиев Посад. 1908. С. 83.
4. Указ. соч. С. 85.

 

Несмотря на то, что ещё в мае текущего года был издан Указ Президента РФ Д. А. Медведева о противодействии попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, мы вынуждены констатировать, что сей документ, к сожалению, на некоторых лиц не возымел должного воздействия.

С 4-го ноября в кинотеатрах страны начался показ фильма Павла Лунгина «Царь». Каждый кадр этой кинокартины об эпохе первого царя православной Руси Ивана Васильевича IV Грозного, буквально пропитан надменной фальсификацией, целенаправленным искажением, коверканием, уродованием истории.

Какого царя мы видим в этой киноленте? Это низкая, ничтожная, павшая личность, шизофреник, сошедший с ума от массовых кровавых казней и жестоких убийств. Это убийца православных монахов и патриарха. Это глава государства ненавидящий свой народ. Это безумец, получающий удовлетворение от кровавых расправ с участием диких животных над верными воинами в сооружении, напоминающем «деревянный Колизей». Это человек, православная вера которого доведена до полнейшего абсурда и похожа в большей степени на некое помешательство.

Таким ли был наш грозный Царь, каким он показан в фильме? Соответствует ли всё это исторической действительности?

Прибегая к анализу исторических событий, описанных в фильме, и соотнося с реальными фактами, запечатлёнными в истории России, следует сделать закономерный вывод о том, что фильм целиком построен на исторических баснях, побасёнках, слухах, сплетнях, мифах — одним словам недостоверной, сфальсифицированной информации.

В киноленте описываются события, связанные с взаимоотношениями Ивана Грозного и святого Филиппа, митрополита московского. Эти личности противопоставляются друг другу. То, что показывает в своей картине Павел Лунгин, никак не соответствует исторической действительности. Пересказывать весь тот бред, что изображен в фильме — нет смысла. Намного разумнее преподнести объективное видение событий того времени.

В начале исторического повествования необходимо отметить, что эпоха царствования Ивана Васильевича была поистине грозным временем. В малом возрасте русский царь потерял своих родных — мать и отца. А затем пережил годы издевательства и глумления бояр, тогдашней аристократии. Будущий государь русского царства позднее вспоминал, что кормили его кое-как, а одевали в обноски. Иван Васильевич памятовал о том, как он с младшим братом играл на полу, а Иван Шуйский, развалясь на лавке, ещё и на постель покойного великого князя ногу в сапоге закинул… Издевательства бояр не знали предела. Однако жировала эта боярская кодла недолго. Царь воздал всем по заслугам. И всё же заговоры продолжали плодиться в дворянском сословии один за другим. И это совершенно неудивительно, поскольку Иван Васильевич активнейшим образом принялся за развитие государства (вспомним его реформаторскую деятельность), превращая его в могущественное царство. Очередной узел интриг завязался как раз вокруг избрания нового митрополита, т. е. главы Православной церкви.

В мае 1566 г. митрополит Афанасий тяжело заболел, оставил свой пост и ушёл в Чудов монастырь. Но вполне может быть, что сказалась не только болезнь, но и дрязги и подсиживания против него. В Церкви сформировалась мощная группировка во главе с архиепископом Новгородским Пименом. С ним сомкнулись епископы Филофей Рязанский, Пафнутий Суздальский, часть архимандритов. Отметим здесь важную деталь, Курбский в своих сочинениях густо поливал русское духовенство грязью, но по какой-то причине делал исключение для Пимена. Превозносил его как настоящего «подвижника», чистейшего и честнейшего. Хотя факты этого никак не подтверждают. Подвижничества за ним не обнаруживается, зато он всегда, прямо-таки с завидной регулярностью, оказывался в центре политических склок. Именно он тогда стал «кандидатом номер один» на митрополичий престол.

Но царь этого не допустил. Выдвинул архиепископа Казанского Германа, который полностью поддерживал необходимость оздоровить государство. Его родственники служили в опричнине. Казалась бы самая подходящая фигура. Он уже прибыл в Москву, въехал в митрополичьи палаты. Но… Против него неожиданно выступили Басмановы. Принялись клеветать царю на Германа, обвиняли его в чрезмерном властолюбии. Уверяли, что он мечтает быть «новым Сильвестром». По сути, чётко подыгрывали Пимену. И добились своего. Иван Грозный снял его кандидатуру.

