Чудо дрессировки степных волков

Множество чувств пробудила во мне эта надпись; всякого рода страхи и тяготы,

пришедшие из былой моей жизни, из покинутой действительности, мучительно сжали мне

сердце. Дрожащей рукой отворив дверь, я вошел в какой-то ярмарочный балаган, где увидел

железную решетку, которая и отделяла меня от убогих подмостков. А на подмостках стоял

укротитель, чванный, смахивавший на шарлатана господин, который, несмотря на большие

усы, могучие бицепсы и крикливый циркаческий костюм, каким-то коварным, довольно-таки

противным образом походил на меня самого. Этот сильный человек держал на поводке, как

собаку, – жалкое зрелище! – большого, красивого, но страшно отощавшего волка, во взгляде

которого видна была рабская робость. И столь же противно, сколь интересно, столь же

омерзительно, сколь и втайне сладостно, было наблюдать, как этот жестокий укротитель

демонстрировал такого благородного и все же такого позорно послушного хищного зверя в

серии трюков и сногсшибательных сцен.

Своего волка этот мой проклятый карикатурный близнец выдрессировал, ничего не

скажешь, чудесно. Волк точно исполнял каждое приказанье, реагировал, как собака, на

каждый окрик, на каждое щелканье бича, падал на колени, притворялся мертвым, служил,

послушнейше носил в зубах то яйцо, то кусок мяса, то корзиночку, больше того, поднимал

бич, уроненный укротителем, и носил его за ним в пасти, невыносимо раболепно виляя при

этом хвостом. К волку приблизили кролика, а затем белого ягненка, и зверь, хоть он и

оскалил зубы, хотя у него и потекла слюна от трепетной жадности, не тронул ни того, ни

другого, а изящно перепрыгнул по приказанью через обоих животных, которые, дрожа,

прижимались к полу, более того, улегся между кроликом и ягненком и обнял их передними

лапами, образуя с ними трогательную семейную группу. Затем он съел плитку шоколада,

взяв ее из руки человека. Мука мученическая была глядеть, до какой фантастической

степени научился этот волк отрекаться от своей природы, у меня волосы дыбом вставали.

Однако за эту муку и взволнованный зритель, и сам волк были во второй части

представленья вознаграждены. По окончании этой изощренной дрессировочной программы,

после того как укротитель торжествующе, со сладкой улыбкой, склонился над

волчье-ягнячьей группой, роли переменились. Укротитель, похожий на Гарри, вдруг с

низким поклоном положил свой бич к ногам волка и стал так же дрожать и ежиться, принял

такой же несчастный вид, как раньше зверь. А волк только облизывался, всякая

вымученность и неестественность слетели с него, его взгляд светился, все его тело

подтянулось и расцвело во вновь обретенной дикости.

Теперь приказывал волк, а человек подчинялся. По приказанью человек опускался на

колени, играл волка, высовывал язык, рвал на себе пломбированными зубами одежду. Ходил,

в зависимости от воли укротителя людей, на своих двоих или на четвереньках, служил,

притворялся мертвым, катал волка верхом на себе, носил за ним бич. Изобретательно и с

собачьей готовностью подвергал он себя извращеннейщим униженьям. На сцену вышла

красивая девушка, подошла к дрессированному мужчине, погладила ему подбородок,

потерлась щекой об его щеку, но он по-прежнему стоял на четвереньках, оставался зверем,

мотал головой и начал показывать красавице зубы, под конец настолько грозно, настолько

по-волчьи, что та убежала. Ему предлагали шоколад, но он презрительно обнюхивал его и

отталкивал. А в заключенье опять принесли белого ягненка и жирного пестрого кролика, и

переимчивый человек исполнил последний свой номер, сыграл волка так, что любо было

глядеть. Схватив визжащих животных пальцами и зубами, он вырывал у них клочья шерсти

и мяса, жевал, ухмыляясь, живое их мясо и самозабвенно, пьяно, сладострастно

зажмурившись, пил их теплую кровь.

Я в ужасе выбежал за дверь. Этот магический театр не был, как я увидел, чистым раем,

за его красивой поверхностью таились все муки ада. О Господи, неужели и здесь не было

избавленья?

В страхе бегал я взад и вперед, ощущая во рту вкус крови и вкус шоколада, одинаково

отвратительные, и, страстно стремясь ускользнуть от этой мутной волны, силился

исторгнуть из самого себя более терпимые, более приветливые картины. «О друзья, довольно

этих звуков!» [1] – пело во мне, и я с ужасом вспомнил те мерзкие фотографии с фронта, что

иногда попадались на глаза во время войны, – беспорядочные груды трупов, чьи лица

противогазы преображали в какие-то дьявольские рожи. Как еще глуп и наивен был я в ту

пору, когда меня, человеколюбивого противника войны, ужасали эти картинки. Сегодня я

знал, что ни один укротитель, ни один министр, ни один генерал, ни один безумец не

способен додуматься ни до каких мыслей и картин, которые не жили бы во мне самом, такие

же гнусные, дикие и злые.

