Царь Голод призывает к бунту голодную чернь

 

Ночь.

Подобие черной, плоской, уходящей ввысь стены. На самом верху ее, видимые только на две трети, несколько очень больших окон с зеркальными стеклами. Окна очень ярко освещены — там происходит бал. Сквозь полупрозрачные гардины и сетку тропических растений видно неопределенное движение; иногда танцующая пара проносится близко, и тогда на мгновение мелькает черный костюм мужчины, белое платье и белые голые плечи женщины. С редкими перерывами играет красивая нежная музыка; и только раз, на короткое время, она играет тот мотив, что играется на Балу у Человека. Случается раз или два во время картины, что кто-нибудь очень красивый подходит к окну и неопределенно смотрит в темноту улицы; или молодая, красивая, влюбленная пара скрывается за гардины и предается нежным, быстролетным ласкам.

Внизу стены — видимое в разрезе подвальное помещение дома. Сводчатые потолки очень низки, и, точно раздавленное огромной тяжестью дома, помещение имеет форму сплюснутого полуовала. Походит немного на сплюснутое тяжестью камня жерло большой печи. Освещено оно несколькими висячими лампами, в общем, свет слабее, чем в верхних господских окнах, но достаточно ярок, чтобы с полною ясностью можно было рассмотреть все, находящееся внутри.

В углах помещения и на дальнем конце его валяется всякая рухлядь: пустые, полурассыпавшиеся бочки без обручей, какие-то доски, деревянные козлы и т. п. — по-видимому, для жилья оно не служит. Посредине длинный стол, и за ним, на бочонках и досках, но в строгом и чинном порядке, сидят собравшиеся представители голодной черни и с несколько зловещей точностью пародируют настоящее деловое заседание. Есть чернильница и звонок, и даже Председатель, который, пошатываясь, сидит на высоком бочонке.

Всего собралось человек двадцать. Это уличные дешевые проститутки, хулиганы и их подруги, сутенеры, мелкие воры, убийцы, нищие, калеки и другие отбросы большого города, все самое ужасное, что может дать нищета, порок, преступление и вечный, неутолимый душевный голод. Только у двух-трех, в том числе у одной девочки, их лица и костюм походят на обыкновенные человеческие лица и платья; остальные — сплошное дикое и злое уродство, только смутно напоминающее человека. Почти полное отсутствие лба, уродливое развитие черепа, широкие челюсти, что-то скотское или звериное в походке и движениях делает их существами как бы совсем особой расы. Одеты фантастически и грязно, и только сутенеры щеголяют нелепо-франтовскими нарядами, пестрыми галстуками и даже тщательно расчесанными проборами на головах микроцефалов. Некоторые лица очень темны; другие очень красны; и есть несколько зловещих лиц, бледных смертельно, совершенно белых, с яркими пятнами румянца на скулах.

Председатель — толстый, низкий, с вылупленными глазами и остроконечным лысым черепом, походит на задыхающуюся пьяную жабу. Лицо красное.

 

Председатель (звонит в колокольчик и говорит, задыхаясь, но очень миролюбиво). Все… получили… повестки?

— Никто не получал.

— Ну, все равно, заседание состоится и без повесток. Итак, госпожи проститутки… и стервы, господа… хулиганы, карманники, убийцы и сутенеры… объявляю заседание открытым. И первым делом, как председатель… прошу господ членов откровенно сознаться: кто принес с собою водку?

— Я.

— И я. А тебе не дам.

— У всех есть.

— Э… это нехорошо. Тут пить нельзя, а кто хочет, пусть отойдет в тот угол, за бочку, там буфет. И, пожалуйста, прошу, чтобы за столом не спали: вон дама уже храпит. Эй, дама! Секретарь, дайте даме по шее!

— Вставай, дьявол!

— К черту женщин!

— К делу.

— Ах, как же можно без дам. Дамы украшают, так сказать.

— Молчи, сутенер!

— Вор!

Председатель. Ну, и это нехорошо. Господин вор! Господин сутенер! Тут все равны. Ну и дамы тоже… (Удивленно таращит кверху глаза и вдруг кричит.) Эй, музыка там, замолчи! — Она не молчит.

— К черту председателя!

— Это почему?

— Он пьян. Надоел. К делу! Он пьян.

— Ну, и это нехорошо говорить так. Разве я тут пил? Я раньше напился. Но если все хотят…

— Все! Все.

— Ну и черт с вами!

 

Уходит в угол и там пьет, достав бутылку из кармана. На председательское место решительно и быстро вскакивает Молодой Хулиган со смертельно-бледным, бескровным лицом и черными закрученными усиками.

