Две сестры. Лиля брик и эльза триоле: опыты любви и нелюбви

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЛИЛЯ

 

1

 

Лиля. До 5 лет понятия «сестра» в моем тогда еще скудном лексиконе не существовало. Когда появилась Эльза, это было так странно…

Эльза. Мы любили друг друга. Но верховодила, конечно, Лиля. Ночью, когда гасили свет, мы начинали шептаться: играли в какую-то бесконечную пьесу. Действующие лица — княгини, графини, князья и бароны — люди, которые жили реально тогда, — были поделены: за одних разговаривала Лиля, за других я. Мы часто ссорились, потому что Лиля забирала себе самые громкие фамилии, самые выигрышные сюжеты.

Лиля. Папа назвал меня Лилей в честь возлюбленной Гете — Лили Шенеман[79] В доме был культ всего немецкого, хотя семья была еврейская. Папа был адвокатом и занимался «еврейским вопросом», еврейскими проблемами.

Эльза. Мы с Лилей были весьма заметными детьми. Помню, шли мы с мамой по Тверскому бульвару, а навстречу ехал господин в роскошней шубе. Он остановил извозчика и воскликнул: «Боже, какие очаровательные создания! Я бы хотел видеть вас, мадам, вместе с ними на моем спектакле. Приходите завтра к Большому театру и скажите, что вас пригласил Шаляпин[80]. Мы пришли, для нас были оставлены места в ложе.

Лиля. Никогда не могла пожаловаться на отсутствие мужского внимания. Мне было 15 лет, и на летние каникулы мама повезла нас за границу. В Бельгии мне сделал предложение студент. Мы разговаривали с ним о Боге и любви. Я отказала, потом он прислал открытку: замок, увитый плющем и надпись: «Я умираю там, где привязываюсь»… Помню какой-то поезд, я сижу на ящике с копчеными гусями и до поздней ночи флиртую с каким-то офицером. Решила прекратить: «Я — еврейка». Пауза. Он ошарашен. Потом говорит: «Ничего, ничего, для женщины это не страшно». В Тифлисе меня атакует молодой татарин — богатый, красивый, воспитанный в Париже. Он предлагает мне 2 тысячи на туалеты, чтобы я прокатилась с ним по Военно-Грузинской дороге. В Польше, у бабушки в Катовицах, передо мной на колени падает родной дядя и бурно требует выйти за него замуж, уверяя, что он все уладит с бабушкой.

Эльза. Мама не знала с Лили ни минуты покоя и не сводила с нее глаз.

Лиля. Под Дрезденом, в санатории, его владелец — весь в шрамах от дуэлей — засыпает мой номер цветами и каждый вечер к ужину мне одной подает голубую форель. Умоляет выйти замуж, обещает немедленно развестись с женой…

Эльза. Мама схватила нас в охапку, и мы стремглав уехали домой. А помнишь поездку в Царское село?

Лиля. Напротив сидел странный человек, и все на меня посматривал. Длинный суконный кафтан на пестрой подкладке, высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником — и грязная бороденка, черные ногти. Я беззастенчиво его рассматривала, и он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза ослепительно синие, и вдруг, прикрыв лицо бороденкой, фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться.

Эльза. Так и доехали до Царского села. Там я говорю Лили: «Ты хоть знаешь, кто это? Распутин[81]»

Лиля. Когда ехали обратно, он сел с нами в один вагон и стал разговаривать со мной: кто такая, как зовут, чем занимаюсь, есть ли муж, где живу? «Так приход и ко мне обязательно, чайку попьем, ты не бойся, приводи мужа, только позвони сначала, а то ко мне народу много ходит, вот телефон».

Эльза. Она действительно хотела пойти к Распутину, но когда я ей показала пьяного извозчика, точь-в-точь похожего на Распутина, охоту отбило.

Лиля. Был еще сын фабриканта-миллионера. Каждый день присылал цветы, к ужасу мамы, — ведь я еще была гимназисткой. Он сумасшедше любил меня и хотел, чтобы я умерла, для того, чтобы умереть вслед за мной. Но меня это совершенно не устраивало. К тому же появился Осип, и я прогнала сына фабриканта. Но потом все же позвонила. Сказала, что вернусь к нему, если он достанет цианистого калия для моей подруги. Он меня так обожал, что содрогнулся, но принес. Я ему не объяснила, что у меня все разладилось с Осипом, и я решила не жить. Через три дня я приняла таблетки, но меня почему-то пронесло. Потом я узнала, что мама, заподозрив неладное, обыскала мой стол, нашла яд, тщательно вымыла флакон и положила туда слабительное. Вместо трагедии получился фарс.

