Проблема понимания культур через посредство ключевых слов

 

Мысль, что культуры можно отчасти интерпретировать через посредство их ключевых слов, можно оспорить, подвергнув сомнению понятие «ключевых слов» или понятие «культуры». Остановимся на время на втором из возможных сомнений.

В текущих спорах о «культуре» многие голоса подвергают сомнению само понятие «культуры», представляя его в виде «опасной идеи». Один влиятельный автор, Эрик Вольф, ссылается в этой связи на Франца Боаса как на человека, который обогнал свое время тем, что отдавал должное «неоднородности и исторически изменчивой взаимосвязи культур» и тем самым был в состоянии рассматривать культуры в качестве «проблемы, а не данности»:

Точно так же как Боас разрушил расистскую типологию и тщательно отделял расовые соображения от рассмотрения культуры, он возражал и против распространенного предубеждения, что каждая культура составляет некую своего рода особую и самостоятельную монаду. Поскольку можно показать, что все культуры взаимосвязаны и постоянно обмениваются принадлежностями, ни одна культура не бывает «обязана гению одного народа». Поскольку культуры также вечно прекращают свое существование и видоизменяются, не слишком целесообразно говорить о культуре в целом; культуры необходимо изучать во всем их многообразии и исторической конкретности, учитывая их взаимосвязь.

Вольф обвиняет последующих антропологов в том, что они как следует не оценили значение этих положений и все следствия из них:

Антропологи...серьезно восприняли положение Боаса относительно контрастов и противоречий в культуре, но мало думали о том, как могут пересекаться эти неоднородные и противоречивые системы представлений и типы дискурса, как можно соединить в одной точке расходящиеся интересы и ориентации, как осуществляется это организованное разнообразие. Представление о некоей общей структуре культуры, лежащей в основе всей этой дифференциации, звучит отчасти как что-то слишком похожее на маленького культурного гомункулуса, встроенного в каждого человека в процессе социализации, или демона Максвелла, способного сортировать расходящиеся сообщения, создавая отрицательную энтропию и порядок[8, C. 40].

Очевидным образом забывая о том, что и сам Боас представлял собою основное звено в исторической традиции, ведущей от Гердера и Гумбольдта к Сепиру и Уорфу, Вольф противопоставляет французскую традицию «универсализма» и осуществляемый в духе немецкой традиции упор на Volksgeist и различиях между культурами:

Стало вполне общепринятым, особенно в Германии, где сильны оппозиции универсалистскому рационализму французского Просвещения, утверждать единство каждого народа и его Volksgeist, или «народного духа». Полагают, что этот дух укоренен в чувствах и эмоциях, а не в разуме и проявляется в искусстве, фольклоре и языке. Образованные немцы находят такой унифицирующий и холистический взгляд на другие культуры особенно привлекательным....Для основной традиции интеллектуальной мысли и работы - от Вильгельма фон Гумбольдта... до Рут Бенедикт - ведущим было представление об идейном холизме как основании культуры. Подходу такого рода и противостоял Боас.

Нельзя спорить с утверждением, что культуры не представляют собою отдельные монады, что они неоднородны, исторически изменчивы, взаимосвязаны и «постоянно обмениваются принадлежностями». Однако тот факт, что упор на Volksgeist в немецкой философской традиции тем или иным образом способствовал силе новейшего немецкого национализма и формам, которые он приобрел (как, подобно многим другим, полагает Вольф), не должен автоматически вести к тому, чтобы осудить и отвергнуть всю «основную традицию интеллектуальной мысли и работы - от Вильгельма фон Гумбольдта... до Рут Бенедикт» (сделав почетное исключение для Франца Боаса). Это было бы эффектным примером того, как вместе с водою выплескивают ребенка.

Есть разница между тем, чтобы отвергать «статическую культурологию», как это делает Регна Дарнелл в своих комментариях к статье Вольфа, и тем, чтобы усваивать себе взгляд, согласно которому культуры вообще не имеют никакого «содержания», будучи не чем иным, как точками пересечения несчетного числа разнообразных влияний, как это, по-видимому, делает Иммануэль Валлерштейн в комментариях к той же статье. По Валлерштейну, Вольф ясно продемонстрировал, что «расы, культуры и народы не представляют собою сущностей. Они не имеют фиксированных очертаний. Таким образом, каждый из нас является членом многочисленных - на самом деле несчетного числа - ‘группировок’, пересекающихся, частично совпадаю-щих и вечно развивающихся».

Естественно, что культуры не являются неизменными «сущностями» и что они не имеют фиксированных очертаний. Я согласна и с тем, что их «содержание» не является «самоочевидным». Но совсем отрицать существование этого «содержания» и сводить нас как культурные существа к членам бесчисленных «группировок» - пересекающихся, частично совпадающих и вечно развивающихся, - значит игнорировать самую главную реальность. Повторим: никто не знает об этой реальности лучше, чем билингв, живущий сразу в двух языках и двух культурах, а свидетельства двуязычных и бикультурных авторов ясны и недвусмысленны.

