Глава 22 к лучезарной звезде

Изумлена, колеблюсь, сомневаюсь

И крыльев я пока не расправляю,

Поникших, влажных,

Все еще стесненных

Тьмы пеленой, что кокок опустевший

Заполнила.

Дрожит подвижный воздух,

И я дрожу

Так, словно ощущаю,

Что все еще растворена внутри

Той куколки пустой, чьи очертанья

Так долго были мной.

Все позади.

Лишь только сделать шаг —

Один, за ним другой —

Вперед,

И снова ждать.

И чувствовать, как ветер

Мой новый облик странный овевает.

И видеть, как узор тончайших нитей

На крыльях распускается цветисто —

Оранжевое в черном золотится —

Все наготове, чтобы вмиг раскрыться,

Лишь только ветра вздох меня подхватит

И понесет навстречу удивленью.

Я полечу,

Еще не зная, как,

Куда и почему,

Но кругом голова, я мягко поддаюсь

И падаю вперед в объятья пустоты,

В невидимый поток,

И там скольжу легко —

То вниз порхну, то вверх,

Смирению навек

Всецело отдана.

Мой кокон опустел

И в солнечных лучах

Усох и задубел,

Навеки позабыт

Той жизнью, что вошла

И вышла из него.

И, может, как-нибудь однажды средь травы

Дитя найдет его и спросит свою мать:

«Что за созданье странное когда-то жило здесь,

в столь крохотном дому?»

Трейя, 1974 год

 

Так начались самые необычные сорок восемь часов нашей совместной жизни. Трейя решила умереть. Для того чтобы умереть именно сейчас, не было медицинских оснований. Врачи считали, что с помощью лекарств и некоторого ухода она могла бы прожить еще как минимум несколько месяцев в больнице. Но Трейя уже приняла решение. Она не собиралась умирать вот так — в больничной палате, с торчащими из нее трубками, постоянными внутривенными инъекциями морфия-4, неизбежной пневмонией и медленным удушьем — все эти ужасные образы, которые пронеслись в моем сознании на Драхенфельсе. И у меня было странное чувство, что Трейя, кроме всего прочего, хотела избавить нас от этого кошмара. Она предпочла просто проскочить эту часть — спасибо, не надо! — и спокойно умереть сейчас. Впрочем, какими бы ни были причины, если Трейя приняла решение, значит, так и будет.

 

Этим вечером я уложил Трейю в постель и присел рядом. Она пришла чуть ли не в восторг: «Я ухожу, поверить не могу, я ухожу. Я так счастлива, так счастлива, так счастлива». Она повторяла это как мантру последнего освобождения: «Я так счастлива, я так счастлива…»

Все черты ее лица осветились. Она сияла. И тут ее тело стало меняться, прямо у меня на глазах. Мне показалось, что всего за один час оно стало легче килограммов на пять. Словно оно, повинуясь ее воле, стало сжиматься и усыхать. Трейя начала сворачивать деятельность своих жизненных систем — она начала умирать. За один час она стала совсем другой, она была готова уйти и хотела этого. Она была полна решимости, она была счастлива. Ее восторг был заразительным, и я вдруг осознал, к своему большому смущению, что радуюсь вместе с ней.

Но потом, довольно неожиданно, она сказала: «Но я не хочу оставлять тебя. Я не могу тебя оставить. Я так тебя люблю!» Она начала рыдать — и я заплакал вместе с ней. Мне казалось, что я выплакиваю все слезы за последние пять лет, слезы, идущие из глубины души, слезы, которые я сдерживал, чтобы быть сильным ради Трейи. Мы долго говорили о нашей любви друг к другу, любви, которая создала нас обоих, — понимаю, что это звучит довольно банально, — сделала нас сильнее, лучше и мудрее. Десятилетия саморазвития воплотились в нашу нежность друг к другу, и теперь, когда все это должно было завершиться, нас переполняли чувства. Это звучит довольно сухо, но на самом деле это был момент наивысшей нежности в моей жизни, и рядом был единственный человек, с которым я мог себе это позволить.

— Милая моя, если настало время уходить — значит, так надо. Не волнуйся, я найду тебя. Я уже нашел тебя в прошлый раз и обещаю, что найду опять. Так что если ты хочешь уйти — не беспокойся. Просто иди.

— Ты обещаешь, что найдешь меня?

— Обещаю.

Я должен кое-что объяснить: за последние две недели Трейя чуть ли не с одержимостью вспоминала слова, которые я сказал ей пять лет назад по дороге на нашу свадьбу. Я прошептал ей на ухо: «Где ты была? Я искал тебя всю жизнь. Наконец-то я тебя нашел. Мне пришлось сражаться с драконами, чтобы найти тебя. И, если что-нибудь случится, я найду тебя вновь». Она спокойно спросила: «Ты обещаешь?» — «Обещаю».

