Бердяев об изменчивости характера русского народа

 

Сегодня, на рубеже столетий, достаточно очевиден факт тотального кризиса, в который вступила современная Россия. Разрушительные процессы, происходящие в общественно-политической, экономической и особенно духовной сферах жизни нашего отечества, достигли своей предельной точки. Русский народ оказался перед лицом реальной угрозы утраты национального самосознания, духовной и культурной самобытности. Одна из главных причин этого мировоззренческий и идеологический "вакуум", который образовался в постсоветском "пространстве" российской истории. Сегодня этот "вакуум" активно заполняется эклектичным и чуждым национальному духу содержанием, что самым негативным образом сказывается на воспитании и образовании российской молодёжи. Мифология массового потребительства, эгоизма, космополитизма и развлечений, агрессивно насаждаемая СМИ, разрушает духовный мир личности, делает её послушной марионеткой в грязных политических играх международных и отечественных олигархов.

На наш взгляд, серьёзнейшим противоядием данной тенденции может служить отечественная философско-историческая мысль, ориентированная на коренные, субстанциальные цели и ценности национального духа. Именно она показывает истинные задачи России в мировой истории, выражает духовный смысл культурного творчества русского народа. В силу того, что главной категорией отечественной историософии является русская идея, то именно в её адекватной интерпретации содержится "логический ключ" к пониманию целого ряда духовных проблем современной России. Решение указанной задачи предполагает анализ исторической эволюции философии русской идеи Н.Бердяева в противопоставлении, что и составляет содержание настоящей главы.

Наиболее последовательное и всестороннее осмысление нашей проблемы, в сравнении с предшествующими мыслителями, мы находим в работах русского философа всеединства В. Соловьева. Соловьёв первый в отечественной литературе посвятил этому вопросу специальную и достаточно обширную статью, которую так и назвал "Русская идея". Данная статья положила начало этапу рефлексии над темой исторической судьбы России. Философ полагал, что субъектом исторического процесса является всё человечество, как единый соборный организм, отдельные части которого - нации и народы, выполняют свои особые цели. Эти цели подчинены определенным духовно-историческим силам. В одной из своих ранних статей, он, рассматривая противостояние христианского Запада и мусульманского Востока (в основании которых лежат начала множественности и единства), пришел к выводу, что необходимо должна быть и третья - объединяющая сила, которая даст положительное значение двум первым, освободит их от односторонности, примирит "единство высшего начала со свободной множественностью частных форм и элементов". Соловьев был твердо убежден, что роль этой третьей силы принадлежит славянскому миру и, в первую очередь, России, как его главе. По Соловьёву, именно русскому народу предстоит стать объединяющим началом двух миров Востока и Запада. Таково его (русского народа) всемирно историческое предназначение, такова данная ему цель. "От народа - носителя третьей божественной силы,- пишет Соловьев,- требуется только свобода от всякой ограниченности и односторонности… требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с ее мелкими интересами, всецелая вера в положительную действительность высшего мира и покорное к нему отношение. А эти свойства, несомненно, принадлежат племенному характеру Славянства, в особенности же национальному характеру русского народа". После Соловьева, пожалуй, никто не разрабатывал с такой последовательностью и обстоятельностью философию русской идеи, как Н.Бердяев. Его работы стали классикой по данной проблеме нашей философии. Они подвели своеобразный итог исследований, осуществлённых русскими мыслителями в течение 1-й половины XX века. Заслуга Бердяева в том, что ему удалось во многом завершить универсалистскую традицию истолкования русской идеи, начатую Чаадаевым, Достоевским и Соловьевым. В соответствующих книгах и статьях Бердяева, по верному замечанию В. Зеньковского, удачно синтезируются многие мотивы, которыми жило русское историософское сознание. Всю свою творческую жизнь Бердяев пытался постичь внутреннюю закономерность отечественной истории, понять смысл русской идеи. Последнюю, как и Соловьев, он считал началом трансцендентного, ноуменального порядка. По словам Бердяева, его интересовал не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько то, "что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея". Несомненно, что главной особенностью и внутренним принципом русской идеи Бердяев всегда считал христианский универсализм. "Идет процесс мирового объединения, более широкого, чем европейское... дух вселенскости должен пробудиться у христианских народов, должна обнаружиться воля к свободному универсализму",- подчеркивал мыслитель в своей работе "Новое средневековье". Русский народ, как народ наиболее вселенский и всечеловеческий по своему духу, должен, по мнению Бердяева, осуществить универсальный синтез новой истории, положив тем самым начало "новому средневековью". "Русская религиозная идея,- пишет он в одной из статей,- по существу своему есть идея вселенская и всечеловеческая, она обращена в мировую ширь… Русская религиозная идея связана с объединением Востока и Запада в единый христианский духовный мир… Христианство вступает в возраст, когда подобно средневековью должен образоваться единый духовный космос, единое духовное человечество". Мистическое призвание России, в понимании Бердяева, заключается в создании вселенской религиозной общественности. Именно ей предстоит реализовать общечеловеческое единство, в котором религиозное созерцание будет сочетаться с активным творческим началом, а достижения материальной цивилизации соединятся с глубочайшей духовностью Церковной жизни. Россия в единстве с другими народами "сможет соединить восточное созерцание божества и охранение божественной святыни Православия с западной человеческой активностью и исторической динамикой культуры".

