Глава 5. Ненависть и презрение к себе

 

Мы проследили, как невротическое развитие, начинаясь с самоидеализации, с неумолимой логикой шаг за шагом ведет к превращению системы ценностей в феномен невротической гордости. Это развитие на самом деле сложнее, чем было показано до сих пор. Оно усугубляется и осложняется другим, одновременно протекающим процессом, на вид противоположным, но сходным образом запущенным в ход самоидеализацией.

Попытаюсь объяснить вкратце. Когда человек смещает «центр тяжести» своей личности на идеальное я, он не только возвеличивает себя; в неизбежно неверной перспективе предстает перед ним и его наличное я: он сам, каким он является в настоящий момент, его тело, его сознание, здоровое и невротическое. Возвеличенное я становится не только призраком, за которым он гонится, оно становится мерой, которой мерится его наличное существо. И это наличное существо, рассматриваемое с точки зрения богоподобного совершенства, предстает таким невзрачным, что он не может не презирать его. Хуже того, динамически более важно, что человек, которым он является в действительности, продолжает мешать ему, причем значительно мешать в его погоне за славой, и поэтому он обречен ненавидеть «его», то есть – самого себя. И поскольку гордость и ненависть к себе на самом деле представляют одно целое, я предлагаю называть всю совокупность этих факторов обычным словом: гордыня. Однако ненависть к себе представляет собой совершенно новую для нас грань всего процесса, меняющую наш взгляд на него. Но мы намеренно откладывали до сих пор вопрос о ненависти к себе, чтобы сперва получить ясное представление о непосредственном влечении к воплощению в жизнь идеального себя. Теперь нам предстоит дополнить картину.

Неважно, насколько неистово наш Пигмалион пытается переделать себя в сверкающее, великолепное существо – его попытки обречены на неудачу. В лучшем случае он может устранить из поля своего зрения некоторые досадные расхождения с идеалом, но они продолжают лезть ему в глаза. Факт остается фактом – ему приходится жить с самим собой: ест ли он, спит, моется, работает или занимается любовью, он сам всегда тут. Иногда он думает, что все было бы гораздо лучше, если бы он только мог развестись с женой, перейти на другую работу, сменить квартиру, отправиться в путешествие; но от себя все равно не уйдешь. Даже если он функционирует, как хорошо смазанная машина, все равно остаются ограничения – времени, сил, терпения; ограничения любого человека.

Лучше всего ситуацию можно описать, представив, будто перед нами два человека. Вот уникальное, идеальное существо, а вот – чужой, посторонний человек (наличное я), который всегда рядом, всюду лезет, мешает, все путает. Описание конфликта, как конфликта между «ним» и «чужим», представляется вполне уместным, очень подходящим к тому, что чувствует наш Пигмалион. Более того, пусть даже он сбрасывает со счета фактические неувязки, как не относящиеся к делу или к нему самому, он никогда не сможет так далеко убежать от себя, чтобы «не отмечать»* их. Он может иметь успех, дела его могут идти очень неплохо, или он может уноситься на крыльях фантазии к сказочным достижениям, но он, тем не менее, всегда будет чувствовать себя неполноценным или незащищенным. Его преследует грызущее чувство, что он обманщик, подделка, уродец – чувство, которое он не может объяснить. Его глубинное знание о себе недвусмысленно проявляется в его сновидениях, когда он близок к себе настоящему.

 

* См. «Невротическая личность нашего времени», где я использовала термин «отмечать» для описания того факта, что мы в глубине души знаем, что происходит, пусть даже происходящее и не достигает нашего сознания.

 

Наяву эта реальность вторгается болезненно и тоже узнаваема безошибочно. Богоподобный в своем воображении, он неловок в обществе. Он хочет произвести неизгладимое впечатление на этого человека, а у него трясутся руки, он заикается или краснеет. Ощущая себя героем-любовником, он может вдруг оказаться импотентом. Разговаривая в воображении с шефом как мужчина, в жизни он выдавливает только глупую улыбку. Изумительное замечание, которое могло бы повернуть спор и все раз и навсегда уладить, приходит ему в голову только на следующий день. Как ни хочется ему сравниться с сильфом в гибкости и изяществе, это никак не получается, потому что он переедает, и не в силах удержаться от этого. Наличное, данное в опыте я становится досадной, оскорбительной помехой, чужим человеком, с которым случайно оказалось связанным идеальное я, и оно оборачивается к этому чужаку с ненавистью и презрением. Наличное я становится жертвой возгордившегося идеального я.