По-видимому, он считается очень красивым и знает это, потому что сильно рисуется и кокетничает. Но минутами все это соскакивает, и тогда в зверином оскале зубов, в бледном лице, в том, как нежно и томно щурятся маленькие острые глазки, чувствуется беспощадная свирепость, безграничная плоскость и обнаженность души, полное отсутствие чего бы то ни было сдерживающего.

Говорит, несколько грассируя.

 

— Прошу молчать. Я председатель.

— А кто тебя выбрал?

— Сам выскочил.

— Нет, это хорошо. Он может…

Председатель (свирепо оскалив зубы). Молчать! Тихо. (Продолжает томно и нежно.) Тут у некоторых есть ножи!.. Кто будет спорить против избрания, шуметь, нарушать порядок, того я просил бы сходить к попу и исповедаться в грехах…

Довольный смех.

— Молчать! Эй, посадить того пьяницу на место.

— Тут буфет.

Пьяницу, бывшего председателя, бьют и сажают на место.

— Ну и сел.

— Молчать! Ставится на обсуждение вопрос о необходимости всеобщего разрушения.

— Как?

— Всеобщего разрушения. Ораторов прошу записаться в очередь. Женщин и пьяниц прошу говорить только по специальному приглашению председателя. Тихо. Кто имеет сказать?

Встает один.

— Я предложил бы подождать Отца.

Председатель (мрачно). Это зачем?

— Он созвал нас сюда.

— Да, верно.

— Подождать!

— Молчать! С места не говорить. Неизвестно, когда придет Отец, а нам ждать нельзя. У многих сегодня ночью дела. Предлагаю приступить к прениям.

— Виноват: очень мешает музыка и топот танцующих.

— Пусть танцуют. Музыка достаточно красива, чтобы вдохновить ораторов. Вам что угодно?

— Я желал бы сказать первый. Сегодня ночью мне и моему уважаемому товарищу предстоит вырезать целую семью. Вы понимаете, господин председатель, что этот труд потребует много времени, и я…

— Понимаю. Прошу.

Оратор начинает сладким голосом:

— Уважаемое собрание! Не осмеливаюсь сказать: высокое собрание, так как, находясь в подвале…

— Короче…

— Слушаю-с. Когда я родился…

Председатель (гневно). То родился дурак. Вам предстоит вырезать целую семью, а вы начинаете с рождения, как член парламента.

— Но и члены парламента…

— Прошу подчиниться. Вообще предлагаю говорить не долее двух минут. У кого-нибудь есть часы? Я свои забыл дома.

Один из членов вынимает из кармана десяток часов и кладет на стол.

— Есть.

— Благодарю вас. Достаточно одних. Во избежание дальнейших задержек предлагаю в речах ограничиться только предложением способов разрушения, так как мотивы известны.

— Нет, не всем. Пусть говорит.

— Как танцуют! Они пол провалят на наши головы.

— Им весело.

— Ничего. Скоро будут плакать.

— А мы танцевать?

— Молчать! Итак, предлагаю: две минуты — о мотивах разрушения. Две — о способах такового. Прошу начать.

Оратор с темным лицом глухо говорит:

— Мы голодны и, как собаки, выброшены в ночь. Нас ограбили, у нас отняли все: силу, здоровье, ум, красоту…

— А их женщины красивы!

— И мужчины тоже.

— Молчать!

— Мы бесстыдны, безбожны, бессовестны, и на всей земле у нас нет ничего. Мы хуже скотов, потому что когда-то были людьми. И я предлагаю (указывает наверх) разрушить, уничтожить, стереть с лица земли. Способ: предлагаю отравить ихний водопровод.

— А где мы возьмем столько яду?

— Мы ограбим аптеки.

— Глупости. Мы сдохнем сами.

— Мы будем пить из реки. А если и издохнем…

— Я не хочу умирать.

— К черту! Не годится. Следующий!

Поблизости раздается трижды протяжный, хриплый звук рога, предвещающий приближение Смерти. Никто, однако, его не слышит. Встает оратор, старик с красным лицом.

— Я заметил, что вся их сила (указывает наверх) в книгах. Когда человек прочтет много книг, он становится умный. А когда он становится умный, он начинает грабить, и с ним ничего не поделаешь. Тогда у него делается особенное лицо, и речь, и платье, а мы остаемся в дураках, и из нас как насосом выкачивают жизнь. И я предлагаю уничтожить их книги. Я ненавижу книги. Когда мне попадается одна, мне хочется ее бить, плевать ей в рожу, топтать и говорить: сволочь! сволочь!..

— Но как уничтожить?

— Вы глупы, оратор. Они напечатают вновь.

— Еще больше.

— Книг так много!

— Довольно! Голосование потом. Следующий оратор.

