Частная политическая память утвердилась как национальная политическая память.

Хотя у каждого человека есть право на собственную индивидуальную память, неотъемлемого права на выражение какого-то вида коллективной памяти в публичной сфере нет. Разнородные частные воспоминания, которые тихо сосуществуют в обществе бок о бок, легко могут стать конфликтными и несовместимыми, если наделить их противоречивыми политическими притязаниями. Если мы спросим, почему этим воспоминаниям так долго было отказано в общественном одобрении, то ответ, возможно, найдем в высказывании Гюнтера Грасса. Написав: «одно беззаконие вытесняет другое», он сжал проблематичную «психологику» немецкой послевоенной памяти до плотной формулы. В самом деле, сразу после войны «патетическое» представление немцев о себе как о страдающей нации блокировало их чувство вины и осознание страданий других, в частности еврейских жертв. После утверждения всемирной памяти о холокосте страдания евреев вытеснили, в свою очередь, страдания немцев-неевреев, и с поворотом после 2000 года возникли опасения, что память о страданиях немцев снова вытеснит холокост и притупит осознание немецкой вины.

На этом месте мы должны добавить, что политический фрейм отличается от социального тем, что фреймирует память нормативно. Конфликты и столкновения вырастают не из простых историй, а из аргументов, ценностей, целей, проектов, намерений, притязаний и решений, и все они содержат нормативный аспект. Как могут быть совместимы истории, так могут быть несовместимы нормативные ориентации. Нормативная ориентация политизированной памяти об изгнанных содержалась внутри более широкого политического фрейма немецкой памяти о холокосте, установленной на национальном и государственном уровнях. После 2000-го именно эта память о страданиях немцев сделала попытку вознестись на национальный уровень. Некоторые думали, что патетическая память о немецких страданиях сможет даже послужить подходящим ключевым нарративом, который объединил бы опыт Восточной и Западной Германии, укрепив эмоциональные узы национального единства после стольких разногласий, отчуждений и разладов между немцами.

Примечательно, что этот рефрейминг специфической памяти в национальную совпадает со сменой поколений. Память умирает с каждым человеком, — пишет Сьюзен Зонтаг. Однако этот случай немного сложнее. В то время когда многие члены первого поколения отошли в мир иной, следующее поколение занимает их место. Мы являемся свидетелями перехода от «поколения опыта» к «поколению исповеди», которое солидаризируется с опытом своих родителей, бабушек и дедушек и старается превратить его в долгую и уважаемую память. Сегодняшняя глава Союза Изгнанных, Эрика Штайнбах (р. 1940), явно пыталась возвести память своей семьи до уровня национальной символики в течение нескольких лет после 2000-го. После жесткой конфронтации поколения 68-го с чувством вины их родителей, мы наблюдаем новую готовность солидаризироваться с ними и унаследовать их страдания. Целью Штайнбах было создание в Берлине Центра против изгнания, который стал бы институциональным оплотом немецкой национальной памяти о страдании. Еврейская община опасалась, что как символическое место он стал бы конкурентом и соперником Памятнику холокоста; он уже успел сильно разозлить польских соседей Германии. Политический рефрейминг немецкой памяти о страдании, проводимый Союзом Изгнанных, не ограничивается пространственным аспектом. Бундесрат предложил сделать 5 августа, день подписания «Хартии изгнанных» в 1950 году, новым днем национального поминовения. Однако это предложение не получило поддержки государства.

Вызванный Эрикой Штайнбах переполох безошибочно указывает, что ее намерения бросают вызов нормативному фрейму немецкой национальной памяти. Он также демонстрирует, что состав национальных воспоминаний — вопрос сильно политизированный и в условиях демократии открытый для переговоров. Фрейм немецкой вины за холокост до сих пор определяет немецкую национальную память, даже если одновременно с ним получают признание и другие воспоминания о немецких страданиях. Этот нормативный фрейм допускает разнородные воспоминания на социальном уровне при условии, что они не оспаривают существующую иерархию норм. «Одно беззаконие вытеснило другое», — написал Грасс. Он явно упустил из виду иерархию фреймов и нормативную силу национальной памяти. Поэтому у нас есть основания надеяться, что взаимное затмение немецкой вины и страданий не будет длиться вечно. Одно беззаконие больше не вытесняет другое; вместо этого признание немецкой вины и ответственности делает возможным и признание немецких страданий.

 

Заключение

Позвольте мне закончить несколькими замечаниями.