По Бердяеву, универсальность России обусловлена синтетической природой ее национального духа, разрешающего в себе антиномизм социально-исторической жизни. Русский народ совмещает в себе полярные противоположности. Он с одинаковым основанием может считаться: 1) государственно-деспотическим и одновременно безгосударственным, анархически-свободным; 2) самым националистическим и наиболее всечеловеческим, всемирным; 3) бесконечно свободным и вместе с тем подчиненным рабской необходимости. Русский дух изначально устремлен к абсолютному во всех вопросах своей жизни. "Абсолютизм" составляет его существенную особенность. Отсюда и отсутствие "срединного" начала в культуре: одновременное существование величайшей святости и жуткой низости, "Руси Святой" и "Руси звериной". Этот абсолютизм определяет эсхатологичность России и ее национальной идеи. Как и многие русские историософы, Бердяев полагал, что характер русского народа эсхатологичен по своей конечной цели. "Русские,- подчеркивает он,- апокалиптики или нигилисты… Русский народ по метафизической своей природе и по своему призванию в мире есть народ конца… У русских всегда есть устремленность к чему-то бесконечному, жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремленность принадлежит к структуре русской души".

Помимо эсхатологизма в учении Бердяева присутствует и провиденциально-мессианское начало. В связи с этим необходимо специально остановиться на отношении философа к этой проблеме. Бердяев решительно не приемлет чисто абстрактный, отрицательный мессианизм, образчик которого видит в еврейском мессианизме с его национальной гордыней и чувством исключительности. В то же время, Бердяев обосновывает необходимость положительного, конкретного мессианизма, отождествляя его с миссианизмом, т.е. принципом миссии, отведённой каждому народу Провидением. "В христианском мире,- пишет он,- возможен пророческий мессианизм, сознание исключительно религиозного призвания какого-нибудь народа, возможна вера, что через этот народ будет сказано миру слово нового откровения… Христианское мессианское сознание не может быть утверждением того, что один лишь русский народ имеет великое религиозное призвание, что он один христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского дела, а все остальные народы низшие, не христианские и лишены религиозного призвания… Христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказал его уже мир латинский и мир германский…(курсив наш - П.Б.). В христианской истории нет одного избранного народа божьего, но разные народы в разное время собираются для великой миссии, для откровений духа". Данная Бердяевым оценка мессианизма верно определяет место этого принципа в учении о русской идее. Мессианизм, понятый в духе миссионизма, действительно занимает важное место в национальном духе России, является необходимой его особенностью. Но при этом не следует забывать следующее. Никакая серьёзная философия истории не может игнорировать принцип телеологии. А ведь с точки зрения этого принципа каждый народ осуществляет в истории отведённую ему цель, т.е. осуществляет свою миссию. Пожалуй, наиболее яркое выражение подобного рода миссионизм имеет место в исторической концепции Гегеля, где мировой дух самодержавно распоряжается судьбами отдельных индивидов и целых народов, заставляя их выполнять свои цели, т.е., иначе говоря, определяет их миссию. В этом смысле любая национальная идея, особенно народов всемирно - исторического значения, будь то - эллинская, римская, византийская или германская, может быть названа мессианской. Но тут, как видим, различие между понятиями становится чисто терминологическим. Мессионизм оказывается миссионизмом, т.е. телеологией. А последняя отнюдь не связана с теми или иными национально - психологическими комплексами в виде гордыни, чувства превосходства и исключительности и т. д. Объективная цель сама по себе находится вне всяких оценок. И лишь когда она осознаётся в качестве миссии, она обретает ценностную окраску, вызывает чувство гордыни или, напротив, смирения и т. д.

