Глава С. Нога и рука. «пекод» из нантакета встречается с «сэмюэлом эндерби» из лондона

 

— Эй, на корабле! Не видали ли Белого Кита?

Это кричал Ахав, снова увидев судно под английским флагом, подходившее с кормы. Старик, подняв рупор к губам, стоял в своем вельботе, подвешенном на шканцах, так что его костяная нога была отлично видна чужому капитану, который, небрежно развалясь, сидел на носу в своей лодке. Это был смуглый, крупный мужчина, добродушный и приятный с виду, лет, вероятно, шестидесяти или около того, одетый в просторную куртку, которая висела на нем фестонами синего матросского сукна; один рукав ее был пуст и развевался позади него, словно расшитый рукав гусарского ментика.

— Не видали ли Белого Кита?

— А это видишь? — раздалось в ответ, и чужой капитан поднял из складок одежды руку из белой кашалотовой кости, оканчивающуюся деревянным утолщением, похожим на молоток.

— Людей в мою лодку! — грозно приказал Ахав, расшвыривая весла. — Приготовиться к спуску!

Не прошло и минуты, как он, не покидая своего маленького суденышка, был спущен вместе с командой на воду и вскоре подошел к борту незнакомца. Но здесь ему встретилось непредвиденное затруднение. Охваченный волнением, Ахав забыл о том, что с тех пор, как он остался без ноги, он ни разу еще не поднимался на борт другого корабля, кроме своего собственного, да и там для этой цели имелось особое очень хитрое и удобное приспособление, которое так сразу на другое судно не переправишь. А взобраться в открытом море из лодки на борт судна — дело нелегкое для всякого, кроме тех, разве, кто, как китобои, упражняется в нем чуть не ежечасно; огромные валы то подбрасывают лодку к самому планширу, то вдруг опускают в глубину, почти до киля. И потому теперь, лишенный ноги, Ахав стоял под бортом чужого корабля, на котором не было, понятно, необходимого ему приспособления, и чувствовал себя снова беспомощным, жалким новичком и неумелой сухопутной крысой, бросая неуверенные взоры на эту изменчивую высоту, подняться на которую у него едва ли была хоть какая-то надежда.

Выше уже как будто говорилось, что всякое затруднение, встречавшееся на его пути, которое проистекало, хотя бы косвенно, из приключившегося с ним однажды несчастья, неизменно приводило Ахава в бешенство и ярость. А в данном случае все это еще усугублялось благодаря любезности двух офицеров с чужого корабля, которые, перегнувшись за поручни возле отвесного ряда прибитых к бортовой обшивке планок, спускали ему красиво разукрашенный веревочный трап; им и невдомек было поначалу, что одноногому человеку не под силу воспользоваться их морскими перилами. Но замешательство продолжалось лишь одну минуту, потому что капитан чужого корабля, с первого взгляда разобравшись, в чем дело, громко крикнул: «Понимаю, понимаю! — убрать трап! Живей, ребята, спустить большие тали!»

Случаю угодно было, чтобы как раз дня за два перед этим они разделывали китовую тушу, и большие тали еще оставались на мачте, так что огромный гак, теперь уже вычищенный и высушенный, болтался над палубой. Его быстро спустили Ахаву, и тот, сразу же разгадав замысел, перекинул свою единственную ногу через крюк (это было все равно что сидеть на лапах якоря или в развилке яблони), затем, когда по знаку крюк стали поднимать, он уселся попрочнее и в то же время стал помогать подтягивать себя, перебирая руками бегучую снасть талей. Скоро его благополучно перенесли через борт и аккуратно опустили на шпиль. Протягивая в радушном приветствии свою костяную руку, подошел чужой капитан, и Ахав, выставив вперед свою костяную ногу и скрестив ее с его костяной рукой (точно две меч-рыбы, скрестившие свои клинки), протрубил, словно морж:

— Так, так, дружище! ударим костью о кость! У тебя рука, у меня нога! Рука, что никогда не дрогнет, и нога, что никогда не побежит. Где видел ты Белого Кита? и давно ли это было?