И всё же государь не дал ходу Пимену, в качестве кандидатуры царь назвал игумена Соловецкого монастыря св. Филиппа (Колычева). Он происходил из боярского рода, действительно был подвижником, квалифицированным богословом. Филипп вообще являлся одним из учёнейших людей своего времени — был талантливым физиком, механиком, инженером, хозяйственником. В архиве сохранились десятки его изобретений, которые он внедрял в своём монастыре. Это и гигантские гидротехнические сооружения с хитрыми трубопроводами, когда вода из 52 озёр подавалась к мельницам, приводила в движение меха и молоты кузниц. И механическая сушилка, веялка, и устройство для разминки глины при изготовлении кирпичей, и даже оригинальные устройства, ускоряющие изготовление кваса.
Царь знал о его благочестивой жизни, учёности, о его успехах по благоустройству Соловецких островов. Но был ещё один весомый аргумент в пользу его кандидатуры. Именно то, что вся его деятельность проходила далеко от столицы, от политики, борьбы церковных группировок. В этой борьбе он был заведомо «нейтральным», должен был удовлетворять все стороны, мог объективно разобраться, что же твориться в Церкви.

Но ещё по дороге к Москве против св. Филиппа была организована провокация. Он был всего лишь скромным игуменом, и официально государь пригласил его только для «совета духовного», однако новгородская верхушка уже откуда-то знала, на какой пост его прочат! Собрала и выслала к нему огромную делегацию, которая вывалила ему кучу жалоб и просила ходатайствовать перед царём об отмене опричнины. Интересно, почему такие просьбы и жалобы не передавались новгородской знатью через своего архиепископа Пимена, находившегося в Москве? Почему потребовалось загрузить проезжего игумена? А он-то что? Он был человек доверчивый, искренний. Раз просят — его долг передать.

В столице Пимен и его партия сразу встретили св. Филиппа враждебно. А когда он добросовестно выложил государю всё, что навалили на него новгородцы, тут-то его и попытались подставить. Ну а как же, попался — враг царской политики! Иерархи, близкие к Пимену, оказались вдруг горячими защитниками этой политики, по собственной инициативе обратились к Ивану Васильевичу и «просили царя об утолении его гнева на Филиппа»! Но просчитались, ибо государь никакого гнева на него не держал и на поводу у интриганов не пошёл. Он пригласил игумена пообедать с собой, дружелюбно беседовал. Понял, что честного священнослужителя втягивают в дела, в которых он не сумел разобраться. Разъяснял, зачем нужна опричнина. Филипп отказывался от высокого сана, но Грозный уговорил его ради блага Церкви. Поддержала часть иерархов. А чтобы не возникло больше недоразумений и чтобы Филиппа не впутывали в провокации, царь и митрополит разграничили сферы влияния: Иван Васильевич не вмешивался в церковное управление, а святитель не касается государственных дел.

И не просто договорились, а 20 июля 1566 г. письменно зафиксировали такое разделение в официальной грамоте об избрании Филиппа на митрополичий престол.

В 1568 г. аристократия начала готовить очередной государственный переворот с целью свержения русского царя. Планировалось схватить государя во время боевых действий и выдать Сигизмунду, королю литовскому, а на трон возвести Владимира Андреевича. И действительно, когда царь в октябре направлялся в стан русского воинства, к нему стали поступать настораживающие сведения.

Оказалось, что король литовский гораздо раньше русских, ещё в сентябре, собрал большое войско, но ведёт себя странно — маневрирует вблизи границ, ничего не предпринимая. Что-то ждёт. А от пленных и агентуры узнали, что именно ждёт. Переворота в России! Эти планы подтверждены документально, сохранилась переписка между Сигизмундом и Радзивиллом, где упоминалось: литовцы действительно рассчитывали на выступление оппозиционных бояр. Царь данных документов, конечно же, не читал, но понял: нити заговора в любом случае должны вести к Владимиру Старицкому. Двоюродный брат находился с ним в ставке, Грозный нажал на него, тот перепугался и заложил заговорщиков. Продолжать поход после раскрытия заговора было бы безумием. Иван Васильевич отменил операцию и выехал в Москву.

И надо же, какое «совпадение»! Когда король узнал об отъезде царя, он тоже покинул войска, распустил армию и предоставил отрядам своих воевод действовать самостоятельно. Больших успехов они не достигли. Русские мужики надавали латинянам по зубам, и те разбежались по домам.
Тем временем в Москве шло следствие. Выявляли заговорщиков и воздавали им по их заслугам. Руководителя заговора — Фёдорова — казнили. Тем не менее, полностью комплот выявлен не был. Удалось отсечь только одну из ветвей, основная часть уцелела. И уже вскоре она проявила себя.

