Глава XXII. Загадочный подарок

 

Дуэль для Техаса не диво. По истечении трех дней о ней уже перестают говорить, а через неделю никто даже и не вспоминает о происшедшем, за исключением, конечно, участников и их близких.

Так бывает даже в том случае, если на дуэли дрались люди уважаемые и занимающие видное положение в обществе. Если же дуэлянты — неизвестные бедняки или приезжие, одного дня бывает достаточно, чтобы предать забвению их подвиги. Они остаются жить лишь в памяти противников — чаще одного, уцелевшего, и еще, пожалуй, в памяти неудачливого зрителя, получившего шальную пулю или удар ножа, предназначавшийся не ему.

Не раз мне приходилось быть свидетелем «уличных схваток», разыгравшихся прямо на мостовой, где ни в чем не повинные, беззаботно гулявшие горожане бывали ранены или даже убиты в результате этих своеобразных дуэлей.

Я никогда не слышал, чтобы виновники несли наказание или возмещали бы материальные убытки, — на эти происшествия смотрят обычно как на «несчастные случаи». Несмотря на то что Кассий Колхаун, так же как и Морис Джеральд, сравнительно недавно появился в поселке, — причем Морис только время от времени приезжал в форт, — их дуэль вызвала необычайный интерес, и о ней говорили в течение целых девяти дней. Неприятный, заносчивый нрав капитана и таинственность, окружавшая мустангера, вероятно, послужили причиной того, что эта дуэль заняла совершенно особое место: об этих двух людях, об их достоинствах и недостатках говорили много дней спустя после их ссоры и горячее всего там, где пролилась их кровь, — в баре гостиницы.

Победитель завоевал всеобщее уважение и приобрел новых друзей; на стороне его противника были только немногие. Большинство остались довольны исходом дуэли: несмотря на то что Колхаун только недавно переехал в эти края, своей дерзкой наглостью он успел восстановить против себя не одного завсегдатая бара. Все считали, что молодой ирландец хорошо его проучил, и говорили об этом с одобрением.

Как переносил Кассий Колхаун свое поражение, никто не знал; его больше не видели в гостинице «На привале», но причина его отсутствия была понятна: тяжелые, почти смертельные раны надолго приковали его к постели.

Несмотря на то, что раны Мориса не были такими тяжелыми, как у его противника, он тоже был прикован к постели. Ему пришлось остаться в гостинице Обердофера — в скромном номере, потому что даже слава победителя не изменила обычного небрежного отношения к нему ее хозяина.

После дуэли он потерял сознание от большой потери крови. Его нельзя было никуда перевозить. Лежа в неуютном номере, он мог бы позавидовать заботам, которыми был окружен его раненый соперник. К счастью, с мустангером был Фелим, иначе положение его было бы еще хуже.

— Святой Патрик! Ведь это же безобразие! — вздыхал верный слуга. — Сущее безобразие — впихнуть джентльмена в такую конуру! Такого джентльмена, как вы, мистер Морис. И еда никуда не годится, и вино. Хорошо откормленный ирландский поросенок, наверно, отвернулся бы от того, чем тут нас кормят. И как вы думаете, что этот старый Доффер говорил внизу…

— Я не имею ни малейшего представления и мне совершенно безразлично, дорогой Фелим, что говорил Обердофер внизу, но если ты не хочешь, чтобы он слышал, что ты говоришь наверху, то умерь, пожалуйста, свой голос. Не забывай, дружище, что перегородки здесь — это только дранка и штукатурка.

— Черт бы побрал эти перегородки! Вам все равно, что о вас болтают? А мне наплевать, что меня слышат. Все равно этот немец обращается хуже некуда. Я все-таки скажу — вам это нужно знать.

— Ну ладно. Что же он говорил?

— А вот что. Я слыхал, как он говорил одному приятелю, что заставит вас заплатить не только за номер, за еду и стирку, но и за все разбитые бутылки, зеркала и за все, что было поломано и разбито в тот вечер.

— Заставит заплатить меня?

— Да, вас, мастер Морис. И ничего не потребует с янки. Ведь это подлость! Только проклятый немец мог такое придумать! Пусть платит тот, кто заварил эту кашу, а не вы, потомок Джеральдов из Баллибаллаха!

— А ты не слышал, почему он считает, что я должен платить за все?

— Как же, мастер Морис! Этот жулик говорил, что вы — синица в руках и что он не выпустит вас, пока вы всего не заплатите.

