Тебя затягивает в искривленное время.

Ее сон в одно мгновение окутывает твое сознание, обволакивая его мягким теплом, подобно тому, как воды в материнском чреве баюкают, надежно оберегая, плод. Саэки-сан стаскивает с тебя майку, стягивает трусы. Несколько раз целует в шею и, протянув руку, берет в руку твой член. Он уже торчит, точно вылепленный из фаянса, а не плоти. Она легонько стискивает мошонку и, ни слова не говоря, направляет твои пальцы пониже лобка, где уже нет волос. Там тепло и влажно. Ее губы касаются твоей груди, лаская соски. А палец медленно погружается в нее, как будто его туда засасывает.

В чем, собственно, твоя ответственность? Сквозь туман, застилающий сознание, ты изо всех сил стараешься определить, где все это происходит. Понять, в какую сторону движется поток. Найти точный временной стержень. Но провести границу между сном и явью не удается. Ты даже не в состоянии нащупать линию, отделяющую действительное от возможного. Ясно только, что сейчас ты стоишь на чем-то очень хрупком. Хрупком и в то же время опасном. Ты не можешь уразуметь, в чем суть, в чем логика Пророчества, и течение увлекает тебя за собой. Как наводнение, что затапливает растянувшийся по берегу реки городок. Вода уже поглотила все дорожные знаки. На поверхности остались лишь безымянные крыши домов.

Ты лежишь на спине, и Саэки-сан устраивается на тебе сверху. Раздвигает бедра, открываясь для твоего твердого, как камень, члена. Что тебе остается? Выбор — за ней. Она двигает бедрами — будто вычерчивает фигуры. Ее прямые волосы рассыпаются по твоим плечам и неслышно колышутся, словно ветви ивы. Ты понемногу погружаешься в мягкую грязь. Мир вокруг наполняется теплом, становится влажным, зыбким, и только твой член остается твердым и налитым. Закрыв глаза, ты видишь собственный сон. Время расплывается, начисто лишаясь определенности. Наступает прилив, восходит луна. И вот взрыв. Ты больше не в силах себя сдерживать и извергаешься в нее несколькими мощными толчками. Сжимаясь, она нежно принимает твой выплеск. Она все еще спит. Спит с открытыми глазами, пребывая в другом мире. И этот мир вбирает в себя твое семя.

 

Время шло. Не в силах пошевелиться, я лежал, как парализованный, и не мог понять — то ли это и вправду паралич, то ли мне просто лень двинуться. Наконец она отделилась от меня, тихо полежала немного рядом и встала с постели. Надела лифчик, трусики, юбку, застегнула кнопки на блузке. Протянула руку и еще раз коснулась моих волос. Все это она проделывала молча, не говоря ни слова. Я подумал, что она вообще не издала ни одного звука, пока была в комнате. Слух улавливал лишь еле различимый скрип пола да шум ветра, который дул, не переставая. Тяжелые вздохи комнаты, мелкая дрожь оконных стекол. Вот что было у меня за спиной вместо хора из древнегреческой трагедии.

Не просыпаясь, Саэки-сан прошла через всю комнату и вышла. Проскользнула в чуть приоткрывшуюся дверь, словно сонная мелкая рыбешка. Дверь бесшумно затворилась. С кровати я наблюдал, как она удаляется, и никак не мог выйти из оцепенения. Пальцем шевельнуть не мог. Губы оставались плотно сжаты, словно запечатаны. Слова застыли, утонув в складках времени.

Не в состоянии двинуться, я напрягал слух: когда же со стоянки донесется шум «гольфа» Саэки-сан? Но так и не дождался. Ветер принес ночные тучи и погнал их дальше. За окном, как сверкающие во мраке клинки, мелькали ветви кизила. Окно и дверь этой комнаты открывались прямо в мою душу. Я встретил утро, так и не сомкнув глаз, не отрывая взгляда от пустого стула.

 

Глава 30

 

Перебравшись через невысокую изгородь, Полковник Сандерс и Хосино углубились в лесок, разросшийся вокруг храма. Полковник вынул из кармана пиджака фонарь и осветил вьющуюся под ногами тропинку. Рощица была небольшой, зато деревья оказались как на подбор — толстые, высокие. Их густые кроны плотной пеленой застилали небо. От земли поднимался резкий запах травы.