— Белый Кит, — проговорил англичанин, вытянув на восток свою костяную руку и устремив вдоль нее, точно в подзорную трубу, печальный взгляд. — Я видел его вон там, на экваторе, в прошлый сезон.

— И это он лишил тебя руки? — спросил Ахав, слезая со шпиля и опираясь при этом на плечо англичанина.

— Да, во всяком случае он послужил тому причиной. А тебя он лишил ноги?

— Расскажи же мне скорей, как это произошло.

— Я в прошлом году в первый раз плавал на экваторе, — начал англичанин, — и о Белом Ките слыхом не слыхивал. Вот однажды спустили мы вельботы и ушли в погоню за небольшим китовым стадом голов в пять-шесть; моя шлюпка взяла одного из них на линь; ну и кит же это был, настоящая цирковая лошадь, он все кружил и кружил вокруг нас, так что моим ребятам оставалось только сидеть смирно, расположив для равновесия свои зады по внешнему борту. И вдруг прямо со дна морского всплывает огромный кит, голова и горб белые, как молоко, и все в бороздах и морщинах.

— Это он, это он! — воскликнул Ахав, переводя наконец дыхание.

— А по правому борту возле плавника в боку у него торчали гарпуны.

— Да, да! Это мои, мои гарпуны! — вскричал Ахав в страшном волнении. — Но продолжай!

— Я бы рад, да ты мне не даешь, — добродушно заметил англичанин. — Ну так вот. Этот древний китовый прадед с белой головой и белым горбом врывается, подняв столбы пены, прямо в середину нашего стада и начинает в ярости грызть мой линь.

— Ага, понятно! Хотел перекусить его и освободить твою рыбу. Старый прием. Я узнаю его!

— Как это получилось, не знаю, — продолжал однорукий капитан, — но только пока он перекусывал пеньковые волокна, линь запутался за его зубы и зацепился довольно прочно; но мы-то этого не знали; стали понемногу выбирать линь и подтягивать вельбот, как вдруг — бац! уткнулись прямо в его горб! а тот кит, который был на лине, уходит преспокойно, вне себя от счастья. Ну, раз такое положение и раз перед нами оказался такой превосходный кит — это был самый большой и прекрасный кит, сэр, какого мне когда-либо приходилось видеть, — я порешил забить его, хоть он так весь и кипел от ярости. А поскольку я опасался, а вдруг мой случайно закрепившийся линь распутается или вырвется у кита из пасти вместе с зубом, за который он зацепился (потому что у меня в вельботе не гребцы, а сущие дьяволы), опасаясь всего этого, говорю, я перепрыгнул в лодку моего первого помощника мистера Маунттопа — вот, рекомендую, капитан: Маунттоп; Маунттоп, — господин капитан; — Так вот, я перепрыгнул в лодку Маунттопа, которая в этот момент шла борт о борт с моей, и, схватив первый попавшийся гарпун, влепил его этому древнему прадедушке. Но господи ты боже мой, сэр! в ту же секунду я совершенно ослеп, точно летучая мышь, на оба глаза, меня всего залепило и окутало черной пеной, и только видно было сквозь нее, как китовый хвост навис над нами, отвесно поднявшись в воздух, словно мраморный обелиск. Тут уж табань не табань — делу не поможешь, но как раз когда я нащупывал вслепую — это в самый-то полдень, когда солнце сверкало, словно все брильянты королевской короны, — когда я нащупывал, говорю, второй гарпун, чтобы швырнуть его за борт, хвост вдруг обрушивается вниз, точно башня Лимы, и разрезает мой вельбот надвое, обе половины разбив вдребезги, а затем и сам белый горбун, пятясь хвостом вперед, проплывает среди этих обломков, раскидав их, как ничтожные щепки. Мы все попрыгали в воду. Чтобы избежать сокрушительных ударов его хвоста, я ухватился за рукоятку своего гарпуна, торчавшего у него в боку, и на мгновение повис на нем, точно рыба-прилипала. Но накатил высокий вал, меня снесло, а кит, сделав мощный рывок вперед, камнем ушел в глубину; при этом второй гарпун, волочившийся позади меня на лине, зацепил меня вот здесь (он шлепнул себя ладонью чуть пониже плеча); да, да, вот в этом самом месте, где я показываю, и уволок меня, как мне представлялось, прямо в преисподнюю; но тут вдруг, хвала господу, лезвие прорезало кожу, прошлось у меня вдоль кости до самого запястья и вышло наружу; и я всплыл на поверхность; ну, а остальное вам расскажет вот этот джентльмен (кстати, капитан: доктор Кляп, судовой врач; Кляп, дружище: господин капитан). Давай, Кляп, расскажи нам свою порцию.