— Я предлагаю…

Пьяница, бывший председатель, валится со стула. Одновременно с этим входит Смерть и садится на свободное место. Вверху — веселая музыка, и кто-то красивый подходит к окну и неопределенно всматривается в темноту улицы. При свете можно рассмотреть лицо Смерти. Оно маленькое, сухое, темное, с большими темными провалами глаз и постоянно обнаженными крупными зубами, похожими на белые клавиши рояля. Очень спокойное. Пьяницу осматривают.

Председатель. Издох. Отволоките его в угол.

Труп грубо оттаскивают в угол, и там лежит он все время, выпятив круглый живот, подошвами к зрителям.

— Прошу на места. Кто это плачет?

— Его любовница.

— Его любовница? Сударыня, и вы могли любить эту свинью? Прошу вас замолчать, однако. Иначе велю вывести. Молчать!

— Я не буду.

— Прошу оратора продолжать.

— Я предлагаю, извините… Тут есть сад со зверями, с тиграми… Я предлагаю: взломать клетки и выпустить зверей.

— Это глупо. У них есть ружья, дома — вас слопают первого…

— Ну хоть попугать.

— А зачем это нужно?

— Так, весело очень. А потом (говорит нежным голосом), там в саду бывают ихние деточки, так вот, может, хоть одного ребеночка… деточку… Посмотреть бы.

— Это бы и я посмотрел.

— Мне нравится.

Плаксиво шмурыгает носом и просит.

— Одного бы… деточку…

— Верно! Верно! Нужно уважить старика.

Председатель (гневно). Молчать! Что вам один их ребенок, десятки, сотни. Долой нежности! Необходимо дело. Предлагайте! Предлагайте!

Все растерянно переглядываются, бессильные что-либо придумать.

Отдельные вскрики:

— Бить их на улицах!

— А полиция?

— Собраться в дружины и…

— Мы раньше перегрыземся сами.

— Вот что! Слушайте. Да слушайте же! Заразить их нашими болезнями.

— Сифилисом!

— Тифом!

— Холерою!

Председатель. Вздор! У них есть доктора. На тысячи наших ихних подохнет только один. Да ищите же! Неужели мы так бессильны?

— Проклятые книги!

— Что делать?

— Танцуют.

— Где же Отец?

— Мы бессильны! Проклятые! Танцуют. Где Отец?

Все, за исключением спокойно сидящей Смерти, вскакивают и, смешавшись в груду разъяренных тел, протягивают к низкому, давящему своду угрожающие руки.

— Проклятые!

— Танцуйте! Танцуйте!

— Мы придем к вам. Открывайте двери, мы придем к вам!

— Передушим ваших детей!

— Проклятые!

— Сожжем ваши книги!

— Принесем вам и сифилис, и холеру, и тиф!

— Проклятые!

Бессильный и злобный скрежет зубов. Быстро входит Царь Голод.

Царь Голод. Дети мои!

Все со стонами, с плачем, с рыданиями и визгом бросаются к нему, окружают, падают на колени, ловят его руки. Образуется группа: в центре, возвышаясь, Царь Голод, и у ног его, дрожащие, прижимаются к нему несчастные. В стороне остаются только Смерть и Председатель-Хулиган. Он сложил руки на груди и презрительно смотрит на стонущих.

Царь Голод. Дети мои! Любимые дети Голода! Несчастные дети мои!

(Гладит по склоненным головам.)

Все стонет. Отделяется один и, стоя на коленях, говорит дрожащим, запинающимся, картавым голосом, как ребенок.

— Отец! Посмотри, что они сделали со мною! Отец! (Плачет, утирает слезы и продолжает.) Отец, посмотри, какой у меня низенький лоб. Я не могу думать, Отец. Посмотри на мои глазки — разве это глаза? В них ничего не видно. Они всего съели меня. Отец! Я плакать буду. (Плачет.)

— Почему он плачет один? Разве мы лучше?

— Разве ему хуже, чем нам?

— Будем плакать! Будем плакать!

— Положи руку на мою несчастную голову. Я ребенка убила.

— Приласкай меня, Отец!

— Пожалей!

— Несчастные мы! Забытые!

Плачут. И, закрыв руками лицо, плачет сам Царь Голод.

— Бедные! Бедные! (Говорит он сквозь слезы.)

Все слова, стоны и рыдания сливаются в один протяжный вопль, полный невыносимой, подземной тоски. Музыка вверху, точно испугавшись, играет красиво и печально. И, презрительно сложив руки на груди, смотрит на плачущих Председатель.

Царь Голод (очнувшись). Довольно, дети!

Председатель. Да. Я думаю, что довольно хныкать. Отец, простите меня, но вы внесли беспорядок в наше собрание. Мы люди занятые, нам некогда.

Царь Голод. Продолжайте заседание.

Председатель. Вам принадлежит председательское место.

Царь Голод. Останьтесь на нем вы. Я буду только гостем.