Ненависть к себе делает видимым раскол личности, начавшийся с сотворения идеального я. Она означает, что идет война. И действительно, это – существенная характеристика каждого невротика: он воюет с самим собой. На самом деле, имеют под собой основу два различных конфликта. Один из них – внутри его гордыни. Как станет ясно позднее, это потенциальный конфликт между влечением к захвату и влечением к смирению. Другой, более глубокий конфликт, это конфликт между гордыней и подлинным собой. Подлинное я, хотя и оттесненное на задний план, подавленное гордыней при восхождении к власти, все еще потенциально могущественно и может при благоприятных обстоятельствах вновь войти в полную силу. Характеристики и фазы его развития мы обсудим в следующей главе.

Второй конфликт в начале анализа вовсе не очевиден. Но по мере того как слабеет гордыня и человек становится ближе к самому себе, начинает понимать, что он чувствует, знать, чего он хочет, постепенно отвоевывает свою свободу выбора, принимает решения и берет на себя ответственность, – противостоящие силы выстраиваются в боевом порядке. Начинается открытый бой гордыни с подлинным я. Ненависть к себе направляется уже не на ограничения и недостатки наличного я, а на вышедшие из подполья конструктивные силы подлинного я. Это конфликт большего масштаба, чем любой другой невротический конфликт, о котором говорилось до сих пор. Я предлагаю называть его центральным внутренними конфликтом. *

 

* Вслед за доктором Мюриэл Айвимей (Muriel Ivimey).

 

Я бы хотела вставить здесь теоретическое замечание, помогающее более четкому пониманию конфликта. Когда ранее, в других моих книгах, я использовала термин «невротический конфликт», я имела в виду конфликт между двумя несовместимыми компульсивными влечениями. Но центральный внутренний конфликт – это конфликт между здоровыми и невротическими, конструктивными и деструктивными силами. Поэтому мы должны расширить наше определение и сказать, что невротический конфликт может быть как между двумя невротическими силами, так и между здоровыми и невротическими силами. Это важное различие не только в смысле прояснения терминологии. Есть две причины, по которым конфликт между гордыней и подлинным я обладает большей властью расколоть нас, чем другие конфликты. Первая причина – в различии между частичной и полной вовлеченностью в конфликт. По аналогии с государством, это различие между столкновением групповых интересов и гражданской войной. Вторая причина лежит в том факте, что за свою жизнь борется самая сердцевина нашего существа, наше подлинное я со своей способностью к росту.

Ненависть к подлинному я более удалена от осознания, чем ненависть к ограничениям наличного я, но она создает вечный подземный источник ненависти к себе, пусть даже на передний план выступает ненависть к ограничениям наличного я. Следовательно, ненависть к подлинному себе может проявляться почти в чистом виде, тогда как ненависть к наличному себе – всегда смешанное явление. Если, например, наша ненависть к себе принимает форму беспощадного осуждения за «эгоистичность», то есть за любую попытку сделать что-либо для себя, она, может быть (и даже наверное), является как ненавистью за несоответствие абсолюту святости, так и способом раздавить наше подлинное я.

Немецкий поэт Христиан Моргенштерн очень точно изобразил природу ненависти к себе в стихотворении «Растет моя горечь» (сборник «По многим путям». Мюнхен, 1921):

 

 

Я стану жертвой самого себя –

Во мне живет другой, тот, кем я мог бы быть,

И он меня пожрет в конце концов.

Он словно конь, что вскачь летя,

Волочит по земле беднягу, к нему привязанного,

Словно колесо, в котором я верчусь, не взвидя света.

Он фурии подобен, что вцепилась

В окаменевшую от страха жертву. Он – вампир,

Мне сердца кровь сосущий каждой ночью.

 

 

Поэт в немногих строках передал весь процесс. Мы можем, говорит он, возненавидеть себя обессиливающей и мучительной ненавистью, настолько деструктивной, что окажемся беспомощны против нее и можем физически себя разрушить. Но мы ненавидим себя не потому, что ничего не стоим, а потому, что нас тянет вылезти из кожи, прыгнуть выше головы. Ненависть, заключает поэт, происходит от расхождения между тем, кем я мог бы быть, и тем, что я из себя представляю. И это не просто раскол, это жестокая, убийственная битва.

