Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть

Драма (1886)

Осень. В просторной избе зажиточного, болезненного мужика Петра — жена Анисья, Акулина, его дочь от первого брака, поют песни. Сам хозяин в который раз зовет и ругает, грозясь рассчитать Никиту, щеголеватого парня лет двадцати пяти, работника ленивого и гулящего. За него с яростью вступается Анисья, а Анютка, их деся­тилетняя дочь, вбегает в горницу с рассказом о приезде Матрены и Акима, родителей Никиты. Услышав о предстоящей Никитиной же­нитьбе, Анисья «взбеленилась <...> ровно овца круговая» и еще злоб­ней набросилась на Петра, задумав любыми средствами расстроить свадьбу. Акулина знает тайные намерения мачехи. Никита открывает Анисье желание отца насильно женить его на девке-сироте Маринке. Анисья предупреждает: если что... «Жизни решусь! Согрешила я, закон рушила, да уж не ворочаться стать». Как Петр умрет, обещает взять Никиту в дом хозяином и разом покрыть все грехи.

Матрена застает их обнявшись, сочувствует Анисьиной жизни со стариком, обещает помешать Акиму и напоследок, тайно сговорив­шись, оставляет ей сонных порошков, снадобье опоить мужа — «ни­какого духу нет, а сила большая...». Заспорив при Петре с Акимом, Матрена порочит девку Марину, артельную кухарку, которую Никита обманул, живя прежде на чугунке. Никита лениво отпирается на людях, хоть и «боязно в неправде божиться». К радости Матрены сына оставляют в работниках еще на год.

От Анюты Никита узнает о приходе Марины, о ее подозрениях и ревности. Акулина слышит из чулана, как Никита прогнал Марину: «Обидел ты ее <...> так-то и меня обидишь <...> пес ты».

Проходит шесть месяцев. Умирающий Петр зовет Анисью, велит послать Акулину за сестрой. Анисья медлит, ищет деньги и не может найти. Как бы случайно навестить сына приходит Матрена с извести­ем о свадьбе Маринки с вдовцом Семеном Матвеевичем. С глазу на глаз переговариваются Матрена с Анисьей о действии порошков, но Матрена предупреждает держать все в тайне от Никиты — «жалос-тив очень». Анисья трусит. В этот момент, держась за стенку, на крыльцо выползает Петр и просит в который раз послать Анютку за сестрой Марфой. Матрена отправляет Анисью немедля ошарить все места, чтобы найти деньги, а сама усаживается на крыльце с Петром. К воротам подъезжает Никита Хозяин расспрашивает его о пахо­те, прощается, и Матрена уводит его в избу. Анисья мечется, молит о помощи Никиту. Деньги отыскиваются прямо на Петре — нащупала Матрена, торопит Анисью до прихода сестры скорей ставить само­вар, а сама наставляет Никиту прежде всего «денежки не упустить», а уж потом и «баба в руках будет». «Если <...> похрапывать начнет <...> ей укороту можно сделать». А тут и Анисья выбегает из избы, бледная, вне себя, неся под фартуком деньги: «Помер никак. Я сни­мала, он и не почуял». Матрена, пользуясь ее растерянностью, тут же передает деньги Никите, опередив приход Марфы и Акулины. Начи­нают обмывать покойника.

Проходит еще девять месяцев. Зима. Анисья ненарядная сидит за станом, ткет, ждет из города Никиту с Акулиной и, вместе с работ­ником Митричем, Анютой и заглянувшей на огонек кумой, обсужда­ют Акулинины наряды, бесстыдство («растрепа-девка, нехалявая, а теперь расфуфырилась, раздулась, как пузырь на воде, я, говорит, хо­зяйка»), злой нрав, неудачные попытки выдать ее замуж да сплавить быстрей, беспутство и пьянство Никиты. «Оплели меня, обули так ловко <...> Ничего-то я сдуру не примечала <...> а у них согласье было», — стонет Анисья.

Отворяется дверь. Входит Аким просить у Никиты денег на новую лошаденку. За ужином Анисья жалуется на «баловство» и без­образия Никиты, усовестить просит. На что Аким отвечает одно: «...Бога забыли» и рассказывает о ладном житье-бытье Маринки.