Эльза. А помнишь Гарри Блюменфельда[82]?

Лиля. Я увидела Гарри у своей подруги. Ему было 18 лет. Он приехал из Парижа, там учился живописи. В нем все было необычайно, где бы он ни оказался, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые дяди. Его слова заставляли вас думать. Он великолепно рисовал. Вскоре у нас завязался роман, виделись каждый вечер. Он посоветовал мне ехать учиться в Мюнхен скульптуре, и сам вскоре поехал за мной. В Мюнхене он вздумал писать меня. Задумана «Венера». Холст уже натянут. Я буду лежать голая на кушетке, покрытой ослепительно белой слегка подкрахмаленной простыней. Как на блюдце. Я стою, сижу и лежу часами совершенно нагая. Страшно устаю, мерзну, мне надоедает, но я терплю, ибо рисунки удивительно хороши и потрясающе похожи.

Эльза. Лиля, неужели тебя писали голой?

Лиля. Конечно. А ты бы позировала в шубе?

 

2

 

Лиля. Осип Брик[83]. Моя судьба. Мы познакомились, когда мне было 13 лет, а ему 16.

Осип. Я стал звонить ей по телефону, тогда это было редкостью. Потом мама и папа устроили елку. Я поехал провожать Лилю на извозчике и, прощаясь, спросил: «А не кажется ли вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?»

Лиля. Мне не казалось, но очень понравились такие слова. И неожиданно я ответила: «Да, кажется».

Осип. Мы стали встречаться ежедневно, но потом я чего-то испугался. В один из вечеров ясказал ей, что ошибся и что люблю недостаточно.

Лиля. Я больше удивилась, чем огорчилась. Но вскоре поняла, что каждую минуту хочу быть вместе с ним. Я делала все, что 16-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, а на диване я садилась рядом и непременно брала его за руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за полтора года как-то смешно и неловко поцеловал меня. Летом мы с мамой должны были уезжать в Тюрингию.

Осип. Расставаться было очень тяжело. Я обещал писать ежедневно.

Лиля. Я немедленно отправила ему длинное любовное письмо, еще и еще… Много дней нет ответа. Наконец! Его почерк. Бегу в сад за деревья. Всего любезные три строчки!

Осип. Я на это и рассчитывал.

Лиля. С горя у меня начался тик. Вернувшись в Москву, я через несколько дней встретила его в Каретном ряду. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо, но вдруг сказала: «А вы знаете, я вас люблю, Ося». С тех пор это повторялось семь лет подряд. Семь лет, каждый раз встречаясь с ним, я говорила, что люблю его, хотя за минуту до этого и не думала об этом. У меня были поклонники, один раз я даже замуж собралась, но появлялся Ося — и нет поклонника. Я любила его.

Осип. За это время она успела год проучиться на женских курсах, на математическом отделении, бросила, ушла в Архитектурный институт, увлеклась живописью, уехала в Мюнхен учиться скульптуре, вернулась из-за болезни отца.

Лиля. Закрутился роман с одним мутным зрителем музыки. Вялый роман, мне он не нравился, но было любопытно. Однажды я была у него дома. Его сестра ушла на кухню мыть посуду, и пока журчала вода, в столовой, на диване все произошло. Я его возненавидела, и больше мы никогда не виделись. Но вышло так, что я забеременела. Это был настоящий «скандал в благородном семействе», родные отправили меня в провинцию к дальним родственникам «подальше от греха».

Осип. Когда она вернулась, мы сговорились по телефону встретиться в Художественном театре. Я побежал туда. Давали «Вишневый сад».

Лиля. На следующий день, в каком-то кафе он сказал мне: «Ты — моя весна!» Это была фраза из спектакля.

