Глава II. Состояние флотов – и преимущественно французского – в 1793 году

 

Для того чтобы опыт прошлого можно было с пользой применить к делу в будущем, уместно предпослать описанию военных действий или исследованию влияния морского фактора на военные и политические события, изучение относительного положения, сил и средств участвовавших в борьбе держав. Поскольку это касается морской силы – взвесить шансы этой борьбы, какими они представлялись из сопоставления сопровождавших ее обстоятельств, и анализировать и указать вероятные причины, вследствие которых ход войны принял известное направление.

 

Прежде всего следует сознаться, что эта задача в данном случае совсем не так проста, как при исследовании большей части других войн. Здесь идет вопрос не только о значении размеров, населения и географического положения страны, численности личного состава флота, грузовместимости коммерческого и сил военного флотов. Нельзя также остановиться здесь преимущественно на рассмотрении влияния большего или меньшего богатства и жизнедеятельности колоний державы, обилия ее надежных и целесообразно расположенных морских баз в различных частях света. Наконец, не стоит здесь на первом месте и вопрос о политике и характере правительств, хотя несомненно верно, что в деятельности французского правительства надо искать главную причину чрезвычайного бедствия и упадка, постигших морскую силу Франции. Правительство не могло справиться с насущными нуждами флота именно потому, что в нем неизбежно отражалось то дикое и грубое развитие идей, которого оно не в силах было сдержать. Моряки военного флота Франции увлекались тем же потоком идей и чувств, какой увлекал и всю нацию. Правительство, бросавшееся из стороны в сторону под ударами волн народного движения, было в одно и то же время и слишком слабо и слишком невежественно по отношению к требованиям морской службы, чтобы побороть те принципы и ослабить те недостатки, которые были пагубны для здоровой жизни флота.

 

Особенно поучительно остановиться на упомянутой фазе революционных волнений Франции, потому что их результат в этой сравнительно малой, но тем не менее в высшей степени важной части государственного организма сказался совсем иначе, чем где бы то ни было. Каковы бы ни были ошибки, насилия, крайности всякого рода, до которых невольно доходило это народное восстание, они были симптомами силы, а не слабости, печальными спутниками движения.

 

Именно неверная оценка всей мощи этого взрыва народных чувств, так долго сдерживавшихся, была причиной ошибочных представлений многих государственных деятелей той эпохи, которые судили о силе и возможном результате рассматриваемого движения по таким признакам, как состояние финансов страны, ее армии, качества выдающихся вождей… Эти признаки служат обыкновенно достаточно точным мерилом прочности государственного организма, но на этот раз они ввели в крайнее заблуждение тех, кто обращал внимание только на них и не принял в расчет мощного импульса, проникшего во все слои нации. Но почему же в таком случае это движение дало такой печальный результат для военного флота? Почему последний был так слаб, не только и не главным образом количественно, но и качественно, – и притом в дни, следовавшие непосредственно за эпохой Людовика XVI, которая отличалась процветанием флота? Почему случилось так, что тот же самый переворот, который выдвинул великолепные армии Наполеона, ослабил до крайности корпорацию военных моряков не только в период неурядиц республики, но и во времена стройной и сильной правительственной организации империи?

 