Председатель (польщенный, кланяется). На места! Молчать! Кто еще плачет? Закройте шлюзы, иначе выгоню!

Все, вздыхая, рассаживаются.

Царь Голод (садится возле Смерти). И ты тут?

Смерть. Да, — дело было.

Царь Голод. Вон тот, в углу?

Смерть. Да. И еще будет.

Председатель (звонит). Заседание продолжается. Кто имеет сказать?

 

Встает маленькая Девочка; у нее очень бледное тонкое лицо и большие, черные, печальные глаза. Оправляет платьице. За несколько времени до ее речи, произносимой очень нежным детским голоском, но без смущения, — наверху, у освещенного окна, происходит следующее. Отодвигаются гардины, и входят двое: молодая Девушка с обнаженной гордой шеей, на которой легко и строго сидит красивая задумчивая головка, и через мгновение, следом за ней, влюбленный Юноша. Он любит ее красивою и чистою любовью, а она?.. Быть может, любит, быть может, нет. Стоит, опустив ресницы, прекрасная и гордая; и вдруг быстро пожимает ему руку, и вдруг, как солнце, озаряет его кротким, сияющим взглядом, и светлой тенью выскальзывает из-за светлых гардин. Он протягивает за ней руки; но ее нет; и, полный счастья, быть может, слез, обращает он к темной улице свое побледневшее лицо.

А внизу:

 

Председатель. Ты, девочка? Разве ты умеешь говорить?

Девочка. Да. Я хочу сказать тоже. Можно?

Царь Голод (удивленно). Чей это ребенок?

Девочка. Я не ребенок. Я блудница. Мне сейчас двенадцать лет, хотя на вид я кажусь несколько старше. А когда мне было десять, мамаша продала меня одному господину (показывает наверх) за двадцать рублей и бутылку водки. Это недорого, но мамаша тогда была неопытна, так как я первая ее дочь; остальные пошли дороже. Сестричка Лизанька, которая удавилась…

Председатель. Говори только о себе. Нам некогда.

Девочка. Хорошо — я так только, вспомнила. С тех пор вот уже два года я каждую ночь имею одного или двух мужчин, но платят они недорого. И деньги мои — ведь это мои деньги? — я отдаю моему любовнику, чтобы он не так бил меня…

Встает рослый Франт, с рыжими усами, и хрипло, с самодовольством, подтверждает:

— Это я.

— Молчать! Продолжай, но короче.

— Что же еще? Ах, да. Я научилась пить водку; я и теперь пьяна, но только немного. Что же еще? Ах, да. У меня очень болит сердце. (Садится.)

Царь Голод (поднимает голову кверху и говорит тихо, сквозь зубы). Вы слышите, проклятые!

Председатель. Девочка, встань. Чего же ты хотела бы для них?

Девочка (встает и оправляет платьице). Я желала бы, чтобы все они умерли.

Царь Голод (наклоняясь к Смерти). Ты довольна?

Смерть. Да, приятно слышать.

Председатель. Убежден, что девчонка высказала наше общее пожелание. Но чтобы не вышло (рисуясь) юридической ошибки, я ставлю вопрос на баллотировку. Тех, кто желает оставить им жизнь, — прошу встать.

Все сидят. Один пьяный пробует встать, но ему объясняют, в чем дело, и он садится.

Так. Никто. Теперь прошу встать тех, кто за смерть.

Все дружно встают, в том числе Царь Голод и Смерть.

Так. Встали все.

Суровый и мрачный голос. Нет, еще не все. А вон тот? (Показывает в угол, где лежит мертвый.)

Все взоры угрюмо оборачиваются в эту сторону.

Сдержанные мрачные голоса. Он также должен голосовать.

— Мертвые также имеют голос.

— Поднимите его!

— Поднимите мертвого!

Подходят трое и, среди молчания, поднимают мертвого и держат его стоя. Голова мертвеца свесилась, колени подогнуты.

Суровый голос. Теперь все.

Председатель (говорит торжественно, протянув руку кверху). Присуждены к смерти единогласно. Прошу садиться.

Царь Голод (Смерти, тихо). Послушай, тебе нельзя вставать.

Смерть. Убирайся!

Председатель. Но чтобы впоследствии не заслужить упрека в несправедливости и соблюсти все необходимые… (Запинается.)

Царь Голод (подсказывает) …процессуальные.

Председатель. Да, я знаю… процессуальные формы, я предложил бы кому-нибудь из присутствующих взять на себя их защиту. Кто желает?

Молчание. Подозрительно и хмуро оглядывают друг друга. И внезапно дружно-веселый хохот.

Голоса. Он остроумен!

— Защищай сам!

— К дьяволу их!

— Молчать! Итак, никто из присутствующих…

Встает старая пьяная Женщина.