Осип. Дорогие папа и мама! Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадались, Лили Коган. Я ее люблю безумно, всегда любил так, как, кажется, еще никто не любил. И она тоже. Вы не можете себе вообразить, в каком удивительном состоянии я сейчас нахожусь. Я знаю, вы меня любите и желаете мне добра и самого великого счастья. Так знайте, это счастье для меня наступило. Лили молода, красива, образованна, из хорошей еврейской семьи, меня страшно любит — чего же еще? Ее прошлое? Но то, что было в прошлом, — детские увлечения, игра пылкого темперамента. И у какой современной барышни этого не было? Лиля — самая замечательная девушка, которую я когда-либо встречал, и это говорю не только я, но все, кто ее знает. Не говоря уже о том, что у нее богатая душа, глубинная сила чувств…

Лиля. 26 марта 1913 года мы отпраздновали свадьбу. Родители сняли нам квартиру.

Осип. Я закончил юридический факультет университета и стал работать в фирме отца. Он был торговцем кораллами, покупал в Италии, продавал в Сибири и Средней Азии.

Лиля. Мы ездили на нижегородскую ярмарку, в Среднюю Азию. Узбекистан поразил.

Осип. Потом началась первая мировая. Я, по протекции знаменитого тенора Леонида Собинова[84], поступил в автомобильную роту и перестал интересоваться делами отцовской фирмы.

Лиля. В это время наша с Осей личная жизнь как-то расползлась… Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала, ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотделим от меня. Эта любовь не мешала моей любви к Маяковскому.

 

3

 

Эльза. Но прежде Лили с Маяковским познакомилась я. Это было осенью 13 года. Мне уже было 16 лет, я окончила гимназию, семь классов, и поступила в восьмой, педагогический. В гостинной у сестер Хвасов стоял рояль и пальмы, было много чужих людей. Все шумели, говорили. Кто-то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно также мимо всех загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза. Он читал «Бунт вещей», позднее переименованный в трагедию «Владимир Маяковский».

 

Большому и грязному человеку

подарили два поцелуя.

Человек был неловкий,

не знал, что с ними делать, куда их деть.

Город, весь в празднике,

возносил в соборах аллилуйя,

люди выходили красивое одеть.

А у человека было холодно

и в подошвах дырочек овальцы.

Он выбрал поцелуй, который побольше,

и надел, как калошу.

Но мороз ходил злой, укусил его за пальцы.

«Что же, — рассердился человек, —

я эти ненужные поцелуи брошу!»

Бросил. И вдруг у поцелуя выросли ушки,

он стал вертеться, тоненьким голосочком крикнул:

«Мамочку!»

Испугался человек.

Обернул лохмотьями души своей дрожащее тельце,

понес домой, чтобы вставить в голубенькую рамочку.

Долго рылся в пыли по чемоданам (искал рамочку).

Оглянулся — поцелуй лежит на диване,

громадный, жирный, вырос, смеется, бесится!

«Господи! — заплакал человек, — никогда не думал,

что я так устану. Надо повеситься!»

И пока висел он, гадкий, жаленький, —

в будуарах женщины — фабрики без дыма и труб —

миллионами выделывали поцелуи, —

всякие, большие, маленькие, —

мясистыми рычагами шлепающих губ.

 

Эльза. Ужинали там же за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство. Я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой и теребила бусы на шее. Вдруг нитка разорвалась, бусы посыпались, покатились во все стороны. Я под стол собирать, а Маяковский за мной, помогать. На всю жизнь запомнились полутьма, портняжий сор, булавки, шпильки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку…

Маяковский. Я пошел ее провожать на далекую Мароссейку. Мы сели на лихача.

Эльза. Он стал звонить мне по телефону, но я не хотела его видеть, и в следующий раз втретилась с ним случайно. Он шел по Кузецкому мосту, на нем был цилиндр, черное пальто и он помахивал тростью.

Маяковский. А можно мне прийти к вам в гости?

Эльза. Я не могла отказать. Летом 14 года мама и я отвезли в Берлин заболевшего отца. Там ему сделали операциию, наступило временное улучшение, он поправился, встал, ходил. Объявление войны застало нас в санатории под Берлином. Пришлось спешно бежать оттуда, в объезд, через Скандинавию. По возвращении в Москву отцу стало получше, он стал по-прежнему работать юристконсультом в австрийском посольстве.

Маяковский. В это время я часто бывал у Эльзы, потом ежедневно. Малевал свои лубки военных дней «Едут этим месяцем турки с полумесяцем». «С криком: Дойчланд юбер аллее / Немцы с поля убирались». «Австрияки у Карпат / Поднимали благой мат».

Эльза. Он малюет, я рядом что-нибудь зубрю, иногда правлю ему орфографические ошибки.