Непосредственной причиной кризиса было то, что к организации службы совершенно специального характера, обнимающей круг специальных требований и вследствие этого обязывающей тех, на которых возложена забота о ней к специальному знакомству с ними, были приложены теории людей, которые не только были полными невеждами в деле упомянутых требований, по даже и не знали об их существовании. Не имея никакого опыта и вообще никаких познаний касательно условий морской жизни, они были не в состоянии представить себе препятствий на тех путях и в тех приемах, которыми хотели создать свой флот и согласно которым предлагали управлять им. Сказанное относится не только к «диким опытам» первых дней республики. Такой же упрек по справедливости можно сделать и самому великому императору, так как он едва ли имел какое-либо понятие о факторах, обусловливающих военную силу на море. Даже не видно, чтобы он сознавал их хотя настолько, чтобы понять, почему французский военный флот терпел неудачи. Жан Бон С. Андре, управлявший во время революции делами флота и имевший на организацию его неограниченное влияние, говорит: «Пренебрегая, сознательно и по расчету, искусными эволюциями, наши моряки найдут, быть может, более приличным и полезным стараться сваливаться с противником на абордаж в таких схватках, в которых француз всегда был победителем, и таким образом удивить Европу новыми доблестными подвигами». «Мужество и смелость, – говорит капитан Шевалье, – сделались в его глазах единственными качествами, необходимыми для наших офицеров». «Англичане, – сказал Наполеон, – сильно присмиреют, когда Франция будет иметь одного или двух адмиралов, желающих умереть». По поводу этих слов злополучный адмирал Вильнев, на которого обрушилось недовольство императора, заметил с патетической, но смиренной иронией: «Раз Его Величество думает, что от морского офицера для успешного прохождения службы не требуется ничего, кроме смелости и решительности, то мне ничего не остается более желать».

 

Полезно проследить в деталях тот путь, который привел к упадку прекрасную военную организацию, а также изучить последовавшие оттого результаты. Если обстоятельства, при которых начался процесс этого упадка, и были исключительными, то в общем урок не теряет своего значения. Пренебрегать указаниями опыта, отрешаться всецело от традиций прошлого, пересоздавать скорее, чем преобразовывать, смело ступать на новые и неиспытанные пути, закрывать глаза перед возможными затруднениями – такое направление, такая школа существуют во всяком поколении. Иногда эта школа господствует. Вероятно, в настоящее время такая школа достигла необыкновенного развития, чему не следует удивляться, ввиду тех перемен, какие произошли в наши дни в морском оружии. Тем не менее если кампании Цезаря и Ганнибала считаются образцами, достойными изучения и теперь, в эпоху огнестрельного оружия, то было бы нелогично утверждать, что дни парусного флота не дают никаких уроков для дней пара. Нам, во всяком случае, следует обсуждать вопросы дисциплины и организации, степень приспособленности средств к целям. Следует изучать не только возможные для флота задачи, но и те ограничения или препятствия, какими обставлено успешное выполнение этих задач по самой сущности дела, по свойствам стихии, в которой корабль движется, и его двигателя, по степени искусства личного состава в пользовании боевыми средствами корабля и умения считаться с их недостатками.

 

В самом деле, только через всестороннее рассмотрение как возможных задач, так и препятствий, возникающих при их выполнении, в какой бы то ни было отрасли военной деятельности можно прийти к правильным заключениям относительно того, чего следует держаться при выборе людей для этой деятельности с точки зрения их природных способностей, навыков, привычки к размышлению и подготовленности к известному образу действий. Если эти препятствия или затруднения тщательно изучены, то почти без колебаний можно будет ответить на вопрос о том, каковы будут шансы на успех командира, выбранного наудачу, не обучавшегося специально маневрированию и не имеющего иного опыта, кроме дающегося многолетним обычным плаванием в море – против другого, который имеет по крайней мере определенное представление о надлежащем образе действий и профессиональную учебную практику в том маневрировании, какое ведет к достижению рассматриваемой специальной цели.

 

Единственным оружием в эпоху Французской революции была пушка. До холодного оружия или до рукопашного боя если дело иногда и доходило, то только к концу сражения. Однако, говоря о пушке, никоим образом не следует отделять ее от орудийной платформы, употребляя это слово не только в его узком техническом значении, но подразумевая под ним и весь корабль, который несет пушку в бою. От искусного управления им зависит занятие сражавшимися положения, наивыгоднейшего по отношению к действию артиллерии и наиопаснейшего для противника. Это управление – дело командира, но когда цель его достигается, то на сцену выступает искусство артиллериста в производстве стрельбы с быстротою и меткостью, несмотря на препятствия, представляющиеся в волнении моря, в быстрой перемене места неприятелем, в трудности прицеливания через узкие порты. Таким образом, искусство моряка-воина и искусство профессионального артиллериста, пушка и корабль, орудие и платформа дополняют друг друга. Корабль и его орудия вместе составляют одно оружие, движущуюся батарею, которая требует быстрого и точного управления во всех ее частях. Это управление осуществляется живым организмом, связанным в одно целое зависимостью всех частей от головы и, таким образом, действующим по общему побуждению, разделяющим общие традиции и живущим общей жизнью.