Первый пункт касается экстернализации личных воспоминаний. Зонтаг настаивала, что индивидуальные воспоминания невоспроизводимы, а идеологии опираются на архивы текстов и изображений. Боюсь, мы не можем провести столь четкое различение. Индивиды живут в обществах, производящих тексты, изображения и фильмы, связанные с тем, что они сами помнят. Поэтому индивидуальные воспоминания всегда с необходимостью взаимодействуют в некоторой степени с воплощенными в конкретных формах репрезентациями. По сути, индивиды помнят повторяющиеся репрезентации, которые редко сохраняются с годами в неподвижной устойчивости и нетронутой чистоте.

Второй пункт касается дискретности и непрерывности индивидуальных воспоминаний. Индивидуальные воспоминания умирают с каждым человеком, — писала Зонтаг. Буквальный смысл этого выражения вряд ли можно оспорить, однако оно не учитывает то, каким образом наследники этих воспоминаний по частям реконструируют и представляют их на социальном уровне. Семья, политическая единица, нация — все они могут создавать узы, привязанности и обязанности, которые требуют непрерывности воспоминаний.

 

Третий пункт касается превращения индивидуальной памяти в общественную. Это превращение дает двойной эффект: с одной стороны, открывает возможность быть видимым и слышимым в обществе, а с другой — усредняет и упрощает опыт, создавая репрезентации; последним всегда угрожает опасность стать стандартным отсылками, фирменными знаками, стереотипами и даже защитными воспоминаниями.

 

Четвертый пункт касается нормативного характера политической памяти. Не все коллективные воспоминания существуют на одном уровне; некоторые вписаны в иерархическую структуру. В социальной памяти — и в частных, и в публичных ее аспектах — мы встречаем многообразие голосов и мнений, но на политическом уровне воспоминания обретают качества нормативных символов. На социальном уровне достаточно места для вариаций и разнородности, в то время как на уровне конструирования национальной памяти, которая обеспечивает основу личным и социальным воспоминаниям, такого места мало или вообще нет.

Блестящее наблюдение Хальбвакса, что воспоминания зависят от социальных фреймов, дает важный ключ к решению сложных проблем в современных исследованиях памяти. Его концепт «фрейма» привлек наше внимание к тонким механизмам, при помощи которых индивидуальные воспоминания участвуют в воспоминаниях социальных и превращаются в коллективные. Эти фреймы определяют силу и значимость индивидуальных воспоминаний, они формируют способы их изложения. Однако подсказки Хальбвакса нуждаются в дальнейшем уточнении и проведении новых различий. Своей работой я хотела показать, что «коллективная память» — не обязательно мнимое понятие, но его нужно теоретически доработать и дифференцировать на социальную, политическую и культурную память. Если мы рассмотрим множество соответствующих фреймов памяти, хальбваксовские концепты фрейминга и рефрейминга могут стать важным инструментом для анализа сложных примеров формирования и трансформации памяти — в прошлом, настоящем и будущем.

 

Примечания

1. Чтобы обеспечить минимальную терминологическую однородность, я постараюсь различать термины «память» (memory) и «воспоминания» (memories) по аналогии с тем, как лингвисты различают язык и речь. «Память» будет, как правило, отсылать к уровню языка и содержать намек на организационный фрейм, а «воспоминания» — к уровню речи, указывая на отдельные конкретные сущности.

2. Sontag S. Regarding the Pain of Others. N.Y., 2003. P. 85–86.

Ibidem. P. 85.

4. Halbwachs M. On Collective Memory / Ed. and transl. by L.A. Coser. Chicago, 1992.

5. D. Schacter (ed.). Memory Distortion. How Minds, Brains, and Societies Reconstruct the Past. Cambridge, MA, 1995; см. также: Schacter. The Seven Sins of Memory. Insights from Psychology and Cognitive Neuroscience // American Psychologist. March 1999. Vol. 54. No. 3. P. 182–203.

6. Schuhmann H. and Scott J. Generations and Collective Memory // American Sociological Review. June 1989. No. 54. P. 359–381; Becker H.A. Discontinuous Change and Generational Contracts // S. Arber and C. Attias-Donfurt (eds.). The Myth of Generational Conflict. The Family and State in Ageing Societies. L., 2000. P. 114–132.

7. Bude H. Generationen im sozialen Wandel // A. Lepenies (ed.). Alt und Jung. Das Abenteuer der Generationen, Deutsches Hygiene Museum Dresden. Frankfurt am Main; Basel, 1997. P. 65.

8. Conway M.A. The Inventory of Experience: Memory and Identity // J.W. Pennebaker, D. Paez, B. Rime (eds.). Collective Memory of Political Events. Social Psychological Perspectives. Mahwah, NJ, 1997. P. 43.

9. Grass G. Ich erinnere mich // Idem et al. Die Zukunft der Erinnerung / Ed. M. Walde. Gottingen, 2001. P. 27–34; here: 32–33.

10. Raulff U. // Suddeutsche Zeitung. 2003. 30 January.

Перевод Полины Дячкиной