Со вздохом облегченья вспомнил я надпись, вызвавшую, как я видел, в начале

спектакля такой энтузиазм у того красивого юноши, надпись:

Все девушки твои –

и мне показалось, что в общем-то ничего другого не стоит и желать. Радуясь, что снова

убегу от проклятого волчьего мира, я вошел внутрь.

О, чудо, – это было так поразительно и одновременно так знакомо, – на меня здесь

пахнуло моей юностью, атмосферой моего детства и отрочества, и в моем сердце потекла

кровь тех времен. Все, что я еще только что делал и думал, все, чем я еще только что был,

свалилось с меня, и я снова стал молодым. Еще час, еще минуту тому назад я считал, что

довольно хорошо знаю, что такое любовь, желанье, влеченье, но это были любовь и влеченье

старого человека. Сейчас я снова был молод, и то, что я в себе чувствовал, этот жаркий,

текучий огонь, эта неодолимо влекущая тяга, эта расковывающая, как влажный мартовский

ветер, страстность, было молодым, новым и настоящим. О, как загорелись забытые огни, как

мощно и глухо зазвучала музыка былого, как заиграло в крови, как закричало и запело в

душе! Я был мальчиком пятнадцати или шестнадцати лет, моя голова была набита латынью,

греческим и стихами прекрасных поэтов, мои мысли полны честолюбивых устремлений, мои

фантазии наполнены мечтой о художничестве, но намного глубже, сильней и страшней, чем

все эти полыхающие огни, горели и вспыхивали во мне огонь любви, голод пола,

изнурительное предчувствие наслажденья.

Я стоял на скалистом холме над моим родным городком, пахло влажным ветром и

первыми фиалками, внизу, в городке, сверкала река, сверкали окна моего отчего дома, и во

всем этом зрелище, во всех этих звуках и запахах была та бурная полнота, новизна и

первозданность, та сияющая красочность, все это дышало на весеннем ветру той неземной

просветленностью, что виделись мне в мире когда-то, в самые богатые, поэтические часы

моей первой молодости. Я стоял на холме, ветер шевелил мои длинные волосы;

погруженный в мечтательную любовную тоску, я рассеянно сорвал с какого-то едва

зазеленевшего куста молодую, полураскрывшуюся почку, поднес ее к глазам, понюхал (и

уже от этого запаха меня обожгли воспоминания обо всем, что было тогда), взял в губы,

1 74. «О друзья, довольно этих звуков!» – Речитатив, предшествующий заключительному хору Девятой

симфонии Бетховена. Так Гессе озаглавил свою первую антивоенную статью, опубликованную 3 февраля 1914

г. в «Нойе цюрхер цайтунг».

которые еще не целовали ни одной девушки, этот зеленый комочек и стал жевать его. И

стоило лишь мне ощутить его терпкий, душисто-горький вкус, как я вдруг отчетливо понял,

что со мной происходит, все вернулось опять. Я заново переживал один час из моего

позднего отрочества, один воскресный день ранней весны, тот день, когда я, гуляя в

одиночестве, встретил Розу Крейслер и так робко поздоровался с ней, так одурело влюбился

в нее.

Тогда я с боязливым ожиданьем глядел на эту красивую девушку, которая, еще не

замечая меня, одиноко и мечтательно поднималась в мою сторону, видел ее волосы,

заплетенные в толстые косы и все же растрепанные у щек, где играли и плыли на ветру

вольные пряди. Я увидел в первый раз в жизни, как прекрасна эта девушка, как прекрасна и

восхитительна эта игра ветра в нежных ее волосах, как томительно прекрасно облегает ее

тонкое синее платье юное тело, и точно так же, как от горько-пряного вкуса разжеванной

почки меня проняла вся сладостно-жуткая, вся зловещая радость весны, так при виде этой

девушки меня охватило, во всей его полноте, смертельное предчувствие любви,

представленье о женщине, потрясающее предощущенье огромных возможностей и

обещаний, несказанных блаженств, немыслимых смятений, страхов, страданий, величайшего

освобожденья и глубочайшей вины. О, как горел этот горький весенний вкус на моем языке!