 

Было бы легкомысленно утверждать, что все это легко было видеть… Легко – но только людям, занимавшимся военно-морской профессией, и совсем не легко для людей чуждых ей, способных игнорировать затруднения, в которых они не имели опыта и о которых не имели даже представления. Не один только Жан Бон С. Андре питал презрение к искусным маневрам, хотя он один был необыкновенно откровенен в его выражении. Но вышеупомянутые затруднения тем не менее существовали. Нет командира корабля без артиллериста и нет артиллериста без командира, оба должны пройти через специальное обучение своему делу. Нельзя ожидать, чтобы человек, взятый прямо с коммерческого судна, которое обыкновенно не имеет иного отношения к другим судам, кроме уступки им дороги при встрече в море, оказался способным сразу искусно маневрировать в схватке с противником, старающимся энергично нанести ему вред. Или требовать, чтобы такой человек был готовым сразу перейти от командования горстью людей, завербованных на корабль для короткого крейсерства, к управлению многочисленным личным составом, который он должен одушевлять общей идеей, обучать действовать для общей цели и подчинять суровой дисциплине, чуждой ему самому по привычкам, приобретенным им в его предшествующей деятельности. Ярмо военной службы ложится тяжело только на тех, которые не всегда носят его. Приспособленность офицера военного флота к службе обусловливалась всегда его способностью исполнять свои обязанности хорошо потому, что они слились с его «я» настолько, что сделались его второй натурой.

 

Все это безусловно верно по отношению к одиночному кораблю в бою. Что же сказать о соединенной силе большого числа орудий, составлявших артиллерию, быть может, двадцати пяти или даже тридцати больших кораблей, которые, несмотря на различие качеств, должны были тем не менее держаться вместе, в определенном строе, и темной ночью, и в дурную погоду, и особенно – перед неприятелем. Им необходимо совершать эволюции для сосредоточенного нападения на какую-либо часть флота противника или для отражения атаки его удачно задуманными и хорошо исполненными маневрами, считаться с потерей парусов или мачт, или принимать меры против нарушения строя от внезапных перемен ветра и других случайностей в море… Взвесив все эти условия, даже не имеющий опыта человек поймет, что удовлетворительно действовать в такой обстановке может только личный состав, обладающий и специальными способностями, и специальной подготовкой. Эти требования так серьезны, что если они и удовлетворялись когда-либо в совершенной мере, то очень редко даже и в наилучше организованных флотах мира.

 

Однако французское Национальное собрание закрыло глаза на эти требования, и не потому, что совсем не знало о них. Поистине умы, верования, нравственные понятия французских граждан той эпохи находились в хаотическом состоянии. Во флоте, как и в обществе, прежде всего страдала нравственность. Неповиновение и мятежи, оскорбления и убийства предшествовали тем взбалмошным мероприятиям, которые окончательно уничтожили превосходный личный состав, переданный монархией в наследство Французской республике. Это неповиновение какой бы то ни было установленной власти разразилось весьма скоро после разгрома Бастилии и насилий в Версальском дворце, т. е. вскоре после того, как почувствовалось бессилие исполнительной власти. Кажется странным, но тем не менее согласным со всем ходом дела тот факт, что первой жертвой был самый выдающийся флагман французского флота.

 

В течение второй половины 1789 года беспорядки происходили во всех приморских городах: Гавре, Шербуре, Бресте, Рошфоре, Тулоне. Городские власти повсюду вмешивались в дела портовых адмиралтейств и флота, недовольные матросы и солдаты врывались в ратуши с жалобами на своих офицеров. Последние же, не получая никакой поддержки из Парижа, постоянно уступали, и естественно – дела от этого становились все хуже и хуже.