Понятия не имею, почему тогда я сказал все это: я просто выразил — по причинам, которых до конца не понимаю, — свои чувства по поводу наших отношений. И именно к этому разговору Трейя снова и снова возвращалась в последние недели и дни. Похоже, что это давало ей чувство полнейшей безопасности. Если я сдержу свое обещание — значит, с миром все будет в порядке.

Вот она и спросила в эту минуту:

— Ты обещаешь найти меня?

— Обещаю.

— Навсегда-навсегда?

— Навсегда-навсегда.

— Тогда я могу уйти. Даже не верится. Я так счастлива. Это оказалось намного труднее, чем я могла себе вообразить. Очень тяжело. Милый мой, это очень тяжело.

— Я знаю, любимая, я знаю.

— Но теперь я могу уйти. Я так счастлива. Я люблю тебя. Я так счастлива.

Той ночью я спал в ее комнате на столике для акупунктуры. Кажется, мне приснилось огромное, сияющее подобно свету тысячи солнц, сверкающих на заснеженной горной вершине, облако, нависшее над нашим домом. Я говорю «кажется», потому что сейчас не уверен, что это был сон.

Когда на следующее утро, в воскресенье, я посмотрел на нее, она только что проснулась. Ее глаза были ясными, она была очень сосредоточенна и решительна: «Я ухожу. Я так счастлива. Ты будешь рядом?»

— Я буду рядом, малыш. Делай, что ты задумала. Давай уйдем.

Я позвонил ее родным. Не помню точно, что я сказал, что-то вроде: пожалуйста, приезжайте как можно скорее. Я позвонил Уоррену, замечательному другу, который последние месяцы помогал Трейе с акупунктурой. Опять-таки не помню точно, что я сказал, но по моему голосу было ясно: она умирает.

Ее родственники стали приезжать в тот же день, и у каждого из членов семьи было время для последнего разговора с Трейей. Больше всего мне запомнились ее слова о том, как она любит свою семью, как ей повезло, что они — каждый из них — есть у нее; говорила, что у нее самая лучшая семья, о какой только можно мечтать. Казалось, что Трейя была полна решимости окончательно объясниться с каждым из членов своей семьи, она стремилась быть предельно искренней, не оставлять в себе ни одного невысказанного слова, никакого чувства вины, никакого обвинения. Насколько я могу судить, это ей удалось.

Тем вечером, вечером воскресенья, мы уложили ее в постель, и я снова лег спать на столике для акупунктуры в ее комнате, чтобы быть рядом, если что-нибудь случится. В доме явно творилось что-то сверхъестественное, и все это понимали.

Утром, примерно в половине четвертого, Трейя неожиданно проснулась. Атмосфера была почти что галлюциногенной. Я проснулся почти одновременно с ней и спросил, как она себя чувствует. «Не пора ли принять морфий?» — спросила она, улыбнувшись. За все то время, что она болела раком, если не считать операцию, она выпила в общей сложности четыре таблетки морфия. «Конечно, милая, как скажешь». Я дал ей таблетку морфия и не очень сильное снотворное, и у нас состоялся наш последний разговор.

— Дорогой, я думаю, пришло время уходить, — начала она.

— Я рядом, солнышко.

— Как я счастлива. — Долгая пауза. — Этот мир — такое сумасшедшее место. Совершенно сумасшедшее. Но я ухожу. — Ее настроение представляло собой смесь радости, юмора и решимости.

Я начал повторять некоторые из ее «ключевых» фраз из разных религиозных традиций — те, что она считала важными и все время хотела, чтобы я их ей напоминал вплоть до самого конца, те фразы, которые она носила с собой выписанными на карточки.

— Отбрось усилия в присутствии того, что есть, — начал я. — Позволь своему «я» распуститься в бескрайнем пространстве космоса. Твой изначальный ум не рождался и не умрет; он не был рожден вместе с телом и не умрет вместе с ним. Опознай свой ум как вечно единый с Духом.

Напряжение спало с ее лица, и она посмотрела на меня ясно и прямо.

— Ты найдешь меня?

— Я обещаю.

— Тогда мне пора идти.

Наступила долгая пауза, во время которой мне показалась, что вся комната озарилась светом, что странно — ведь там было очень темно.

Это был самый священный момент в моей жизни. Момент наивысшей открытости, ясности и простоты. Никогда ничего подобного со мной не случалось. Я не знал, что мне надо делать. Я просто был рядом — был рядом с Трейей.