Никита пьяный, с мешком, узлом и с покупками в бумаге ос­танавливается на пороге и начинает куражиться, не замечая отца. Следом идет разряженная Акулина. На просьбу Акима Никита выни­мает деньги и созывает всех пить чай, приказывая Анисье ставить самовар. Анисья с трубой и столешником возвращается из чулана и смахивает полушальчик, купленный Акулиной. Вспыхивает ссора. Ни­кита выталкивает Анисью, приговаривая Акулине: «Я хозяин <...> Ее разлюбил, тебя полюбил. Моя власть. А ей арест». Потешась, возвра­щает Анисью, достает наливку, угощенье. Все собираются за столом, только Аким, видя неладное житье, отказывается от денег, еды и ночлега, и, уходя, пророчествует: «к погибели, значит, сын мой, к поги­бели...»

Осенним вечером в избе слышны говор и пьяные крики. Уезжают Акулинины сваты. Соседки судачат о приданом. Сама невеста лежит в сарае, занемогши животом. «С глазу», — уговаривает сватов Матре­на, — а так «девка как литая — не ущипнешь». К Анисье после про­водов гостей на двор вбегает Анютка: Акулина в амбар ушла, «я, говорит, не пойду замуж, я, говорит, помру». Слышен писк новорож­денного. Матрена с Анисьей торопятся скрыть, толкают Никиту в погреб рыть яму — «Земля-матушка никому не скажет, как корова языком слижет». Никита огрызается Анисье: «...опостылела она мне <...> А тут порошки эти <...> Да кабы я знал, я бы ее, суку, убил тогда!» Медлит, упорствуе?: «Ведь это какое дело! Живая душа тоже...» — и все же сдается, берет младенца, завернутого в тряпье, мучается. Анисья выхватывает у него из рук ребенка, кидает в погреб и сталкивает Никиту вниз: «Задуши скорей, не будет живой!» Скоро Никита вылезает из погреба, трясется весь, со скребкой бросается на мать и Анисью, потом останавливается, бежит назад, прислушивает­ся, начинает метаться: «Что они со мной сделали? <...> Пищал как <...> Как захрустит подо мной. И жив все, право, жив <...> Решил­ся я своей жизни...»

Гости гуляют на Акулининой свадьбе. Во дворе слышны песни и бубенцы. По дорожке мимо сарая, где заснул в соломе с веревкой в руках пьяный Митрич, идут две девки: «Акулина <...> и выть не выла...» Девок догоняет Марина и в ожидании мужа Семена видит Никиту, который ушел со свадьбы: «...А пуще всего тошно мне, Ма-ринушка, что один я и не с кем мне моего горя размыкать...» Разго­вор прерывает Семен и уводит жену к гостям. Никита, оставшись один, снимает сапоги и подбирает веревку, делает из нее петлю, при­кидывает на шею, но замечает Матрену, а за ней нарядную, краси­вую, подвыпившую Анисью. В конце концов будто бы согласившись на уговоры, встает, обирает с себя солому, отсылая их вперед. Выпро­водив мать и жену, снова садится, разувается. И вдруг пьяное бормо-танье Митрича: «Никого не боюсь <...> людей не боюсь...» словно придает сил и решимости Никите.

В избе, полной народа, Акулина с женихом ждут благословения «вотчима». Среди гостей — Марина, муж ее и урядник. Когда Ани-628

сья разносит вино, песни замолкают. Входит Никита, босой, ведя с собой Акима, и, вместо того чтобы взять икону, падает на колени и кается, к восторгу Акима, — «Божье дело идет...» — во всех гре­хах — в вине перед Мариной, в насильной смерти Петра, совраще­нии Акулины и убийеАе ее ребеночка: «Отравил я отца, погубил я, пес, и дочь <...> Я сделал, один я!» Отцу кланяется: «...говорил ты мне: «Коготок увяз, и всей птичке пропасть». Аким обнимает его. Свадьба расстроилась. Урядник зовет понятых допрашивать всех и вязать Никиту.