Власть и упорство ненависти к себе удивительны даже для аналитика, знакомого с путями ее воздействия. Пытаясь найти причины ее глубины, мы должны понять ярость возгордившегося я, чувствующего, что наличное я на каждом шагу унижает его, мешает взлететь. Мы также должны принять во внимание, какое предельно важное значение имеет эта ярость. Ведь сколько бы невротик ни пытался относиться к себе, как к бесплотному духу, его жизнь и, следовательно достижение славы зависит от наличного я. Если он убьет ненавистное я, он убьет и возвышенное я, как Дориан Грей, вонзивший нож в свои портрет, отражающий его деградацию. Если бы не эта зависимость, самоубийство было бы логическим завершением ненависти к себе. На самом деле самоубийство случается сравнительно редко и происходит в результате сочетания факторов, из которых ненависть к себе – далеко не единственный. С другой стороны, зависимость делает ненависть к себе более жестокой и беспощадной, как это бывает в случае любой бессильной ярости.

Хуже того, ненависть к себе является не только результатом самовозвеличивания, но и служит для его поддержания. Точнее, она служит влечению воплотить идеальное я и обрести цельность на подобном возвышенном уровне, исключая все, что этому противоречит. Самое осуждение несовершенств подтверждает богоподобные нормы, с которыми человек себя отождествляет. Эту функцию ненависти к себе мы можем наблюдать при анализе. Когда мы открываем ненависть пациента к себе, у нас может возникнуть наивное ожидание, что пациент очень захочет от нее избавиться. Иногда подобная здоровая реакция действительно наблюдается. Но чаще мы встречаемся с двойственностью пациента. Он не может не признавать обременительность и опасность ненависти к себе, но может считать восстание против своего ярма более опасным. Он будет с большой убедительностью говорить о ценности высоких норм и опасности распуститься, относясь к себе снисходительно. Или же он постепенно откроет нам свое убеждение, что вполне заслуживает того презрения, с которым относится к себе, а такое убеждение указывает, что он еще не способен принять себя на более мягких условиях, чем его жесткие завышенные нормы.

Третий фактор, делающий ненависть к себе столь жестокой и беспощадной, мы уже упоминали. Это отчуждение от себя. Проще говоря, невротик не испытывает никаких чувств к себе. Прежде чем осознание того, что он ломает себя, приведет его к конструктивным шагам, он должен хотя бы почувствовать свои страдания, пожалеть себя. Или, беря иной аспект, он должен откровенно признаться себе в собственных желаниях, прежде чем осознание, что он сам себя фрустрирует, начнет беспокоить его или хотя бы интересовать.

Но сознается ли ненависть к себе? То, что выражено в «Гамлете», «Ричарде Третьем» или в приведенном выше стихотворении, не просто проницательный взгляд поэта на муки человеческой души. Многие люди в течение долгого или короткого промежутка времени переживают ненависть к себе или презрение к себе как таковое. В них может вдруг ярко вспыхнуть чувство «Я ненавижу себя» или «Я презираю себя», они могут быть в ярости на себя. Но такое яркое переживание ненависти к себе случается только в периоды несчастья и забывается, когда беда проходит. Как правило, вопрос о том, не были ли эти чувства или мысли чем то большим, чем временной реакцией на «неудачу», «глупость», ощущение плохого поступка или на осознание внутрипсихического препятствия, даже не возникает. Следовательно, не возникает и осознания гибельной и постоянной ненависти к себе.

Что касается формы ненависти к себе, выражающейся в самообвинениях, то степень ее осознания бывает настолько разной, что трудно делать какие то обобщения. Невротики, замкнувшиеся в скорлупе собственной правоты, так сильно заставляют замолчать голос самообвинении, что ничего и не достигает осознания. В противоположность им смиренный тип личности откровенно выражает свое чувство вины и высказывает упреки самому себе или выдает существование таких чувств постоянными извинениями или самооправданиями. Словом, индивидуальные отличия степени осознания весьма значительны. Позже мы обсудим их смысл и происхождение. Но из этого не следует делать вывод, что смиренный тип личности осознает свою ненависть к себе, потому что даже невротики, осознающие свои самообвинения, не осознают ни их силу, ни их разрушительный характер. Они не осознают и тщету самообвинений, а склонны считать их доказательством своей высокой нравственной чуткости. Они не сомневаются в их законности, и, фактически, не могут сомневаться, пока судят себя по меркам богоподобного совершенства.