Полковник медленно вышагивал впереди (и куда вся прыть подевалась?), ощупывая лучом фонарика дорогу и осторожно отмеривая шаг за шагом. Хосино следовал за ним.

— Проверка на смелость? Да, папаша? — окликнул Хосино маячившую впереди белую спину. — Гляди, сейчас какой-нибудь упырь выскочит!

— Кончай болтать! Тихо! — не оборачиваясь, отозвался Полковник.

— Ладно, ладно.

«Интересно, чем сейчас Наката занимается? — вдруг мелькнуло в голове Хосино. — Забрался, небось, под одеяло и дрыхнет как сурок. Вот человек! Уж если заснет, ничто его не разбудит, хоть из пушек пали. Настоящий соня. И что ему только снится? Интересно бы узнать».

— Долго еще?

— Совсем чуть-чуть, — ответил Полковник.

— Эй! Папаша!

— Чего тебе?

— А ты правда Полковник Сандерс?

Полковник кашлянул:

— Да нет. Просто я одеваюсь, как Полковник Сандерс.

— Я так и думал, — сказал парень. — Ну а на самом-то деле ты кто?

— У меня нет имени.

— Как же ты живешь? Без имени-то?

— Нормально. У меня с самого начала его не было. И формы тоже.

— Это что же? Вроде газа, что ли?

— Можно и так сказать. Формы нет — следовательно, могу воплощаться во что угодно.

— Ого!

— Вот я и принял такой облик, чтобы было понятнее. Полковник Сандерс — икона капиталистического общества. Хорошо бы, конечно, Микки-Мауса, но Дисней из-за авторских прав удавится. Судиться еще мне с ними не хватало.

— Не-е… Чтобы меня Микки-Маус с девчонкой сводил… Я пас.

— Вот-вот.

— Знаешь, что я заметил, папаша? Полковник Сандерс очень к твоему характеру подходит.

— У меня нет никакого характера. И чувств нет. «Я не Бог и не Будда. Нет у меня способности к переживаниям, и сердце у меня — не такое, как у людей».

— Это еще что?

— «Луна в тумане» Уэда Акинари. Что? Не читал?

— Не читал. Врать не буду.

— Сейчас я здесь, временно в образе человека. Я не Бог и не Будда. А поскольку у меня, по сути, нет чувств и эмоций, то и сердце не такое, как у людей. Вот так.

— Ого! — изумился Хосино. — Я все никакие врублюсь… Получается, ты, папаша, не человек, и не Бог, и не Будда. Так что ли?

— «Я не Бог и не Будда, и переживать я не умею. Зло и добро для меня безразличны, и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки».

— Не понял.

— Я не Бог и не Будда, поэтому мне не нужно судить о людском добре и зле. И подчиняться критериям добра и зла тоже.

— То есть тебе добро и зло вроде как по барабану?

— Ну, это уж ты хватил, Хосино-тян. Не по барабану. Просто я к этому не имею отношения и не знаю, что — зло, а что — добро. Меня только одно волнует: как успешно выполнять свою функцию. Я большой прагматик. Так сказать, нейтральный объект.

— Как это: выполнять функцию?

— Ты что, в школе не учился?

— Почему? Учился. В техническом училище. Я на мотоцикле гонять любил.

— Это значит: следить за тем, чтобы все было как положено. Моя обязанность — контролировать взаимозависимость между мирами. Строго поддерживать порядок вещей. Чтобы причина предшествовала следствию. Чтобы не смешивался смысл чего-то одного и чего-то другого. Чтобы сначала было прошлое, а потом — настоящее. Чтобы после настоящего следовало будущее. Бывают, конечно, кое-какие отклонения. Ничего страшного. Мир ведь несовершенен, Хосино-тян. В конце концов, если все в порядке, я слова лишнего не скажу. Я и сам ведь, бывает, халтурю. В каком смысле — халтурю?.. Допустим, есть какая-то информация, которую нужно все время воспринимать и обрабатывать, а я пропускаю. Впрочем, это долгий разговор, тебе все равно не понять. Пойми, я так говорю не потому, что хочу к тебе придраться или что-то там. Просто, кому ж это понравится, если концы с концами не сходятся. Тут уж кто-то отвечать должен.