То же самое можно сказать и относительно бердяевского истолкования принципа провиденциализма. Концепция Н. Бердяева как раз и отличается тем, что в ней оценочный момент, национальные и индивидуальные мотивы и страсти не заглушают голос трезвого мыслителя, для которого истина в системе его идеалов занимает первое место.

И все-таки в теории Бердяева противоречия русской идеи ещё не находят своего разрешения, снятия. В его творчестве, справедливо утверждает В.Зеньковский, с чрезвычайной яркостью ставится сама задача синтеза, но и он останавливается перед лицом глубоких антиномий в самом русском духе, в русской жизни. Причина этого кроется, на наш взгляд, в общем рассудочно-отвлеченном характере метафизики всеединства, к которой Бердяев всецело принадлежал. Аналитический дух его мысли сумел извлечь из интуитивно данной русской идеи элементы её логического ядра. Но они ещё исследуются им в обособлении друг от друга, не составляя системно-структурного целого. Помимо этого у Бердяева логические моменты русской идеи ставятся выше её духовно-мифологического содержания (т.е. принципов Софии, Св. Руси, Москвы, Третьего Рима), другими словами, категориально-всеобщее довлеет над интуитивно-особенным.

И, наконец, у Бердяева мы не находим четко сформулированного понятия русской идеи, а без дефиниции его логические границы остаются зыбкими, расплывчатыми.

Вместо этого мыслитель в качестве всеобщей определённости берёт те или иные особенные её моменты, а именно: в одних случаях - универсализм, в других - эсхатологизм, в третьих - провиденциализм или мессианизм. Но на почве абстрактной рефлексии указанная задача ещё не могла получить своё разрешение.

Для этого требовалось новое направление мысли, её диалектическое движение к исходной интуитивно-мифической ступени. Только при таком повороте мышления русская идея могла достигнуть ступени самосознания, осознать себя в форме понятия, содержание которого, как было показано нами ранее, составляет принцип соборности. Именно соборность и есть диалектическое ядро, корень всех антиномий социально-исторической жизни России, органическое единство основных особенностей ее национального духа. Определение русской идеи, как идеи соборности, предполагает слияние её православно-мифологических с логическими характеристиками, что могло быть достигнуто лишь на третьем спекулятивном этапе развития национальной мысли. Добавим, что в рамках того же периода "всеединства", помимо Бердяева, достаточно близко подошли к осознанию соборности в качестве понятия русской идеи В. Иванов, П. Флоренский и С. Булгаков. Однако итоговой дефиниции не дают и они.