 

В Тулоне, однако, положение вещей было самое серьезное. Начальником морских сил в этом порте был коммодор Д'Альбер де Рион, принадлежавший к французской аристократии, к которой в то время принадлежали и все флотские офицеры. Он считался наиспособнейшим адмиралом во флоте. В Тулоне же его знали и любили за прямодушие, безупречную честность и благотворительность. Справляясь в начале возникших беспорядков с относительным успехом благодаря своему такту, уступчивости и своей личной репутации, он все-таки нашел необходимым списать с судов на берег двух субалтерн-офицеров за подстрекательство к мятежу. Последние немедленно отправились в ратушу, где их приняли с распростертыми объятиями, и после того снова распространился пущенный уже ранее слух, что будто бы город минирован и будет атакован через день или два. Волнение усиливалось, и на следующий день вокруг адмиралтейства собралось несколько человек, выразивших желание переговорить с де Рионом. Он вышел в сопровождении нескольких офицеров. Толпа окружила его и оттеснила от ворот. Тогда де Рион пошел по направлению к своему дому, вероятно к официальной своей резиденции, причем чернь еще более стеснилась около него и оскорбляла его всячески, даже действием. Когда же он добрался наконец до своей квартиры, то к нему явились мэр города и еще другое должностное лицо с просьбой о помиловании обоих виновных офицеров. Де Рион долгое время отказывал им, но наконец уступил, хотя и против своих убеждений, справедливо говоря, что этот акт слабости, на который вынуждает его муниципальный совет под предлогом восстановления порядка – другими же словами, для удовлетворения и успокоения черни – послужит только поощрением к новым беспорядкам и нанесет неисправимый вред дисциплине в стране.

 

Мера эта оказалась недостаточной даже для того, чтобы остановить происходившее в тот момент волнение. Один подошедший к дверям офицер подвергся нападению и оскорблению. На другого, облокотившегося на перила прилежавшей дому террасы, бросился один из бунтовщиков и саблей раскроил ему голову. Затем разбили окна. Вызванный взвод национальной гвардии выстроился во фронт, но в дело не вмешался. На одного из офицеров, выходившего из дому, тоже бросилась толпа и сшибла его с ног камнями и ударами прикладов, и он, наверное, лишился бы жизни, если бы сам де Рион не поспешил к нему на помощь с тридцатью своими сторонниками, которые и вырвали несчастного из рук черни.

 

Тогда национальная гвардия окружила дом, запретила входить туда и выходить из него кому бы то ни было и вскоре после этого потребовала выдачи одного из офицеров, которого обвиняли в том, что он приказал нескольким матросам стрелять в толпу. На все объяснения де Риона и отрицания им этого факта был ответ, что сам он лжец, а его офицеры – кучка аристократов, желающих пролить кровь народа. Когда же коммодор отказался выдать своего подчиненного, то гвардия приготовилась напасть на него и его офицеров; обе стороны уже взялись за оружие, но тот, выдачи которого толпа требовала, сам быстро вышел из дому для спасения своих товарищей и отдался в руки врагов.

 

Городские власти по обыкновению не вмешивались в дело сколько-нибудь серьезно. Часть их же собственных войск, национальная гвардия, была в первых рядах мятежников. Вскоре после описанного события от де Риона потребовали выдачи другого офицера. Он опять отказал и запретил последнему следовать примеру товарища, т. е. сдаваться. «Если вам нужна другая жертва, – сказал он, выйдя вперед, – то возьмите меня; но если вы хотите одного из моих офицеров, то вам придется сперва перешагнуть через меня». Мужество его возбудило только раздражение. Мятежники бросились на него, вырвали из рук саблю и самого его потащили из дому среди криков и глумления черни. Национальная гвардия разделилась на две партии – одна желала убить его, другая спасти… И этого доблестного старого моряка, сподвижника де Грасса и Сюффреня, тащили по улицам среди криков «Повесьте его!», «Отрубите ему голову!», кололи его при этом штыками, били прикладами, даже давали позорные пинки ногами и затем бросили в общую тюрьму. Но самое худшее было еще впереди. Мятежи могут быть во всякой стране и во всякое время, но де Рион не мог добиться от национальной власти признания того, что ему были нанесены оскорбления. Собрание назначило следствие и через шесть недель объявило такую декларацию: «Национальное собрание, относясь сочувственно к побуждениям г. Д'Альбера де Риона, других морских офицеров, замешанных в деле муниципальных чиновников и национальной гвардии, объявляет, что здесь нет оснований порицать кого-либо». Де Рион выразился о своих оскорблениях в следующих столь же трогательных, сколько исполненных достоинства словах: «Люди, не отдающие себе отчета в своих поступках, попрали декреты национального собрания во всем, что касается прав человека и гражданина. Пусть на нас при оценке данного события не смотрят как на офицеров, а на меня лично, как на главу уважаемой корпорации, пусть признают в нас только спокойных и благонамеренных граждан – и все-таки каждый честный человек не может не возмутиться тем несправедливым и гнусным обращением, какому мы подверглись». На эти слова не обратили, однако, внимания.