Однако почти все невротики осознают результат ненависти к себе: чувство вины и неполноценности, чувство, что их что-то сдавливает и терзает. Но они ни в малейшей степени не сознают, что это они сами вызывают у себя эти мучительные чувства, сами так низко оценивают себя. И даже крохи имеющегося у них осознания может смести прочь невротическая гордость. Вместо того, чтобы страдать от чувства задавленности, они гордятся «отсутствием эгоизма», «аскетизмом», «жертвенностью», «верностью долгу», которые могут укрывать бездну грехов против самого себя.

Вывод, к которому мы приходим на основе этих наблюдении, состоит в том, что ненависть к себе по всей своей сути – бессознательный процесс. В конечном счете анализ показывает, что жизненно важно не сознавать его влияния. Это главная причина того, что основная часть процесса обычно выносится вовне, то есть переживается как происходящее не внутри самого индивида, а между ним и внешним миром. Мы можем грубо разделить вынесение вовне ненависти к себе на активное и пассивное. В первом случае это попытка развернуть ненависть наружу, направив ее на жизнь, судьбу, общественные институты или на людей. Во втором – ненависть продолжает быть направленной на самого человека, но переживается как идущая извне. В обоих случаях напряжение внутреннего конфликта ослабляется его превращением в межличностный. В дальнейшем мы обсудим особые формы, в которые может облекаться этот процесс и его влияние на межчеловеческие отношения. Я говорю о нем сейчас только потому, что многие виды ненависти к себе доступнее всего для наблюдения и описания в их экстернализованных формах.

Выражения ненависти к себе в точности те же, что и в межличностных отношениях. Покажем последние на историческом материале, еще свежем в нашей памяти. Гитлер ненавидел евреев, запугивал и обвинял их во всякой грязи, унижал их, поносил их публично, грабил и отнимал у них все, что только можно и как только можно, лишал надежды на будущее и в довершение систематически прибегал к пыткам и убийствам. В более цивилизованной и замаскированной форме мы можем наблюдать все эти выражения ненависти в повседневной жизни, в семьях или между соперниками.

Мы должны теперь изучить основные выражения ненависти к себе и их непосредственное влияние на индивида. Все они изображены великими писателями. В психиатрической литературе тоже большая часть представленных данных (со времен Фрейда) была описана как самообвинение, самоумаление, чувство неполноценности, неспособность радоваться, прямые саморазрушительные действия, мазохистские склонности. Но, помимо теории Фрейда об инстинкте смерти и ее разработок, проведенных Францем Александером и Карлом Меннингером,* не было предложено ни одной современной теории, которая могла бы объяснить этот феномен. Однако теория Фрейда, хотя и работающая со сходным клиническим материалом, основана на совсем иных предпосылках, чем наши, что в корне меняет понимание рассматриваемых проблем и терапевтический подход к ним. Эти различия будут рассмотрены далее.

 

* Ф.Александер «Психоанализ личности в целом» (Franz Alexander «The psychoanalysis of the Total Personality»). 1930. К.Меннингер. «Человек против себя» (Karl A. Menninger «Man Against Himself»). 1938.

 

Чтобы не потеряться в деталях, давайте выделим шесть видов действия или выражения ненависти к себе, памятуя о том, что все они частично перекрываются друг с другом. Это безжалостные требования к себе, беспощадные самообвинения, презрение к себе, фрустрация себя, мучение себя и саморазрушение.