Каковы же, по Бердяеву, характерные черты русского народного типа? Главная черта, на которую он ссылался во многих своих работах, - нигилизм или апокалиптичность. В «Миросозерцании Достоевского», в частности, Бердяев писал: «Русские люди, когда они наиболее выражают своеобразные черты своего народа, - апокалиптики или нигилисты. Это значит, что они не могут пребывать в середине душевной жизни, в середине культуры, что дух их устремлен к конечному и предельному. Это - два полюса: положительный и отрицательный, выражающие одну и ту же устремленность к концу... Русский душевный строй - самый трудный для творчества культуры, для исторического пути народа. Народ с такой душой вряд ли может быть счастлив в своей истории». Если рассматривать эту характеристику Бердяева лишь как самую общую тенденцию, - с ним можно согласиться. Во всяком случае, как уже говорилось выше, история русской мысли дает именно такие примеры религиозного или антирелигиозного «радикализма», да и сам Бердяев вполне подходит под эту, предложенную им самим, схему. Но с выводом Бердяева о том, что такой «радикализм» враждебен всякой культуре, - согласиться трудно. «Для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всем относительном и среднем. А история культуры и общественности вся ведь в среднем и относительном...», - таково заключение философа, которое он повторял на разные в лады во многих своих работах. В то же время, он сам не раз подчеркивал, что культура является «неотвратимым путем» человека и человечества, потому что только через нее возможен выход из тупика цивилизации, переход к религиозному преображению мира. Позиция Бердяева противоречива: если Россия не способна к творчеству культуры, то в чем же может состоять ее «особая роль» в грядущем? Тезис Бердяева о неспособности к культурному творчеству отчасти опровергается и историей России, - ее культурой, прежде всего. Сам философ называл, например, русскую литературу 19 века «великой», считал, что она входит в лучшее, что было создано человечеством. Но разве создание великой литературы - не творчество культуры? Или это означает, что русская литература не народна? Вряд ли. Скорее, Бердяев ошибался в своих выводах. Возможно, правильнее было бы сказать, что России с трудом дается не культура, а цивилизация, и все наши мечты об удобном быте и материальном комфорте так и останутся мечтами. Впрочем, многие философы самых разных направлений (например, Г.Плеханов, С.Булгаков) замечали тот факт, что в истории недостаток материальной устроенности (то есть, в терминах Бердяева, нехватка цивилизации) зачастую способствовал расцвету духовной культуры. В качестве примера обычно вспоминали время немецкого просвещения, когда великая поэзия, музыка, философия создавались в европейской провинции, разделенной на сотни крохотных княжеств, и до сильной Германии было еще очень далеко, или эпоху раннего итальянского Ренессанса, когда Италию раздирали на части иноземные завоеватели и собственные властители. Может быть, в этот ряд можно поставить и Россию? Во всяком случае, российская неприспособленность к цивилизации очень хорошо вписывается в бердяевскую концепцию «нового средневековья»: по мысли философа новые средние века будут отличаться аскетичностью, гораздо меньшим «комфортом для плоти», ограничением материальных потребностей человечества: «придется перейти к более упрощенной и элементарной материальной культуре и более сложной духовной культуре», - писал Бердяев. И ниже: «Жизнь станет более суровой и бедной, блеска новой истории более не будет».