О, как струился, играя, ветер сквозь волосы, распустившиеся у ее румяных щек! Потом она

приблизилась ко мне, подняла глаза и узнала меня, на мгновенье чуть покраснела и отвела

взгляд; потом я поздоровался с ней, сняв свою конфирмандскую шляпу, и Роза сразу

овладела собой, улыбнувшись и немножко по-дамски задрав голову, ответила на мое

приветствие и медленно, твердо и надменно пошла дальше, овеянная тысячами любовных

желаний, требований, восторгов, которые я посылал ей вослед.

Так было когда-то, в одно воскресенье тридцать пять лет тому назад, и все тогдашнее

вернулось в эту минуту – и холм, и город, и мартовский ветер, и запах почки, и Роза, и ее

каштановые волосы, и эта нарастающая тяга, и этот сладостный, щемящий страх. Все было

как тогда, и мне казалось, что я уже никогда в жизни так не любил, как любил тогда Розу. Но

на сей раз мне было дано встретить ее иначе, чем в тот раз. Я видел, как она покраснела,

узнав меня, видел, как старалась скрыть, что покраснела, и сразу понял, что нравлюсь ей, что

для нее эта встреча имеет такое же значенье, как для меня. И, вместо того чтобы снова снять

шляпу и чинно постоять со шляпой в руке, пока она не пройдет мимо, я на сей раз, несмотря

на страх и стесненье, сделал то, что велела мне сделать моя кровь, и воскликнул: «Роза!

Слава Богу, что ты пришла, прекрасная, прекрасная девочка. Я тебя так люблю». Это было,

наверно, не самое остроумное, что можно было сказать, но тут вовсе не требовалось ума,

этого было вполне достаточно. Роза не приосанилась по-дамски и не прошла мимо, Роза

остановилась, посмотрела на меня, покраснела еще больше и сказала: «Здравствуй, Гарри, я

тебе действительно нравлюсь?» Ее карие глаза, ее крепкое лицо сияли, и я почувствовал: вся

моя прошлая жизнь и любовь была неправильной, несуразной и глупо несчастной с тех пор,

как я в то воскресенье дал Розе уйти. Но теперь ошибка была исправлена, и все изменилось,

все стало хорошо.

Мы взялись за руки и, рука в руке, медленно пошли дальше, несказанно счастливые,

очень смущенные; мы не знали, что говорить и что делать, от смущенья мы пустились бегом

и бежали, пока не запыхались, а потом остановились, не разнимая, однако, рук. Мы оба были

еще в детстве и не знали, что делать друг с другом, мы не дошли в то воскресенье даже до

первого поцелуя, но были невероятно счастливы. Мы стояли и дышали, потом сели на траву,

и я гладил ей руку, а она другой рукой робко касалась моих волос, а потом мы опять встали и

попытались померяться ростом, и на самом деле я был чуточку выше, но я этого не признал,

а заявил, что мы совершенно одинакового роста, и что Господь предназначил нас друг для

друга, и что мы позднее поженимся. Тут Роза сказала, что пахнет фиалками, и, ползая на

коленях по низкой весенней траве, мы нашли несколько фиалок с короткими стебельками, и

каждый подарил другому свои, а когда стало прохладнее и свет начал уже косо падать на

скалы, Роза сказала, что ей пора домой, и нам обоим сделалось очень грустно, потому что

провожать я ее не смел, но теперь у нас была общая тайна, и это было самое дивное, чем мы

обладали. Я остался наверху, среди скал, понюхал подаренные Розой фиалки, лег у обрыва

на землю, лицом к пропасти, и стал смотреть вниз на город, и глядел до тех пор, пока далеко

внизу не появилась ее милая фигурка и не пробежала мимо колодца и через мост. И теперь я

знал, что она добралась до дома своего отца и ходит по комнатам, и я лежал здесь наверху

вдалеке от нее, но от меня к ней тянулась нить, шли токи, летела тайна.

Мы встречались то здесь, то там, на скалах, у садовых оград, всю эту весну, и когда

зацвела сирень, – впервые боязливо поцеловались. Мы, дети, мало что могли дать друг

другу, и в поцелуе нашем не было еще ни жара, ни полноты, и распущенные завитки волос у

ее ушей я осмелился лишь осторожно погладить, но вся любовь и радость, на какую мы были

способны, была нашей, и с каждым застенчивым прикосновеньем, с каждым незрелым

словом любви, с каждым случаем робкого ожиданья друг друга мы учились новому счастью,

поднимались еще на одну ступеньку по лестнице любви.

Так, начиная с Розы и фиалок, я прожил еще раз всю свою любовную жизнь, но под

более счастливыми звездами. Роза потерялась, и появилась Ирмгард, и солнце стало жарче,

звезды – пьянее, но ни Роза, ни Ирмгард не стали моими, мне довелось подниматься со

ступеньки на ступеньку, многое испытать, многому научиться, довелось потерять и Ирмгард,

и Анну тоже. Каждую девушку, которую я в юности когда-то любил, я любил снова, но

способен был каждой внушить любовь, каждой что-то дать, быть одаренным каждой.