Когда в предыдущих главах мы обсуждали требования к себе, мы рассматривали их как применяемое невротической личностью средство переделать себя в свои идеал. Но мы также утверждали, что внутренние предписания образуют систему принуждения, тиранию, и что у человека может возникать шок и паника, когда ему случается не выполнить их. Мы теперь подготовлены, чтобы полнее понять, что отвечает за принуждение, что делает попытки угодить тирании столь неистовыми и почему ответ на «неудачу» бывает таким глубинным. Невротические «Надо» определены ненавистью к себе в той же степени, что и гордостью, и все фурии ненависти к себе срываются с цепи, когда эти «Надо» не выполнены. Их можно сравнить с ограблением, когда грабитель направляет револьвер на человека, говоря «Отдавай все, что есть, а то продырявлю». Вооруженный грабитель, видимо, человечнее. Ему можно уступить и тем спасти свою жизнь, а вот «Надо» неумолимы. Кроме того, пусть грабитель даже нас застрелит, при всей непоправимости смерти, она кажется не такой жестокой, как пожизненное страдание от ненависти к себе. Процитирую письмо пациента:

 

 

«Его реальную суть душит невроз, чудовище Франкенштейна, задуманное для защиты. Небольшая разница – жить в тоталитарном государстве или в собственном неврозе, в любом случае все закончится концлагерем, где вся штука в том, чтобы разрушить человека так, чтобы ему было как можно больнее».*

 

 

* Опубликовано в «Американском психоаналитическом журнале» («American Journal of Psychoanalysis»). №IX, 1949.

 

«Надо» фактически разрушительны по самой своей природе. Но пока что мы видели лишь одну грань их деструктивности: они надевают на человека смирительную рубашку и лишают внутренней свободы. Даже если он умудряется достичь совершенства манер, это происходит только за счет его непосредственности и подлинности его чувств и верований. Цель Надо, как и цель любой политической тирании, – в истреблении индивидуальности. Они создают атмосферу подобную той, которая описана Стендалем в «Красном и черном» (или Оруэллом в «1984»), когда любые личные чувства и мысли подозрительны. Они требуют беспрекословного подчинения, которое человек даже и не считал бы подчинением.

Кроме того, разрушительный характер многих Надо ясен уже из их содержания. В качестве иллюстрации я приведу три Надо, которые действуют в условиях болезненной зависимости и в этом контексте получают дальнейшее развитие: «Я Должен быть достаточно великодушен, чтобы ни на что не возражать»; «Мне Надо заставить ее любить меня»; «Я Должен пожертвовать абсолютно всем ради „любви“!» Сочетание этих трех Надо действительно обречено увековечить пытку болезненной зависимостью. Другое частое Надо требует от человека полной ответственности за своих родственников, друзей, учеников, подчиненных и т.д. Ему Надо решить чьи угодно проблемы для немедленного удовлетворения этого лица. Это подразумевает: все, что идет не так, идет по его упущению. Если друг или родственник чем-то расстроен, жалуется, критикует, недоволен или хочет чего-то, такой человек не может не превращаться в беспомощную жертву, которая должна почувствовать свою вину и все уладить. Он, цитируя пациента, «вроде как загнанный управляющий летней гостиницы»: гость всегда прав. Произошла ли какая-то неприятность по его вине или нет, на самом деле неважно.

Этот процесс прекрасно описан в книге французского писателя Жана Блоха-Мишеля «Свидетель». Главный герой и его брат отправляются рыбачить. Лодка протекает, начинается шторм, и она переворачивается. У брата повреждена нога, он не может плыть в бушующей воде. Он обречен утонуть. Герой пытается плыть к берегу, поддерживая брата, но скоро понимает, что не в силах это делать. Перед ним встает выбор: утонуть им обоим или спастись ему одному. Ясно понимая это, он решает спастись. Но он чувствует себя убийцей, настолько сильно, что убежден, что все вокруг будут так к нему и относиться. Доводы рассудка бесполезны, да и не могут помочь, пока он исходит из предпосылки, что он Должен быть ответственен в любом случае. Конечно, это крайняя ситуация. Но эмоциональный отклик героя в точности показывает, что чувствует человек, движимый данным Надо.

Человек может взваливать на себя задачи, губительные для всего его существования. Классический пример такого рода Надо – «Преступление и наказание» Достоевского. Раскольников считает, что ему Надо убить человека, чтобы доказать себе свои наполеоновские качества. Как недвусмысленно показывает нам Достоевский, несмотря на то, что Раскольников во многом негодует на устройство мира, ничто так не противно его чувствительной душе, как убийство. Ему приходится замордовать себя до такой степени, что он становится способен его совершить. То, что он чувствует при этом, выражено в его сне о лошаденке, которую пьяный мужик пытается заставить тащить непосильно тяжелую телегу. Он по-скотски беспощадно хлещет ее кнутом и в конце концов забивает до смерти. Раскольников с глубоким состраданием рвется к лошаденке.