В «Судьбе России» и в «Русской идее», определяя русский национальный тип, Бердяев привел и другие характеристики. В частности, он считал, что русский народ - самый анархический, но - одновременно - и самый державный, государственный народ в истории: «...может поражать противоречие между русской анархичностью и любовью к вольности и русской покорностью к государству, согласием народа служить образованию огромной империи». И здесь тоже возникают вопросы. Дело в том, что Бердяев отчасти изменил своему принципу антиномичности: с его точки зрения, анархизм перевешивает державность в характере русского народа, мыслитель даже называл его «народом анархическим по основной своей устремленности», послушание же государственной власти связано лишь с колоссальным терпением и покорностью. Русские люди, по мнению Бердяева, очень остро чувствуют зло и грех любой государственной власти. С таким выводом не были согласны многие. Например, Н.Полторацкий рассуждал так: «В нашей истории действительно были явления анархического порядка, но если бы склонность к анархии была основной чертой русского народа, то, очевидно, у этого народа не было бы великого государства и не было бы почти тысячелетней истории. Кроме того, если даже признать, что у русских есть склонность к анархизму, это не значит, что подобную черту нужно возводить в достоинство и ее культивировать, как это делает Бердяев. Скорее, такую склонность следовало бы признать «великим злом» и всячески с этим злом бороться, как это делал хотя бы Константин Леонтьев». Противоположную точку зрения высказывал и С.Л.Франк, писавший (отнюдь не споря с Бердяевым, а совсем по другому поводу): «Из всех достижений западно-европейской культуры Россия издавна обрела только одно - сильную государственную власть, которая первоначально выросла в ней не из процесса секуляризации и не в борьбе с теократией, а из самых недр православной веры». Бердяев, воспевая анархизм как идеал свободной гармонии и даже как победу Царства Божьего над царством Кесаря, тоже, как и Полторацкий, апеллировал к истории русской мысли. Он убеждал читателя, что вся русская литература, как и вся русская интеллигенция 19 века, исповедовали безгосударственный идеал. Он называл имена К.Аксакова, А.Хомякова, М.Бакунина, Л.Толстого и даже Ф.Достоевского, почему-то и его, причислив к анархистам, оговорившись, правда, что Достоевский и сам не совсем понимал, что он анархист. «Русский пафос свободы был скорее связан с принципиальным анархизмом, чем с либерализмом», - был убежден Бердяев. Из всей истории русской мысли 19 века он вспомнил лишь одного представителя либерализма - Б.Чичерина, тут же противопоставив его взгляды «русской идее», дав понять, что Чичерин - абсолютно ненационален.

Еще одна характерная черта русского характера, считал Бердяев, - эсхатологичность, устремленность к концу, неудовлетворенность реальным земным положением дел. С этим тезисом Бердяева тоже были не согласны многие; известный эмигрантский историк А.А.Кизеветтер, например, писал: «...Н.А.Бердяев хочет изобразить русский народ народом-незадачником в области строительства земной общественности; народом, дух которого всецело устремлен к «концу вещей», к «абсолютным духовным ценностям потустороннего бытия» и совершенно неспособен к созиданию относительных ценностей земной культуры; народом, не умеющим жить, а умеющим лишь грезить о том, как лучше помереть; не могущим создать ничего общественно ценного..., - тогда Н.А.Бердяеву нельзя не поставить на вид того, что с такой характеристикой можно согласиться лишь в том случае, если мы зачеркнем всю историю русского народа и закроем глаза на всю громадную созидательную культурную работу, этим народом в течение его истории совершенную». Трудно отрицать тот факт, что, в отличие от позиции Бердяева, не подкрепленной ничем, кроме его интуиции, точку зрения Кизеветтера и других критиков можно обосновать реальными фактами российской истории - колонизацией русского севера или Сибири, например, которая уж никак не вяжется с эсхатологической устремленностью народа.

Малодоказательны и остальные характеристики русского характера, которые давал Бердяев, - о перевешивании женского начала над мужским в русской душе (здесь явно сказалось влияние на него В.Розанова, хотя и без розановской аргументации), о пристрастии к социализму и др. Россия описывалась Бердяевым как этнос, принципиально не способный к уравновешенному историческому и культурному строительству. Яркие, афористичные строки Бердяева захватывают читателя, заставляют невольно соглашаться с автором, удивляться его проницательности. Но обаяние мысли Бердяева довольно скоро рассеивается при попытке проверить его выводы «на прочность»: оказывается, Бердяев говорит правду, но не всю, а полуправда зачастую бывает очень далека от реального положения дел. В «русскую идею» Бердяева не помещалось пол-России. В целом, позиция Бердяева не была свободна от неосознанной тенденциозности: он находил в характере русского народа именно те черты, которые были присущи его собственной философии, поэтому выводы о предназначении России, которые он делал, выглядели выражением укоренившихся в национальной почве особенностей.