— Что-то я не пойму, что ты за человек. С такой великой функцией — и по переулкам здесь зазывалой шляешься.

— Я не человек. Сколько раз тебе говорить?

— Какая разница?

— Да, я шляюсь по переулкам, чтобы сюда тебя привести. Помогаю тебе. И решил за символический гонорар сделать тебе приятное. Церемонию такую устроить.

— Помогаешь?

— Слушай, я уже говорил, что не имею формы. Говоря строго, я — метафизический абстрактный объект. Могу принимать любую форму, любой облик, не являясь при этом субъектом. А для того, чтобы исполнить что-то реальное, требуется субъект.

— Значит, я сейчас субъект.

— Точно, — согласился Полковник Сандерс.

 

Они не спеша шагали по тропинке через лесок, пока не вышли к небольшой молельне, сооруженной под кровлей толстенного дуба, ветхой, старой, заброшенной, без всяких украшений. Казалось, люди забыли о ней, оставили на произвол судьбы и погоды. Полковник Сандерс посветил фонарем.

— Камень там. Открывай дверь.

— Да ты что? — покачал головой Хосино. — Разве можно вот так в храм залезать? Чтобы проклятие накликать? Нос и уши отвалятся.

— Ничего. Все нормально. Давай, открывай. Никто тебя не проклянет. И нос твой никуда не денется. И уши. Откуда у тебя такие замшелые представления?

— Папаша, а может, ты сам откроешь? Не хочу я лезть в это дело…

— Ну и тупица… Я же говорил: я не субъект, а всего лишь абстрактное явление. Сам я ничего не могу. Зачем тогда я тебя сюда притащил? Зачем такое удовольствие обеспечил? Это ж надо — целых три раза, и за такую плату!

— Да, правда. Такой кайф словил… Но все-таки как-то не по себе. Мне дед, сколько себя помню, всегда говорил: храм — это храм… И чтоб ни-ни…

— Ишь, деда вспомнил. Такой ответственный момент, а ты мне свою деревенскую мораль под нос тычешь. Времени на это нет.

Ворча что-то себе под нос, Хосино с опаской отворил дверь. Полковник Сандерс посветил внутрь фонариком. Там действительно лежал старый круглый камень, похожий, как и рассказывал Наката, на рисовую лепешку. Размером с пластинку, белый, плоский.

— Неужели тот самый? — спросил парень.

— Ага! — подтвердил Полковник Сандерс. — Вытаскивай его сюда.

— Погоди, папаша. Это ж воровство получается.

— Да какая тебе разница? Подумаешь, камень какой-то. Никто и не заметит. Кому до него дело?

— Но это ведь Божий камень. Бог обидится, если мы его утащим.

Полковник Сандерс сложил руки на груди и пристально посмотрел на Хосино.

— А что такое Бог?

Парень задумался.

— На кого он похож? Чем занимается? — наседал Полковник.

— Точно не знаю. Но Бог есть Бог. Он везде. Смотрит, что мы делаем, и судит, что хорошо, что плохо.

— Вроде футбольного судьи, что ли?

— Ну, что-то в этом роде, наверное.

— В трусах, со свистком и с секундомером?

— Давай все-таки полегче, папаша, — сказал Хосино.

— Японский Бог и иностранный — они кто? Родственники или враги?

— Да откуда мне знать?

— В общем так, Хосино-тян. Бог живет только в сознании людей. А в Японии — и к добру, и не к добру — он очень изменчивый. Вот тебе доказательство: император до войны был Богом, а как приказал ему генерал Дуглас Макартур, тот, который оккупационными войсками командовал: «Побыл Богом и хватит», — так он сразу: «Есть. Теперь я как все, обыкновенный». И конец. С 1946 года он уже не Бог. Вот как с японским Богом разобрались. Стоило американцу в форме, черных очках и с дешевой трубкой в зубах что-то приказать, и все изменилось. Сверхпостмодернизм какой-то. Скажут: «Быть!» — будет. Скажут: «Не быть!» — не будет. Поэтому меня это все не колышет.

— Угу.

— Так что давай, тащи. Всю ответственность беру на себя. Я хоть не Бог и не Будда, но кое-какие связи у меня имеются. Похлопочу, чтобы тебя никто не проклинал.