 

Описанная история послужила сигналом к распространению мятежа среди судовых команд и раскола в среде морских офицеров. Подобные события происходили часто и повсеместно. Преемника де Риона чернь также стащила в тюрьму, где ему пришлось томиться несколько дней. Вскоре его помощник только случайно спасся от виселицы. В Бресте на одного капитана, которому приказано было принять командование судном дальнего плавания, напала как на аристократа толпа в 3000 человек, и он спасся от смерти только потому, что попал в тюрьму, где и оставался с девятнадцатью другими, заточенными туда чернью. Тщетны были приказания короля и правительства освободить их и преследовать обидчиков. «Очевидно было, – говорить Шевалье, – что морские офицеры не могли более рассчитывать ни на поддержку местных властей, ни на защиту со стороны центрального правительства, они оказались лишенными покровительства законов». «Таким образом, – говорит другой французский писатель, – те флотские офицеры, которые были настолько доверчивыми и настолько патриотами, что пожелали оставаться на своих постах, единственно из-за своего происхождения, без какого-либо разбора их дела, попадали в тюрьму и на эшафот». На эскадрах неповиновение властям скоро развилось в анархию. Весной 1790 года возник спор между Великобританией и Испанией из-за учрежденных британскими подданными в Нутка-Зунде торговых станций, которые вместе с находившимися там судами были захвачены испанскими крейсерами. Обе державы заявили при этом встречные претензии и начали вооружать свои флоты. Испания потребовала помощи у Франции, опираясь на «Семейный договор» Бурбонов. Король послал об этом уведомление собранию, и последнее решило вооружить сорок пять линейных кораблей. Д'Альбер де Риону приказано было принять командование над флотом в Бресте, городские власти которого приняли его холодно. Матросы в то время были весьма недовольны некоторыми новыми постановлениями. Де Рион, видя опасность положения, советовал собранию сделать в постановлениях некоторые изменения, но в этом было отказано, без принятия, однако, каких-либо решительных мер к обеспечению порядка. В тот же самый день, в который собрание подтвердило свой первый декрет, 15 сентября 1790 года, один из матросов с судна «Леопард», при посещении им другого судна, «Патриоте», выражался там как бунтовщик и оскорбил одного из старейших по положению офицеров. Матрос этот был пьян. Адмирал, получив об этом донесение, приказал прислать виновного на флагманское судно. Мера эта, разумеется чрезвычайно мягкая, вызвала тем не менее большое негодование среди команды на «Патриоте». Де Рион, услыхав о том, что начинается бунт, потребовал к себе одного квартирмейстера, шлюпочного старшину, деятельно возбуждавшего недовольство в команде, и спокойно указал на то, что нарушитель порядка даже не был наказан. Квартирмейстер держал себя дерзко и, когда адмирал прогнал его, уходя, проворчал, что «право постановлять законы принадлежит сильнейшему, матрос был сильнее, а потому его и не следовало наказывать».