Служитель Эскулапа, к которому теперь обращались столь панибратским образом, все это время стоял поблизости. С виду в нем не было ничего, что говорило бы о его джентльменской должности на судне; у него было до чрезвычайности круглое, но вполне разумное лицо; одет он был в шерстяную блузу синего цвета, сильно вылинявшую, которая легко могла сойти за матросскую рубаху, а брюки у него были заплатанные; до этой минуты он разделял свое внимание между свайкой, которую держал в одной руке, и коробочкой пилюль в другой, бросая по временам критический взгляд на костяные конечности обоих покалеченных капитанов. Но когда капитан представил его Ахаву, он вежливо поклонился и поспешил исполнить полученное приказание.

— Рана была ужасная, — начал судовой врач, — и, послушавшись моего совета, капитан Вопли положил нашего старичка Сэмми…

— «Сэмюэл Эндерби» — это название моего корабля, — прервал его однорукий капитан, обратившись к Ахаву. — Дальше, дружище.

— …положил нашего старичка Сэмми на курс норд, чтобы выбраться из непереносимой жары, стоявшей на экваторе. Но все было тщетно, я сделал что мог, сидел с ним по ночам, был очень строг с ним в вопросах диеты…

— Ох, страшно строг, — вмешался капитан; и вдруг изменившимся голосом добавил:— Каждую ночь напивался вместе со мною горячим пуншем чуть не дослепу, так что уж и сам не видел, куда накладывал повязку. И спать отправлял меня, совсем упившегося, не раньше трех часов утра. О небо! Это он-то сидел со мной по ночам и был строг в вопросах диеты! Вот уж сердобольная сиделка и строгий блюститель диеты, этот доктор Кляп (смейся, Кляп, сукин сын, смейся! Сам знаешь, что ты порядочный негодяй). Но плети дальше, дружище, я предпочитаю быть убитым тобою, чем спасенным кем-нибудь другим.

— Мой капитан, как вы, наверное, заметили, уважаемый сэр, — проговорил Кляп с невозмутимо благочестивым видом, слегка поклонившись Ахаву, — любит иногда пошутить; он нередко сочиняет для нас забавные историйки в этом духе. Но я могу пояснить, между прочим — en passant, как говорят французы, — что лично я, то есть Джек Кляп — лицо духовного звания (в недавнем прошлом) — сторонник абсолютной трезвенности, я никогда не пью…

— Воду! — заключил капитан. — Он никогда ее не пьет. У него от нее припадки делаются; пресная вода вызывает у него водобоязнь. Но продолжай, расскажи про руку.

— Пожалуй, — спокойно согласился доктор. — Я как раз собирался рассказать, сэр, когда капитан Вопли перебил меня своими остроумными воплями, что, несмотря на все мои старания и строгости, рана становилась все хуже и хуже; правду сказать, сэр, это была самая ужасная, зияющая рана, какую только можно увидеть в медицинской практике; два фута и несколько дюймов в длину. Я измерил ее лотлинем. Коротко говоря, в конце концов рука почернела; я знал, чем это грозит, ну и отнял ее. Но к этой костяной руке я и пальцем не притронулся; такие вещи, — он махнул в сторону капитана своей свайкой, — против всех правил. Это капитанская работа, не моя; он сам приказал судовому плотнику снарядить себе такую и велел наладить на нее вот этот молоток, чтобы выбивать из людей мозги, надо думать, как он однажды попробовал вышибить их из меня. На него иногда находят приступы бешеной ярости. Вы видите это углубление, сэр? — тут он снял шляпу и, откинув назад волосы, обнажил у себя на черепе большую круглую впадину, ничем, впрочем, не напоминавшую бывшей раны и не похожую на шрам. — Так вот, наш капитан расскажет вам, откуда она у меня; он знает.