— Ты, правда, это… насчет ответственности?

— Я же сказал, — отрезал Полковник Сандерс. Хосино вытянул руки и осторожно, будто имел дело с миной, приподнял камень.

— Тяжелый, однако.

— Это же камень, а не тофу.

— Не-е. Даже для камня тяжеловат. И чего теперь с ним делать?

— Забирай. Под подушку положишь. А потом делай с ним, что хочешь.

— Что же, мне его до рёкана тащить?

— Поезжай на такси, если тяжело, — предложил Полковник Сандерс.

— А можно его так далеко уносить?

— Хосино-тян! Все материальные объекты находятся в движении. Земной шар, время, понятия и представления, любовь, жизнь, вера, справедливость, зло… Все течет, все изменяется. Нет ничего, что сохранялось бы вечно в одном и том же месте и в одной и той же форме.

— Ага…

— Поэтому камень сейчас только временно здесь лежит. И от того, что ты маленько поможешь его перемещению, ничего не изменится.

— И чего в этом камне особенного, а, папаша? Самый обыкновенный, облезлый какой-то.

— Если говорить точно, камень сам по себе ничего не значит. Обстановка чего-то потребовала и случайно этот камень подвернулся. Русский писатель Антон Чехов здорово сказал: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит». Понял?

— Нет.

— Да куда тебе, — заявил Полковник Сандерс. — Я и не думал, что поймешь, но решил спросить. Ради приличия.

— Вот спасибо.

— Чехов вот что хотел сказать: Неизбежность — понятие независимое. У него другое происхождение, нежели у логики, морали или смысла. В нем обобщены ролевые функции. То, что необязательно для выполнения роли, не должно иметь места, а что обязательно — должно. Это драматургия. Логика, мораль, смысл рождаются не сами по себе, а во взаимосвязи. Чехов в драматургии разбирался.

— А я совсем не разбираюсь. Мозги сломаешь.

— Твой камень — это и есть чеховское ружье. И оно должно выстрелить. Вот чем он важен. Особенный камень. Но святости в нем никакой. Так что насчет проклятия можешь не волноваться, Хосино-тян.

— Этот камень — ружье? — нахмурился Хосино.

— В метафорическом смысле. Естественно, никакая пуля из него не вылетит. Будь спокоен. — Полковник Сандерс залез в карман пиджака и, вытащив большой платок, вручил его Хосино со словами: — На, заверни камень. Чего людей пугать?

— Выходит, мы все-таки его украли?

— Снова здорово… Ну, ты совсем плохой. Не украли, а только позаимствовали на время для серьезного дела.

— Хорошо, хорошо. Понял. Просто по необходимости переносим материальный объект в другое место. По законам драматургии.

— Вот именно, — закивал Полковник Сандерс. — Усек-таки.

Завернув камень в темно-синий платок, Хосино зашагал по тропинке обратно. Полковник Сандерс освещал ему дорогу. Камень был намного тяжелее, чем казался на первый взгляд, поэтому пришлось несколько раз останавливаться и переводить дух. Выйдя из леска, они, избегая чужих глаз, быстро пересекли освещенную площадку перед входом в храм и оказались на широкой улице. Полковник Сандерс поднял руку, остановил такси и посадил не выпускавшего из рук камень парня в машину.

— Значит, под подушку положить? — решил уточнить

Хосино.

— Да. Вполне достаточно. Голову особенно ломать не надо. Важно, что камень есть, — ответил Полковник.

— Спасибо тебе, папаша, что показал, где камень.

Полковник Сандерс улыбнулся.

— Не стоит благодарности. Я сделал то, что мне полагалось. Выполнил свою функцию до конца. И все. А девчонка все-таки хороша, скажи, Хосино-тян?

— Ага! Просто супер.

— Самое главное.

— А она настоящая? Может, лиса? Или какая-нибудь тварюга абстрактная?

— Никакая она не лиса и не тварюга. Настоящая секс-машина. Натуральный внедорожник страсти. Сколько я ее искал… Так что будь спокоен.

— Слава богу, — успокоился парень.