Желанья, мечты и возможности, жившие некогда только в моем воображенье, были теперь

действительностью и подлинной жизнью. О, все вы, прекрасные цветки, Ида и Лора, все,

кого я когда-то любил хоть одно лето, хоть один месяц, хоть один день!

Я понял, что я был теперь тем славным, пылким юнцом, который так рьяно устремился

тогда к вратам любви, понял, что теперь я проявлял и взращивал эту часть себя, эту лишь на

десятую, на тысячную долю сбывшуюся часть своего естества, что теперь меня не отягощали

все прочие ипостаси моего «я», не перебивал мыслитель, не мучил Степной волк, не урезал

поэт, фантаст, моралист. Нет, теперь я не был никем, кроме как любящим, не дышал никаким

счастьем и никаким страданьем, кроме счастья и страданья любви. Уже Ирмгард научила

меня танцевать, Ида – целоваться, а самая красивая, Эмма, была первой, которая осенним

вечером, под колышущейся листвой вяза, дала поцеловать мне свои смуглые груди и испить

чашу радости.

Многое пережил я в театрике Пабло, и словами не передать даже тысячной доли. Все

девушки, которых я когда-либо любил, были теперь моими, каждая давала мне то, что могла

дать только она, каждой давал я то, что только она была способна взять у меня. Много

любви, много счастья, много наслаждений, но и немало замешательств, немало страданий

довелось мне изведать, вся упущенная любовь моей жизни волшебно цвела в моем саду в

этот сказочный час, – невинные, нежные цветки, цветки полыхающие, яркие, цветы темные,

быстро вянущие, жгучая печаль, испуганное умиранье, сияющее возрожденье. Я встречал

женщин, завладеть которыми можно было лишь поспешно и приступом, и таких, за

которыми долго и тщательно ухаживать было счастьем; вновь возникал каждый туманный

уголок моей жизни, где когда-либо, хоть минуту, звал меня голос пола, зажигал женский

взгляд, манил блеск белой девичьей кожи, и все упущенное наверстывалось. Каждая

становилась моей, каждая на свой лад. Появилась та женщина с необыкновенными

темно-карими глазами под льняными локонами, рядом с которой я когда-то простоял

четверть часа у окна в коридоре скорого поезда, – она не сказала ни слова, но научила меня

небывалым, пугающим, смертельным искусствам любви. И гладкая, тихая, стеклянно

улыбающаяся китаянка из марсельского порта с гладкими, черными как смоль волосами и

плавающими глазами – она тоже знала неслыханные вещи. У каждой была своя тайна,

аромат своего земного царства, каждая целовала, смеялась по-своему, была на свой,

особенный лад стыдлива, на свой, особенный лад бесстыдна. Они приходили и уходили,

поток приносил их ко мне, нес меня, как щепку, к ним и от них, это было озорное,

ребяческое плаванье в потоке, полное прелести, опасностей, неожиданностей. И я удивлялся

тому, как богата была моя жизнь, моя на вид такая бедная и безлюбовная волчья жизнь,

влюбленностями, благоприятными случаями, соблазнами. Я их почти все упускал, почти ото

всех бежал, об иные споткнувшись, я забывал их как можно скорее, – а тут они все

сохранились, без единого пробела, сотнями. И теперь я видел их, отдавался им, был ими

открыт, погружался в розовые сумерки их преисподней. Вернулся и тот соблазн, что некогда

предложил мне Пабло, и другие, более ранние, которые я в то время даже не вполне

понимал, фантастические игры втроем и вчетвером – все они с улыбкой принимали меня в

свой хоровод. Такие тут творились дела, такие игрались игры, что и слов нет.

Из бесконечного потока соблазнов, пороков, коллизий я вынырнул другим человеком –

тихим, молчаливым, подготовленным, насыщенным знаньем, мудрым, искушенным,

созревшим для Гермины. Последним персонажем в моей тысячеликой мифологии,

последним именем в бесконечном ряду возникла она, Гермина, и тут же ко мне вернулось

сознанье и положило конец сказке любви, ибо с Герминой мне не хотелось встречаться

здесь, в сумраке волшебного зеркала, ей принадлежала не только одна та фигура моих

шахмат, ей принадлежал Гарри весь. О, теперь следовало перестроить свои фигуры так,

чтобы все завертелось вокруг нее и свершилось.