— Вот только насчет детей. Детей бы не нужно убивать.

Вскакивает худой, длинноволосый, с близоруким, ошалелым взглядом.

— Ну да: не надо детей, а потом не надо женщин. А дети вырастут, а женщины нарожают новых… Это, тетка, называется гуманизм; нам, тетка, это не к лицу… Детей!

— Ну, не знаю, как хотите. Я думала… а может, и ваша правда. Я не знаю.

Поднимается беззубый, бритый. Лицо и лысина ярко-красного цвета, нос синий; и говорит он вкрадчиво.

— Как бывший юрист, я осмелюсь, однако, предложить в рассмотрение такой казус. В некоторых случаях, при так называемых волнениях или народных бедствиях, одному из членов нашей почтенной корпорации приходится вступить в интимные отношения с одной из тех (указывает наверх) дам или девиц, результатом чего является плод. Так как же полагает собрание относительно детей, родившихся от подобного морганатического брака? Убивать также или оставлять некоторым образом на семя? Для обсеменения, так сказать, человечества?

Председатель. Это к делу не относится.

— Виноват-с. Как бывший юрист… (Садится.)

Председатель. Вопрос о средствах. Здесь, Отец, обсуждался вопрос о средствах, как уничтожить… А где же тот, которому нужно вырезать семью?

— Он очень извиняется. Он ушел.

— И вот, как раз перед вашим приходом. Отец, мы пришли к очень грустному выводу: мы бессильны!

Царь Голод. Вы бессильны?

Председатель. Да.

Царь Голод. Вы? Кто же тогда силен, если не вы, любимые дети Голода!

Председатель. Но мы не можем причинить им настоящего вреда.

Царь Голод. Вы? Да разве теперь, спокойно сидя здесь, в подвале, вы не являетесь тем мраком, который гасит их огни? Разве, издыхая, не источаете вы яд, который отравляет их? Вы почва города, вы первооснова их жизни, вы щиплющийся ковер, к которому прилипают их ноги. Великий мрак идет от вас, дети мои, и безнадежно трепещут во мраке их жалкие огни.

Председатель (гордо). Это правда.

Голоса. Но это мало!

— Их нужно истребить!

— Отравить воду!

— Научи, Отец! Мы ждали тебя. Не оставь детей.

— А иначе к черту!

— Танцуют, проклятые!

Председатель. Молчать!

Царь Голод (встает). Вам мало этого! Вы недовольны? Так слушайте, дети мои: готовится великий бунт!

Голоса. Ого!

— Бунт!

— Горячая потеха! Хо-хо-хо!

— Запасайтесь спичками.

— Спички дешевы!

— Народное бедствие. В это время не платят страховых премий!

— Огонь!

— Будет светло. Хо-хо-хо!

— Молчать!

Царь Голод. Но ждите, дети мои. Пробегут короткие дни, и Время снова ударит в колокол всполоха. И тогда — на улицы, в дома!

Стонут от восторга и скрежещут зубами.

— А пока — выползайте понемногу из ваших нор. Черными тенями легонько крадьтесь средь народа — и насилуйте, убивайте, крадьте и смейтесь, смейтесь! Уже легче стало дышать, уже пахнет гарью и свободнее выходит наружу зверь — близится ночь. Когда ударит колокол…

Полный беспорядок. Крики восторга, шум, дикий свист. Кто-то в безумии кружится как юла, падает на пол и хохочет. Прорезаются отдельные возгласы.

— На улицы!

— В дома! В их спальни!

— Будем жечь! Жечь!

Восторженный визг.

— Я буду много кушать.

Протяжный дикий свист.

— Сожжем весь город!

— Главное — книги! Книги, книги, книги!

— Будем дробить головы.

— Да здравствует Смерть!

Смерть встает и серьезно кланяется.

— Ага, проклятые! Дождались! — Танцуют! — Скоро, скоро.

— Туда, наверх.

Как сухой лес, тянутся кверху худые угрожающие руки. Свист.

— Дождались. Ага! Скоро, скоро. Танцуйте, проклятые!

— Да здравствует Смерть!

Смерть снова встает и серьезно кланяется. Шум несколько тише.

Председатель, с ярко горящими пятнами румянца на скулах, жмет руку Царю Голоду.

— Спасибо, Отец.

— Много прольешь ты крови, сынок.

— Много, Отец.

— Танцевать!

Восторженный визг.

— Я буду много кушать!

— Танцевать!

— Музыка бесплатная.

— Пока внизу.

— А там и наверх!

Председатель (вскакивает на бочонок и кричит). Тише! (Продолжает, несколько рисуясь.) Господа, я предлагаю, пользуясь тем, что музыка бесплатна, устроить легкий бал. Думаю, что присутствующие дамы и девицы одобрят мое предложение.