Маяковский. Или она у рояля, а я за ее спиной стихи бурчу. Люблю, знаете ли, под музыку.

Эльза. Ужин. За столом папа, мама, я. Скупое молчание, и вдруг:

Маяковский. Простите, Елена Юрьевна, я у вас все котлеты сжевал…

Эльза. После ужина долго сидели в отцовском кабинете. Мама была на страже: «Владимир Владимирович, вам пора уходить!»

Маяковский. Еще совсем не поздно, Елена Юрьевна, не беспокойтесь, я доберусь.

Эльза. В первом часу, наконец, собирается уходить.

Маяковский. Стоп! А швейцар внизу? Придется будить, а у меня ни гроша.

Эльза. Вот вам двугривенный.

Маяковский. Я?! У женщины? Деньги? Никогда!

Эльза. И уходит навстречу презрительному гневу швейцара. Без денег, естественно. Назавтра все повторяется вновь.

Маяковский. Вчера, только вы легли спать, Елена Юрьевна, я сразу же забрался к Эльзе обратно по веревочной лестнице!

Эльза. Удивительно, но меня в Маяковском ничего не удивляло, все мне казалось вполне естественным. Меня нисколько не смущало, что весь честной народ на него таращится. Его выступления, пресса, футуризм до меня не доходили. Приехала Лиля из Петрограда.

Лиля. Здоровье отца опять ухудшилось… К тебе тут какой-то Маяковский ходит. Мама из-за него плачет.

Эльза. Мама плачет! А я и не знала… И когда Володя позвонил мне, я сказала ему: «Больше не приходите, мама плачет». Отца перевезли в Малаховку на дачу. Не знаю, как Маяковский меня там нашел. Просил встретиться. Я все не приходила, но однажды пошла. Он долго молчаливо шел со мною рядом и вдруг:

Маяковский.

 

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, —

значит — это кому-нибудь нужно?

Значит — кто-то хочет, чтобы они были?

Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?

И, надрываясь, в метелях полуденной пыли,

врывается к Богу, боится, что опоздал,

плачет, целует ему жилистую руку,

просит — чтоб обязательно была звезда! —

клянется — не перенесет эту беззвездную муку!

А после, ходит тревожный, но спокойный наружно.

Говорит кому-то: Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, —

значит — это кому-нибудь нужно?

Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер

над крышами загоралась хоть одна звезда?!

 

Эльза. Чьи это стихи?

Маяковский. Ага! Нравится? То-то! А это…

 

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было, было в Одессе.

«Приду в четыре», — сказала Мария.

Восемь. Девять. Десять.

Вот и вечер в ночную жуть

ушел от окон, хмурый, декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина стонет, корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

Спрятать в мягкое, женское…

 

Эльза. И это ваше?

Маяковский. Мое.

Эльза. А как название?

Маяковский. Я хотел — «Тринадцатый апостол». Пошел в цензуру. Они спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал — нет, ни в коем случае, это меня никак не устраивает.

Эльза. Володя, но как же это у вас получается — столько лирики и столько грубости — и все это ваше, и все это вы…

Маяковский. Вот-вот, и они про то же. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите — буду самым нежным, не мужчина — а облако в штанах». Так и оставил: «Облако в штанах».

Эльза. Читали кому-нибудь?

Маяковский. А как же! Горькому, например. Обплакал весь жилет. Впрочем, Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Жилет храню. Могу уступить кому-нибудь для провинциального музея.

Эльза. Спасибо вам.

Маяковский. За что?

Эльза. За облегчение всем нам, страждущим… С этого момента и навсегда я стала ярой пропагадисткой творчества Маяковского. Стихи объяснили все.

 

4

 

Лиля. Эльза, я тебя не понимаю. Твой Маяковский…

Эльза. Ты слышала его?

Лиля. И слышала, и видела. На юбилее Бальмонта в «Бродячей собаке». Снова скандал. У футуристов, говорят, ни одно выступление не обходится без сломанных стульев и городового.

Эльза. Ты слышала его стихи?

Лиля. При чем здесь стихи? Он опасный футурист, а ты остаешься с ним наедине…

Эльза. Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь!

Лиля. И знать не хочу! Эти его ночные одиссеи, эти карты и бесконечные проигрыши… Куда вы ездили сегодня утром?

Эльза. Катались в Сокольники.

Лиля. Я надеюсь, на извозчике?

Эльза. На трамвае.

Лиля. Что?!