Она пошевелилась, подалась ко мне, пытаясь что-то мне сказать, что-то, что ей хотелось бы, чтобы я понял. Ее последние слова были: «Ты самый прекрасный человек из тех, кого я знала, — прошептала она. — Ты самый прекрасный человек из тех, кого я знала. Ты — мой герой…» Она вновь и вновь повторяла: «Мой герой». Я наклонился к ней, чтобы сказать, что она — единственное просветленное существо, которое я знаю. Что само слово «просветление» обрело для меня смысл благодаря ей. Что Вселенная, которая создала Трейю, — священна. Что Бог существует из-за нее. Все эти мысли проносились у меня в голове. Знаю: она понимала, что я чувствую, но у меня перехватила горло, и я не мог ничего сказать. Я не плакал — просто не мог говорить. Мне удалось выдавить только: «Я найду тебя, милая, я найду…»

Трейя закрыла глаза и больше уже никогда не открывала их вновь.

У меня сжалось сердце. В моем сознании крутилась фраза из Да Фри Джона: «Любите мучительно… любите мучительно». Настоящая любовь причиняет боль, настоящая любовь делает тебя беззащитным и уязвимым, настоящая любовь заставляет выйти за пределы самого себя, и поэтому настоящая любовь опустошает. Я продолжал думать: если любовь не сокрушает тебя, значит ты не знаешь, что такое любовь. Мы любили друг друга мучительно, и эта любовь сокрушила меня. Оглядываясь назад, я понимаю, что в этот момент наивысшей открытости, ясности и простоты умерли мы оба.

 

Именно тогда я стал замечать, что в доме неспокойно. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать: источник смятения не во мне, не в горе, которое я переживал. За окном дул яростный ветер. Он не просто дул: поднялся неистовый шторм, и наш дом, прочный, как скала, затрясся и заскрипел под страшными ударами ураганного ветра, которые обрушились на него именно тогда. Действительно, на следующий день в газетах написали, что ровно в четыре часа утра на Боулдер обрушился ураган, побивший все рекорды, — его скорость достигала 115 миль в час! — но, как ни странно, нигде больше в Колорадо его не было. Ветер перевернул несколько машин и даже один самолет, и обо всем этом обстоятельно рассказали газеты на следующий день.

Я полагаю, что это было чистым совпадением. Тем не менее скрип и дрожание дома просто усилили ощущение, что творится что-то сверхъестественное. Помню, что пытался заснуть, но дом трясся так сильно, что я встал и подоткнул окна в спальне одеялами: я боялся, что они вылетят. Наконец я отключился, думая про себя: «Трейя умирает, ничто не постоянно, все есть пустота, Трейя умирает…»

На следующее утро Трейя села так, как ей и суждено было умереть: голова на подушках, руки вытянуты по бокам, в руке — мала. Прошлой ночью она начала беззвучно повторять про себя: «Ом мани падме хум» — буддийскую мантру сострадания — и «Смирись пред Господом» — свою любимую христианскую молитву. Думаю, что она повторяла их и дальше.

Мы попросили сотрудницу хосписа^[143] приехать к нам и помочь — и вот точно в срок появилась Клэр. Я решил пригласить сотрудника хосписа, потому что хотел быть полностью уверен, что Трейя умрет спокойно и без мучений, в своей постели, так, как она решила сама.

Клэр была идеальна. Похожая на прекрасного тихого ангела (настолько, что Кэти невольно все время называла ее «наше милое сокровище»), она зашла в комнату Трейи и сказала ей, что, если та не против, она хотела бы снять показатели основных жизненных функций. «Трейя, — сказала она, — вы не возражаете, если я померяю вам давление?» Вряд ли Клэр думала, что Трейя действительно ей ответит. Скорее тут дело в том, что сотрудникам хосписа объясняют: умирающий до самого конца (а может быть, и после) отчетливо слышит все, что ему говорят, поэтому со стороны Клэр это было элементарной вежливостью. Да и сама Трейя ничего не говорила уже несколько часов. Но, когда Клэр задала ей этот нехитрый вопрос, Трейя неожиданно повернула голову (не открывая глаз) и очень ясно произнесла: «Конечно». В этот момент всем стало понятно, что Трейя, которую считали лежащей без сознания, на самом деле полностью осознавала все происходящее.

(В какой-то момент Кэти, которая тоже считала, что Трейя лежит без сознания, сказала, взглянув на меня: «Кен, какая же она красивая!» Трейя отчетливо произнесла: «Спасибо». Таким было ее последнее слово — «спасибо».)

Ветер продолжал завывать и немилосердно трясти наш дом. Родственники продолжали нести стражу. Сью, Рэд, Кэти, Трейей, Дэвид, Мэри Ламар, Майкл, Уоррен — все дотронулись до Трейи, и многие шепотом попрощались с ней.

Трейя держала в руке малу, ту самую, которую она получила на ретрите с Калу Ринпоче, где она принесла обет развивать в себе сочувствие как путь к просветлению. Духовное имя, которое ей тогда дал сам Калу Ринпоче, было Ветер Дакини, что значит «Ветер Просветления».