Радостный визг.

А что вы скажете, Отец?

Царь Голод (громко). Да. Они танцуют — будем танцевать и мы. Сольем наше веселье — пусть пляшет вся земля! Танцуйте, дети!

Голоса. Танцевать! Берите дам!

— Пусть Отец дирижирует.

— Отец, Отец!

Хохот. Обступают Отца. Он, также смеясь, добродушно отнекивается. Получается дикое сходство с обыкновенной мещанской вечеринкой.

Царь Голод. Да я и танцевать-то не умею. Ей-богу! Постойте, постойте, постойте, куда тащите старика.

Голоса. Просим. Отца! Отца!

Царь Голод. Вот разве она? (Указывает на Смерть.)

Смерть (сердито). Убирайся!

Голоса. Ну, пожалуйста, ну, милый, ну, Отец.

Царь Голод. Ну, хорошо. Ну а за даму можешь быть?

Смерть. Да — это могу.

Музыка вверху играет кадриль. Становятся в пары. Царь Голод со Смертью.

Царь Голод. Retournez. La premiere figure! Commancez[82].

Все танцуют ухарски, с вывертами, с гиканьем, с громким притоптыванием ногами. Смерть вначале несколько жеманится и томно кладет голову на плечо к кавалеру, но постепенно расходится и начинает канканировать.

(Громко.) Смерть, Solo!

 

Танец смерти

 

Все с хохотом останавливаются, и Смерть танцует одна. С совершенно серьезным и неподвижным лицом, оскалив белые зубы, она стоит на одном месте и выделывает ногою, слегка приседая, два-три движения, выражающие ее крайнее веселье. Голову она кокетливо и медленно поворачивает со стороны в сторону, как бы обливая всех мертвым светом белых оскаленных зубов. Вначале на нее смотрят со смехом и даже слегка аплодируют, но постепенно смутный страх овладевает всеми и гасит голоса. Безмолвие. Внезапно в углу вспыхивает ссора. Крики, голос Председателя.

 

— Оставь мою даму!

— Тут нет своих дам.

— Прочь!

— Не смей бить.

— Ага, ты так!

— Убью. Кто это? Стойте! Стойте!

Общая свалка. Громкий стон и проклятие. Кто-то грузно падает. Из расступившейся толпы выходит Председатель, со злобно оскаленными зубами, в руке нож.

— Ну, кто еще? (Оглядывается назад). Выходи.

— Нашел дурака.

— Кого это, а?

Царь Голод (покровительственно). Ты что же это своих?

Председатель (бледно улыбается). А разве есть свои?

Смерть (мрачно). Да — и потанцевать не дадут.

Крики. Танцевать! Отволоките его в сторону. Ого-го-го-го!

Беспорядок. Бессмысленные выкрики, шум, дикий продолжительный свист.

 

Опускается занавес.

 

Картина третья

Суд над голодными

 

Подобие судейской залы.

Налево наискосок, вполоборота к зрителям, сидят за столом Судьи. Стол находится на возвышении и покрыт черным сукном; атрибуты судопроизводства: голый подержанный череп, закапанный слегка чернилами и стеарином, небольшая игрушечная английская виселица и высокая четвертная бутыль с красным, как кровь, вином. Судей пятеро, председательствует Царь Голод; все Судьи одеты в черные мантии и пышные напудренные парики. Двое по бокам Царя Голода необыкновенно худы и тощи, с длинными, вытянутыми до чрезмерности лицами; и рты у них похожи на перевернутую букву V; следующие два чрезмерно толсты, бочкообразны, сонны, и рты у них кружочками, напоминают верхушку задернутого кошелька.

Внизу, за маленьким столиком, согнувшись, Секретарь с необыкновенно большим гусиным пером.

У задней стены, на возвышении, пюпитр, за которым сидит неподвижно Смерть.

Занимая весь правый угол картины, ближе сюда, отделенные от суда низенькой решеткой, помещаются на удобных скамейках и в креслах Зрители.

Все они одеты как на бал: женщины в пышных платьях, сильно декольтированы, украшены драгоценностями: жемчужные колье, бриллиантовые диадемы, золото; у одной из них. Миллионерши, пальцы до самых ногтей унизаны перстями. Только одна девушка, хотя и декольтированная, но одета очень просто, в черном, открытом платье. В общем, женщины красивы и породисты, за исключением двух старух, одетых также пышно, и притом одна из них в ярко-красном.

Мужчины во фраках и сюртуках, тщательно выбриты и причесаны у парикмахера, благообразны и чисты. У Профессора, например, седые кудри необычайной белизны и вообще вид патриарха. Есть толстые, из коих один, с огромным животом, еле помещается в кресле и постоянно засыпает. Трое юношей: один, глупый, с моноклем и выражением восторга на прыщавом лице; другой равнодушный, пресыщенный; третий с пышными черными волосами, демонической внешностью и выражением на лице мировой скорби.

