Содержащая два вызова критикам

 

Уладив дело с сестрой, как мы видели в предыдущей главе, сквайр хотел, не откладывая ни минуты, сделать предложение Олверти, так что миссис Вестерн стоило огромного труда отговорить брата от поездки с этой целью к соседу во время его болезни.

Мистер Олверти был приглашен отобедать к мистеру Вестерну, но болезнь помешала ему воспользоваться приглашением. Поэтому, выйдя из-под опеки медицины, он собрался исполнить свое обещание, как делал это всегда и в важных делах, и в самых ничтожных.

В промежутке между разговором, приведенным в предыдущей главе, и этим званым обедом Софья начала догадываться по некоторым неясным намекам, брошенным теткой, что эта проницательная дама заметила ее неравнодушие к Джонсу. Она решила воспользоваться предстоящим случаем, чтобы рассеять все подобные подозрения, и с этой целью начала играть несвойственную ей роль.

Первым делом она постаралась скрыть свою глубокую сердечную грусть под маской самого беззаветного веселья. Далее, она разговаривала исключительно с мистером Блайфилом и в течение целого дня ни разу даже не взглянула на беднягу Джонса.

Сквайр был в таком восторге от дочери, что почти не прикасался к кушаньям и только то и делал, что кивал и подмигивал сестре в знак своего одобрения; но та сначала вовсе не была так обрадована, как ее брат, тем, что видела.

Словом, Софья настолько переиграла свою роль, что заронила было в тетке некоторые сомнения, и миссис Вестерн начала подозревать тут притворство; однако, будучи женщиной весьма тонкого ума, скоро объяснила его тонкой политикой Софьи. Она вспомнила, сколько намеков сделала она племяннице насчет ее влюбленности, и вообразила, что девушка хочет таким образом разуверить ее при помощи преувеличенной вежливости, — мнение, которое еще больше подтверждала необыкновенная веселость Софьи, не покидавшая ее в течение целого дня. Не можем здесь не заметить, что это пред-положение было бы более основательно, если бы Софья провела десяток лет в атмосфере Гровенор-сквера, где молодые дамы научаются удивительно ловко играть той страстью, которая является делом весьма серьезным в рощах и лесах за сто миль от Лондона.

По правде говоря, при разоблачении плутовства других очень важно, чтобы наша собственная хитрость была, если можно так выразиться, настроена в тон с чужой: подчас самые тонкие мошенники попадают впросак, воображая других умнее или, лучше сказать, ловчее, чем они есть на самом деле. Так как замечание это отличается необыкновенной глубиной, то я поясню его такой сказочкой. Три крестьянина преследовали одного вильт-ширского вора по улицам Брентфорда. Самый простоватый из них, увидя вывеску «Вильтширская гостиница», предложил своим товарищам зайти туда, в уверенности, что они найдут там своего земляка; другой, поумнее, посмеялся над его простотой; но третий, самый умный, сказал: «Давайте все-таки зайдем: может быть, он думает, что нам в голову не придет искать его между земляками». Они вошли и обшарили весь дом, а вор, которого уже почти нагнали, выиграл, таким образом, время и скрылся; между тем все эти крестьяне знали, да упустили из виду, что вор и читать-то не умеет.

Читатель простит мне отступление, в котором сообщается секрет неоценимой важности: ведь всякий игрок согласится, насколько необходимо знать в точности приемы игры противника, чтобы обыграть его. Оно поможет также понять, почему дурак часто проводит умного и почему искренние движения простой души обыкновенно истолковываются превратно; но самое существенное то, что оно объяснит, почему Софье удалось обмануть свою тонкую тетушку.

После обеда общество перешло в сад, и мистер Вестерн, совершенно убежденный в справедливости предположений сестры, отвел мистера Олверти в сторону и без обиняков предложил ему женить мистера Блайфила на Софье.

Мистер Олверти был не из тех людей, сердца которых начинают биться ускоренно при известии о внезапно сваливающихся материальных выгодах. Душа его была закалена философией, приличествующей мужчине и христианину. Он не прикидывался, будто стоит выше всех радостей и горя, но в то же время не расстраивался и не хорохорился при неожиданных оборотах колеса фортуны, при ее гримасах или улыбках. Поэтому он выслушал предложение мистера Вестерна с полным наружным спокойствием, нисколько не переменившись в лице. Он сказал, что союз этот именно такой, какого он искренне желает, после чего принялся расхваливать достоинства молодой девушки; признал, что предложение очень выгодно и в материальном отношении, и в заключение, поблагодарив мистера Вестерна за доброе мнение о его племяннике, сказал, что если молодые люди друг другу понравятся, он с большим удовольствием порешит это дело.