 

Хосино вернулся в рёкан уже во втором часу ночи и положил завернутый в платок камень к изголовью Накаты. «Пусть лучше у него полежит, а то что там с проклятием — еще неизвестно», — подумал он. Наката, как и следовало ожидать, спал как убитый. Развернув платок, чтобы камень был на виду, Хосино переоделся, нырнул рядом с Накатой под одеяло и моментально уснул. Ему приснился короткий сон: Бог в трусах, с голыми волосатыми ногами, носился по футбольному полю и свистел.

Наката проснулся, когда еще не было пяти, и увидел рядом камень.

 

Глава 31

 

Во втором часу я приготовил кофе и понес его на второй этаж. Дверь в кабинет Саэки-сан, как всегда, была открыта. Женщина стояла, опершись одной рукой о подоконник, и задумчиво смотрела в окно. Другая рука непроизвольно теребила пуговицу на блузке. Стол был пуст — ни ручки, ни бумаги. Я поставил на него чашку. Небо затягивали редкие облака; птичьи голоса стихли.

Увидев меня, Саэки-сан, будто стряхивая оцепенение, отошла от окна, села за стол и сделала глоток кофе. Потом, как и накануне, предложила мне присесть. Я устроился на том же стуле. Нас разделял стол; она пила кофе, а я смотрел на нее. Помнит она хоть что-то из того, что произошло минувшей ночью? Я не мог ответить на этот вопрос. Глядя на нее, можно было подумать что угодно: она знает все или она не знает ничего. Я представил ее обнаженное тело. Вспомнил, что чувствовал, прикасаясь к нему. Но ее ли это было тело? Этой Саэки-сан? Точно я этого не знал. Хотя тогда у меня не было ни малейших сомнений.

На Саэки-сан была блестящая бледно-зеленая блузка и узкая бежевая юбка. Шею украшала тонкая серебряная цепочка. Очень шикарная. Саэки-сан сцепила на столе пальцы — красивые и тонкие, будто изготовленные искусным мастером.

— Ну как тебе эти места? Нравятся? — поинтересовалась она.

— Вы Такамацу имеете в виду?

— Да.

— Не знаю. Я пока почти ничего здесь не видел. Разве что эту библиотеку, тренажерный зал, вокзал, гостиницу… Вот и все, пожалуй.

— Не скучаешь?

Я покачал головой:

— Даже не знаю… Честно говоря, некогда скучать, а город… он, в общем-то, как все… А вы считаете, здесь скучно?

Она чуть пожала плечами:

— Считала. По крайней мере, в молодости. Уехать отсюда хотела. Думала: уеду в другое место, там интереснее будет, встречу интересных людей.

— Интересных людей? Саэки-сан покачала головой:

— Молодая была. Молодежь всегда так думает. А ты?

— Я — нет. Я ничего особо интересного не ждал. Просто захотелось уехать. Не мог больше там оставаться.

— Там?

— Там — это Ногата, район Накано. Место, где я вырос.

В глазах Саэки-сан мелькнула тень. А может, мне только показалось.

— То есть тебя не очень волновало, куда ехать? — спросила она.

— Не очень. Думал: не уеду — мне конец. Потому и уехал.

Она как-то очень пытливо взглянула на свои руки, сложенные на столе, и тихо сказала:

— Я тоже так думала, когда в двадцать лет уехала отсюда. Казалось, жить больше не смогу, если не уеду. Была твердо уверена, что больше здесь не появлюсь. Что могу вернуться — такого и в мыслях не было. Но так получилось, что пришлось. Вернуться к тому, с чего начала.

Саэки-сан обернулась и посмотрела в окно. Те же облака на небе. Без изменений. И ни ветерка. Полная статика за окном, как в пейзажной декорации на съемочной площадке.

— В жизни всякое бывает, — заметила Саэки-сан.

— То есть вы хотите сказать, что я туда еще вернусь?

— Кто знает? Это твое дело — и вообще до этого еще далеко. Но для человека очень важно, где он родился и где умрет. Место рождения мы, разумеется, не выбираем, а вот где умереть — тут все-таки выбор какой-то есть.

Она говорила тихо, все так же глядя в окно. Словно разговаривала с кем-то невидимым. Наконец обернулась ко мне, как будто вспомнила:

— Почему я тебе об этом рассказываю?