Поток выплеснул меня на берег, я снова стоял в безмолвном коридоре театра. Что

теперь? Я потянулся было к лежавшим у меня в кармане фигуркам, но этот порыв сразу

прошел. Неисчерпаем был окружавший меня мир дверей, надписей, магических зеркал. Я

безвольно прочел ближайшую надпись и содрогнулся:

Как убивают любовью –

гласила она. В моей памяти мгновенно вспыхнула картина: Гермина за столиком

ресторана, забывшая вдруг про вино и еду и ушедшая в тот многозначительный разговор,

когда она, со страшной серьезностью во взгляде, сказала мне, что заставит меня влюбиться в

нее лишь для того, чтобы принять смерть от моих рук. Тяжелая волна страха и мрака

захлестнула мне сердце, все снова вдруг встало передо мной, я снова почувствовал вдруг в

глубинах души беду и судьбу. В отчаянии я полез в карман, чтобы достать оттуда фигуры,

чтобы немного поколдовать и изменить весь ход моей партии. Фигур там уже не было.

Вместо фигур я вынул из кармана нож. Испугавшись до смерти, я побежал по коридору,

мимо дверей, потом вдруг остановился у огромного зеркала и взглянул в него. В зеркале

стоял, с меня высотой, огромный прекрасный волк, стоял тихо, боязливо сверкая

беспокойными глазами. Он нет-нет да подмигивал мне и посмеивался, отчего пасть его на

миг размыкалась, обнажая красный язык.

Где был Пабло? Где была Гермина? Где был тот умный малый, что так красиво болтал

о построении личности?

Я еще раз взглянул в зеркало. Я тогда, видно, спятил. Никакого волка, вертевшего

языком, за высоким стеклом не было. В зеркале стоял я, стоял Гарри, стоял с серым лицом,

покинутый всеми играми, уставший от всех пороков, чудовищно бледный, но все-таки

человек, все-таки кто-то, с кем можно было говорить.

– Гарри, – сказал я, – что ты здесь делаешь?

– Ничего, – сказал тот, в зеркале, – я просто жду. Жду смерти.

– А где смерть? – спросил я.

– Придет, – сказал тот.

И я услыхал музыку, донесшуюся из пустых помещений внутри театра, прекрасную и

страшную музыку, ту музыку из «Дон-Жуана», что сопровождает появление Каменного

гостя. Зловещим гулом наполнили этот таинственный дом ледяные звуки, пришедшие из

потустороннего мира, от бессмертных.

«Моцарт!» – подумал я и вызвал этим словом, как заклинаньем, самые любимые и

самые высокие образы моей внутренней жизни.

Тут позади меня раздался смех, звонкий и холодный как лед, смех, рожденный

неведомым человеку потусторонним миром выстраданного, потусторонним миром

божественного юмора. Я обернулся, оледененный и осчастливленный этим смехом, и тут

показался Моцарт, прошел, смеясь, мимо меня, спокойно направился к одной из дверей, что

вели в ложи, отворил ее и вошел внутрь, и я устремился за ним, богом моей юности,

пожизненным пределом моей любви и моего поклоненья. Музыка зазвучала опять. Моцарт

стоял у барьера ложи, театра не было видно, безграничное пространство наполнял мрак.

– Видите, – сказал Моцарт, – можно обойтись и без саксофона. Хотя я, конечно, не

хочу обижать этот замечательный инструмент.

– Где мы? – спросил я.

– Мы в последнем акте «Дон-Жуана», Лепорелло уже на коленях. Превосходная сцена,

да и музыка ничего, право. Хоть в ней еще и много очень человеческого, но все-таки уже

чувствуется потустороннее, чувствуется этот смех – разве нет?

– Это последняя великая музыка, которая была написана, – сказал я торжественно, как

какой-нибудь школьный учитель. – Конечно, потом был еще Шуберт, был еще Гуго Вольф, и

бедного прекрасного Шопена тоже забывать я не должен. Вы морщите лоб, маэстро, – о да,

ведь есть еще и Бетховен, он тоже чудесен. Но во всем этом, как оно ни прекрасно, есть уже

какая-то отрывочность, какое-то разложенье, произведений такой совершенной цельности

человек со времен «Дон-Жуана» уже не создавал.

– Не напрягайтесь, – засмеялся Моцарт, засмеялся со страшным сарказмом. – Вы ведь,

наверно, сами музыкант? Ну так вот, я бросил это занятие, я ушел на покой. Лишь забавы

ради я иногда еще поглядываю на эту возню.

Он поднял руки, словно бы дирижируя, и где-то взошла не то луна, не то какое-то

другое бледное светило, я смотрел поверх барьера в безмерные глубины пространства, там

плыли туманы и облака, неясно вырисовывались горы и взморья, под нами простиралась

бескрайняя, похожая на пустыню равнина. На этой равнине мы увидели какого-то старого

длиннобородого господина почтенного вида, который с печальным лицом возглавлял

огромное шествие: за ним следовало несколько десятков тысяч мужчин, одетых в черное.