— Нет, не знаю, — отозвался капитан, — обратитесь лучше к его матушке; он родился с этим. Ах ты, чертов Кляп, негодяй ты этакий. Ну найдется ли на свете второй такой Кляп, чтобы заткнуть черту глотку? Ты, сукин сын, Кляп, скажи, когда будешь подыхать, мы сунем тебя в рассол; нужно сохранить тебя для грядущих веков, подлец ты этакий.

— А что сталось с Белым Китом? — не выдержал наконец Ахав, нетерпеливо дожидавшийся финала интермедии, которую разыгрывали два англичанина.

— О! — воскликнул однорукий капитан, -да, да! Он нырнул тогда, и мы надолго потеряли его из виду; дело в том, что я ведь не знал в то время — я уже говорил, — что это был за кит, сыгравший со мной такую штуку. И только потом, когда мы снова спустились к экватору, мы услышали рассказ о Моби Дике

— как его называют некоторые, — и тогда я понял, что это был он.

— Встречал ли ты его потом?

— Дважды.

— Но не мог загарпунить?

— А я и не пытался; хватит с него одной моей руки. Что бы я стал делать без обеих? Что попало на зуб Моби Дику, то пропало, я так полагаю. Уж он если схватит, то заглотает.

— Что же, отлично, — вмешался Кляп. — Дайте ему вместо наживки вашу левую руку, чтобы добыть правую. Известно ли вам, джентльмены, — он отвесил точно по поклону каждому из капитанов, — известно ли вам, джентльмены, что пищеварительные органы кита столь непостижимо устроены божественным провидением, что он не в состоянии переварить полностью даже одну человеческую руку? Ему-то это известно отлично. То, что вы считаете кровожадностью Белого Кита, это всего лишь его неловкость. Ведь у него и в мыслях не бывает проглотить вашу руку или ногу, он делает это, просто чтобы припугнуть вас. Но иногда с ним случается то же, что произошло как-то с одним старым цейлонским факиром, моим бывшим пациентом; он делал вид, будто глотает ножи, но в один прекрасный день действительно уронил себе в желудок настоящий нож, и он пролежал там целый год, а то и больше; потом я дал ему рвотного, и нож вышел из него, по кусочкам, понятное дело. Он не в состоянии был переварить нож и включить его в состав тканей своего организма. Так что, капитан Вопли, если вы проявите расторопность и готовность заложить руку за то, чтобы честь честью похоронить вторую, в таком случае, рука ваша. Только дайте киту в ближайшем будущем приступиться к вам еще раз, и вся недолга.

— Ну нет, Кляп, благодарю покорно, — отозвался английский капитан. — Пусть угощается на здоровье той рукой, что ему досталась, раз уж тут все равно возражать бесполезно, ведь я тогда не знал, с кем имею дело; но вторую он не получит. Хватит с меня белых китов; однажды я за ним погнался, и больше не хочу. Убить его, конечно, большая честь, я знаю; и спермацета в нем одном — целый трюм, но поверьте мне, лучше всего держаться от него подальше, вы согласны со мной, капитан? — и он скользнул взглядом по костяной ноге.

— Да, это было бы лучше всего. И все же охота за ним не прекратится. Есть такие проклятые вещи, от которых держаться подальше хоть и лучше всего, но, клянусь, не легче всего. Он влечет и притягивает, словно магнит! Как давно видел ты его в последний раз? Каким курсом он шел?

— Спаси меня бог, и да сгинет подлый дьявол! — вскричал Кляп и, пригнувшись, забегал вокруг Ахава, по-собачьи принюхиваясь, — ну и кровь у этого человека! скорей принесите градусник; да она на точке кипения! а пульс такой, что доски трясутся!.. сэр! — и, выхватив из кармана ланцет, он потянулся к руке Ахава.