Все указанные свойства, как толщина, так и худоба, как красота, так и безобразие, достигают крайнего развития.

При открытии занавеса Царь Голод и за ним все остальные Судьи встают и почтительно кланяются сперва Смерти, которая отвечает угрюмым кивком головы, и затем Зрителям.

 

Царь Голод. Милостивые государыни и государи! Позвольте приветствовать вас в зале правосудия. По вашему желанию, которое для нас закон…

Кланяется и смотрит на товарищей, — и те по очереди, каждый с поклоном, подтверждают:

— Закон.

— Закон.

— Закон.

Царь Голод (продолжает) …которое для нас закон, мы собрались сюда, чтобы судить голодных. Для этого мы надели мантию и парики, поставили стол, влезли на возвышение и внизу посадили секретаря с большим гусиным пером.

Секретарь быстро кланяется.

Он служит по вольному найму, и хотя голоса в решении не имеет, но совершает в протоколах ошибки. Иногда эти ошибки являются источником неприятностей, иногда же — ибо все в этой жизни неисповедимо…

Находящийся среди зрителей Аббат вздыхает и поднимает глаза к потолку.

…служат источником нового действующего права. Что это значит, сударыни, вам объяснит господин профессор, которого я имею честь лицезреть в вашей уважаемой среде. Теперь же приступим к суду. (Усаживаются.) Введите первого голодного.

 

Разговор зрителей

 

— Как торжественно!

— Мантии и парики придают им такой строгий вид. Их даже трудно узнать…

— Так нужно. Необходимо, чтобы суд внушал к себе уважение.

— Мамочка, а зачем на столе череп и виселица?

Профессор. Это, дитя мое, символы. В Англии…

— Посмотрите, какой нос у того судьи, совсем как кончик собачьего хвоста. Ну, честное слово, он облизнул его языком.

— Как вы насмешливы. Вы так молоды, вы должны уважать суд.

— Да я его, честное слово, уважаю. Но ведь у него такой смешной нос!

— Это неважно, какой нос у судьи. Важно, чтобы судья был справедлив и не щадил голодных.

— Иначе мы возьмем других. Они это знают.

— Суд надо уважать.

— Суд — это мы. Суд надо уважать.

— Как интересно! Это похоже на театр.

Толстый (просыпается). Которого судят?

— Еще не начинали, ваше сиятельство.

— Что же это они!

— Ведут! — Ведут! — Как это интересно! Какая рожа! — Мамочка, он не кусается? — Не бойтесь, дитя мое, на нем довольно крепкий намордник. — Слушайте! Слушайте! — Ах, как интересно!

Вводят Первого Голодного — оборванного старика с разбитыми ногами. На лице у него проволочный намордник.

Царь Голод. Снимите с голодного намордник. Ты что сделал, голодный?

Старик (говорит разбитым голосом). Украл.

Царь Голод. Сколько украл?

Старик. Я украл пятифунтовый хлеб, но у меня его отняли. Я успел откусить только кусочек. Простите меня, я больше не буду.

Царь Голод. Ты что же — получил наследство? Или есть больше не хочешь?

Старик. Нет, хочу. У меня его отняли. Я откусил только кусочек…

Царь Голод. Так как же ты не будешь воровать? Почему ты не работал?

Старик. Нет работы.

Допрос продолжается.

 

Разговор зрителей

 

— И этого несчастного судят! Душа моя кипит негодованием и презрением к человечеству…

— Оставь, разве тебе не все равно.

— Но пойми же!

— Ты волосы завиваешь или они вьются от природы?

— Слегка.

— А у меня начинается лысина. Это в двадцать четыре года!

Профессор. …Уголовное право, сударыня, разделяется на две части: на первую часть и на вторую часть. В первой части говорится о преступлениях вообще, и я должен признаться, сударыня, что это наиболее слабо разработанная часть.

— Ах, как жаль! Почему же ее не разработают?

— Ибо сама сущность преступления остается не вполне разгаданной наукой. Зато вторая часть, где говорится о преступлениях в частности и соответствующих наказаниях…

Царь Голод. А где же твои дети, голодный? Почему они не кормят тебя?

Старик. Они умерли с голоду.

Царь Голод. Почему же ты не захотел умереть с голоду, как дети?

Старик. Не знаю. Захотелось жить.

Царь Голод. А зачем тебе жизнь, голодный?

Голоса. Действительно, зачем они живут? Я этого не понимаю.

— Чтобы работать.

— Но когда работа кончается? Не можем же мы вечно доставлять им работу!

— Чтобы славить господа и укрепляться в сознании, что жизнь…

— Ну, не думаю, чтобы они очень Его славили.