— Ничего, он скоро увидит, что немножко ошибся. Пусть лучше он подает счет журавлю в небе. Я согласен уплатить половину причиненных убытков, но не больше. Можешь ему это передать при случае. А по совести говоря, Фелим, не знаю, как я даже это смогу сделать… Наверно, много вещей было перебито и переломано. Мне помнится, что-то здорово дребезжало, когда мы дрались. Кажется, разбилось зеркало или часы, или что-то в этом роде…

— Большое зеркало, мастер Морис, и что-то стеклянное, что было на часах. Говорят, что оно стоит двести долларов. Враки! Наверно, не больше половины.

— Пусть так, для меня сейчас и это тяжело. Боюсь, Фелим, что тебе придется съездить на Аламо и привезти все наши сокровища. Чтобы уплатить этот долг, мне необходимо будет расстаться со своими шпорами, серебряным кубком и, быть может, с ружьем.

— Только не это, мастер Морис! Как мы будем жить без ружья?

— Как-нибудь проживем, дружище. Будем есть конину — лассо нам поможет.

— Ей-же-ей, прокормимся не хуже, чем на той бурде, что подает нам старый Доффер! У меня всякий раз после обеда болит живот.

Вдруг без всякого стука открылась дверь, и на пороге появилась неопрятная фигура — женщина или мужчина, трудно было сразу сказать; в жилистой руке она держала плетеную корзинку.

— Ты что, Гертруда? — спросил Фелим, который, по-видимому, уже знал, что перед ним служанка.

— Джентльмен передал это, — ответила она, протягивая корзинку.

— Какой джентльмен, Гертруда?

— Не знаю его. Я никогда раньше его не видела.

— Передал джентльмен? Кто же это может быть? Фелим, посмотри, что там.

Фелим открыл корзинку; в ней было много всякой всячины: несколько бутылок вина и прохладительных напитков, уложенных среди всевозможных сладостей и деликатесов — изделий кондитера и повара. Не было ни письма, ни даже записочки, однако изящная упаковка не оставляла сомнений, что посылка приготовлена женской рукой.

Морис перебрал и пересмотрел все содержимое корзинки — по мнению Фелима, чтобы определить, во что все это обошлось. Но на самом деле мустангер думал совсем о другом — он искал записку.

Но в корзинке не оказалось ни клочка бумаги, ни даже визитной карточки. Щедрость этого подарка, который, надо сказать, был очень кстати, не оставлял сомнений, что его прислал богатый человек. Но кто же это мог быть?

Когда Морис задавал себе этот вопрос, в его воображении вставал прекрасный образ, и мустангер невольно связывал его с неизвестным благодетелем. Неужели это была Луиза Пойндекстер?

Несмотря на некоторую неправдоподобность, он все же хотел верить, что это так, и, пока он верил, сердце его трепетало от счастья.

Однако чем больше он думал, тем больше сомневался, и от его уверенности осталась лишь неопределенная, призрачная надежда.

— «Джентльмен передал», — повторил Фелим, не то разговаривая сам с собой, не то обращаясь к хозяину. — Гертруда сказала, что это джентльмен. Видно, добрый джентльмен. Но только кто?

— Не имею ни малейшего представления, Фелим. Может быть, кто-то из офицеров форта? Хотя сомневаюсь чтобы кто-нибудь из них мог проявить ко мне такое внимание.

— Само собой разумеется, это не они. Офицеры и вообще мужчины тут ни при чем.

— Почему ты так думаешь?

— Почему я так думаю? Ох, мастер Морис, вам ли это спрашивать? Ведь это дело женских пальчиков. Ей-ей! Гляньте-ка, до чего аккуратно завернуто. Никогда мужчине так не сделать. Да-да, это женщина и, смею вас уверить, настоящая леди.

— Глупости, Фелим! Я не знаю ни одной леди, которая могла бы проявить ко мне такое участие.

— Не знаете? Вот уж неправда, мастер Морис! А я знаю. И если бы она не позаботилась о вас, то это было бы черной неблагодарностью. Разве вы не спасли ей жизнь?

— О ком ты говоришь?

— Как будто вы сами не догадываетесь, сударь! Я говорю о той красотке, что была у нас в хижине: прискакала на крупчатом, которого вы ей подарили и даже гроша ломаного за него не взяли. Если это не ее подарок, то Фелим О'Нил самый большой дурень во всем Баллибаллахе!.. Ах, мастер Морис, заговорил я о родных краях, и вспомнились мне те, кто там живет… А что бы сказала голубоглазая красотка, если бы только узнала, в какой опасности вы находитесь?