— Потому что я — человек посторонний, с этим местом никак не связан. Потом — разница в возрасте… — предположил я.

— Да, наверное, — согласилась она.

Наступила пауза, секунд двадцать-тридцать; мы думали каждый о своем. Саэки-сан взяла чашку с кофе и сделала глоток.

Я набрался смелости и нарушил молчание:

— Саэки-сан, я тоже должен рассказать вам кое о чем.

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

— Обмен секретами, да?

— Да у меня не секрет. Просто догадка. Теория.

— Теория? — переспросила Саэки-сан. — Ты теорию хочешь мне рассказать?

— Да.

— Интересно.

— В продолжение того, что вы только что говорили… Что же, вы сюда умирать вернулись?

На ее губах появилась мягкая улыбка, напомнившая мне серебристый месяц в предрассветный час.

— Может быть, и так. Хотя если посмотреть на жизнь, как она проходит — день за днем, — то большой разницы нет. Что жить, что умереть… Примерно одно и то же.

— Вы умереть хотите, Саэки-сан?

— Как тебе сказать… Я и сама толком не знаю.

— А вот моему отцу хотелось умереть.

— Твой отец умер?

— Недавно, — сказал я. — Совсем недавно.

— Почему же ему хотелось умереть?

Я сделал глубокий вдох.

— Я никак не мог понять, почему. Но теперь понял. Приехал сюда и понял.

— И в чем же причина?

— Я думаю, отец вас любил, но вернуть обратно оказался не в состоянии. Так и не смог вами завладеть по-настоящему, как ни старался. И он это понимал, и поэтому хотел умереть. И не просто так, а от руки своего и вашего сына, то есть от моей. Хотел, чтобы я его убил. И еще у него было такое желание, чтобы я переспал с вами и с сестрой. Вот чего он мне напророчил, проклял меня. Теперь это сидит в моем теле, как программа…

Саэки-сан поставила чашку на блюдце. Посуда звякнула, но как-то очень безразлично. Ее глаза смотрели прямо на меня. Смотрели на меня, а видели перед собой пустоту.

— Разве я была знакома с твоим отцом?

Я покачал головой:

— Я же уже говорил — это теория.

Саэки-сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться — правда, едва заметно.

— По твоей теории выходит, что я — твоя мать.

— Верно, — подтвердил я. — Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось.

— Такая, выходит, у тебя теория?

Я кивнул.

— Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети.

Я кивнул опять.

— А я сказала, что не могу дать ответа. Ни «да», ни «нет».

— Да.

— Значит, ты еще придерживаешься своей теории?

Еще кивок.

— Придерживаюсь.

— Поэтому… а как умер твой отец?

— Его убили.

— Не ты, надеюсь?

— Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби.

— А говоришь об этом как-то неуверенно.

Я покачал головой.

— Да, может быть.

Саэки-сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток.

— Почему же отец тебя проклял?

— По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, — предположил я.

— Иначе говоря, чтобы ты хотел меня?

— Да.

Саэки-сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня.

— И ты… хочешь?

Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза.

— То есть выходит прямо по твоей теории?

— Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории.

— Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли?

Я кивнул.

Саэки-сан прищурилась, будто что-то слепило ей глаза.

— А у тебя уже такое было с кем-то?

Я кивнул еще раз и подумал: «Прошлой ночью. С вами». Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит.

Женщина вздохнула.

— Но ты же понимаешь… Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят.

— Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю. Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно.

Саэки-сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали.

— Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять.

Она сделала глубокий вдох — как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила.

— Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой.

Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что-то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки-сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки-сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою.

— Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь?

Я кивнул.

— Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче.

— Но мы с тобой ведь не метафоры.

— Конечно, — сказал я. — Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить.

Не сводя с меня взгляда, Саэки-сан опять еле заметно улыбнулась.

— Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор.

— В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине.

— Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий?

— Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, — сказал я.

— Я тоже.

— Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать?

Она покачала головой:

— Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет.

— А когда он придет, вы знаете?

Она убрала свою руку, коснулась пальцами век.

— Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему-то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда-то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд.

Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что-то решать. Сделать первый шаг.

— Саэки-сан, а вы могли бы переспать со мной?

— А если я по твоей теории все-таки твоя мать?

— Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.