Эльза. Но ведь он вчера проигрался…

Лиля. Спустя месяц Маяковский появился у нас с Осипом в Петрограде. И с порога:

Маяковский. Вы обязаны послушать мои стихи.

Лиля. Володя, я не врач, а ваши стихи — не бронхи.

Маяковский. Тогда почитайте сами. Вот эти. Вы должны.

Лиля. Но почему?

Маяковский. Потому что они самые лучшие! Вы не понимаете, — они гениальны, ничего лучшего сейчас нет, ну, разве что, — Ахматова… Нет, вы не прочтете их правильно.

Лиля. Я попробую. Эти?

 

По черным улицам белые матери

Судорожно простерлись, как по гробу глазет.

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

Ах, закройте, закройте глаза газет!»

Письмо. Мама, громче! Дым. Дым. Дым еще!

Что вы мямлите, мама, мне?

Видите — весь воздух вымощен

громыхющим под ядрами камнем!

М-а-а-ама! Сейчас притащили израненный вечер.

Крепился долго, кургузый, шершавый,

и вдруг, — надломивши тучные плечи,

расплакался, бедный, на шее Варшавы.

Звезды в платочках из синего ситца

визжали: «Убит, дорогой, дорогой мой!»

И глаз новолуния страшно косится

На мертвый кулак с зажатой обоймой.

Сбежались смотреть литовские села,

как, поцелуем в обрубок вкована,

слезя золотые глаза костелов,

пальцы улиц ломала Ковна.

А ветер кричит, безногий, безрукий:

«Неправда, я еще могу-с -

хе! — выбряцав шпоры в горящей мазурке,

выкрутить русый ус!»

Звонок. Что вы, мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма!

Ах, закройте, закройте глаза газет!

 

Маяковский. Вы правильно прочитали. Нравится?

Лиля. Не очень. Не пойму.

Маяковский. Ничего. Вы поймете. Позже.

Эльза. В июле умер отец. Лиля приехала на похороны в Москву. И, не смотря ни на что, мы говорили о Маяковском. Потом пришел и он сам.

Маяковский. Лиля, вы катастрофически похудели.

Лиля.  Эльза, только не проси его читать…

Эльза. Володя, можно вас попросить почитать свои стихи?

Маяковский. Сейчас не буду. Да Лиля и сама хорошо читает. Я лучше подарю свою книгу. А можно «Облако» посвятить вам?.. Вот: «Лиле Юрьевне Брик».

Эльза. Я думаю, в этот вечер уже наметились судьбы всех действующих лид. Брики безвозвратно полюбили стихи Маяковского. Маяковский безвозвратно полюбил Лилю… После смерти отца я поступила на Архитектурные курсы. 15,16,17 годы… Встречи с Володей в Москве, Петрограде. И наша с ним короткая переписка.

…Люблю тебя очень. Жду с нетерпением. Ты меня не разлюбил? Ты был такой тихий на вокзале… Целую тебя, родненький, крепко-крепко!

Маяковский. Милый Элик! И рад бы не ответить на твое письмо, да разве на такое нежное не ответишь? Пока приехать в Москву не могу, — приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее приехать самой и лично вымолить у меня прощение. Элик, правда, собирайся скорее! Я курю. Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность. Прости за несколько застенчивый тон письма, это первое в моей жизни лирическое послание. Отвечай сразу и даже, если можешь, несколькими письмами, — я разлакомился. Целую тебя раза два-три. Любящий тебя всегда дядя Володя.

Эльза. А ты мне еще напишешь? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю. Но я все-таки вряд ли приеду. Мне сейчас хочется побыть одной.

Маяковский. Милостивая госпожа Эльза Юрьевна! Ваше отвратительное письмо я, к сожалению, получил. Что за гадости вы пишете! Судите сами: вывели человека на нежность, а потом: «Я не приеду». Если вы на мои письма будете отвечать через десять лет по получении оных, то я буду на ваши — через 20. Сим письмом предлагаю вам или вовсе прекратить мне присылку ваших ужасных писем, или немедленно оправдаться по адресу: Петроград, Надеждинская, 52, кв. 9. Готовый к услугам — Владамир Маяковский. А с поцелуями — твой дядя Володя.

Эльза. Кто мне мил, тому я не мила — и наооборот. Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно…

Маяковский. Это ерунда! Ты сейчас единственный человек, о котором думаю с любовью и нежностью. Целую тебя крепко-крепко. Приезжай скорее, прошу очень. «Уже у нервов подкашиваются ноги».