Вестерн был немного раздосадован ответом мистера Олверти, не найдя в нем той теплоты, какой ожидал, А к сомнениям мистера Олверти насчет того, понравятся ли друг другу молодые люди, отнесся весьма пренебрежительно, сказав, что родители лучше всех могут судить о подходящих партиях для своих детей; что со своей стороны он будет требовать совершеннейшей покорности от дочери, а если какой-нибудь молодчик откажется от такой женки, так, слуга покорный, он горевать не будет.

Олверти постарался загладить дурное впечатление от своих слов восторженными похвалами Софье, заявив, что мистер Блайфил, без сомнения, с радостью примет предложение. Но все было безуспешно: он не мог добиться от сквайра иного ответа, кроме:

— Больше я — ни слова… Горевать не стану — вот и все.

Слова эти были им повторены по крайней мере сотню раз, перед тем как они расстались.

Олверти слишком хорошо знал своего соседа, для того чтобы на него обидеться; хотя он порицал строгость, проявляемую некоторыми родителями к детям в отношении брака, и сам ни за что не стал бы навязывать свою волю племяннику, но все же с большим удовольствием думал о союзе молодых людей; в самом деле, кругом раздавалось столько похвал Софье, да и он тоже восхищался ее незаурядными дарованиями и красотой.

К этому, я полагаю, мы можем прибавить небезразличное отношение к ее богатству: хотя оно его и не ослепляло, но здравый смысл не позволял ему также пренебрегать им.

Здесь, невзирая на лай всех критиков на свете, я должен и хочу сделать отступление касательно истинной мудрости, коей Олверти мог служить таким же прекрасным примером, как и примером доброты.

Истинная мудрость — что бы ни писал нищий-позт мистера Хогарта против богатства и наперекор всем проповедям богатых, сытых попов против удовольствий, — истинная мудрость заключается не в презрении к этим благам. Обладатель несметного богатства может быть столь же мудр, как и любой уличный нищий; можно наслаждаться обществом красавицы жены или преданного друга и быть не менее мудрым, чем какой-нибудь угрюмый папистский затворник, который убивает все свои общественные стремления и морит голодом брюхо, усердно бичуя свое седалище.

Правду сказать, истинно мудрый человек скорее прочих достигает обладания всеми мирскими благами в высочайшей степени: ведь если умеренность, предписываемая ему мудростью, есть вернейший путь к благосостоянию, то лишь она одна позволяет нам также вкусить разнообразных наслаждений. Мудрый человек удовлетворяет каждое свое желание и каждую страсть, тогда как глупец жертвует всеми страстями ради утоления и насыщения только одной.

Мне могут возразить, что некоторые мудрецы прославились своей скаредностью. Я отвечаю: в этом отношении они не были мудрыми. Можно также сказать, что очень мудрые люди в молодости неумеренно предавались удовольствиям. Я отвечаю: стало быть, тогда они не были мудры.

Словом, мудрость, наставления которой трудно усваиваются, по мнению людей, никогда не проходивших ее школы, учит нас лишь чуточку более широкому применению одной простой общеизвестной истины, которой следуют люди даже самого низкого происхождения. Истина эта гласит: ничего не покупай по слишком дорогой цене.

Кто запасается этой истиной, выходя на большой рынок света, и постоянно мерит ею почести, богатства, удовольствия и другие приятные вещи, предлагаемые этим рынком, тот — решаюсь я утверждать — человек мудрый и должен быть признан таковым в светском смысле этого слова; он делает самые выгодные покупки, так как приобретает любой предмет в сущности лишь ценой небольших хлопот и приносит домой все только что упомянутые мною приятные вещи, сохраняя в полной неприкосновенности свое здоровье, невинность и доброе имя, — обычная цена, которую платят за них другие.

Из этой умеренности равным образом извлекает он еще два урока, окончательно определяющие его характер. Первый: никогда через меру не восхищаться выгодной покупкой; второй: не падать духом, когда рынок пуст или когда товары на нем слишком дороги для его кармана.

Пора, однако, вспомнить о предмете моей книги и не злоупотреблять терпением доброжелательного критика. Поэтому я кончаю настоящую главу.

 

ГЛАВА IV,