— Опасность? Да все уже прошло. Доктор сказал, что через недельку можно будет выходить. Не тужи, дружище!

— Нет, я не про то. Не об этой опасности я говорил. Сами знаете, о чем я думаю. Нет ли у вас сердечной раны, мастер Морис? Иной раз прекрасные глаза ранят куда больнее, чем свинцовая пуля. Может, кто-нибудь ранен вашими глазами, потому и прислал все это?

— Ты ошибаешься, Фелим. Наверно, корзину прислал кто-нибудь из форта. Но, кто бы это ни был, я не вижу причин, почему мы должны церемониться с ее содержимым. Давай-ка попробуем.

Больной получил очень большое удовольствие, лакомясь деликатесами из корзинки, но мысли его были еще приятнее — он мечтал о той, чья забота была ему так дорога.

Неужели этот великолепный подарок сделала молодая креолка — кузина и, как говорили, невеста его злейшего врага? Это казалось ему маловероятным. Но если не она, то кто же?

Мустангер отдал бы лошадь, целый табун лошадей, лишь бы подтвердилось, что щедрый подарок прислан Луизой Пойндекстер.

Прошло два дня, а тайна оставалась нераскрытой.

Вскоре больного опять порадовали подарком. Прибыла такая же корзинка с новыми бутылками и свежими лакомствами.

Они опять начали расспрашивать служанку, но результаты были те же: «Джентльмен привез, незнакомый джентльмен, тот же самый, что и тогда». Она могла только добавить, что он был «очень черный», что на нем была блестящая шляпа и что он подъехал к гостинице верхом на муле.

Казалось, Морис не был доволен этим описанием неизвестного доброжелателя; но никому, даже Фелиму, не поверил он своих мыслей.

Два дня спустя после того, как была получена третья корзинка, доставленная тем же джентльменом в блестящей шляпе, Морису пришлось забыть свои мечты. Это нельзя было объяснить содержимым корзинки, которое ничем не отличалось от прежних. Дело скорее было в письме, привязанном лентой к ее ручке.

— Это всего лишь Исидора, — пробормотал Морис, взглянув на подпись. Потом, равнодушно развернув листок, стал читать написанное по-испански письмо. Вот оно — в точном переводе.

«Дорогой сеньор!

В течение недели я гостила у дяди Сильвио. До меня дошли слухи о вашем ранении, а также о том, что вас плохо обслуживают в гостинице. Примите, пожалуйста, этот маленький подарок, как память о той большой услуге, которую вы мне оказали. Я пишу уже в седле. Через минуту я уезжаю на Рио-Гранде.

Мой благодетель, спаситель моей жизни… больше того — моей чести! До свидания, до свидания!

Исидора Коварубио де Лос-Льянос».

— Спасибо, спасибо, милая Исидора! — прошептал мустангер, складывая письмо и небрежно бросая его на одеяло. — Всегда признательная, внимательная, добрая! Не будь Луизы Пойндекстер, может быть, я полюбил бы тебя!

 

Глава XXIII. КЛЯТВА МЕСТИ

 

Томившийся в своей комнате Колхаун, наверно, позавидовал бы такому вниманию. Несмотря на то, что он лежал дома и был окружен роскошью, он не мог утешать себя мыслью, что есть кто-то на свете, кто привязан к нему. Черствый эгоист, он не верил в дружбу — и у него не было друзей; прикованный к постели, мучимый страхом, что его раны могут оказаться смертельными, он терзался сознанием, что всем совершенно безразлично, останется ли он жив или умрет.

Если к нему и проявляли какое-то внимание, то только в силу родственных обязанностей. Иначе и не могло быть. Его поведение в отношении двоюродной сестры и двоюродного брата вряд ли могло вызвать их привязанность. Его дядя, гордый Вудли Пойндекстер, испытывал к нему отвращение, смешанное со страхом.

Правда, это чувство появилось совсем недавно. Как уже известно, Пойндекстер был должником своего племянника. Долг был так велик, что фактически Кассий Колхаун стал владельцем асиенды Каса-дель-Корво и мог в любую минуту объявить себя ее хозяином.