Эльза. Это было как пароль. Всю жизнь я боялась, что Володя покончит с собой. Надо было его спасать. Мне было 19, я без разрешения матери еще никогда никуда не ездила, но на этот раз я просто, без объяснений причины, сказала ей, что уезжаю в Петроград.

Маяковский. «Знаю способ старый в горе дуть винище». Давай выпьем. «Выпьем, няня, где же кружка? Кружки нет, и няни нет…» Закусить вот нечем. Знаешь, я тут установил семь «обедающих знакомств» — семизнакомая такая система. В воскресенье «ем» Чуковского. В понедельник — Евреинова. В четверг выпасаюсь на травках Репина. Для футуриста ростом в сажень — это не дело.

Эльза. Зачем ты меня вызвал?

Маяковский. Я? Тебя?

Эльза. «Уже у нервов подкашиваются ноги» — это что? Я все бросила, напугала маму… Подруга смеялась: ему просто в кинематограф пойти не с кем. Какая же я дура!

Маяковский. Мне очень плохо, Элик. Спаси меня!

Эльза. Но я не умею! И от кого можно спасти бесконечность?

Маяковский. От нуля.

Эльза. Ты сейчас сам ноль! Нет, ты — минус 1! Впрочем, это Лиля у нас сильна в математике. А я тебе не нужна. Я тебе — не нужна. И мне нечем тебе помочь. Пусти.

Маяковский. Куда ты?

Эльза. Ухожу.

Маяковский. Не смей!

Эльза. Не смей мне говорить «не смей»!.. Потом мы мирились, шли ужинать, смотрели какую-то программу… и смех, и слезы! Все же он был очень трудным и тяжелым человеком. И он уже полностью был во власти Лили.

 

5

 

Лиля. Это было нападение. Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально. Любовь его была безмерна. Осип профинансировал издание «Облака в штанах».

Маяковский. Я надпишу книгу. Как лучше? «Лиле Юрьевне Брик»… Нет, это уже было. «Лиле»… «Тебе, Лиличка»… Нет. «Тебе, Лиля».

Лиля. Чтобы было понятно последующее. С 15 года мои отношения с Осипом перешли в чисто дружеские. Мы больше никогда не были близки с ним физически, когда я связала свою судьбу с Маяковским. Так что все сплетни по поводу «любви втроем» совершенно не похожи на то, что было.

Маяковский.

 

Вот я богохулил. Орал, что Бога нет,

а Бог такую из пекловых глубин,

что перед ней гора заволнуется и дрогнет,

вывел и велел: люби!

Бог доволен. Под небом в круче

измученный человек одичал и вымер.

Бог потирает ладони ручек.

Думает Бог: погоди, Владимир!

Это ему, ему же,

чтоб не догадался, кто ты,

выдумалось дать тебе настоящего мужа

и на рояль положить человечьи ноты.

Если вдруг подкрасться к двери спаленной,

перекрестить над вами стеганье одеялово,

знаю — запахнет шерстью паленной,

и серой издымится мясо дьявола.

А я вместо этого до утра раннего

в ужасе, что тебя любить увели,

метался и крики в строчки выгранивал,

уже наполовину сумасшедший ювелир.

 

Лиля. Только в 18 году я могла с уверенностью сказать Осе о нашей с Володей любви. Он ответил: я понимаю тебя, только давай никогда не расставаться друг с другом. Я любила Осю, любила Володю. Возможно, если бы не Ося, я бы Володю любила не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Он говорил, что Маяковский для него не человек, а событие. Володя во многом перестроил осино мышление, взял его с собой в свой жизненный путь. Я не знаю более верных друзей, связанных друг с другом близостью идейных интересов и литературной работы. Так и случилось, что мы прожили нашу жизнь и духовно и территориально вместе.

Маяковский.

 

Двенадцать квадратых аршин жилья.

Четверо в помещении —

Лиля, Ося, я

и собака Щеник.

 

Лиля. Собаку Щена нашли в Пушкино. Он стал членом семьи. Удивительно, что Володя и Щен были очень похожи друг на друга. Оба — большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца. Я стала звать Маяковского Щеном. А еще Щеником, Щеняткой, Щеночком.

Маяковский. А я Лилю — Кошечка, Лиса, Кисик, Кисит. А Осю — Кис, Кислит, Кэс.