Примерно в два часа дня в понедельник Трейя абсолютно перестала реагировать на любые стимулы. У нее были закрыты глаза, дыхание было таким, как бывает при асфиксии, — поверхностные вдохи и долгие перерывы между ними, конечности стали холодеть. Клэр отвела нас в сторону и сказала, что, по ее мнению, Трейя умрет совсем скоро, может быть, в течение ближайших часов. Она сказала, что придет еще раз, если понадобится, и, высказав самые добрые пожелания, ушла.

День тянулся долго; ветер продолжал сотрясать дом, что делало атмосферу еще более сверхъестественной. Несколько часов я держал Трейю за руку и шептал ей на ухо: «Трейя, теперь ты можешь уйти. Все закончено, все дела сделаны. Отпусти себя, и пусть будет, как ты решила. Мы все здесь, отпусти себя».

(Потом я стал смеяться про себя и не мог остановиться; я думал: «Трейя никогда не слушалась, когда ей говорили, что она должна сделать. Может быть, мне пора помолчать: если я не заткнусь, она никогда себя не отпустит».)

Я продолжал повторять ее любимые сущностные изречения: «Двигайся к Свету, Трейя. Посмотри на пятиконечную космическую звезду, лучезарную и свободную. Держись Света, моя милая, просто держись Света. Позволь себе уйти от нас и направляйся к Свету».

Я должен упомянуть, что в тот год, когда ей исполнилось сорок лет, наш общий учитель Да Фри Джон начал говорить, что самым просветленным открывается видение пятиконечной космической звезды, или космической мандалы, чистой, белой и лучезарной, полностью лежащей за пределами всех границ. Тогда Трейя не знала об этом, но тем не менее именно тогда она поменяла имя с Терри на Эстрейя, или Трейя, по-испански — «звезда». Считается, что в самый момент смерти огромная пятиконечная космическая звезда, или чистая светлая пустота, или просто великий Дух или лучезарная Божественность, является каждой душе. Я убежден, что Трейе это видение явилось примерно за три года до того, — это произошло во сне, о котором она мне рассказала, сразу после передачи энергии достопочтенным Калу Ринпоче, — видение было таким, что ошибиться невозможно, и сопровождалось оно классическими признаками, хотя она не распознала ни один из них. Она выбрала имя Трейя не потому, что об этом видении говорил Фри Джон, она просто увидела его сама, увидела лучезарную космическую звезду, увидела ясно и непосредственно. Это значит, что после смерти, подумал я про себя, Трейя увидит свое Изначальное Лицо, причем уже не в первый раз. Она просто еще раз осознает свою собственную истинную природу — сияние, лучезарную звезду.

Она ценила по-настоящему только одну из своих драгоценностей — кулон в виде пятиконечной звезды, который сделали для нее Сью и Рэд (она была сделана на основе рисунка, который Трейя нарисовала по следам этого видения). И я подумал, что эта звезда, говоря словами христианского мистика, — «внешний и видимый знак внутренней и невидимой благодати». Когда она умерла, он был на ней.

 

Я думаю, все осознавали, что каждому из нас необходимо было отпустить Трейю и что в этом и заключался решающий момент для всего процесса. И все сделали это — каждый по-своему. Мне хочется рассказать о том, что проявлялось в те моменты, когда члены семьи дотрагивались до Трейи и тихо разговаривали с ней, поскольку каждый в этот момент вел себя невероятно достойно и красиво. Я думаю, что Трейя хотела бы, чтобы я рассказал по крайней мере о том, как Рэд, который был вне себя от горя, осторожно дотронулся до ее лба и сказал: «Ты самая лучшая дочь, о какой только можно мечтать». А Сью сказала: «Я так тебя люблю».

Я вышел, чтобы выпить воды, как вдруг неожиданно появилась Трейей и сказала: «Кен, сейчас же иди наверх». Я помчался наверх, подбежал к постели, взял руку Трейи. Вся семья, все до единого, и наш добрый друг Уоррен зашли в комнату. Трейя открыла глаза, мягко окинула взглядом всех присутствующих, взглянула прямо на меня, закрыла глаза и перестала дышать.

Все, кто был в комнате, целиком и полностью присутствовали в этом моменте настоящего, здесь и сейчас, — с Трейей. А потом вся комната начала плакать. Я держал ее за руку, а вторая моя рука лежала у нее на сердце. Все мое тело пробила крупная дрожь. Наконец это произошло. Меня колотило, и я не мог остановиться. Я прошептал ей на ухо несколько ключевых фраз из «Книги мертвых»^[144] («Опознай чистый свет как свой собственный изначальный Ум, опознай свое единство с Просветленным Духом»). Но по большей части мы все плакали.