Крейцерова соната

Повесть (1887 — 1889, опубл. 1890)

Ранняя весна. Конец века. По России идет поезд. В вагоне идет оживленная беседа; купец, приказчик, адвокат, курящая дама и дру­гие пассажиры спорят о женском вопросе, о браке и свободной любви. Только любовь освещает брак, утверждает курящая дама. Тут, в середине ее речи, раздается странный звук как бы прерванного смеха или рыдания, и некий не старый еще, седоватый господин с порывистыми движениями вмешивается в общий разговор. До сих пор на заговаривания соседей он отвечал резко и коротко, избегая общения и знакомства, а все больше курил, смотрел в окно или пил чай и в то же время явно тяготился своим одиночеством. Так какая любовь, спрашивает господин, что вы разумеете под истинной любо­вью? Предпочтение одного человека другому? Но на сколько? На год, на месяц, на час? Ведь это только в романах бывает, в жизни никогда. Духовное сродство? Единство идеалов? Но в таком случае незачем спать вместе. А, вы, верно, меня узнали? Как нет? Да я тот самый Позднышев, что убил свою жену. Все молчат, разговор испорчен.

Вот подлинная история Позднышева, рассказанная им самим той же ночью одному из попутчиков, история о том, как он этой самой любовью был приведен к тому, что с ним произошло. Позднышев, помещик и кандидат университета (был даже и предводителем) жил до женитьбы, как все в его кругу. Жил (по его нынешнему мнению) развратно, но, живя развратно, считал, что живет, как надо, даже нравственно. Он не был соблазнителем, не имел «неестественных вку­сов», не делал из разврата цели своей жизни, а отдавался ему степен­но, прилично, скорее для здоровья, избегая женщин, которые могли бы его связать. Между тем чистого отношения к женщине у него давно уже не могло быть, он был, что называется, «блудником», по­добным морфинисту, пьянице, курильщику. Потом, как выразился Позднышев, не вдаваясь в подробности, пошли и всяческие отклоне­ния. Так жил он до тридцати лет, не оставляя, впрочем, желания уст­роить себе самую возвышенную, «чистую» семейную жизнь, приглядываясь с этой целью к девушкам, и наконец нашел такую, одну из двух дочерей разорившегося пензенского помещика, которую счел достойной себя.

Однажды вечером они ездили в лодке и ночью, при лунном свете, возвращались домой. Позднышев любовался ее стройной фигурой, об­тянутой джерси (это ему хорошо запомнилось), и вдруг решил, что это — она. Ему казалось, что она понимает в эту минуту все, что чув­ствует он, а он, как ему тогда казалось, думал самые возвышенные вещи, и на самом деле джерси было ей особенно к лицу, и после проведенного с нею дня он вернулся домой в восторге, уверенный, что она — «верх нравственного совершенства», и уже назавтра сделал предложение. Поскольку он женился не на деньгах и не на связях (она была бедна), да к тому же имел намерение держаться после женитьбы «единобрачия», то гордости его не было пределов. (Свинья я был ужасная, а воображал, что ангел, признался Позднышев своему попутчику.) Однако все сразу пошло наперекосяк, медовый месяц не складывался. Все время было гадко, стыдно и скучно. На третий или четвертый день Позднышев застал жену скучающей, стал спрашивать, обнял, она заплакала, не умея объяснить. И ей было грустно и тяже­ло, а лицо выражало неожиданную холодность и враждебность. Как? Что? Любовь — союз душ, а вместо этого вот что! Позднышев содрог­нулся. Неужели влюбленность истощилась удовлетворением чувствен­ности и они остались друг против друга совершенно чужие? Позднышев еще не понимал, что эта враждебность была нормаль­ным, а не временным состоянием. Но потом произошла еще ссора, потом еще одна, и Позднышев почувствовал, что «попался», что же­нитьба не есть нечто приятное, а, напротив, очень тяжелое, но он не хотел признаться в этом ни себе, ни другим. (Это озлобление, рассу­дил он позднее, было не что иное, как протест человеческой природы против «животного», которое подавляло ее, но тогда он думал, что виноват женин дурной характер.)