Вид у него был огорченный и безнадежный, и Моцарт сказал:

– Видите, это Брамс. Он стремится к освобожденью, но время еще терпит.

Я узнал, что черные тысячи – это все исполнители тех голосов и нот, которые, с

божественной точки зренья, были лишними в его партитурах.

– Слишком густая оркестровка, растрачено слишком много материала, – покачал

головой Моцарт.

И сразу затем мы увидели Рихарда Вагнера, который шагал во главе столь же

несметных полчищ, и почувствовали, какая изматывающая обуза для него – эти тяжелые

тысячи. Он тоже, мы видели, брел усталой походкой страдальца.

– Во времена моей юности, – заметил я грустно, – оба эти музыканта считались

предельно противоположными друг другу.

Моцарт засмеялся.

– Да, это всегда так. Если взглянуть с некоторого расстояния, то такие

противоположности обычно все ближе сходятся. Густая оркестровка не была, кстати, личной

ошибкой Вагнера и Брамса, она была заблужденьем их времени.

– Что? И за это они должны так тяжко поплатиться? – воскликнул я обвиняюще.

– Разумеется. Дело идет по инстанциям. Лишь после того как они погасят долг своего

времени, выяснится, осталось ли еще столько личных долгов, чтобы стоило взыскивать их.

– Но они же оба в этом не виноваты!

– Конечно, нет. Не виноваты они и в том, что Адам съел яблоко, а платить за это

должны.

– Но это ужасно.

– Конечно. Жизнь всегда ужасна. Мы не виноваты, и все-таки мы в ответе. Родился – и

уже виноват. Странно же вас учили закону Божьему, если вы этого не знали.

Я почувствовал себя довольно несчастным. Я увидел, как сам я, смертельно усталый

странник, бреду по пустыне того света, нагруженный множеством ненужных книг, которые я

написал, всеми этими статьями, всеми этими литературными заметками, а за мной следуют

полчища наборщиков, которые должны были над ними трудиться, полчища читателей,

которые должны были все это проглотить. Боже мой! А ведь, кроме того, были еще Адам, и

яблоко, и весь остальной первородный грех. Все это, значит, надо искупить, пройти через

бесконечное чистилище, и лишь потом встанет вопрос, есть ли за всем этим еще что-то

личное, что-то собственное, или же все мои усилия и их последствия были лишь пустой

пеной на море, лишь бессмысленной игрой в потоке событий.

Моцарт стал громко смеяться, увидев мое вытянувшееся лицо. От смеха он кувыркался

в воздухе и дробно стучал ногами. При этом он покрикивал на меня:

– Что, мальчонка, свербит печенка [1], зудит селезенка? Вспомнил своих читателей,

пройдох и стяжателей, несчастных пенкоснимателей, и своих наборщиков,

подстрекателей-наговорщиков, еретиков-заговорщиков, паршивых притворщиков? Ну,

насмешил, змей-крокодил, так ублажил, так уморил, что я чуть в штаны не наложил! Тебе,

легковерному человечку, печатному твоему словечку, печальному твоему сердечку,

поставлю для смеха поминальную свечку! Наврал, набрехал, языком натрепал, хвостом

повилял, наплел, навонял. В ад пойдешь на муки вящие, на страданья надлежащие за писанья

негодящие. Все, что ты кропал, ненастоящее, все-то ведь чужое, завалящее.

Это уже показалось мне наглостью, от злости у меня не осталось времени предаваться

грусти. Я схватил Моцарта за косу, он взлетел, коса все растягивалась и растягивалась, как

хвост кометы, а я, повиснув как бы на его конце, несся через вселенную. Черт возьми, до

чего же холодно было в этом мире! Эти бессмертные любили ужасно разреженный ледяной

воздух. Но он веселил, этот ледяной воздух, это я еще почувствовал в тот короткий миг,

после которого потерял сознанье. Меня проняло острейшей, сверкающей, как сталь, ледяной

радостью, желаньем залиться таким же звонким, неистовым, неземным смехом, каким

заливался Моцарт. Но тут я задохнулся и лишился чувств.

Я очнулся растерянным и разбитым, белый свет коридора отражался на блестящем

полу. Я не был у бессмертных, еще нет. Я был все еще в посюстороннем мире загадок,

страданий, степных волков, мучительных сложностей. Скверное место, пребывать в нем

невыносимо. С этим надо было покончить.