За последнее время Колхаун пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться руки Луизы, — он уже давно был страстно влюблен в нее. Скоро он понял, что ему вряд ли удастся получить ее согласие, потому что она в ответ на его ухаживания даже не пыталась скрывать свое равнодушие. Поэтому он решил добиться ее согласия через отца, хорошо сознавая свою власть над ним.

Неудивительно, что к отставному капитану во время его тяжелой болезни было проявлено меньше симпатии, чем это могло быть при других обстоятельствах.

Пока больной чувствовал, что ему грозит смерть, он был как будто мягче к окружающим. Но это длилось недолго. Как только Колхаун почувствовал, что начинает выздоравливать, к нему сразу вернулась вся его дикая необузданность, усиленная горьким сознанием недавнего поражения.

Всю жизнь он любил щеголять своей наглостью и верховодить в любой компании, которая собиралась около него. Сознание, что никто в Техасе больше не поверит в его доблесть, причиняло ему несказанные мучения.

Появиться в роли потерпевшего поражение перед всеми дамами и, главное, перед той, которую он обожал, сознавать, что виновником его поражения был безвестный авантюрист, которого он считал своим соперником в любви, — это было выше его сил. Даже обыкновенному человеку было бы тяжело под таким душевным гнетом, — Колхаун же не находил себе места.

Он вовсе не собирался смириться с этим, как поступил бы обыкновенный человек, — он решил мстить. Поэтому, едва избавившись от страха за свою жизнь, он начал упорно размышлять о мести.

Морис-мустангер должен умереть! И если не от его руки, то от руки кого-нибудь другого. Найти соучастника не так уж трудно. В обширных прериях Техаса наемные убийцы встречаются не реже, чем в итальянских городах. Увы, нет такого уголка на всем земном шаре, где золото не управляло бы кинжалом убийцы! А у Колхауна золота было больше чем достаточно, чтобы подкупить какого-нибудь негодяя.

В уединении своей комнаты, выздоравливая от ран, Колхаун обдумывал план убийства мустангера.

Он не собирался этого делать сам, потому что боялся новой встречи со столь грозным противником — даже в том случае, если бы ему удалось напасть на него врасплох.

Поражение сделало его трусливым, и он хотел найти исполнителя — руку, которая нанесла бы удар за него. Где же его искать?

К несчастью, он знал или, быть может, ему только казалось, что он знал подходящего человека. Это был мексиканец, в то время находившийся в поселке, — такой же мустангер, как и Морис, но один их тех, от кого молодой ирландец держался в стороне.

Как правило, люди этой своеобразной профессии пользовались в Техасе дурной славой. Ремеслом мустангера обычно занимались мексиканцы или метисы; однако нередко бывало, что этим делом увлекался француз или американец. Это были обычно подонки цивилизованного общества, нередко преступники, которые волнениями опасной охоты, быть может, заглушали упреки совести.

Когда мустангеры появлялись в поселках, они досаждали мирным жителям своими постоянными драками и дебошами. Повстречаться же с ними в пустынной прерии нередко было опасно для жизни. В истории Техаса неоднократно упоминаются случаи, когда компания мустангеров превращалась на время в разбойничью банду; переодетые и загримированные индейцами, они часто грабили путешественников.

Кассий Колхаун вспомнил об одном из таких головорезов. Он вспомнил, что встречался с ним неоднократно в баре гостиницы, видел его и в тот вечер, когда дрался на дуэли. Этот мустангер был одним из тех, кто нес его домой на носилках. Припомнилось ему также, с какой злобой говорил мексиканец о Морисе Джеральде.

Потом Колхаун узнал, что мексиканец ненавидит Мориса почти так же, как он сам.

На нем и остановил свой выбор Колхаун. Он вызвал мексиканца к себе и после этого часто разговаривал с ним, запершись в своей комнате.

У окружающих не возникло никаких подозрений. Впрочем, Колхаун об этом и не беспокоился. Его посетитель торговал лошадьми и рогатым скотом — у них могли быть дела. Такое объяснение выглядело вполне естественным. Даже сам мексиканец вначале думал именно так, потому что при их первых встречах разговор носил почти исключительно деловой характер. Хитрый южанин не собирался выдавать свои намерения малознакомому человеку. И только после одной очень выгодной для мексиканца сделки, за бутылкой вина, Колхаун стал осторожно допытываться, как относится мексиканец к Морису-мустангеру.

Беседа убедила отставного капитана, что на этого человека он может положиться, что он окажет ему любую услугу, вплоть до убийства.