Только что умер самый лучший, самый просветленный, самый честный, самый красивый, самый добродетельный, самый важный человек в моей жизни. И я почувствовал: вселенная уже никогда не будет прежней.

Ровно через пять минут после ее смерти Майкл сказал: «Прислушайтесь-ка». Ураганный ветер почти прекратился, и на улице стало абсолютно спокойно.

Назавтра об этом с точностью до минуты тоже педантично сообщили газеты. Древние говорили так: «Когда умирает великая душа, безумствует ветер». Чем больше величие души, тем сильнее должен быть ветер, чтобы унести ее. Возможно, все это простые совпадения, но я не мог не подумать: умерла великая, великая душа, и ветер откликнулся на это.

 

Последние шесть месяцев ее жизни ощущение было такое, будто мы с Трейей вступили в какое-то духовное соревнование друг ради друга, служа друг другу всеми возможными способами. Я наконец перестал злиться и причитать (что так естественно для человека, который ухаживает за больным) из-за того, что на пять лет я забросил свою карьеру, для того чтобы помогать Трейе. Просто прекратил это делать. У меня не было никаких сожалений, осталась только благодарность за то, что она есть, и за невероятное счастье помогать ей. А она перестала злиться и причитать из-за того, что ее рак «испоганил» мне жизнь. Все было просто: мы заключили совместный пакт на каком-то очень глубоком уровне, с тем чтобы помочь ей выбраться из этого кошмара, чем бы все это ни закончилось. Это был глубинный выбор. Нам обоим это было абсолютно, предельно ясно, особенно последние шесть месяцев. Мы просто и откровенно служили друг другу, мы меняли «себя» на «другого» и благодаря этому могли мимолетно увидеть тот вечный Дух, который переходит границы между «собой» и «другим», между «я» и «мое».

— Я всегда любила тебя, — как-то раз сказала она месяца за три перед своей смертью, — но в последнее время ты очень серьезно изменился. Ты это замечаешь?

— Да.

— Почему?

Воцарилось долгое молчание. Я вернулся с дзогчен-ретрита совсем недавно, но не в этом была главная причина перемены, которую она заметила.

— Не знаю, милый. Я люблю тебя и поэтому служу тебе. Звучит как-то слишком просто, ты не находишь?

— Я чувствую в тебе что-то такое, что заставляло меня не опускать руки вот уже несколько месяцев. Почему? — Она повторила так, как будто это было очень важно для нее. — Почему? — И у меня возникло странное чувство, что на самом деле это был не вопрос, а какой-то тест, которого я не понимаю.

— Думаю, просто потому, что я рядом с тобой ради тебя. Я рядом.

— Вот почему я еще жива, — наконец сказала она, и это было сказано не обо мне. Просто мы заставляли друг друга идти дальше, мы стали наставниками друг для друга за эти необыкновенные последние месяцы. Мое постоянное служение Трейе породило в ней почти всеохватное чувство благодарности и доброты, а ее любовь ко мне, в свою очередь, поглотила все мое существо. Благодаря Трейе я достиг внутренней полноты. Все это было похоже на то, что мы порождали друг в друге просветленное сочувствие, которому мы оба так долго учились. Мне казалось, что карма, накопленная мною за долгие годы, может быть за целую жизнь, дочиста выжигается из меня постоянной заботой о ее нуждах. И в своей любви и сочувствии ко мне Трейя тоже обрела внутреннюю полноту. В ее душе не осталось ни единого пустого места, ни единого закутка, не тронутого любовью; у нее в сердце не было ни одного темного пятна.

Я больше не уверен в том, что именно означает слово «просветление». Я предпочитаю мыслить о нем в терминах «просветленное понимание», «просветленное присутствие», «просветленное сочувствие». Что это значит, я понимаю и, как мне кажется, могу это опознать.

Все это, вне всякого сомнения, было в Трейе. Я говорю это не потому, что ее не стало. Я абсолютно определенно видел в ней все это последние несколько месяцев, когда она встретила страдания и смерть чистым и простым присутствием — присутствием, которое своим сиянием превзошло боль, присутствием, которое ясно говорило о том, кто она такая. Я видел это просветленное присутствие — тут невозможно было ошибиться.

И все, кто был с ней рядом последние месяцы, видели то же самое.

Я устроил так, чтобы тело Трейи оставалось нетронутым ближайшие сорок восемь часов. Примерно через час после ее смерти мы все вышли из комнаты, в основном для того, чтобы привести себя в порядок. Из-за того, что она последние сутки лежала высоко, ее рот почти весь день был открыт. Следовательно, из-за дурацкого окоченения ее нижняя челюсть так и замерла. Мы попытались закрыть ее рот, перед тем как выйти, но он не закрывался. Я прочитал ей еще несколько «сущностных высказываний», а потом мы все ушли из комнаты.