Видимо, такой отрезвляющий взгляд на Россию вполне оправдан, и «предпоследняя» необходимость принятия выработанных западно-европейской цивилизацией ценностей очевидна. Слишком часто мы принимали свою отсталость за превосходство, верили романтической идее о преимуществе неразвитости, считали, что сможем учиться лишь на чужих ошибках и «перепрыгнуть» через западный опыт. Прежде всего, Россия нуждается в западной прививке здорового индивидуализма. К сожалению, груз личной судьбы и ответственности мало знаком русским людям, исторически воспитанным в духе безличного коллективизма, - вечевого ли, общинного, религиозного или коммунистического. Ведение дел, которое совершалось в России испокон веков, по выражению К.Д.Кавелина, «как-то совершенно неопределенно сообща», ощущение себя «маленьким человеком», от которого ничего не зависит, желание «быть, как все», жить «на миру», где и смерть красна, - все это достаточно типичные проявления поглощения личности коллективом, свойственные для русских. Лишь преодолев безличность российского бытия, можно говорить об особом историческом пути России, ее призвании.

Итак, слово произнесено: Россия имеет призвание. Но только ли Россия? Разумеется, нет. Свои «миссии» имеют Германия, Франция, Англия, - у всех народов есть свое историческое «задание». Бердяев был абсолютно свободен от национализма (поэтому обвинения со стороны Федотова, Полторацкого в национализме, якобы проявившемся в последних бердяевских книгах, кажутся особенно неожиданными и необоснованными). У Бердяева можно найти немало строк, отвергающих и осуждающих национализм. Он четко разводил понятия «патриотизм» и «национализм» (в отличие, скажем, от И.Ильина), считая, что, если патриотизм - естественное чувство любви человека к родине, то национализм - это форма рабства человека, проявление эгоизма. «...Эгоизм национальный столь же предосудителен с христианской точки зрения, как и эгоизм личный. Обыкновенно думают, что эгоизм национальный есть нравственный долг личности... Это есть самый замечательный результат объективации. Когда самое дурное для человека переносится на коллективные реальности..., то оно становится хорошим и даже превращается в долг. Эгоизм, корысть, самомнение, гордость, воля к могуществу, ненависть к другим, насилие - все делается добродетелью, когда переносится с личности на национальное целое. Для нации все дозволено, во имя ее можно совершать преступления с человеческой точки зрения... Национализм есть уже потенциальная война».

Бердяев считал, что ХХ столетие требует общечеловеческой интерпретации национального, то есть определения мирового призвания каждой национальности, соединения национального сознания с сознанием универсальным. Но Бердяев не отрицал национальный мессианизм, как предчувствие народа, что он избран, осуществить божественный замысел, что он является народом-мессией. Для Бердяева таким народом, через который миру будет дано новое откровение, был, разумеется, народ русский. Начиная со своего сборника «Судьба России» он прогнозировал мессианскую роль России в мировом историческом процессе. Он искренне верил в то, что «христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказал его уже мир латинский и германский... Славянская раса идет на смену другим расам, уже сыгравшим свою роль, уже склоняющимся к упадку; это - раса будущего». Бердяев видел источник мессианских идей в сознании древнееврейского народа, но очевидно, что и русскому народу пришлось не раз испытать мессианские ожидания. Это проявлялось по-разному: и в идее Москвы - «третьего Рима», когда Русь, а позднее Россия ощутила себя единственным прибежищем истинной веры, и в концепции России - «слабого звена в цепи капитализма», когда из пламени русской революции ожидалось возгорание мирового революционного пожара... По сути, выводя любой национальный мессианизм из древнееврейского, Бердяев сам косвенно указывал на тот факт, что христианство преодолевает подобные взгляды, что они типичны лишь для ветхозаветного образа мысли, противоречат новозаветному универсализму. С точки зрения христианства оправдан не мессианизм, а миссионизм - признание того факта, что у каждого народа свое служение, своя миссия, свое призвание. «Идите и научите все народы, крестя их во имя Отца, сына и Святого Духа» (Матф., ХХVIII, 19, 20), - таков дух Нового Завета. Но Бердяев не замечал противоречия в своих рассуждениях, создавая единственный в своем роде ненационалистический национальный мессианизм.