В восемь лет у них родилось пять детей, но и жизнь с детьми была не радость, а мука. Жена была чадолюбива и легковерна, и се­мейная жизнь обернулась постоянным спасением от воображаемых или действительных опасностей. Присутствие детей дало новые пово­ды к раздорам, отношения становились все враждебнее. На четвер­тый год они уже разговаривали просто: «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши». Он смотрел, как она наливает чай, подносит ложку ко рту, хлюпает, втягивая жидкость, и ненавидел ее именно за это. «Тебе хорошо гримасничать, — думал он, — ты вот промучила меня сценами всю ночь, а у меня заседание». «Тебе хоро­шо, — думала она, — а я всю ночь не спала с ребенком». И они не только так думали, но и говорили, и так бы и жили, как в тумане, не понимая себя, если бы не случилось того, что случилось. Жена его будто проснулась с тех пор, как перестала рожать (доктора подсказа­ли средства), и постоянная тревога о детях стала утихать, она будто очнулась и увидела целый мир с его радостями, о которых она забы­ла. Ах, как бы не пропустить! Уйдет время, не воротишь! Ей с юнос­ти внушали, что в мире одно достойно внимания — любовь; выйдя замуж, она получила кое-что из этой любви, но далеко не все, что ожидалось. Любовь с мужем была уже не то, ей стала представляться какая-то другая, новая, чистенькая любовь, и она стала оглядываться, ожидая чего-то, снова взялась за брошенное прежде фортепьяно... И тут явился этот человек.

Он был музыкант, скрипач, сын разорившегося помещика, окон­чивший консерваторию в Париже и вернувшийся в Россию. Звали его Трухачевский. (Позднышев и теперь не мог говорить о нем без ненависти: влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуа-ренные усики, лицо пошло-хорошенькое, а в манерах деланная весе­лость, говорил все больше намеками, отрывками.) Трухачевский, приехав в Москву, зашел к Позднышеву, тот представил его своей жене, тотчас же зашел разговор о музыке, он предложил ей играть с ней, она обрадовалась, а Позднышев сделал вид, что обрадовался, чтобы не подумали, что он ревнует. Потом Трухачевский приехал со скрипкой, они играли, жена казалась заинтересованной одной музы­кой, но Позднышев вдруг увидел (или ему почудилось, что он уви­дел), как зверь, сидящий в них обоих, спросил: «Можно?» — и ответил: «Можно». У Трухачевского не было сомнений, что эта мос­ковская дама согласна. Позднышев же поил его за ужином дорогим вином, восхищался его игрой, звал опять в следующее воскресенье обедать и еле сдерживал себя, чтобы тут же не убить.

Вскоре был устроен званый обед, скучный, притворный. Довольно скоро началась музыка, играли Крейцерову сонату Бетховена, жена на фортепьяно, Трухачевский на скрипке. Страшная вещь эта соната, страшная вещь музыка, думал Позднышев. И это страшное средство в руках у кого угодно. Разве можно Крейцерову сонату играть в гостиной? Сыграть, похлопать, съесть мороженое? Услышать ее и жить как прежде, не совершая те важные поступки, на которые настроила музыка? Это страшно, разрушительно. Но Позднышев впервые с ис­кренним чувством пожал Трухачевскому руку и благодарил за удо­вольствие.

Вечер кончился благополучно, все разъехались. А еще через два дня Позднышев уехал в уезд в самом хорошем настроении, дел была пропасть. Но однажды ночью, в постели, Позднышев проснулся с «грязной» мыслью о ней и о Трухачевском. Ужас и злоба стиснули его сердце. Как это может быть? А как может этого не быть, если он сам на ней ради этого и женился, а теперь того же от нее хочет дру­гой человек. Тот человек здоровый, неженатый, «между ними связь музыки — самой утонченной похоти чувств». Что может удержать их? Ничто. Он не заснул всю ночь, в пять часов встал, разбудил сто­рожа, послал за лошадьми, в восемь сел в тарантас и поехал. Ехать надо было тридцать пять верст на лошадях и восемь часов на поезде, ожидание было ужасно. Чего он хотел? Он хотел, чтобы его жена не желала того, чего она желала и даже должна была желать. Как в бреду он подъехал к своему крыльцу, был первый час ночи, в окнах еще горел свет. Он спросил лакея, кто в доме. Услышав, что Труха-чевский, Позднышев чуть не зарыдал, но дьявол тут же подсказал ему: не сентиментальничай, они разойдутся, не будет улик... Было тихо, дети спали, лакея Позднышев отправил на вокзал за вещами и запер за ним дверь. Он снял сапоги и, оставшись в чулках, взял со стены кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Мягко ступая, пошел туда, резко распахнул дверь. Он навсегда запомнил выражение их лиц, это было выражение ужаса Позднышев бросился на Трухачевского, но на руке его повисла внезапная тяжесть — жена, Позднышев подумал, что смешно было бы догонять в одних чулках любовника жены, он не хотел быть сме­шон и ударил жену кинжалом в левый бок, и тут же вытащил его, желая как бы поправить и остановить сделанное. «Няня, он меня убил!», — из-под корсета хлынула кровь. «Добился своего...» — и сквозь физические страдания и близость смерти выразилась ее знако­мая животная ненависть (о том же, что было главным для него, об измене, она не считала нужным говорить). Только позже, увидев ее в гробу, он стал понимать, что сделал, что он убил ее, что она была живая, теплая, а стала неподвижная, восковая, холодная и что попра­вить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Он провел одиннадцать ме­сяцев в тюрьме в ожидании суда, был оправдан. Детей забрала его свояченица.