Это сновидение посещает его в то время, когда внутри него самого происходит страшная борьба. Он считает, что Должен быть в состоянии убивать, но это ему настолько мерзко, что он просто этого не может. В сновидении ему является бесчувственная жестокость, с которой он заставляет сделать себя нечто столь же невозможное, как невозможно для лошаденки тянуть воз с бревнами. Из глубин его существа поднимается сострадание к себе за то, что он учиняет над собой. Испытав во сне истинные чувства, он ощущает себя более цельно с самим собой и решает никого не убивать. Но вскоре после этого наполеоновское я снова берет верх, потому что в этот момент его подлинное я настолько же беспомощно против него, как надрывающаяся лошаденка против пьяного мужика.

Третий фактор, делающий Надо деструктивными и более других ответственный за их принудительный характер, это ненависть к себе, которая может обрушиться на нас за нарушение Надо. Иногда эта связь вполне ясна или легко устанавливается. Человек не оказался таким всезнающим или всевыручающим, каким, он считает, ему Надо быть, и, как в «Свидетеле», полон необоснованных упреков к себе. Чаще он не сознает, что нарушил приказ Надо, но ни с того ни с сего ему становится нехорошо, муторно, он чувствует тревогу, усталость или раздражение. Давайте вспомним случай женщины, которая вдруг испугалась собаки, когда ей не удалось взобраться на вершину горы. Ее переживания следовали в таком порядке: сперва она пережила свое разумное решение бросить попытки взобраться на гору как неудачу, – в свете предписания справляться с чем угодно, оставшегося для нее неосознанным. Затем последовало презрение к себе, тоже оставшееся неосознанным. Следующим был ответ на «самооплевывание» в виде чувства беспомощности и испуга, и это был первый эмоциональный процесс, достигший осознания. Если бы она не анализировала своих чувств, ее испуг остался бы загадкой, поскольку никак не сочетался с тем, что ему предшествовало. В других случаях на уровне сознания оказываются только пути, которыми человек автоматически защищает себя от ненависти к себе, такие, как его особые пути смягчения тревоги (приступы прожорливости, запои, бегание по магазинам и т.п.), или чувство, что он опять стал жертвой других людей (пассивное вынесение вовне), или чувство раздражения (активное вынесение вовне). У нас еще будет возможность посмотреть с разных точек зрения, как проходят эти попытки самозащиты. В настоящий момент я хочу обсудить еще одну подобную попытку, поскольку она легко ускользает от внимания и может завести лечение в тупик.

Эта попытка предпринимается, когда человек находится на грани бессознательного понимания, что ему, видимо, не удастся жить как Надо. Тогда может случиться так, что пациент, разумный в других отношениях и сотрудничающий с аналитиком, вдруг приходит в возбуждение и ударяется в дикую обиду на всех и на все: родственники ездят на нем, шеф придирается, зубной врач изуродовал ему зубы, от анализа никакого проку и т.д.

Он может вести себя достаточно оскорбительно с аналитиком и взрываться дома.

Когда мы пытаемся понять, что его расстраивает, первое, что поражает нас, это его настоятельные требования особого внимания. В соответствии со своей ситуацией, он может настаивать на том, чтобы ему больше помогали на работе, чтобы мать или жена оставили его в покое, чтобы аналитик уделял ему больше времени, чтобы в школе сделали для него исключение. Наше первое впечатление при этом, что у него сумасшедшие требования и чувство фрустрации от их неисполнения. Но когда к этим требованиям привлекают внимание пациента, его сумасшествие усиливается. Он может стать еще более враждебным. Если мы слушаем внимательно, то обнаруживаем сквозную тему его оскорбительных замечаний. Он будто хочет сказать: «Ты, проклятая дура, не видишь, что ли, что мне и правда что-то нужно?» Если мы припомним, что требования проистекают из невротических потребностей, то увидим, что внезапное усиление требований указывает на внезапное усиление довольно настоятельных потребностей. Следуя за этим указанием, мы получаем шанс понять беду пациента. Может оказаться, что сам того не зная, он понял, что не в силах выполнить некоторые из своих императивных Надо. Он мог ощутить, например, что просто не сможет добиться успеха в важных любовных отношениях, что он перегрузил себя работой и при самых больших стараниях не сможет ее сделать, что определенные проблемы, вышедшие наружу при анализе, поглощают его и даже невыносимы, или что они смеются над его потугами разогнать их одним усилием воли. От такого понимания, в основном бессознательного, он впадает в панику, потому что считает, что Должен быть в состоянии преодолеть все эти неприятности. В этих условиях есть только два пути. Первый – признать свои требования к себе фантастическими. Второй – неистово требовать, чтобы жизненная ситуация изменилась так, чтобы ему не приходилось лицом к лицу встречаться со своей «неудачей». В возбуждении он выбрал второй путь, и задача лечения – показать ему первый путь.