В большом стенном зеркале напротив меня стоял Гарри. Выглядел он плохо, так же

примерно, как выглядел в ту ночь после визита к профессору и бала в «Черном орле». Но это

было давно, много лет, много столетий тому назад; Гарри стал старше, он научился

танцевать, побывал в магических театрах, слышал, как смеется Моцарт, не боялся уже ни

танцев, ни женщин, ни ножей. Даже человек умеренно одаренный созревает, пробежав через

несколько столетий. Долго глядел я на Гарри в зеркале: он был еще хорошо мне знаком, он

все еще чуточку походил на пятнадцатилетнего Гарри, который в одно мартовское

воскресенье встретил среди скал Розу и снял перед ней свою конфирмандскую шляпу. И все

же он стал теперь на сотню-другую годиков старше, он уже занимался музыкой и

философией и донельзя насытился ими, уже пивал эльзасское в «Стальном шлеме» и

диспутировал с добропорядочными учеными о Кришне, уже любил Эрику и Марию, уже

стал приятелем Гермины, стрелял по автомобилям, спал с гладкой китаянкой, встречался с

Гете и Моцартом и прорывал в разных местах сеть времени и мнимой действительности, еще

опутывавшую его. Если он и потерял свои красивые шахматные фигурки, то зато у него в

кармане был славный нож. Вперед, старый Гарри, старый, усталый воробей!

1 75. Что, мальчонка, свербит печенка... – здесь Гессе, с целью достижения комического эффекта, следует

рекомендации Жана Поля, считавшего чувственность обязательным элементом юмора, и строит речь Моцарта

по образцу приведенных Жаном Полем речевых построений Рабле и Фишарта.

Тьфу, пропасть, как горька была на вкус жизнь! Я плюнул на Гарри в зеркале, я пнул

его ногой и разбил вдребезги. Медленно шел я по гулкому коридору, внимательно оглядывая

двери, которые раньше обещали столько хорошего: ни на одной не было теперь надписи. Я

медленно обошел сотни дверей магического театра. Разве не был я сегодня на

костюмированном балу? С тех пор миновало сто лет. Скоро никаких лет больше не будет.

Оставалось еще что-то сделать. Гермина еще ждала. Странная это будет свадьба. Меня несла

какая-то мутная волна, я мрачно куда-то плыл, раб, Степной волк. Тьфу, пропасть!

У последней двери я остановился. Мутная волна тянула меня туда. О Роза, о далекая

юность, о Гете и Моцарт!

Я отворил дверь. За ней мне открылась простая и прекрасная картина. На коврах,

покрывавших пол, лежали два голых человека, прекрасная Гермина и прекрасный Пабло,

рядышком, в глубоком сне, глубоко изнуренные любовной игрой, которая кажется

ненасытной и, однако, так быстро насыщает. Прекрасные, прекрасные человеческие

экземпляры, прелестные картины, великолепные __________тела. Под левой грудью Гермины было

свежее круглое пятно с темным кровоподтеком, любовный укус, след прекрасных,

сверкающих зубов Пабло. Туда, в этот след, всадил я свой нож во всю длину лезвия. Кровь

потекла по белой нежной коже Гермины. Я стер бы эту кровь поцелуями, если бы все было

немного иначе, сложилось немного иначе. А теперь я этого не сделал; я только смотрел, как

текла кровь, и увидел, что ее глаза на секунду открылись, полные боли и глубокого

удивления. «Почему она удивлена?» – подумал я. Затем я подумал о том, что мне надо бы

закрыть ей глаза. Но они сами закрылись опять. Дело было сделано. Она только повернулась

чуть набок, я увидел, как от подмышки к груди порхнула легкая, нежная тень, которая мне

что-то напоминала. Забыл! Потом Гермина не шевелилась.

Я долго смотрел не нее. Наконец как бы очнулся от сна и собрался уйти. Тут я увидел,

как потянулся Пабло, увидел, как он раскрыл глаза и расправил члены, увидел, как он

склонился над мертвой красавицей и улыбнулся. Никогда этот малый не станет серьезней,

подумал я, все вызывает у него улыбку. Пабло осторожно отогнул угол ковра и прикрыл

Гермину по грудь, так что раны не стало видно, а затем неслышно вышел из ложи. Куда он

пошел? Неужели все покинут меня? Я остался наедине с полузакрытой покойницей, которую

любил и которой завидовал. На бледный ее лоб свисал мальчишеский завиток, рот ее алел на

побледневшем лице и был приоткрыт, сквозь ее нежно-душистые волосы просвечивало

маленькое, затейливо вылепленное ухо.

Вот и исполнилось ее желанье. Еще до того как она стала совсем моей, я убил свою

возлюбленную. Я совершил немыслимое, и вот я стоял на коленях, не зная, что означает этот

поступок, не зная даже, хорош ли он, правилен ли или нехорош и неправилен. Что сказал бы

о нем тот умный шахматист, что сказал бы о нем Пабло? Я ничего не знал, я не мог думать.