«Какие билингвы, какие два языка?» - может возникнуть вопрос. Разве языки - это «неподвижные сущности с фиксированными очертаниями»? Не являются ли они также пересекающимися, частично совпадающими и вечно развивающимися?

Действительно, они являются таковыми. Однако объявлять на этом основании, что понятие «одного языка» (например, французского, или русского, или японского) также является полностью фиктивным, вводящим в заблуждение и реакционным, значило бы довести теоретический экстремизм до абсурда. [6, C. 30]

Тем, кто не овладевает двумя языками методом «погружения», а должен учить их, прилагая собственные усилия, известие, что не существует такой вещи, как «другой язык», могло бы принести известное облегчение (нет необходимости продолжать изучение), но едва ли принесло бы много пользы. Если бы люди не верили в существование «других языков», то все мы - за исключением тех, кто владеет двумя языками от рождения или в силу обстоятельств, - знали бы только один язык.

На самом деле, как указывает сам Валлерштейн, для различных этнических общностей в мультикультурном обществе (таком как Соединенные Штаты) известие, что понятие «другого языка» является чистой фикцией, также едва ли было бы хорошей новостью (возможно, тогда не было бы больше никакого финансирования испанских школ, раз нет такой вещи, как «испанский язык»):

Деление общества на группы также представляет собою выражение демократического освобождения, потребности обездоленных (тех, кто с геокультурной точки зрения определяется как этнические меньшинства) в равных правах в полисе. Это выражается, например, в призыве к «мультикультурализму» в Соединенных Штатах и его эквивалентах в других местах. «Универсалистская» реакция на мультикультурализм - призыв к «объединению» всех «граждан» в единую «нацию», - конечно, является глубоко консервативной реакцией, направленной на то, чтобы не выполнять демократические требования, выдвигаемые во имя либерализма.

Никакой язык не может служить лучшим примером неоднородности и отсутствия «фиксированных очертаний», нежели английский. Но значит ли это, что в реальности не существует такой вещи, как «английский язык», а есть только «английские языки мира»?

Нельзя отрицать существование различий между австралийским английским, американским английским, индийским английским и разными другими «существующими в мире разновидностями английского языка» (используя название важной лингвистических серии книг «Varieties of English Around the World»), но если эти различные «английские языки» не воспринимаются как «разновидности английского языка», то на каком основании они объединяются в одну группу как «английские языки»? Даже если их предполагаемое общее ядро нельзя полностью определить, исходя из конечного списка признаков, «с фиксированными очертаниями», значит ли это, что понятие «английский язык» вообще бессодержательно? Возьмем знакомый пример: явление «лысости» также не имеет фиксированных очертаний (поскольку люди, имеющие 30000 волос на голове, не являются лысыми, как и люди, имеющие 29000 волос, и люди, имеющие 28000 волос, и т. д.). Это, однако, не означает, что в мире нет лысых людей, поскольку «лысость» зависит не от количества волос, но от общего впечатления, которое череп некоторого человека производит на других людей.

Языки могут быть неоднородными (в различной степени) и могут не иметь фиксированных очертаний, но это не означает, что они представляют собою чистые фикции, и показательно в этом отношении расхождение с другим языком, а не четкие границы языка (как отдельного индивидуального явления).

Процитируем еще одного билингва, семиотика Цветана Тодорова (болгарина, живущего в Париже):

‘С тех пор как существуют человеческие общества, они всегда поддерживали отношения между собою. Как нельзя вообразить людей, сначала живших изолированно друг от друга и лишь затем образовавших общество, так же нельзя представить себе и культуру, не имеющую связей с другими культурами: идентичность рождается из (осознания) различия'.

Являющийся с лингвистической точки зрения уроженцем «балканского языкового союза» и живущий в одном из центров все более объединяющейся Европы, Тодоров прекрасно знает об иностранных влияниях, которым как болгарская, так и французская культуры подвергались в прошлом и подвергаются в настоящем:

‘Постоянное взаимодействие культур приводит к образованию гибридных, «метисных», креолизированных культур на всех уровнях: от двуязычных писателей до космополитичных столиц и даже мультикультурных государств’.

Однако в то же самое время, сам будучи двуязычным автором, он прекрасно знает о том, что «идентичность рождается из (осознания) различия».

По той же самой причине, по которой двуязычные свидетели находятся в лучшем положении по сравнению с одноязычными писателями, для того чтобы утверждать реальное существование различных языков, бикультуральные свидетели находятся в лучшем положении по сравнению с «одноязычными монокультуралами», для того чтобы утверждать реальное существование различных культур, какими бы неоднородными и лишенными фиксированных очертаний эти культуры ни были.