 

На следующее утро адмирал поехал на «Патриоте», собрал команду и объявил ей, что если первый нарушитель порядка и не был наказан, то квартирмейстер за свое возмутительное поведение должен быть посажен под арест. Команда, молчавшая до тех пор, после этих слов разразилась криками: «Он не пойдет под арест». Де Рион, тщетно попытавшись восстановить порядок, сел на свою шлюпку, с тем чтобы ехать на берег и посоветоваться с командиром порта. В то время как он отваливал, несколько матросов закричали шлюпочному старшине: «Опрокинь шлюпку!».

 

Тем временем возмущение вспыхнуло в городе и против помощника командира порта вследствие распространившейся молвы о том, что он сказал, что скоро усмирил бы мятежников на Сан-Доминго, если бы его послали против них. Офицер этот, носивший фамилию Мариньи, одну из известнейших во флоте, избежал смерти только потому, что не был дома, когда перед последним для него воздвигали уже виселицу. Подобные насилия на время встревожили национальное собрание, но принятые им меры не пошли далее того, что оно просило короля отдать приказ об исследовании дела законным порядком и распустить по домам матросов корабля «Леопард», бывшего очагом бунта. Д'Альбер де Рион, видя, что не может добиться повиновения, просил и получил разрешение сложить с себя командование отрядом. 15 октября этот выдающийся офицер распростился с флотом и уехал из Франции. Некогда он участвовал в битвах при Гренаде, при Йорктауне и сражался против Роднея. Когда великий Сюффрень, склоняясь под бременем забот в своей Индийской кампании, искал помощника, способного заместить его, то писал тогдашнему министру: «Если вследствие моей смерти или нездоровья должность начальника сделается вакантной, то кто займет мое место?.. Я знаю лишь одного офицера, обладающего всеми качествами, каких только можно желать, офицер этот весьма храбр, образован, исполнен усердия и рвения, бескорыстен и хороший моряк. Это – Д'Альбер де Рион; и если он даже в Америке, то пошлите за ним фрегат. Я буду в состоянии сделать больше, если он будет при мне, так как он поможет мне; а в случае моей смерти вы будете спокойны, что при нем дело не пострадает. Если бы вы мне его дали тогда, когда я просил об этом, мы теперь были бы уже обладателями Индии».

 

Знаменательно, что приближающееся унижение французского флота должно было, таким образом, предвозвеститься на суше, и на море, на севере, и на юге, в Атлантическом океане и Средиземном море, в судьбе достойнейшего его представителя. Описанные случаи, хотя и поразительные, были только образчиками того, что происходило повсюду. В Вест-Индских колониях революционное движение, перешедшее из метрополии, разразилось с особенной силой и страстностью, в гармонии с климатом и недисциплинированным характером колонистов. Среди них начались раздоры, достигшие степени междоусобной войны, и обе партии старались добиться поддержки флота, хотя бы ценой возбуждения бунта. Здесь, на корабле «Леопард» – впоследствии центре Брестского возмущения – впервые зародились семена беспорядка. В июне 1790 года команда взбунтовалась и отрешила капитана от командования, охотником принять которое явился, однако, только один из флотских офицеров. Капитан Мак-Намара, командовавший морскими силами на станции в Иль-де-Франсе, раз уже избежавший угрожавшей ему смерти, был, обещанием ему защиты, завлечен на берег и там умерщвлен на улице самими колониальными войсками. У Индостана Великобритания, воевавшая в то время с Типу Саибом, решила подвергать осмотру нейтральные суда, подходившие к берегам. Французский коммодор послал фрегат конвоировать два коммерческих судна. Попытка англичан осмотреть их повела к столкновению, в котором французское судно, потеряв двенадцать человек убитыми и пятьдесят шесть ранеными, спустило флаг. Интерес этого дела, однако, заключается в том факте, что когда начальник отряда объявил, что при второй подобной попытке придется не только оказать сопротивление, но и отомстить англичанам, то команды обоих судов сказали ему, что драться они не станут, если только на них не будет сделано нападение. Офицер этот, не видя возможности при таких условиях поддержать то, чего, по его мнению, требовала честь флага, нашел необходимым покинуть станцию.