Мы вернулись в комнату примерно через сорок пять минут, и нашим глазам открылась удивительная картина: Трейя закрыла рот, и на лице у нее играла необыкновенная улыбка — улыбка абсолютной умиротворенности, удовлетворенности и облегчения. Это не была обычная «улыбка покойника» — все очертания были абсолютно другими. Она стала очень похожа на прекрасную статую Будды, улыбающуюся улыбкой полного освобождения. Морщины, которые были глубоко прорезаны на ее лице, — морщины страдания, истощения и боли — полностью исчезли. Ее лицо было невинным, черты его были мягкими, на нем не было никаких морщинок или складок, оно было лучезарным, сияющим. Оно было таким выразительным, что все мы остолбенели. Но она была перед нами — улыбающаяся, сияющая, лучезарная, удовлетворенная. Я не мог удержаться и, осторожно склонившись к ее телу, сказал громко: «Трейя, посмотри на себя! Трейя, милая, посмотри на себя!»

Эта улыбка удовлетворенности и освобождения оставалась у нее на лице все эти сутки, когда она лежала на своей кровати. Тело в конце концов забрали, но эта улыбка, думаю, навсегда запечатлелась в ее душе.

В тот вечер все подошли к ней и сказали слова прощания. Я остался на ночь и читал ей до трех часов утра. Я читал ее любимые фрагменты из Сузуки Роси, Рамана Махарши, Калу, святой Терезы, апостола Иоанна, Норбу, Трунгпа, «Курса чудес»; я повторял ее любимую христианскую молитву («Смиряюсь пред Богом»), совершил ее любимую садхану — духовный ритуал (Ченрези, Будда сочувствия), но большую часть времени я читал ей сущностно важные указания из «Книги мертвых». (Их я прочел ей сорок девять раз. Суть этих инструкций, если сформулировать ее в христианских категориях, такова: время смерти — это время, когда ты сбрасываешь свое физическое тело и индивидуальное эго и обретаешь единство с абсолютным Духом, или Богом. Таким образом, опознать лучезарность и сияние, возникающие в момент смерти, — значит опознать свое собственное осознавание как вечно просветленное, или как единосущностное с Богом. Эти указания надо просто повторять человеку раз за разом, исходя из очень вероятного предположения, что его душа все еще тебя слышит. Так я и сделал.)

Возможно, это лишь игра моего воображения, но я клянусь, что, когда я в третий раз читал указания, помогающие опознать то состояние, в котором душа пребывает в единстве с Богом, в комнате явственно раздался щелчок. Я вздрогнул. На часах было два часа ночи, кругом стояла кромешная тьма. И у меня возникло отчетливое чувство, что именно в этот миг она опознала свою подлинную природу и выгорела дочиста, или, иначе говоря, смогла посредством слушания признать великое освобождение, или просветление, которое всегда было с ней. Она без остатка растворилась во Вселенной, смешалась со всем универсумом, как это произошло с ней в тринадцать лет, как это происходило во время медитаций, и как это, она надеялась, случится после ее смерти.

Не знаю: может быть, это всего лишь игра моего воображения. Но, зная Трейю, должен сказать: может быть, и нет.

 

Через несколько месяцев я читал один высокопочитаемый дзогченский текст, в котором описываются этапы умирания. Там говорилось, что есть два материальных признака того, что человек опознал свою Истинную Природу и соединился с лучезарным Духом — без остатка растворился во Вселенной. Два признака?

Если ты пребываешь в изначальной лучезарности.

Твой цвет лица сохранится таким, как был…

И еще нас учат, что уста твои будут улыбаться.

В ту ночь я остался в комнате Трейи. Когда я наконец заснул, мне приснился сон. Собственно, это был не столько сон, сколько простая картинка: капля падает в океан и становится частью целого. Сначала мне показалось, что смысл этого образа в том, что Трейя достигла просветления, что Трейя и есть та самая капля, которая стала одним целым с океаном просветления. Это было убедительное толкование.

Но потом я понял, что смысл видения более глубокий: капля — это я, а Трейя — океан. Она не получила освобождения — она всегда была свободна. Скорее освобождение получил я — благодаря простой добродетели служения ей.

В этом, именно в этом все дело; именно поэтому она так настойчиво брала с меня слово, что я ее найду. Нет, ей не нужно было, чтобы я нашел ее, просто благодаря данному мною слова она сможет найти меня и помочь мне снова, еще, еще и еще раз. Я понял все наоборот: я думал, что в моем обещании говорилось о том, как я помогу ей, — на самом деле речь шла о том, что это она найдет меня, — чтобы помочь снова, снова и снова; столько раз, сколько потребуется, чтобы я пробудился, столько раз, сколько потребуется, чтобы я понял, столько раз, сколько потребуется, чтобы я узнал Дух, для возвещения которого она и пришла на землю. И ни в коем случае не только ради меня: Трейя пришла ради своих друзей, ради родных и особенно ради тех, кого поразила страшная болезнь. Для всех нас Трейя была здесь.