Саэки-сан сказала, подумав:

— Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё — сто процентов, или ничего — ноль.

— И вы знаете, что выбрать?

Она кивнула.

— Можно вопрос, Саэки-сан?

— Какой?

— Где вы отыскали те два аккорда?

— Два аккорда?

— Из «Кафки на пляже».

Она посмотрела на меня.

— Они тебе нравятся?

Я кивнул.

— В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, — тихо проговорила Саэки-сан. — Очень-очень далеко.

Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.

— Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.

Я повиновался.

 

После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто-то живет там, живность всякая, подумал я.

— Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, — сказал Осима. — Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.

Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.

— Мечтаю как-нибудь в Испанию съездить, — поделился со мной Осима.

— А почему в Испанию?

— Повоевать.

— Так война же давно кончилась.

— Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, — продолжал Осима. — Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.

— В переносном смысле? — вставил я.

— А как же еще? — скривился Осима. — Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по-настоящему поехать в Испанию?

Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».

— Про дело моего отца что-нибудь слышно? — спросил я.

— Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.

— Пятнадцатилетнего мальчишку.

— Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, — добавил Осима.

— А как с теми случаями, когда что-то с неба валилось?

Осима покачал головой:

— Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.

— Значит, все успокоилось?

— Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.

Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.

— Ну как твоя любовь? Не прошла еще? — поинтересовался Осима.

Я покачал головой.

— А как у вас, Осима-сан?

— Ты что имеешь в виду? Любовь?

Я кивнул.

— Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?

Я кивнул. Осима тоже.

— У меня есть партнер, — сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. — Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.

— Понимаете?

— Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.

Я с удивлением посмотрел на Осиму:

— Гайдн?

— Без этого у него ничего хорошего не получалось.

— Почему же?

— Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.

Я кивнул.

— Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?

— Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…

— А почему — само собой? — спросил я.

— Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.

Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:

— В старую родную комнату, которая далеко-далеко?

— Вот-вот, — сказал Осима и ткнул вилкой воздух. — Хотя это, конечно, метафора.

 

Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.

— Старая милая комната, — проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. — И картина тоже.

— А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?

— Тебе нравится?

Я кивнул.

— Кто ее нарисовал?

— Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая-то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.

— И писал ее художник, похоже, где-то здесь, на берегу.

— Знаешь что? — предложила Саэки-сан. — Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.

Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки-сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.

— Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров… Совпадает?

Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки-сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это — то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки-сан.

— Многое теперь не так, — согласилась она. — Все-таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны… Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще — в то лето у меня впервые случились месячные.

Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Саэки-сан.

— О том, чтобы поехать в Испанию.

— Зачем? Что там делать?

— Вкусной паэльи поесть.

— И только?

— Повоевать.

— Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.

— Знаю, — сказал я. — Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.

— И все-таки хочется повоевать?

— Мост подорвать, — кивнул я.

— Полюбить Ингрид Бергман.

— Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.

— Ну ты скажешь…

Я обнял ее за плечи.

Ты обнимаешь ее за плечи.

Она прижимается к тебе. Время идет.

— А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда-то давно. На этом самом месте.

— Знаю, — говоришь ты.

— Откуда? — спрашивает Саэки-сан и смотрит на тебя.

— Я тогда был здесь.

— Мост здесь взрывал?

— Взрывал.

— В переносном смысле?

— Само собой.

Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.

— Все мы видим сон, — говорит Саэки-сан.

Все видим сон.

— Зачем ты умер?

— Я не мог не умереть, — отвечаешь ты.

Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это — одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что-то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это — во-первых. И во-вторых — на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая-то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из-за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.

После Саэки-сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где-то далеко каркает ворона.

Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне.

 

Глава 32

 

Наката проснулся, когда еще не было пяти, и обнаружил в головах большой камень. Рядом безмятежно сопел Хосино. Рот полуоткрыт, волосы взлохмачены. В изголовье валялась кепка «Тюнити Дрэгонз». На физиономии спящего написана категорическая решимость не просыпаться ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Увидев камень, Наката не слишком удивился. Его сознание немедленно адаптировалось к тому, что камень здесь, рядом, восприняв это как должное, и утруждать себя вопросом «откуда он взялся?» не собиралось. Разбираться в причинно-следственных связях Накате часто было не под силу.