Все жарче на гаснущем лице алел накрашенный рот. Такой была вся моя жизнь, такой была

моя малая толика любви и счастья, как этот застывший рот: немного алой краски на мертвом

лице.

И от этого мертвого лица, от мертвых белых плеч, от мертвых белых рук медленно

подкрадывался ужас, от них веяло зимней пустотой и заброшенностью, медленно

нарастающим холодом, на котором у меня стали коченеть пальцы и губы. Неужели я погасил

солнце? Неужели убил сердце всяческой жизни? Неужели это врывался мертвящий холод

космоса?

Содрогаясь, глядел я на окаменевший лоб, на застывший завиток волос, на

бледно-холодное мерцанье ушной раковины. Холод, истекавший от них, был смертелен и все

же прекрасен: он звенел, он чудесно вибрировал, он был музыкой!

Не чувствовал ли я уже однажды и в прошлом этого ужаса, который в то же время был

чем-то вроде счастья? Не слыхал ли уже когда-то этой музыки? Да, у Моцарта, у

бессмертных.

Мне вспомнились стихи, которые я однажды в прошлом где-то нашел:

Ну, а мы в эфире обитаем,

Мы во льду астральной вышины

Юности и старости не знаем,

Возраста и пола лишены...

Холодом сплошным объяты мы,

Холоден и звонок смех наш вечный...

Тут дверь ложи открылась, и вошел – я узнал его лишь со второго взгляда – Моцарт,

без косицы, не в штанах до колен, не в башмаках с пряжками, а современно одетый. Он сел

совсем рядом со мной, я чуть не дотронулся до него и не задержал его, чтобы он не

замарался кровью, вытекшей на пол из груди Гермины. Он сел и сосредоточенно занялся

какими-то стоявшими вокруг небольшими аппаратами и приборами, он очень озабоченно

орудовал какими-то винтами и рычагами, и я с восхищеньем смотрел на его ловкие, быстрые

пальцы, которые рад был бы увидеть разок над фортепьянными клавишами. Задумчиво

глядел я на него, вернее, не задумчиво, а мечтательно, целиком уйдя в созерцанье его

прекрасных, умных рук, отогретый и немного испуганный чувством его близости. Что,

собственно, он тут делал, что подкручивал и налаживал, – на это я совсем не обращал

внимания.

А устанавливал он и настраивал радиоприемник, и теперь он включил

громкоговоритель и сказал:

– Это Мюнхен, передают фа-мажорный «Кончерто гроссо» Генделя.

И правда, к моему неописуемому изумленью и ужасу, дьявольская жестяная воронка

выплюнула ту смесь бронхиальной мокроты и жеваной резины, которую называют музыкой

владельцы граммофонов и абоненты радио, – а за мутной слизью и хрипами, как за корой

грязи старую, великолепную картину, можно было и в самом деле различить благородный

строй этой божественной музыки, ее царственный лад, ее холодное глубокое дыханье, ее

широкое струнное полнозвучье.

– Боже, – воскликнул я в ужасе, – что вы делаете, Моцарт? Неужели вы не в шутку

обрушиваете на себя и на меня эту гадость, не в шутку напускаете на нас этот мерзкий

прибор, триумф нашей эпохи, ее последнее победоносное оружие в истребительной войне

против искусства? Неужели без этого нельзя обойтись, Моцарт?

О, как рассмеялся тут этот жуткий собеседник, каким холодным и призрачным,

беззвучным и в то же время всеразрушающим смехом! С искренним удовольствием

наблюдал он за моими муками, вертел проклятые винтики, передвигал жестяную воронку.

Смеясь, продолжал он цедить обезображенную, обездушенную и отравленную музыку,

смеясь, отвечал мне:

– Не надо пафоса, соседушка! Кстати, вы обратили вниманье на это ритардандо?

Находка, а? Ну, так вот, впустите-ка в себя, нетерпеливый вы человек, идею этого

ритардандо, – слышите басы? Они шествуют, как боги, – и пусть эта находка старика

Генделя проймет и успокоит ваше беспокойное сердце! Вслушайтесь, человечишка,

вслушайтесь без патетики и без насмешки, как за покровом этого смешного прибора,

покровом и правда безнадежно дурацким, маячит далекий образ этой музыки богов!

Прислушайтесь, тут можно кое-чему поучиться. Заметьте, как этот сумасшедший рупор

делает, казалось бы, глупейшую, бесполезнейшую и запретнейшую на свете вещь, как он

глупо, грубо и наобум швыряет исполняемую где-то музыку, к тому же уродуя ее, в самые

чуждые ей, в самые неподходящие для нее места – как он все-таки не может убить

изнач