Следующая атака была нацелена не на царя, а на митрополита. Святителя Филиппа с самого момента настойчиво пытались поссорить с государем. Ему снова и снова повторяли жалобы на действительные или мнимые беззакония опричников. А Грозному в это же время внушали, что митрополит оппозиционер, вокруг него собираются заговорщики. Использовались разные предлоги. Например, во время одной из служб кто-то из опричников забыл снять тафью. Тафья — маленькая матерчатая шапочка, перенятая у татар. Её носили под шапкой и «настоящим» головным убором не считали. Только Стоглавый собор уточнил, что в тафьях находиться в церкви всё же нельзя. Митрополит заметил нарушение, указал царю. Но опричник успел сдёрнуть тафью, а Ивану Васильевичу тут же «подсказали», что Филипп нарочно нападает на его слуг. Уже позже историки переврали эту сцену — описали, будто сам царь и его свита вошли в церковь в шапках. Именно на этой фальсификации, усугубляя ее, заостряет внимание и фильм Лунгина.

В разных работах, в том числе и в фильме «Царь», приводятся диалоги, где митрополит обличает Грозного, а тот гневается. Достоверными они не являются, поскольку взяты из опусов Таубе и Крузе — ливонские авантюристы, которые никак не могли быть свидетелями этих сцен — им, как иноверцам, запрещалось входить в храмы. На самом деле конфликт развивался иначе, без открытых скандалов. Басмановы и группировка Пимена сумели втянуть в интриги царского духовника Евстафия, и он начал «непрестанно явно и тайно носить речи непотребные» на Филиппа. А капля, как известно, и камень точит. Вольно или невольно Иван Грозный охладевал к митрополиту. Сеялись семена подозрений. Тем не менее, спровоцировать разрыв между царём и митрополитом крамольникам не удавалось. Государь соблюдал изначальную договорённость, в дела Церкви не вмешивался. А принимать наветы за чистую монету не спешил — он же знал, что группа иерархов ведёт игру в пользу Пимена.
Но и св. Филиппа, несмотря на все усилия, оппозиция не смогла сделать противником царя. Когда раскрылся заговор Фёдорова, митрополит выступил в поддержку политики Ивана Грозного, публично обличал епископов, которые сочувствовали изменникам, хотя делать это было опасно. Как свергнуть царя, если первосвятитель осудит переворот, обратиться к пастве? Ну а подхлестнуло злоумышленников ещё одно обстоятельство. Св. Филипп обнаружил, что в церкви сохранилась ересь, начал собственное расследование. И это было ещё опаснее — позже открылось, что к еретикам принадлежал ни кто иной, как Пимен.

Чтобы не допустить разоблачения, требовались экстренные меры, и крамольники предпринимали их. Обвинили в ереси самого св. Филиппа, а заодно и в измене. Но царь не поверил, потребовал доказательств. Добыть их оказалось делом техники. Враги митрополита быстренько организовали «совместную» комиссию. От духовенства поехали в Соловецкий монастырь Пафнутий Суздальский, архимандрит Феодосий, а от опричных спецслужб Басмановы послали с ними князя Тёмкина-Ростовского. Комиссия с задачей легко справилась. Набрала 10 монахов, недовольных прежним настоятелем или подкупленных, игумена Паисия, которому пообещали сан епископа.
Создали Освящённый Собор. Для его подготовки Пимен три месяца провёл в Москве. Филиппа судила не светская власть, а церковная. Конечно, царь мог бы взять его под покровительство. Но не взял. Он же сам обязался не вмешиваться в церковные дела. Хотя, наверное, сыграло свою роль другое — долгое наушничество и клевета. Если митрополит и в самом деле оппозиционер, враждебно относится к царю, с какой стати его выгораживать? Однако и судить его Иван Грозный не стал и в заседаниях не участвовал.

Главными обвинителями св. Филиппа были те же Пимен Новгородский, Филофей Рязанский, Пафнутий Суздальский. Свидетели выложили то, что от них требовалось, и Собор постановил низложить митрополита. А Басмановы попытались оформить это как можно унизительнее — публично, в Успенском соборе, во время праздничной службы зачли какие-то «ложные книги», сорвали облачение святителя, гнали его мётлами и увезли в темницу Богоявленского монастыря.

Впоследствии была придумана сплетня, будто царь в гневе казнил всех Колычевых, а заключённому послал отрубленную голову его любимого брата Михаила, что и продемонстрировано в фильме. Но это уже вообще голословная ложь! Двое Колычевых даже остались в ближайшем окружении государя, в опричной Думе.

А брат Михаил "с отрубленной головой" жил ещё 3 года и умер своей смертью.