Воскресение

Роман (1889 - 1899)

Как ни стараются люди, собравшись в одно небольшое место не­сколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жмутся, как ни забивают камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищают всякую пробивающуюся травку, как ни дымят камен­ным углем и нефтью, — весна остается весною даже и в городе. Со­лнце греет, трава, оживая, растет и зеленеет везде, где только не соскребли ее; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовят гнезда, и мухи жужжат у стен, пригретых солнцем. Веселы и расте­ния, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не перестают обманывать и мучить себя и друг друга. Таким вот радостным весенним днем (а именно 28 апреля) в один из девя­ностых годов прошлого века в одной из московских тюрем надзира­тель, гремя железом, отпирает замок в одну из камер и кричит: «Маслова, на суд!»

История этой арестантки Масловой самая обыкновенная. Она была дочь, прижитая от проезжего цыгана незамужней дворовой женщиной в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Катюше было три года, когда мать заболела и умерла. Старые барышни взяли Катюшу к себе, и она стала полувоспитанница-полугорничная. Когда ей минуло шестнадцать лет, к ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь, невинный еще юноша, и Катюша, не смея ни ему, ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Через не­сколько лет этот же племянник, только что произведенный в офице­ры и уже развращенный военной службой, заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда со­блазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что беременна. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета, и барышни, недовольные ею, ее отпустили. Она поселилась у деревенской вдовы-повитухи, тор­говавшей вином. Роды были легкие. Но повитуха, принимавшая в де­ревне роды у больной женщины, заразила Катюшу родильной горячкой, и ребенка, мальчика, отправили в воспитательный дом, где он тотчас по приезде умер. Через некоторое время Маслову, уже сме­нившую нескольких покровителей, разыскала сыщица, поставляющая девушек для дома терпимости, и с Катюшиного согласия отвезла ее в знаменитый дом Китаевой. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости ее посадили в острог и теперь ведут на суд вместе с убийцами и воровками.

В это самое время князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, тот самый племянник тех самых тетушек-помещиц, лежа утром в посте­ли, вспоминает вчерашний вечер у богатых и знаменитых Корчаги­ных, на дочери которых, как предполагалось всеми, он должен жениться. А чуть позже, напившись кофию, лихо подкатывает к подъезду суда, и уже в качестве присяжного заседателя, надев пенсне, разглядывает подсудимых, обвиняющихся в отравлении купца с целью похищения бывших при нем денег. «Не может быть», — гово­рит себе Нехлюдов. Эти два черные женские глаза, смотревшие на него, напоминают ему что-то черное и страшное. Да, это она, Катю­ша, которую он впервые увидел тогда, когда на третьем курсе уни­верситета, готовя свое сочинение о земельной собственности, прожил лето у своих тетушек. Без всякого сомнения это та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он был влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом ни­когда не вспоминал, потому что воспоминание слишком обличало его, столь гордящегося своей порядочностью. Но он все еще не поко­ряется чувству раскаяния, которое уже начинает говорить в нем. Происходящее представляется ему только неприятной случайностью, которая пройдет и не нарушит его нынешней приятной жизни, но суд продолжается, и наконец присяжные должны вынести решение. Маслова, очевидно невиновная в том, в чем ее обвиняли, признана виновною, как и ее сотоварищи, правда, с некоторыми оговорками. Но даже председатель суда удивлен тем, что присяжные, оговорив первое условие «без умысла ограбления», забывают оговорить необхо­димое второе «без намерения лишить жизни», и выходит, по реше­нию присяжных, что Маслова не грабила и не воровала, но вместе с тем отравила купца безо всякой видимой цели. Так в результате су­дебной ошибки Катюшу приговаривают к каторжным работам.