Мексиканец не скрывал своей ненависти к молодому мустангеру. И, хотя он не сказал ничего определенного о причине этой ненависти, Кассий Колхаун по некоторым намекам понял, что причина у них одна и та же — то, что уже издревле, со времен Трои, вызывает ссоры между мужчинами: женщина!

Прекрасной Еленой в данном случае оказалась одна черноокая сеньорита с берегов Рио-Гранде, которую Морис время от времени навещал. Она стала предпочитать общество мустангера-ирландца обществу своего соотечественника. Мексиканец не назвал имени девушки, а Колхаун и не старался узнать его, но, слушая рассказ, втайне надеялся, что девица, которая отвергла мексиканца, покорит сердце его соперника.

Пока капитан выздоравливал, он несколько раз виделся с человеком, которого хотел сделать орудием своей мести, и у них была полная возможность обо всем договориться. Договорились они или нет и каковы были их дьявольские намерения, осталось известно только им одним. Окружающие лишь заметили, что Кассий Колхаун и Мигуэль Диас, по прозванию Эль-Койот[33], постоянно бывают вместе, и все удивлялись этой странной дружбе.

 

Глава XXIV. НА АСОТЕЕ

 

На техасских плантациях нет бездельников. День начинается с восходом солнца. Колокол, гонг или пастуший рожок, созывая черных невольников на работу, поднимает и рабовладельцев с их удобных постелей.

Так было в Каса-дель-Корво при старых хозяевах. Семья американского плантатора не изменила этому обычаю — правда, не из желания следовать традиции, но по требованию самой природы. Ароматное утро солнечного Техаса, где царит почти непрерывная весна, жаль проводить в постели. Отдыхают в полдень, когда все в природе никнет под жгучими лучами солнца.

На рассвете же все с новой радостью встречают восходящее светило. Тропические птицы расправляют свои яркие крылья, цветы — влажные от росы лепестки, как бы в ожидании жгучего поцелуя первых солнечных лучей. Все живое снова славит солнце.

Прекрасна, как птицы, порхающие в рощах Техаса, нежна, как цветы, расцветающие в его долинах, была девушка, которая появилась на крыше дома Каса-дель-Корво. Сама Аврора, встающая со своего ложа, вряд ли выглядела свежее, чем молодая креолка, когда она смотрела на розовую завесу, из-за которой медленно поднимался золотой диск солнца. Она стояла на восточной стороне асотеи; ее рука лежала на каменном парапете, еще влажном от ночной росы. Перед ее глазами был сад, расположенный в излучине реки, над ним откос противоположного берега, а еще дальше широко расстилалась прерия.

Смотрела ли она на чудесный вид, которым нельзя было не любоваться? Нет.

Она не замечала и восходящего солнца, хотя казалось, что она, словно язычница, молится ему.

Слушала ли она мелодичное пение птиц, звенящее над садом и рощей?

Нет, она ничего не слышала и ничего не замечала. Ее взгляд был рассеян, и мысли ее были далеко.

Казалось, ни ясное утро, ни пение птиц не радовали ее — тень печали лежала на прекрасном лице.

Она была одна, никто не заметил ее грусти и не спросил, чем она вызвана.

Невольно сорвавшийся шепот выдал ее тайну:

— Может быть, он тяжело ранен? Может быть, смертельно?

О ком говорила она с таким волнением?

О человеке, который лежал совсем близко внизу, в одной из комнат асиенды, — о своем кузене Кассии Колхауне?

Вряд ли это было так. Еще накануне доктор сказал, что больной на пути к выздоровлению, что опасности для жизни больше нет. И если бы кто-нибудь подслушал ее монолог, который она продолжала тем же грустным голосом, то он убедился бы, что она говорила о ком-то другом.

— Я не могу даже никого послать к нему. Я никому не доверяю. Где он теперь? Наверно, ему нужна помощь, участие… Если бы я могла послать ему хотя бы весточку так, чтобы никто не знал! И куда пропал Зеб Стумп?

Девушке почему-то казалось, что Зеб может появиться с минуты на минуту, и она стала смотреть на равнину, по ту сторону реки, где вдоль берега тянулась дорога. Это была проезжая дорога между фортом Индж и плантациями на нижней Леоне; она пересекала прерию на некотором расстоянии от реки и приближалась к ней только в одном месте — там, где русло делало резкий изгиб, врезаясь в крутой берег. В направлении к форту дорога была видна на протяжении полумили, ее пересекала тропинка, которая вела через брод к асиенде. Вниз по реке, приблизительно на таком же расстоянии, саванна переходила в заросли, за которыми уже ничего не было видно.