 

Дела за границей принимали все худший и худший оборот. Как только военные суда приходили на Сан-Доминго, самую богатую из французских колоний и по размерам и по плодородию, на них являлись приверженцы господствовавшей в порту партии и лестью, деньгами, угощением, спаиванием спиртными напитками и т. п. легко склоняли команду к бунту. В редких случаях офицеру, – обладавшему тактом и популярностью или, может быть, даром того рода красноречия, великим мастером которого выказал себя впоследствии Наполеон и на которое так податлив французский народ, – удавалось скорее уговорить, чем обязать, команду хотя бы до некоторой степени исполнять служебные обязанности. Это трагическое положение вещей, как обыкновенно бывает, имело и свои комические стороны. Три судна, одно из которых было линейным кораблем, стали на якорь у Сан-Доминго. Там, по обыкновению, колонисты старались склонить матросов на свою сторону. Сверх того, местное собрание арестовало на берегу двух командиров с несколькими офицерами и, пригрозив им смертью, лишило их командования. На другой день команда с линейного корабля заявила, что она протестует против этого решения, которое «недействительно и лишено основания, так как им одним (т. е. команде) принадлежит право судить и оценивать поступки их офицеров». Одному адмиралу, плававшему у берегов Соединенных Штатов, приказано было французским поверенным в делах идти с находившимися под его начальством судами – двумя линейными кораблями и двумя фрегатами – к небольшим островам Сен-Пьер и Микелон, близ Ньюфаундленда, и взять их. Через несколько дней по отплытии команды объявили, что отданные приказания бессмысленны, и принудили командиров идти во Францию. Ни один из начальников не мог сказать, долго ли он еще останется в своей номинальной должности, или долго ли еще предстоит ему пользоваться повиновением подчиненных в такой мере, какой он обязан был требовать по своему званию.

 

Один из французских историков говорит о человеке, который с удивительным успехом держался на высоте опасного положения: «Не так легко было Гримуару выйти на своем флагманском корабле из Порт-о-Пренса: он должен был получить на то согласие своей команды, которой постоянно твердили, что она должна подчиняться единственно только своей воле. В течение пятнадцати месяцев Гриму ар не имел и ночного отдыха, всегда деятельный, находясь всегда на палубе, убеждая одного, усовещивая другого, взывая к чести и благородству третьего, к патриотизму всех, поддерживал он на своем корабле некоторую дисциплину, хотя и слабую, но поистине феноменальную для тех времен». Впоследствии этот самый человек лишился жизни на гильотине. Ничто не могло быть более бедственным для французских колоний, чем это ослабление военной власти и на суше, и на море, ответственность за которое лежала главным образом на колонистах. Борьба партий, в которой сначала принимали участие только белые, составлявшие лишь весьма незначительное меньшинство, скоро распространилась и в среде населения смешанного, и между неграми. Таким образом, все островные колонии сделались театрами мятежей и раздоров, сопровождавшихся резней и опустошениями; особенных крайностей достигло бедствие на Сан-Доминго, где белое население было истреблено окончательно.

 

Такова была анархия, которая распространилась во флоте еще в 1790 и 1791 годах, и которой неизбежно был охвачен и весь социальный строй. В военных учреждениях и корпорациях, и особенно во флоте, где повиновение установленной власти составляет вопрос жизни военного организма, отсутствие такого повиновения предшествовало периоду разрушения и террора, уже угрожавших всей Франции. Слабость, которая мешала законодательной и исполнительной властям добиться дисциплины во флоте, толкала их вместе со всем народом к бездне беспорядка и безначалия. Наиболее сложные и деликатные части распались первыми при потрясении целого здания. После всего, что было сказано, не кажется удивительным, что морские офицеры все в большем и большем числе отказывались от службы и оставляли свое отечество. Но было бы ошибочным сказать, с одной стороны, что побуждением к этому было только их несогласие с новым порядком вещей, или, с другой стороны, что они были принуждены к этому актами первого, Учредительного собрания… Эмиграция дворянства и принцев крови действительно началась вскоре после штурма Бастилии, но офицеры оставались тогда при своих обязанностях еще в значительном числе. Брестский бунт разыгрался четырнадцать месяцев спустя, но и к тому времени еще не слышно было жалоб на недостаток офицеров. Все возраставшая затем убыль их началась только после этого последнего события.