Через двадцать четыре часа я поцеловал ее лоб и мы все попрощались с ней. Трейю, которая по-прежнему улыбалась, увезли, чтобы кремировать ее тело. Впрочем, слово «прощаться» тут не годится. Возможно, лучше бы подошло «au revoir» — «пока мы не встретимся снова» или «алоха» — «прощай и здравствуй».

Рик Филд, наш с Трейей добрый друг, написал очень простые стихи, когда услышал о ее смерти. Так получилось, что в них было высказано все.

Сначала нас нет,

Потом мы здесь,

Потом нас нет.

Ты смотрела, как мы

Приходим и уходим,

Лицом к Лицу

Дольше, чем мы,

С невиданным мужеством

И благодатью,

И все это время

Ты улыбалась…

Это не гипербола, а простая констатация факта: я не знаю ни одного человека, знакомого с Трейей, который не считал бы, что в ней больше внутренней цельности и благородства, чем в любом другом человеке. Внутренняя цельность Трейи была абсолютной, безукоризненной, даже в самых страшных обстоятельствах и поражавшей буквально всех, кто ее знал.

Я не думаю, что кто-нибудь из нас по-настоящему встретится с Трейей еще раз. Я не думаю, что все бывает именно так. Слишком это конкретно и буквально. Скорее, я глубоко убежден, что каждый раз, когда вы или я — или любой, кто знал ее, — каждый раз, когда мы поступаем как люди внутренне цельные, благородные, сильные и отзывчивые, всякий раз, отныне и навеки мы встречаемся с разумом и душой Трейи.

Значит, мое обещание Трейе — единственное обещание, которое она заставляла меня повторять снова и снова, обещание, что я найду ее вновь, на самом деле означало, что я пообещал найти свое просветленное Сердце.

И я знаю, что это случилось в те последние шесть месяцев. Я знаю, что я нашел свою пещеру просветления, где я высшей благодатью обрел жену и где я высшей благодатью умер. В этом и состояла та перемена во мне, которую заметила Трейя и о которой она спрашивала: «Почему?» Но на самом деле она ясно понимала, в чем тут дело. Просто она хотела, чтобы я тоже понял. («Сердце есть Брахман, есть Всеобщее. И чета, соединившаяся в одно, умирает вместе, переходя в жизнь вечную».)

И я знаю: в последние мгновения, те самые, когда наступила смерть, и во время следующей ночи, когда лучезарное сияние Трейи заполнило мою душу и засветило ярче явленного мира, — тогда все это стало для меня абсолютно ясно. Благодаря Трейе в моей душе не осталось места для лжи. И я говорю: Трейя, милая, прекрасная моя Трейя, я найду тебя, снова и снова, найду в своем Сердце как простое осознавание того, что уже есть.

Нам вернули прах Трейи, и мы устроили скромную церемонию прощания.

Кен Мак-Леод зачитал фрагменты о развитии сочувствия, которое Трейя изучала под руководством Калу. Роджел Уолш прочитал выдержки о прощении из «Курса чудес» — прощении, которое Трейя практиковала каждый день. Две эти идеи — сочувствие и прощение — образовали путь, который Трейя считала самым ценным способом выразить свое просветление.

Потом Сэм совершил финальную церемонию, во время которой сгорела фотография Трейи, — это было символом последнего освобождения. Сэм («дорогой Сэмми», как называла его Трейя) был единственным человеком, который, в соответствии с ее желанием, должен был совершить эту церемонию.

Кто-то из присутствующих произнес какие-то слова в память о ней, кто-то молчал. Двенадцатилетняя Хлоя, дочка Стива и Линды, написала для этой церемонии следующие слова:

 

«Трейя, мой ангел-хранитель, ты была звездой на земле и дарила нам всем тепло и свет, но каждая звезда должна погаснуть, чтобы снова родиться, теперь уже на небесах, где ты живешь в вечном свете души. Я знаю, что сейчас ты танцуешь в облаках, и мне посчастливилось почувствовать, как ты радуешься, как улыбаешься. Я смотрю на небо и знаю: там светится твоя милая, прекрасная душа.

Трейя, я люблю тебя и знаю, что мне будет тебя не хватать, но я очень за тебя рада! Ты сбросила свое тело и свои страдания, и теперь ты можешь танцевать танец истинной жизни, и эта жизнь — жизнь души. В мечтах и в своем сердце я могу танцевать вместе с тобой. Значит, ты не умерла, ты просто живешь в высшем измерении — и в сердцах людей, которых ты любила.

Ты научила меня самому важному: что такое жизнь и что такое любовь.