Лиля. Были разные дни и разные годы. Была война, революция, снова война, мир. Были футуристы, лефовцы, рапповцы и прочая литературная дребедень. Неизменным оствалось одно: был он, была я, был Ося. И была наша любовь.

Весной 18 года мы с Володей снялись в кино. Сценарий Маяковского, фильм назывался «Закованная фильмой».

Маяковский. Это была история художника, который ждет настоящей любви. Он видит сердца женщин: в одном — деньги, в другом — наряды, в третьем — кастрюльки… Однажды он увидел фильм под названием «Сердце экрана» и влюбился в балерину из этого фильма (балерина — Лиличка) и она сходит к нему в зал. Но она скучает без экрана, и после разных приключений звезды кино — Чаплин, Мэри Пикфорд, Аста Нильсен — завлекают ее из реального мира снова на кинопленку. Потом он видит киноплакат и в уголке художник с трудом различает название фантастической киностраны, где живет та, которую он потерял, — «Любландия». Он бросается на поиски,

Лиля. Поиски должны были сниматься во второй серии, но она не состоялась. Да и первая часть вскоре сгорела, остались лишь фотографии и плакат, где я, тоскующая, опутана пленкой. Да еще название страны — «Любландия»… В жизни же мы уходили в разные города, страны и письма, в которых искали себя и нашу «Любландию».

 

6

 

Маяковский. У меня все по-старому. Живу, как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо. Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Есть и не мужчины и не женщины.

Лиля. Милый мой, милый щенок! Ты мне сегодня всю ночь снился. Что ты живешь с какой-то женщиной, что она тебя ужасно ревнует, и ты боишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Володенька? Я очень по тебе скучаю, не забывай меня.

Маяковский. Дорогой, любимый, зверски милый Лилик! Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо: я тебе не завидую. Щененок у тебя неважный, ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза — специально, чтобы смахивать слезу, — длинное и облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щенки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие, нелюбящие руки. Лиля, люби меня. От женщин отсаживаюсь стула на три-четыре — не надышали б чего вредного. Больше всего на свете хочется к тебе. Пиши, детонька! Если, не напишешь, будет ясно, что я для тебя сдохнул, и я начну обзаводиться могилкой и червями.

Лиля. Милый Щененок, я не забыла тебя. Ужасно скучаю по тебе и хочу видеть. Я больна: каждый день температура 38 — легкие испортились.

Маяковский. Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой, я привезу к вам в квартиру хвойный лес, и буду устраивать в оськяном кабинете море по собственному моему усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем 36,6, то я ему обломаю все лапы. Впрочем, и дела мои, и нервы, и здоровье не лучше. Если так будет и впредь, то твой щенок свалится под забором животом вверх и, слабо подрыгивая лапками, отдаст Богу свою незлобливую душу.

Лиля. Вчера видела трех толстых, желтых одинаковых такс на цепочках. Ну, совсем как я, ты и Ося! Как видишь, я тебя не забываю. Твое письмо ни с какой стороны не удовлетворительное: и неподробно, и целуешь меня мало.

Маяковский. Дорогой Лисик! Провалялся три дня с температурой. Валяться было очень приятно: Ося меня откармливал, как тучи набегали сестры и через полчаса рассеивались. А я и в ус не дул и читал что-то вроде Щепкиной-Куперник. В зоосаде открывается собачья выставка. Переселюсь туда. Оська уже поговаривает насчет сеттереныша. Уж не знаю, как без тебя щенков смотреть. А ты не забывай своего щенка!

Лиля. Осик и Вовик! Милые! Любимые! Родные! Светики! Солнышки! Котятики! Щенятики! Любите меня! Не изменяйте! А то я вам все лапки оборву! Ваша Киса Лиля.

Маяковский. Я скучаю, я тоскую по тебе — но как! — я места себе не нахожу и думаю только о тебе. Я никуда не хожу, я слоняюсь из угла в угод, смотрю в твой пустой шкаф, целую твои фотокарточки и твои кисячие подписи. Реву часто, реву и сейчас. Мне так не хочется, чтобы ты меня забыла! Ничто не может быть тоскливее жизни без тебя. Не забывай меня, ради Христа, я тебя люблю в миллион раз больше, чем все остальньные вместе взятые. Мне никого не хочется видеть, ни с кем не хочется говорить, кроме тебя. Радостнейший день в моей жизни будет — твой приезд. Люби меня, детанька. Целую, целую, целую…

Лиля. Любимый мой щенок! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Не изменяй! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто нисколечко не нравится. Все они по сравнению с тобой — дураки и уроды. Вообще — ты мой любимый щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой переносик! Не пью совершенно! Не хочется. Словом, ты был бы мною доволен. Я очень отдохнула нервами. Приеду добрая. Тоскую по тебе постоянно. Целую тебя с головы до ног. Ты бреешь шарик?