— Было бы лучше, если бы он умер.

— Довольно скучный старикашка, И какой фасон брюк!

— Слушайте! Слушайте!

Царь Голод (встает, громко). Теперь, милостивые государи, мы сделаем вид, что размышляем. Господа судьи, прошу вас принять вид размышляющих.

Все судьи на некоторое время принимают вид размышляющих: морщат лбы, смотрят в потолок, подпирают нос пальцем, вздыхают и вообще, видимо, стараются. Почтительное молчание. Затем в том же молчании, с глубоко торжественными и серьезными лицами. Судьи встают и все сразу поворачиваются к Смерти. И так же все сразу медленно и низко кланяются ей, вытягиваются ей навстречу.

(Согнувшись.) Что изволит сказать…

Смерть (быстро встает, сердито стучит кулаком по столу и говорит скрипучим голосом). Осужден — во имя дьявола! (Так же быстро садится и замирает в злой неподвижности. Судьи садятся также.)

Царь Голод. Голодный, ты осужден.

Старик. Пожалейте!

Царь Голод. Наденьте на него намордник. Введите следующего голодного.

Пока Голодного выводят, Зрители в таких словах выражают свои чувства:

— Зачем ему жить?

— Лучше умереть.

— Скажите ему.

— Умри, старик, умри.

— Умри, старик, умри.

Все тихо шепчут, махая руками, точно навевая сон:

— Умри, старик, умри. Умри, старик, умри. Умри, умри, умри!..

Водят нового Голодного. Веселые голоса:

— Ведут! Ведут!

— Какой зверь!

— Да, это не меньше убийства!

— Посмотрите на его лоб.

— Как страшно!

— Вы очень нежны, дитя мое.

— Тише.

Быстро вводят Второго Голодного и снимают намордник. Это здоровый детина с низким бычачьим лбом; грудь его наполовину раскрыта; смотрит исподлобья, угрюмо.

Царь Голод. Ты что сделал, голодный?

— Я изнасиловал барышню в лесу.

Выражение ужаса и приятного волнения.

— Какой ужас!

— Вот зверь!

— Это и меня захватывает.

— Позор для человечества такие люди.

— Которого?

Царь Голод. Почему ты это сделал?

— Замуж за меня она ведь не пошла бы. А мне очень ее захотелось.

— Почему ты не удовольствовался женщинами, какие есть у вас, голодный?

— Наши женщины грубы и некрасивы от голода и работы. А эта была нежная и тонкая, с белыми руками. А ребенок у нее будет?

— Нет, мы приняли искусственные меры и удалили зародыш.

Голодный (угрюмо). Хитрые.

— Что можешь ты сказать в свое оправдание, голодный?

— …Преступления посягательства на женскую честь делятся на…

— Ах, погодите, господин профессор, так интересно.

— В оправдание? Что, если бы я мог, я изнасиловал бы вон ту, и вон ту, и вон ту. Старуху в красном не стал бы, пусть остается вам.

Старушка падает в кратковременный обморок. Все в волнении.

— Какой ужас! Это настоящий зверь!

— И меня! Вы заметили, он показал на меня. Он согласен меня изнасиловать!

— Вы ошибаетесь. Он показал на меня.

Ссорятся. Девушка в черном, которая все время молчала, вдруг встает и говорит громко, с вызовом.

— А почему ты думаешь, что она не вышла бы за тебя замуж? Я бы вышла, быть может.

Голодный (угрюмо). Посмотри получше.

— Ты прав: не вышла бы. Ты слишком груб.

— Вот то-то. А я бы тебя изнасиловал.

— Нет, скорее убил бы.

— Да — и убил бы.

Девушка садится. Юноша с демонической внешностью смотрит на нее мечтательно, но она не обращает на него внимания. Свои оглядывают ее с некоторым страхом. Однако!

Царь Голод. Господа судьи, прошу принять вид размышляющих.

Повторение той же процедуры с тою же торжественностью вплоть до низкого и протяжного поклона Смерти.

Смерть (вскакивает, стучит кулаком по столу). Осужден — во имя дьявола!

Голодный (Девушке). В лес не ходи одна.

Царь Голод. Наденьте намордник. Введите следующего голодного.

Вводят Голодную. Это молодая, стройная, но крайне истощенная женщина с бледным, трагическим лицом. Черные тонкие брови, сходящиеся у переносья, и пышные волосы, небрежно связанные узлом и спадающие на спину. Женщина не кланяется и по сторонам не глядит, как будто никого не видит. Говорит бесстрастно, мертвым голосом.

— Ты что сделала, голодная?

— Убила своего ребенка.

— Какой ужас! Эти женщины совершенно лишены материнского чувства.

— Чего же вы от них хотите? Вы меня у