В современном ему мире Бердяев видел две наиболее ярко выраженные национальные мессианские идеи - русскую и германскую. Он не был свободен от славянофильских иллюзий, что «русское» является синонимом истинно христианского, когда писал: «В современном мире столкнулись две мессианские идеи - русская и германская. Русская идея в чистом ее виде есть идея осуществления правды, братства людей и народов. Она наследует идею, заложенную у пророков, в вечной истине христианства, у некоторых учителей Церкви, особенно восточных, в исканиях правды русским народом. Германская идея есть идея господства избранной расы, расы господ над другими расами и народами, признанными низшими». Несмотря на момент истины, заложенный в подобной характеристике (через некоторое время подтвержденный второй мировой войной), невольно вспоминаются слова Соловьева о том, что национальная идея состоит не в том, что народ сам думает о себе во времени, а в том, что думает о нем Бог в вечности. Вряд ли лишь русские взыщут религиозной правды, вряд ли истина (христианство) состоит в особом национальном способе ее усвоения. Е.Н.Трубецкой с полным основанием критиковал мессианские идеи Бердяева, обращаясь к новозаветным текстам и напоминая ему слова апостола Павла о том, что человечество - как дерево, у которого корнем является христианство, а отдельные народности - лишь ветвями: если корень свят, то и ветви питаются его соком, и ни одна из них не может превозноситься, ибо не она - корень дерева. Для него было очевидно, что «с точки зрения этого органического понимания взаимных отношений мессианского и народного ясно обнаруживается ложь всяческого национального мессианизма... А смягченный мессианизм, утверждающий особую к нам близость русского Христа, превращается в явно фантастическое суждение, будто на всенародном древе жизни отдельная ветвь нам ближе корня». Для Бердяева, который был человеком верующим, но не «воцерковленным», склонявшимся к религиозному модернизму, такая аргументация с помощью евангельских текстов не была достаточно убедительной.

С одной стороны, Бердяев всячески отвергал националистическую «атомизацию» и разобщение человечества, говорил об универсализме христианства, а с другой - искренне верил в то, что именно Россия, будучи Востоко-Западом, объединит человечество, именно ей принадлежит особое место в грядущем религиозном преображении истории: «То, что совершается в России, отзывается на всех странах и народах. Никогда еще не было такого соприкосновения мира Запада и мира Востока, которые долго жили изолированно. Культура перестает быть европейской, она становится всемирной. Европа принуждена будет отказаться от того, чтобы быть монополистом культуры. Россия, стоящая в центре Востока и Запада, хотя страшным и катастрофическим путем, получает все более ощутительное мировое значение, становится в центре мирового внимания... Русский народ из всех народов мира наиболее всечеловеческий, вселенский по своему духу, это принадлежит строению национального духа. И призванием русского народа должно быть дело мирового объединения, образование единого христианского духовного космоса».

Бердяев страстно верил в великую возрожденную Россию, в ее историческое призвание, «особый путь». Россия оказалась как бы на острие исторического процесса, причем после свершившейся в ней революции «русская идея» приобрела всемирное звучание как опыт изживания тоталитаризма и перехода в «новое средневековье». Бердяев выделял шесть основных этапов мировой истории. Первый - античный, когда человек был погружен в недра природной необходимости. Второй этап он связывал с судьбой еврейского народа, его мессианским сознанием, благодаря которому на место статичного понимания мира, свойственного античности, появился исторический подход к действительности. Третий этап - преодоление двух предшествующих христианством, внесшим в человеческое сознание идею эсхатологии. Четвертый - эпоха Возрождения, когда зародился гуманизм и началось отпадение человека от Бога. Реакцией на это стала Реформация - пятый этап, когда, в противовес ренессансному духу, самостоятельность человека отрицалась и провозглашалась полная его зависимость от божественного провидения. Шестой же этап, по мысли Бердяева, был связан с социализмом, с попыткой осуществления царства Божия на земле. Волею судеб Россия, не пережившая некоторых исторических этапов, оказалась своеобразным опытным полигоном для всего человечества в осуществлении тоталитарно-социалистической идеи. Но российский социализм, по мнению Бердяева, стал и знаком перехода к «новому средневековью»; на это указывали такие признаки советской России, как построение общества на основе марксистской идеологии (которую философ однозначно оценивал как религиозное верование со всеми присущими ему атрибутами), насаждаемый интернационализм, направленный к преодолению национальной замкнутости («в этом смысле коммунистический интернационализм есть уже явление нового средневековья», - писал Бердяев) и т.п. Таким образом, Россия первой из европейских стран оказалась на пути к «новым средним векам», седьмому ожидаемому этапу человеческой истории.