Нельзя найти «идентичность» своей собственной культуры (сколь бы разнородной она ни была), пока глубоко и досконально не познакомишься с другой культурой, вплоть до того что реакция на это знакомство обновит все твое существо. Поэтому интересно обратить внимание на цитату из Мориса Мерло-Понти, которой Тодоров завершает свой очерк, посвященный «встрече культур»:

‘Этнология не является дисциплиной, которая определяется особым предметом изучения, «первобытными» обществами; это образ мысли, который вступает в действие, когда объектом является «другой», и который требует, чтобы мы сами видоизменились’[6, C. 45].

Конечно, термин культура используется разными авторами в различном значении, и, прежде чем что-либо утверждать касательно «культур», неплохо бы выяснить, в каком смысле используется этот термин. Со своей стороны я нахожу особенно плодотворным определение, предложенное Клиффордом Герцем: «Понятие культуры, которого я придерживаюсь, обозначает исторически передаваемую модель значений, воплощенных в символах, систему наследуемых представлений, выраженных в форме символов, при помощи которых люди общаются между собою и на основе которых фиксируются и развиваются их знания о жизни и жизненные установки».

Нет необходимости представлять себе «маленького культурного гомункулуса, встроенного в каждого человека в процессе социализации», чтобы признавать существование «исторически передаваемой модели значений, воплощенных в символах, системы наследуемых представлений, выраженных в форме символов, при помощи которых люди общаются между собою и на основе которых... развиваются их... жизненные установки».

Например, русское слово судьба выражает исторически передаваемое представление о жизни, при помощи которого русские сообщают друг другу о том, как живут люди, и на основе которого развиваются их жизненные установки. Слово судьба (высокочастотное в русской речи) не только свидетельствует о данном наследуемом представлении, но и дает ключ к его пониманию.

Язык - и, в частности, его словарный состав - представляет собою лучшее доказательство реальности «культуры» в смысле исторически передаваемой системы «представлений» и «установок». Конечно, культура в принципе является неоднородной и изменчивой, но таков и язык.

Включение в рассмотрение как «англосаксонской», так и австралийской культуры ставит перед нами вопрос о единстве и неоднородности: австралийская культура связана с английским языком, равно как и «англосаксонская» культура в Британии, Америке и в других местах. Как единство, так и разнообразие «англосаксонской» культуры находят свое отражение в словаре: единство - в общеанглийском слове friend ‘друг’, а разнообразие - в австралийско-английском слове mate ‘товарищ’ (обладающем своей особой семантикой и высокой культурной значимостью) [6, C. 40].

Кроме того, в словаре отражается и изменчивость культуры: хотя само слово friend оставалось неизменным в англосаксонской культуре на протяжении веков, я покажу в главе 2, что его значение изменилось (что нашло отражение в диапазоне его употреблений, в его сочетаемости и, на самом деле, в его синтаксическом поведении) - в согласии с устанавливаемыми независимым образом изменениями в господствующих представлениях, касающихся отношений между людьми. (Здесь имеется в виду не возникновение новых слов, boyfriend и girlfriend, которые, по существу, открывают нам, как изменились модели жизни и принятые ожидания и установки, а значительно менее очевидные изменения в значении слова friend как такового.)

Говорить, что «культура не имеет поддающегося описанию содержания», - значит говорить, что культуре нельзя научить. Языкам МОЖНО учить, несмотря на то, что они лишены фиксированных очертаний, поскольку у них есть поддающееся описанию ядро (в виде базового словаря и базовых грамматических правил). Если говорить, что культуры не имеют содержания, подразумевая, что тем самым им нельзя научить, то это может выглядеть весьма либеральной и просвещенной позицией, но на самом деле, защищая эту позицию, мы ставим преграды на пути взаимопонимания различных культур.

Прогресс в межкультурной коммуникации не может быть основан на лозунгах, подчеркивающих только неоднородность и изменчивость культур и отрицающих реальность различных культурных норм и моделей (во имя «деконструкции», ложного универсализма или чего бы то ни было). Прогресс во взаимопонимании между различными культурами требует в качестве основания фундаментальных исследований различных культурных норм и исторически передаваемых моделей значения.

Реальность как языковых, так и культурных норм становится очевидной, когда они нарушаются, что нередко бывает при межкультурных контактах. Отрицать реальность таких правил - значит позволять себе академическое прекраснодушие за счет каких-то людей и общественных групп (включая сюда, в частности, этнические меньшинства), для которых успешная межкультурная коммуникация представляет собою жизненно важную потребность.

Доказательством реального существования культурных норм и общих представлений служит язык и, в частности, значения слов. Лингвистическая семантика дает нам строгую методику расшифровки таких значений и, следовательно, разъяснения связанных с ними неявных допущений для тех, кто находится вне данной культуры.