— Прочь! — взревел Ахав, отшвырнув его к борту. — Гребцы по местам! Каким курсом он шел?

— Боже милостивый! — воскликнул английский капитан, к которому был обращен последний вопрос. — Что же это происходит? Он шел на восток, мне кажется, — и шепотом Федалле:— Что ваш капитан, он помешанный?

Но Федалла, приложив палец к губам, скользнул за борт, чтобы сесть в лодке за рулевое весло, в то время как Ахав, притянув к себе огромный блок, отдал приказание чужим матросам приготовиться к спуску талей.

В следующее мгновение он уже стоял на корме своего вельбота, и матросы-манильцы взмахнули веслами. Напрасно окликал его английский капитан. Повернувшись спиной к чужому судну, а лицом, застывшим, точно гранит, к своему собственному, Ахав неподвижно стоял на корме, пока не поравнялся с «Пекодом».

 

ГЛАВА CI. ГРАФИН

 

Прежде чем скроется из виду английский корабль, следует рассказать здесь, что шел он из Лондона и что он был назван в честь покойного Сэмюэла Эндерби, лондонского купца, основателя китопромышленного дома Эндерби и Сыновья — торгового дома, который, по моему скромному китобойскому мнению, мало в чем уступает объединенному королевскому дому Тюдоров и Бурбонов, с точки зрения их исторической роли. В течение какого времени, предшествовавшего лету господню 1775-му, существовал упомянутый торговый дом — на этот вопрос многочисленные рыбные документы, которыми я располагаю, не дают ясного ответа; но в том самом году (1775) он снарядил первые в Англии суда, предназначенные для планомерного промысла на кашалотов; хотя еще лет за сорок-пятьдесят до этого (начиная с 1726 года) наши храбрецы Коффины и Мэйси из Нантакета и Вайньярда большими флотилиями охотились на этих левиафанов, правда, только в Северной и Южной Атлантике и нигде больше.

Да будет здесь членораздельно сказано, что рыбаки из Нантакета первыми среди людей начали охоту на спермацетового кита с помощью цивилизованного стального гарпуна и что в течение целого полустолетия они оставались единственными на всем земном шаре, кто охотился на него таким способом.

В 1778 году красавица «Амелия», снаряженная специально для этой цели на средства предприимчивых Эндерби, отважно обогнула мыс Горн и первая среди наций спустила вельбот в водах великого Южного моря. Плавание было умелое и удачное; и когда «Амелия» вернулась восвояси с полными трюмами драгоценного спермацета, ее примеру вскоре последовали и другие суда, как английские, так и американские; отныне ворота к обширным промысловым областям Тихого океана были широко открыты. Но неутомимые дельцы не успокоились на этом добром деле. Сэмюэл и все его Сыновья — а сколько их было, о том ведает только их мать, — и под их непосредственным руководством и частично, я полагаю, за их счет, британские власти послали в промысловое плавание по Южным морям военный шлюп «Шумный». Под командованием некоего флотского капитана первого ранга «Шумный» наделал много шуму и принес кое-какую пользу, но какую именно, остается неясным. Однако и это еще не все. В 1819 году все тот же торговый дом снарядил собственное поисковое китобойное судно и отправил его в пробное плавание к далеким берегам Японии. Это судно, удачно названное «Сиреной», проделало превосходное опытное плавание; с тех пор приобрела широкую известность великая Японская Промысловая область. Командовал «Сиреной» в этом плавании некий капитан Коффин из Нантакета.

Честь и слава поэтому всем Эндерби, чей торговый дом, я полагаю, существует и по сей день; хотя основатель его Сэмюэл, несомненно, давно уже отправился в плавание по Южным морям того света.