Маяковский. Ни единая душа (без различия пола) не переступала порога дома. Мы с Оськой, по возможности, ходим вместе и только и делаем, что разговариваем о тебе. Тема: единственный человек на свете — киса. Вообще мы с ним очень дружим. Вечером я рисую, а он мне Чехова читает. А наутро я прихожу к Осе и говорю: «Скучно, брат Кис, без Лиски!» А он мне: «Скучно, брат Щен, без Кисы!»

Лиля. Честно: тебе не легче живется иногда без меня? Ты никогда не бываешь рад, что я уехала? — Никто не мучает, не капризничает! Не треплет твои и без того трепатые нервочки. Люблю тебя, Щенит! Ты мой? Тебе больше никто не нужен? Я совсем твоя, родной мой детик!

Маяковский. Дорогой, ослепительный и милый лисеныш! Вот тебе ответы. Честно сообщаю, что ни одну секунду не чувствовал я себя без тебя лучше, чем с тобой, ни одной секунды я не радовася, что ты уехала, а ежедневно ужаснейше горюю об этом. К сожалению, никто не капризничает. Ради Христа, приезжай поскорее и покапризничай. Нервочки у меня трепанные только оттого, что наши паршивые кисы разъехались. Я твой весь.

Лиля. Володя, Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты, и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам, да и вообще, говорит она, у вас с Осей много новых знакомых дам, и живете вы очень весело. Ты, конечно, понимаешь, что, несмотря на то, что я радуюсь, что вы там веселитесь, тебе перед моим приездом придется открыть все окна и произвести дезинфекцию. Такие микробы как дамы типа Юлии Григорьевны, так же, как клопы в стенах, должны быть радикально истреблены. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чем не знаю. Но требую, чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано. Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т. д. Если все это не будет исполнено до самой последней мелочи, мне придется расстаться с тобой, чего мне совсем не хочется, оттого, что я тебя люблю. Хорошо же ты выполняешь условия: «не напиваться», «ждать». Я до сих пор выполняла и то и другое. Дальше — видно будет. Ужасная сволочь эта Юлия Григорьевна! Злая баба! Я совсем не хотела знать правду и ни о чем ее не спрашивала. Не огорчайся, Если ты все-таки любишь меня, то сделай все так, как я велю и забудем. Целую тебя.

Маяковский. Уже нет обычных «ваша», «жду»… Неужели сплетни сволочной бабы достаточно, чтобы так быстро стать чужой. Конечно, я не буду хвастаться, что живу как затворник. Хожу и в гости, и в театры, и гуляю, и провожаю. Но у меня нет никакого романа, нет и не было. Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов (и до младших, и до старших), то они неплохой народ. Но так как я нашел бильярдную, то в последнее время видеться не приходится совсем. К компании же Юлии Григорьевны я не принадлежал никогда, обозвав ее сволочью в первый же день знакомства. В сем убеждении и пребываю. Избегал ее всегда и всячески. Приедешь — увидишь все сама. Ненравящееся выведешь.

 

7

 

Лиля. Это был первый звонок. «Ненравящееся» я-то, конечно, вывела. И внешняя канва отношений казалась по-прежнему легкой и надежной. Но что-то изменилось внутри, надломилось, что ли…

Осенью 22 года, не помню почему, мы с Осей оказались в Берлине раньше Маяковского. Очень ждала его, мечтала, как мы будем вместе осматривать чудеса науки и техники. Поселились в «Курфюрстенотеле». Но посмотреть удалось мало. У Володи было несколько выступлений, а в остальное время… Подвернулся карточный партнер, русский, и Маяковский дни и ночи сидел в номере гостиницы и играл с ним в покер. Из Берлина он ездил в Париж по приглашению Дягилева[85]. Через неделю вернулся, и началось то же самое. Так мы прожили два месяца. Берлина, по сути, он не видел.