Влюбленные в профессию. Гранада

Валенсия была слишком большой, слишком красивой и слишком громкой. Мне было ее невероятно много с самых первых минут нашей встречи. Просторный вокзал, выложенный мозаикой, люди приезжающие, люди уезжающие, люди ждущие, люди спешащие. После одиночного блуждания по деревням я была не готова вновь оказаться в большом городе. Я торопилась к океану, но по дороге в Гибралтар мне хотелось заехать в горную марокканскую Гранаду и морскую Малагу, где жил Пикассо.

Был уже вечер, автостоп начинать не хотелось. Я проверила сайты попуток и нашла одну машину, которая должна была идти прямиком в Гранаду через несколько часов. Я отправила запрос водителю и стала ждать ответа в уличном кафе, попивая арбузный фреш. Было еще солнечно, ветер снимал с деревьев увядшие листья и бросал их на асфальт. На террасу кафе забежал клоун в тельняшке. Он показывал фокусы с исчезновением красно-белого флага. Я видела, что у него есть потайной кармашек в ладони для скрывания флага. Впервые в жизни я не поверила фокуснику. Но все равно дала ему монетку, наверное, из-за тельняшки.

Водитель перезвонил, когда я допивала арбузный сок, смешанный с подтаявшим льдом. Валенсия осталась в моей памяти шумным вокзалом, разоблаченным фокусником и арбузной водой. Больше ничего в этом городе я не увидела, потому что уже через час после моего приезда я уехала в Гранаду на попутке.

За рулем авто был испанский журналист, который переехал жить в Ливан. Он работал на Альджазиру. В Валенсии, Гранаде, Малаге и Мадриде он готовил материалы об испанских выборах и о сирийских беженцах. На моем пути это был первый человек, влюбленный в свою профессию. Новые материалы были ему интересны, он верил в то, о чем писал, и не видел своего будущего ни в чем другом, кроме журналистики.

Рядом с ним тоже хотелось стать журналистом – таким вдохновляющим он был. Благодаря ему я поняла, что тоже хочу стать человеком, который будет самозабвенно любить свою работу. Наверное, профессия важна постольку поскольку. Главное – любить.

Поздней ночью мы были уже в Гранаде. Этот город напоминал мне старика с юной душой. Есть такие старички, они вечно напомаженные, хорохорящиеся, крутящиеся возле молодежи, одним словом, молодящиеся. А есть такие, к которым молодежь сама тянется. В них жажда жизни велика, они бегают марафоны, читают лекции, учат новые языки, путешествуют. Гранада была молода душой. По старинным улицам эпохи мавров разгуливали студенты со всего света, из окон ресторанчиков раздавалась страстная музыка фламенко, бабушки, продающие сувениры, вставляли в волосы крупные красные цветы на цыганский манер, газоны парков были заняты чтецами книг.

Я была зачарована Гранадой, без плана и цели слонялась по ее улицам, бесконечное количество раз теряясь и находясь. Я заходила в кафе, где украшением служили развешанные тут и там огромные свиные ноги и бочки с оливками, смотрела на беззаботных испанцев, выполняющих домашние задания вместе со своими детьми. Вечером я пошла на встречу с барабанщиком, который когда-то играл в том самом клубе Харлем в Барселоне.

Я думала, что музыканты из-за своей профессии счастливее остальных: они в потоке на концертах и во время репетиций, они творят красоту, у них нет начальников, они свободные. Мой знакомый опроверг мои доводы. Уже несколько месяцев он лечился от депрессии. В Харлеме ему не нравилось играть: программа его группы не менялась годами, песни вызывали восторг у слушателей, но больше не вызывали у него самого, гастроли тоже не радовали. Менялись декорации и виды городов, но суть не менялась. С последних гастролей он позвонил родителям и попросил забрать его, он больше не мог вынести сюжета дня сурка. Они забрали его в родительский дом. Так он оказался в Гранаде. Несколько месяцев были похожи на сон: тошнота от антидепрессантов, нежелание делать что-либо, отсутствие сил и интереса к происходящему. Но забота родителей и любовь к музыке сделали свое дело. Когда мы встретились, он уже был барабанщиком в группе, которая играет фламенко. Новый стиль, другие ритмы, вызов на «слабо» и «получится – не получится» растрясли его тоску. Надеюсь, скука и нежелание жить больше его не настигнут, и он выпутается из любых передряг без помощи транквилизаторов. А для себя я поняла, что даже любимая работа не может застраховать от разочарований в жизни.