Носивший его имя корабль вполне достоин был такой чести; то было быстроходное и во всех отношениях отличное судно Я побывал один раз у них на борту как-то в полночь у берегов Патагонии и пил у них в кубрике превосходный флип. Чудесное у нас с ними вышло повстречанье, все они оказались отличными собутыльниками, все до единого. Да будет жизнь у них короткая, а смерть веселая. Кстати, заведя речь об этом случае, происшедшем через много-много лет после того, как старый Ахав коснулся их палубы костяной пяткой, я не могу не сказать об их достославном солидном саксонском хлебосольстве; пусть мой пастор обо мне позабудет, а дьявол вспомнит, если я когда-нибудь сброшу со счетов это их превосходное качество. Флип, я сказал? Да, да, и мы пропускали его со скоростью десяти галлонов в час; когда же налетел шквал (ибо там шквалистое место, у берегов Патагонии), и все — в том числе и гости — были вызваны наверх брать рифы на брамселях, мы к этому времени так нагрузились, что пришлось нам тросами подтягивать друг друга на реи; а там мы, сами того не ведая, закатали вместе с парусами полы своих курток и, покуда не угомонился шторм, накрепко зарифленные, висели суровым предостережением для всех матросов — любителей выпивки. Как бы то ни было, но мачты за борт не снесло; и мы помаленечку-полегонечку освободились и слезли вниз, настолько трезвые, что пришлось снова пропустить по стакану флипа, хотя из-за кипящей морской пены, что врывалась через люк к нам в кубрик, он оказался, на мой вкус, чересчур разбавленным и пересоленным.

А говядина была отменная — жесткая, но сочная. Говорили, что это буйволятина; другие уверяли, что верблюжатина; что это было на самом деле, я лично решать не берусь. Были там у них еще клецки маленькие, но сытные, правильной шарообразной формы и совершенно несокрушимые. Казалось, проглотишь несколько штук и чувствуешь, как они у тебя в желудке перекатываются. И если нагнешься чересчур низко, то они того и гляди выкатятся из тебя, точно бильярдные шары. Правда, хлеб… но тут уж ничего нельзя было поделать; к тому же он был противоцинготный; коротко говоря, в хлебе содержалась единственная их свежая пища. Но в кубрике свет был не слишком яркий, и совсем нетрудно было, пока ешь хлеб, отступить в темный уголок. Но если взять судно в целом, от бушприта до штурвала и от клотиков до киля, если учесть размеры котлов у кока в камбузе, а также вместимость живого котла — его собственного дубленого брюха, с носа до кормы, говорю я, «Сэмюэл Эндерби» был превосходный корабль, справедливо славившийся хорошим и обильным столом, первоклассным и крепким флипом и командой, в которой все были молодцы как на подбор и славные ребята от тульи шляп до каблуков.

Но чем, по вашему мнению, можно объяснить столь широкое гостеприимство, которым знамениты были «Сэмюэл Эндерби» и некоторые другие известные мне — хотя и не все — английские китобойцы, всегда готовые угостить любого говядиной и хлебом, вином и шуткой и не скоро устававшие есть, пить и веселиться? А я вам сейчас объясню. Столь щедрое радушие английских китобойцев может служить предметом специального исторического исследования. А я еще нигде не скупился на исторические китобойные исследования, если в том возникала надобность.

Предшественниками англичан в китобойном промысле были голландцы, зеландцы и датчане, от которых они переняли немало терминов, по сей день остающихся в ходу, а также, что еще существеннее, их старинные обычаи широкой жизни, в особенности обильной еды и питья. Ибо, как правило, на английском купеческом судне матросов держат в черном теле, а на английском китобойце никогда. И, стало быть, это безудержное китобойское радушие для англичан не является чем-то естественным и нормальным; оно случайно и нетипично и, значит, порождено особыми причинами, которые мы здесь вскрыли и сейчас еще поясним.