Молодая креолка смотрела в сторону форта Индж, откуда мог приехать Зеб Стумп, но ни его и никого другого не было видно.

Это не должно было бы огорчить ее. Ведь он не обещал приехать. Она смотрела в этом направлении чисто инстинктивно.

Но что-то более сильное, чем инстинкт, заставило ее через некоторое время обернуться и устремить взгляд в противоположную сторону.

Если она надеялась там кого-нибудь увидеть, то на этот раз ожидания не обманули ее. Из зарослей появился всадник. Креолке сначала показалось, что это мужчина в костюме, напоминающем арабский. Но потом она рассмотрела, что это женщина, которая сидит на лошади по-мужски. Лицо всадницы было почти все закрыто прозрачным шарфом. Но Луиза все же заметила красивый овал смуглого лица, яркий румянец на щеках, блестящие, как звезды, глаза.

Ни эксцентричная манера ездить верхом, ни шарф, ниспадавший с плеч всадницы, не помешали Луизе заметить, что она хорошо сложена.

За незнакомкой, отставая от нее ярдов на пятнадцать, ехал человек на муле; по тому, что он держался на почтительном расстоянии, а также по одежде всадника можно было догадаться, что это ее слуга.

— Кто эта женщина? — прошептала Луиза Пойндекстер и быстро поднесла к глазам лорнет, чтобы лучше разглядеть удивительную всадницу. — Кто же она? — повторила креолка свой вопрос более спокойным тоном, опустив лорнет и продолжая рассматривать всадницу невооруженным глазом. — Мексиканка, конечно, а всадник на муле — ее слуга. Какая-нибудь знатная сеньора, наверно. Я думала, что они все переехали в Мексику… В руках у ее спутника корзинка. Интересно, что в ней такое? И зачем они едут в форт или в поселок? Уже третий раз на этой неделе я вижу, как она проезжает мимо нас. Она живет, вероятно, где-нибудь на плантациях, расположенных ниже по реке. Что за эксцентричная манера ездить верхом! Я слыхала, что это принято у мексиканок. Что, если бы и я стала так ездить? Несомненно, так удобнее. Но в Штатах сочли бы такую езду неженственной. Воображаю, как возмутились бы наши пуританские мамаши! Ха-ха-ха! Можно представить себе их ужас!..

Но смех сразу оборвался. Выражение лица креолки мгновенно изменилось, словно кочующая тучка заволокла диск солнца. Но это не была грусть, которая перед этим омрачала лицо девушки, хотя, судя по внезапно побледневшим щекам, ею овладело не менее серьезное чувство.

Причину этой перемены можно было бы связать только с движениями задрапированной шарфом всадницы на том берегу реки. Из лесных зарослей выскочила вилорогая антилопа. Не успела она сделать первый прыжок, выскочив из-за лошади, как та галопом помчалась вдогонку за испуганным животным. Наездница, сорвав с лица вуаль, сделала в воздухе несколько кругообразных движений правой рукой.

— Что она делает? — прошептала девушка на асотее. — А! Да ведь это лассо!

Сеньора не замедлила показать, с каким совершенством она владеет этим национальным оружием; она ловко набросила лассо на шею антилопы и затянула петлю. Оглушенное животное упало. Быстро подъехавший слуга соскочил со своего мула и, наклонившись над вытянувшимся вилорогом, ударом ножа заколол его, затем, взвалив тушу на спину мула, он снова вскочил в седло и поехал за всадницей. А сеньора уже успела свернуть лассо и, опустив на лицо шарф, продолжала путь как ни в чем не бывало.

Тень набежала на лицо креолки в тот момент, когда петля лассо взвилась в воздух. Эта тень была вызвана не удивлением, нет, — совсем иным чувством, мыслью гораздо более неприятной.

И, хотя рука с лорнетом заслоняла лицо Луизы, все же можно было заметить, что оно оставалось печальным, пока всадники не скрылись из виду, и даже после того, как они исчезли среди акаций.

«Неужели же, неужели это она? Моих лет, сказал он, ростом немного ниже меня. Все это вполне подходит, насколько я могу судить на таком расстоянии. Живет на Рио-Гранде, время от времени гостит на Леоне у родственников. Кто же это? И почему я не спросила у него, как ее зовут? Неужели же, неужели это она?»