Для лечения очень важно признавать вероятность того, что в тот период, когда пациент понимает невыполнимость своих Надо на бессознательном уровне, такое понимание может стать почвой лихорадочных требований. Это важно, потому что эти требования сами могут создать возбужденное состояние, справиться с которым труднее всего. Но это и теоретически важно. Это помогает нам лучше понять ту настоятельность, которой отличаются многие требования. И это впечатляющая демонстрация того, как настоятельно требуется пациенту жить как Надо.

И наконец, если даже смутное понимание неудачи (или угрожающей не удачи) в том, чтобы жить как Надо, уже может вызвать неистовое отчаяние, есть серьезная внутренняя необходимость предотвратить такое понимание. Мы видели, что один из путей, которыми невротик избегает его, это выполнение Надо в воображении. («Мне Надо быть таким-то, поступать так-то – и вот, я такой и поступаю так».) Теперь мы лучше понимаем, что этот, по видимости легкий и гладкий, путь избегания правды на самом деле определен тайным ужасом перед столкновением с фактом, что он не живет и не может жить как Надо (в соответствии со своими внутренними предписаниями). Следовательно, это иллюстрация к утверждению из первой главы, что воображение находится на службе у невротических потребностей.

Из многих бессознательных способов самообмана здесь необходимо прокомментировать только два, в силу их основополагающего значения. Первый из них – снизить порог осознания самого себя. Иногда способный к проницательным наблюдениям над другими, невротик свои собственные чувства, мысли или действия может упорно удерживать неосознанными. Даже во время анализа, когда его внимание привлекают к определенной проблеме, он убегает от дальнейшего обсуждения со словами «Ну, этого я не знаю» или «Я этого не чувствую». Другой бессознательный способ, характерный для большинства невротиков, ощущать себя только как существо реагирующее. Это глубже, чем простое возложение вины на окружающих. Здесь дело доходит до бессознательного отрицания их собственных Надо. Жизнь при этом воспринимается как последовательность исходящих извне дерганий и пинков. Другими словами, вовне выносятся сами Надо.

Подытожим сказанное более общими словами: любой человек, оказавшийся под властью тирании, выберет средства обойти ее предписания. Его вынуждают к двуличности, но в случае внешней тирании это, возможно, сознательная двуличность. В случае внутренней тирании, которая сама по себе бессознательна, являющаяся ее результатом двуличность может иметь только характер бессознательного самообмана и притворства.

Все эти механизмы предотвращают волну ненависти к себе, которая в противном случае последовала бы за осознанием «неудачи», следовательно, они обладают высокой субъективной ценностью. Но они ослабляют и способность отличать ложь от истины; тем самым они фактически усиливают отчуждение от себя* и увеличивают самовластие гордыни.

 

* См главу 6 «Отчуждение от себя».

 

Требования к себе, таким образом, занимают решающие позиции в структуре невроза. На них основываются попытки личности воплотить свой идеальный образ в действительность. Они способствуют росту самоотчуждения, во-первых, вынуждая человека к фальсификации непосредственных чувств и убеждении, и, во-вторых, порождая всепроникающую бессознательную нечестность. Они детерминированы ненавистью к себе, и, наконец, осознание своей неспособности их исполнить развязывает руки ненависти к себе. Некоторым образом все формы ненависти к себе являются мерой наказания за невыполнение Надо, то есть способом внушить человеку идею, что он не будет испытывать ненависти к себе, если сможет быть настоящим сверхчеловеком.

Самообвинения – второе выражение ненависти к себе. Большинство из них с беспощадной логичностью следуют из нашей центральной предпосылки. Если нам не удается достичь абсолютного бесстрашия, щедрости, самообладания, силы воли и т.п. наша гордость произносит приговор: «виновен».