 

Преемник де Риона оставался на своем посту только одну неделю и после того отказался от должности. Он был заменен де Бугенвилем – офицером выдающихся качеств. Благодаря временному возвращению правительства и городских властей к здравым идеям, де Бугенвилю удалось восстановить дисциплину посредством сильных мер, но ненадолго. Скоро бунт вспыхнул снова. Из того, что говорил адмирал впоследствии, можно безошибочно заключить, что он сложил бы с себя свое звание, если бы в этом намерении его не предупредило разоружение флота, предписанное вследствие окончания англо-испанской распри. В марте 1791 года умер Мирабо, а с ним умерли и надежды, которые придворная партия и умеренные люди возлагали на его гений. В апреле в собрании был проведен декрет о преобразовании флота, неблагоприятный для офицеров. Впрочем, говоря по справедливости, нельзя сказать, чтобы он игнорировал основательные притязания офицеров, уже бывших в то время на действительной службе. В июне состоялась неуспешная попытка короля к бегству. При переписи офицеров во флот 1 июля недосчитались более трех четвертей их старого состава. Такая убыль была следствием отчасти оскорбления их роялистских чувств и убеждений, отчасти, может быть, недовольства новой организацией; но вероятнее всего, что офицеров гнал со службы тот крайний упадок дисциплины, пагубный для их профессионального дела и унизительный для чувства собственного достоинства. Причиной его была главным образом слабость и невежественность Учредительного собрания в военном деле.

 

Своевременно будет теперь ознакомиться с планами, исполнением которых собрание предполагало преобразовать военный флот в духе народных воззрений того времени.

 

В течение Американской войны за независимость выяснилось, что офицерский состав военного флота слишком малочислен для удовлетворения требованиям службы; обнаружился недостаток как лейтенантов, так и младших офицеров для несения вахтенной и артиллерийской службы на корабле. Правительство приняло меры для предотвращения такого затруднения в будущем. Королевским декретом 1 января 1786 года военный флот был преобразован, причем для комплектации его офицерами были открыты два источника. Первый составлялся из молодых людей исключительно дворянского происхождения, без надлежащих доказательств которого они не могли быть зачислены в категорию морских кадетов. Система сурового воспитания и профессионального образования последних, вполне отвечавшая действительным нуждам флота, давала основание заключить, что из этого контингента составилась бы надежная корпорация. Другим источником для комплектации королевского флота офицерами был класс молодых людей, называвшихся волонтерами. Доступ в этот класс был также ограничен, хотя уже более широким кругом. В него допускались, кроме детей дворян, также и дети обер-офицеров, служивших во флоте или в адмиралтействах, крупных коммерсантов, судовладельцев, капитанов коммерческого флота и людей, ведущих «благородный образ жизни». Волонтеры, несмотря на то что должны были сдать определенные испытания и приобрести установленный ценз морскими плаваниями, получали только чин мичмана и не могли производиться в высшие чины иначе как за выдающиеся отличия.

 

Такова была организация, с которой в 1791 году пришлось считаться народному собранию. Привилегия, согласно которой карьера во флоте, за исключением прохождения ее в низших чинах, была открыта одному только классу, и притом не по специальным заслугам его, была, конечно, отвергнута. Оставалось решить, следует ли дать упомянутую привилегию в будущем одному только классу, который должен заслужить ее посвящением всей своей жизни и энергии военно-морской карьере. Иными словами, следует ли признать военно-морскую службу специальной профессией, требующей и специальной подготовки, или можно признать, что между службой в военном флоте и службой на коммерческих судах так мало различия, что из одной в другую можно переходить без вреда для дела. Каждое из этих воззрений имело своих сторонников, но последнее восторжествовало даже на первом собрании. Те же, кто настаивал на полном отличии военно-морской службы от коммерческой, успели добиться лишь некоторых изменений в первоначальный план, представленный комиссией.