Любовь — это искреннее и полное уважение к другому существу…

Это восторг истинного «я»…

Любовь превосходит все рамки, для нее не бывает границ…

Минует миллион жизней и миллион смертей, а любовь все еще будет существовать…

Она живет только в сердце и в душе…

Жизнь — это душа, и больше ничего…

Бок о бок с ней скачут любовь и смех, и так же бок о бок с ней скачут боль и мучения…

КУДА Я НИ ПОЙДУ,

ЧТО Я НИ УВИЖУ,

ТЫ ВСЕГДА БУДЕШЬ ЖИТЬ

В МОЕЙ ДУШЕ И В МОЕМ СЕРДЦЕ».

 

Я взглянул на Сэма и понял, что я говорю собравшимся:

 

«Немногие помнят, что именно здесь, в Боулдере, я сделал Трейе предложение. Мы тогда жили в Сан-Франциско, но я привез Трейю сюда, чтобы она познакомилась с Сэмом и чтобы он сказал мне, что он про нее думает. Сэм поговорил с Трейей всего несколько минут, а потом улыбнулся и сказал примерно так: "Я не просто одобряю твой выбор — я не понимаю, как тебе удалось ей понравиться". Тем же вечером я сделал Трейе предложение, а она сказала: «Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сделала его сама». Получается, что в каком-то смысле наша жизнь началась здесь, в Боулдере, рядом с Сэмми, вот и закончилась она здесь, рядом с Сэмми».

 

Мы установили маленькие памятники Трейе: в Сан-Франциско, где на его открытии о ней вспоминали Вики Уэллс, Роджер Уолш, Френсис Воон, Эндж Стефенс, Джоан Штеффи, Джудит Скатч и Хьюстон Смит; и в Аспене, где прощальные слова говорили Стив, Линда и Хлоя Конджеры, Том и Кэти Крамы, Амори Лавине, отец Майкл Абдо и монахи монастыря Сноумасс. Но получилось так, что все слова в тот день суммировал Сэм двумя предложениями:

— Трейя была самым сильным человеком из тех, кого я знал. Она учила нас жить, она учила нас умирать.

Потом стали приходить письма. Меня больше всего поразило, что во многих из них речь шла именно о тех событиях, которые я описал здесь. Возможно, под влиянием горя, но мне показалось, что в том, что происходило в последние два дня, участвовали сотни человек.

Вот письмо, которое прислали мои родные — собственно говоря, это стихи, написанные моей тетей («Это поминальные стихи, которые, как нам кажется, символизируют Трейю, с которой мы все когда-нибудь соединимся. В этом мы абсолютно уверены»).

В письмах, как я мог убедиться, повторялись слова «ветер», «сияние», «солнце» и «звезда». Я все время думал: откуда они это знают?

«Поминальные стихи», которые «символизируют Трейю», были очень простыми:

Не стой на моей могиле и не плачь;

Меня здесь нет. Я не сплю.

Я — тысяча дующих ветров.

Я — алмаз, мерцающий на снегу.

Я — луч солнца на налившемся колосе.

Я-мягкий осенний дождь.

Когда ты проснешься в утренней тишине,

Я буду стремительным порывом взлетающих птиц

И тишиной их плавного кружения в небе.

Я звезда, что мягко светит в ночи.

Не стой на моей могиле и не рыдай,

Меня здесь нет…

А вот письмо от женщины, которая видела Трейю один раз в жизни, но тем не менее осталась заворожена ею. (Я не переставал думать, как это все похоже: единственное, что вам надо было сделать, — это один-единственный раз увидеть Трейю…)

«Этот сон приснился мне в ночь на понедельник; тогда я еще не знала, что Трейя доживает последние часы своей жизни.

Как и большинство остальных людей, я была под сильным впечатлением от ее необыкновенной души, и с тех пор ношу с собой это впечатление, как и свет, который, казалось, окружал ее. Единственный раз, когда мне довелось испытать что-то подобное, было, когда я увидела Калу Ринпоче».

(Когда Калу узнал о ее смерти, он совершил специальный молебен в память о Трейе. В память о Ветре Дакини.)

«Может быть, именно поэтому мне и приснился той ночью сон про нее — казалось бы, ни с того ни с сего. Слишком у многих людей она жила в душе.

 

В этом сне Трейя лежала — точнее, парила в воздухе… Когда я посмотрела на нее, то услышала громкий шум и очень быстро поняла, что это шум ветра. Он обдувал ее тело, и оно стало вытягиваться и становиться тоньше, пока не стало прозрачным и не засветилось приглушенным светом. Ветер продолжал дуть рядом с ней и сквозь нее, и одновременно этот ветер был музыкой. Тело ее становилось все прозрачнее и прозрачнее и наконец слилось с белым снегом на склоне горы… потом оно стало подниматься на ветру все выше