Этот этап, по мысли Бердяева, должен стать временем религиозно-социального синтеза. И здесь проявилась еще одна особенность социальной философии Бердяева: увлекшись марксизмом в молодости, он всю жизнь, даже отказавшись от марксистских схем, испытывал симпатии к социалистическим идеям. Тяга Бердяева к социализму удивительна, так как пафос всей его философии - в доказательстве безусловного приоритета личности над обществом, государством. Недаром сам он предпочитал называть свои философские взгляды персонализмом. С его точки зрения, личность, являясь внешне частью различных социальных организаций, объединений, общностей - будь то семья, партия, конфессия, класс, нация или государство, - на самом деле, включает в себя все эти общности, поскольку «мы» может существовать лишь в «я». «Общество есть бесконечно большая сила, чем личность, - писал Бердяев. - Но количеством, числом и силой не решается вопрос о ценности. Изнутри, экзистенциально, из духа все переворачивается. Не личность есть часть общества, а общество есть часть личности, одно из ее качественных содержаний на путях ее реализации. Личность есть большой круг, а общество есть малый круг. Личность лишь частично принадлежит обществу... В личности есть глубина, которая совсем непроницаема для общества. Духовная жизнь личности не принадлежит обществу и не определяется обществом». Вместе с тем, в результате объективации, застывшие общественные институты подавляют личность. Поэтому Бердяев буквально объявил войну тирании государства и класса, формальным формам брака, в которых угашается любовь, Церкви как социальному институту, заменяющему Церковь как духовный союз и т.д., то есть он не принимал «общественного» как такового.

Казалось бы, такой персонализм не совместим с социализмом, предполагающим культ коллективизма и общественности. Но Бердяев иначе трактует социализм. Г.П.Федотов метко заметил, что «борясь с социальностью, Бердяев всю жизнь оставался социалистом». Он отождествлял социализм со стремлением к социальной справедливости (и здесь он был не одинок, такому видению социализма Федотов и сам не был чужд). Здесь, несомненно, сказался и тот факт, что Бердяев никогда не мог принять апологетики капитализма и западной буржуазности, поэтому в рамках привычной для того времени дилеммы «капитализм или социализм», предпочтение отдавал социализму. Если «буржуазность» он отвергал безоговорочно, то в социализме видел хотя бы «относительную правду». Впрочем, видел он и «абсолютную неправду» того социализма, о котором мечтали социалисты и коммунисты разных стран. Такой социализм, с точки зрения Бердяева, не выводит за пределы современного типа общественного устройства, он есть «последняя справедливость» людей в их усилии устроиться в мире, проникнутом духом буржуазности. Именно поэтому этот социализм не разрешит трагический конфликт личности и общества. Подлинный социализм для Бердяева - движение за освобождение личности, а не угнетенного класса. Он предложил свою, персоналистическую, версию социализма, которую роднило с марксистским социализмом лишь одно - принципиальная антибуржуазность. («Буржуа» всегда было для Бердяева словом, несущим явное отрицательное значение.) Надо сказать, что подобная трактовка социализма Бердяевым оказала явное влияние на позицию Э.Мунье, который тоже в качестве «адекватного» типа общества предлагал «персоналистско-коммунитарное» общество, идущее на смену обществу буржуазному, но и отличающемуся как от тоталитарных общественных форм, так и от «вялого», бюрократического социализма.