Некоторые самообвинения направлены против существующих внутренних затруднений, поэтому они могут выглядеть обманчиво рациональными. В любом случае сам человек считает их полностью заслуженными. В конце концов, разве не похвальна такая строгость, соответствующая высоким нормам? На самом деле он изымает затруднения из контекста и набрасывается на них со всей яростью нравственного осуждения. И он выносит себе приговор, не принимая во внимание, насколько может держать ответ за свои проблемы. Каким образом мог он чувствовать, думать, поступать иначе, мог ли он хотя бы осознавать их, ровным счетом ничего не значит. Невротическая проблема, которую нужно исследовать и проработать, превращается тем самым в отвратительную грязь, пятнающую человека, без надежды смыть ее. Он не умеет, например, отстаивать свои интересы или свое мнение. Он отмечает, что скорее уступал и упрашивал, когда Надо было четко выразить свое несогласие или защититься от эксплуатации. То, что он это честно заметил, на самом деле не только полностью служит к его чести, но могло бы стать первым шагом к постепенному осознанию сил вынуждающих его упрашивать, когда лучше настаивать. Вместо этого, под давлением деструктивных самоупреков, он начинает ругать себя за то, что у него «кишка тонка» и он отвратительный трус, или же чувствует, что все вокруг презирают его за малодушие. Следовательно, весь эффект от самонаблюдения сводится к тому, что он чувствует себя «виноватым» или неполноценным, и в результате его заниженная самооценка еще более занижается и затрудняет ему попытку постоять за себя в следующий раз.

Аналогично, тот, кто явно боится змей или водить машину, может быть прекрасно информирован о том, что такие страхи возникают под действием сил бессознательного, которыми он не управляет. Его рассудок говорит ему, что нравственное осуждение «трусости» бессмысленно. Он может даже спорить с собой о том, «виноват» он или «не виноват», решая то так, то этак. Но он, вероятно, не сможет прийти ни к какому заключению, поскольку в этом споре участвуют разные уровни его бытия. Как человеческое существо он может позволить себе быть подверженным страхам. Но как богоподобное существо он Должен обладать атрибутом абсолютного бесстрашия, и может только ненавидеть и презирать себя за какие-то там страхи. Возьмем другой пример. Писатель испытывает творческие трудности, потому что различные внутренние факторы превращают для него писательство в суровое испытание, «наказание Божие». Его работа поэтому продвигается медленно, он бездельничает или занимается чем-то, не относящимся к делу. Вместо того, чтобы посочувствовать своему несчастью и исследовать его, он обзывает себя никчемным лентяем или обманщиком, которому на самом деле нисколько не интересна его работа.

Самообвинения в мошенничестве и обмане – наиболее распространенные. Их не всегда прямо швыряют себе в лицо. Чаще невротическая личность ощущает результат – ему тяжело, у него постоянные сомнения, ни с чем конкретным не связанные, то дремлющие, а то осознанно мучительные. Иногда он отдает себе отчет только в своем страхе, который возникает у него в ответ на самообвинения, в страхе быть уличенным: если бы люди знали его лучше, они бы увидели, какая он дрянь. На следующем выступлении его некомпетентность выйдет наружу. Люди поймут, что он только выставляется, а за спиной у него – никаких твердых познаний. И опять остается неизвестным, что именно может «стать ясно» при близком общении с ним или в ситуации некой проверки, испытания. Однако этот самоупрек не взят из воздуха. Он относится к общей массе бессознательных претензий невротика – претензий на любовь, справедливость, интерес, знания, скромность. Распространенность именно этого самообвинения соответствует распространенности претензий при неврозе. Его деструктивный характер виден и здесь: оно порождает только чувство вины и страха, а не помогает конструктивному поиску существующих бессознательных претензий.

Другие самообвинения ударяют не столько по существующим затруднениям, сколько по мотивации что-либо сделать. Они могут показаться настоящим образцом честного самоисследования. И только полный контекст позволит разобраться, действительно ли человек хочет узнать себя или только ищет у себя провинности, или же в нем присутствуют оба влечения. Эта процедура тем более обманчива, что на самом деле наши мотивации редко бывают чистым золотом, чаще это сплав с металлами менее благородными, чем это представляется. И все-таки, если главное в сплаве золото, мы до какой-то черты можем называть е