Уличные музыканты. Maлага

Из Гранады мы уехали в Малагу вместе с журналистом. В Малаге я сразу побежала в дом-музей Пикассо. После закрытия музея, ошеломленная его работами, я бессмысленно слонялась по улицам Малаги, пока не услышала гитару с аккордеонными переливами. Словно мышь, идущая за дудочкой мышелова, я пошла на звуки музыки и через минуту увидела двух бродячих музыкантов. Они сидели возле собора прямо на мостовой. В открытом футляре для гитары лежала жалкая горстка мелочи. Рядом с футляром спал пес, такой же бродячий, как и исполнители божественных звуков, которые привели меня туда.

Парень был таким же рыжим, как и я, с волосами, заплетенными в дреды. Увидев во мне сестру по цвету волос, он принялся с упоением рассказывать, что в Лондоне его кожа становится белой, в Скандинавии его глаза меняют цвет и превращаются в серые, а в Греции – в зеленые, а сейчас в Испании они снова стали голубыми. А еще на лицо вернулись веснушки, и волосы выгорели почти до оттенка «натуральный блондин». Он играл на гитаре.

 

 

В глазах девушки было что-то потустороннее, шизофреничное, сумасшедшее. Она была такой утонченной, с темной кожей и белыми зубами на контрасте, с тонкими запястьями, которые управляли ее ладонями, бегающими по клавишам инструмента. Она была одета в аляпистые штаны и вытянутый свитер крупной вязки. На ней любая одежда выглядела бы хорошо. Наверное, еще лучше она выглядит без одежды. Она держала на коленях аккордеон.

Они были пьяны и довольны. В музыкальных партиях он был лидером, она на подхвате. От него пахло немытым долгое время телом, дешевым пивом и грязными волосами. От нее пахло пылью улицы. Они играли словно завороженные. В момент, когда он начинал перебирать струны, а она растягивать мех, внешний мир для них обоих переставал существовать. Они закрывали глаза и погружались в музыку, становясь самой музыкой. Кроме музыки, ничего не существовало для них в эти мгновения чистого творчества. Когда они играли, от них веяло демонической разгильдяйской свободой. Когда наплевать на требования социума, условности и статусы, внешний лоск и маски. Когда все роли, ужимки и потуги быть кем-то становятся ненужными. Он и она – в первую очередь люди, рожденные на этой планете. Они не работники, не дети своих родителей, не супруги. Они есть. И этого у них было не отнять ни пыткой, ни подкупом. Они просто есть.

Я смотрела на них и думала: ведь и я есть. И пообещала себе помнить об этом всегда: в городе и деревне, перед алтарем и во время родов, в суде, в запарке, на отдыхе, утром и перед сном. Я есть. Я просто есть.

И конечно же, я танцевала под их музыку. Как я могла не танцевать под эту гитару, на которой играл сумасшедший рыжий? Как я могла не танцевать под аккордеон этой темнокожей красотки? Я танцевала с закрытыми глазами, следуя за звуками двух разгильдяев.

В тот вечер я поняла, что меня привлекает в бродячих музыкантах. Это львиная доля обаяния, непринужденности и невозможности их уязвить. Они такие, потому что хотят такими быть. Они ветер в поле, они вода в ручье. Их нельзя удержать контрактом, нельзя заставить играть ту музыку, что им не по душе. Они не вино, их не выстоишь, не подогреешь, не разольешь по бутылкам и не продашь на базаре. Они как родник. К роднику можно прийти напиться и отправиться восвояси. Они птицы, поющие когда вздумается, питающиеся маковыми росинками, не вьющие гнезд.

Рыжий на прощанье обнял меня так крепко, что у меня дыхание перехватило. Музыкант сказал, что отдает мне свою силу, чтобы я смогла перейти океан. Я буду вспоминать эти слова еще много раз в течение года моих странствий. Бродяги знают толк в объятиях. Скорее всего, они больше никогда не увидят человека, который за такое короткое время полюбился. Они обнимаются так, словно это объятие последнее в жизни. И говорят только о том, что считают важным. Наверное, потому, что они избавились от иллюзий, что они властелины времени и что у них есть завтра.

Я удалялась прочь от этого собора, этой мостовой, этой сонной бродячей собаки, ошеломленная встречей с музыкантами не меньше, чем встречей с Пикассо. Вот так бывает: люди, которых я знаю несколько минут, могут дать мне так много, сделав так мало.