Занимаясь изысканиями в области левиафанической истории, я наткнулся как-то на старинный голландский фолиант, который, насколько я мог судить по исходившему от него сырому китовому запаху, трактовал о китобойном деле Заглавие у него было «Дан Купман», из чего я заключил, что он содержит бесценные мемуары какого-нибудь купора с амстердамского китобойца, ибо, как известно, на каждом китобойце ходит свой купорный мастер. Утвердила меня в этом мнении и фамилия издателя — Фитц-Молот. Но мой друг доктор Шевелюр, человек высокой учености, профессор нижнеголландского и верхненемецкого языков в колледже Санта Клауса и Св. Сосуда, которому я вручил эту книгу для перевода, присовокупив к ней ящик спермацетовых свечей в благодарность за труды, — этот самый доктор Шевелюр не успел бросить взгляд на обложку, как сразу же стал уверять меня, что «Дан Купман» означает не «купор», а «купец». Так или иначе, но этот ученый нижнеголландский фолиант трактовал о голландских промыслах и содержал, среди прочих сведений, весьма интересный раздел о промысле китобойном. Именно в этом разделе, озаглавленном «Смеер», что значит «Сало», я нашел длинный и подробный список продуктов, которыми были наполнены кладовые и чуланы ста восьмидесяти голландских китобойцев; из этого списка в переводе доктора Шевелюра я заимствую следующие строки:

400 000 фунтов говядины 60 000 фунтов фрисландской свинины 150 000 фунтов вяленой трески 550 000 фунтов сухарей 72 000 фунтов свежего хлеба 2800 бутылей масла 24 000 фунтов тексельского и лейденского сыра 144 000 фунтов сыра (видимо, низкосортного) 1650 ведер джина 10 800 бочек пива

Обычно статистические таблицы бывают непереносимо сухи; но в данном случае это не так, ибо на читателя здесь изливаются целые бочки и ведра, кварты и пинты доброго джина и доброго веселья.

В свое время я потратил три дня на усердное переваривание означенного пива, мяса и хлеба, и при этом меня осенило немало глубоких мыслей, достойных трансцендентального и платонического приложения; а затем и я сам составил одну вспомогательную таблицу с приблизительными количествами трески и всего прочего, приходящимися на каждого нижнеголландского гарпунщика в старинной Гренландской и Шпицбергенской китобойной флотилии Прежде всего поражают грандиозные порции поглощаемого масла, а также тексельского и лейденского сыра. Впрочем, это я отношу за счет естественно маслянистой, скользкой природы перечисленных продуктов, еще сильнее омаслившихся благодаря маслянистой природе занятия упомянутых людей, и в особенности благодаря тому, что они ведут промысел в ледовитых Полярных морях, у самых берегов Эскимосии, где на веселых пирах туземцы подымают за здоровье друг друга кубки колесного масла.

Количество пива — 10 800 бочек — тоже очень велико. Поскольку в полярных водах промысел ведется только в течение короткого лета, характерного для тамошнего климата, весь рейс, включая путь от Шпицбергена и обратно, продолжается у голландского китобойца каких-нибудь три месяца; и если положить по 30 членов экипажа на каждом из 180 судов их китобойной флотилии, мы получим всего 5400 нижнеголландских матросов; и стало быть, ровно по две бочки пива на брата в качестве двенадцатинедельной нормы, не считая щедрой толики от 1650 ведер джина. Ну, а чтобы эти джинно-пивные гарпунщики, до такой степени накачавшиеся спиртным, были способны стоять на носу вельбота и без промаха целиться в стремительно летящего кита, — это, казалось бы, довольно маловероятно. И тем не менее они целились, да и попадали тоже. Впрочем, не следует забывать, что происходило это на далеком севере, где пиво полезно для здоровья, у наших гарпунеров на экваторе пиво вызвало бы сонливость на мачте и головокружение в лодке, отчего воспоследовали бы печальные потери для Нантакета и Нью-Бедфорда.

Но ни слова больше об этом; довольно было здесь перечислено, чтобы показать, что староголландские китобои за два-три столетия до нас были любители пожить в свое удовольствие и что английские китобои наших дней не пренебрегли столь блестящим примером. Ибо, как говорят они, плавая с пустыми трюмами по океанам, если ты не можешь извлечь из мира ничего лучшего, извлеки из него по крайней мере хороший обед. А на этом и содержимое графина пришло к концу.