Стыдно и гадко Нехлюдову, когда он возвращается домой после визита к своей богатой невесте Мисси Корчагиной (Мисси очень хо­чется замуж, а Нехлюдов — хорошая партия), и в воображении его с необыкновенной живостью возникает арестантка с черными кося­щими глазами. Как она заплакала при последнем слове подсудимых! Женитьба на Мисси, казавшаяся недавно столь близкой и неизбеж­ной, представляется ему теперь совершенно невозможной. Он молит­ся, просит Бога помочь, и Бог, живший в нем, просыпается в его сознании. Все самое лучшее, что только способен сделать человек, он чувствует себя способным сделать, а мысль, чтобы ради нравственного удовлетворения пожертвовать всем и даже жениться на Масловой, особенно умиляет его. Нехлюдов добивается свидания с Катюшей. «Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, — выпаливает он без интонации, как заученный урок. — Я хоть теперь хочу искупить свой грех». «Нечего искупать; что было, то прошло», — удивляется Катю­ша. Нехлюдов ожидает, что, увидав его, узнав его намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится, но, к ужасу своему, он видит, что Катюши нет, а есть одна проститутка Маслова. Его удивляет и ужасает, что Маслова не только не стыдится своего положения проститутки (положение арестантки как раз кажется ей постыдным), но и гордится им как деятельностью важной и полез­ной, раз в ее услугах нуждается столько мужчин. В другой раз придя к ней в тюрьму и застав ее пьяной, Нехлюдов объявляет ей, что, во­преки всему, чувствует себя обязанным перед Богом жениться на ней, чтобы искупить свою вину не только словами, а делом. «Вот вы бы тогда помнили Бога, — кричит Катюша. — Я каторжная, а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Что вы жениться хоти­те — не будет этого никогда. Повешусь скорее. Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Проти­вен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя».

Однако Нехлюдов, полный решимости служить ей, вступает на путь хлопот за ее помилование и исправление судебной ошибки, допущенной при его, как присяжного, попустительстве, и даже отказы­вается быть присяжным заседателем, считая теперь всякий суд делом бесполезным и безнравственным. Проходя всякий раз по широким коридорам тюрьмы, Нехлюдов испытывает странные чувства — и со­страдания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми, кто посадил и держит их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он спокойно рассматривает это. Прежнее чувство торжест­венности и радости нравственного обновления исчезает; он решает, что не оставит Маслову, не изменит своего благородного решения жениться на ней, если только она захочет этого, но это ему тяжело и мучительно.

Нехлюдов намеревается ехать в Петербург, где дело Масловой будет слушаться в сенате, а в случае неудачи в сенате подать проше­ние на высочайшее имя, как советовал адвокат. В случае оставления жалобы без последствий надо будет готовиться к поездке за Масловой в Сибирь, поэтому Нехлюдов отправляется по своим деревням, чтобы урегулировать свои отношения с мужиками. Отношения эти были не живое рабство, отмененное в 1861 г., не рабство определенных лиц хозяину, но общее рабство всех безземельных или малоземельных крестьян большим землевладельцам, и мало того, что Нехлюдов знает это, он знает и то, что это несправедливо и жестоко, и, еще будучи студентом, отдает отцовскую землю крестьянам, считая владение зем­лею таким же грехом, каким было ранее владение крепостными. Но смерть матери, наследство и необходимость распоряжаться своим имуществом, то есть землею, опять поднимают для него вопрос о его отношении к земельной собственности. Он решает, что, хотя ему предстоит поездка в Сибирь и трудное отношение с миром острогов, для которого необходимы деньги, он все-таки не может оставить дело в прежнем положении, а должен, в ущерб себе, изменить его. Для этого он решает не обрабатывать земли самому, а, отдав ее по недо­рогой цене крестьянам в аренду, дать им возможность быть независи­мыми от землевладельцев вообще. Все устраивается так, как этого хочет и ожидает Нехлюдов: крестьяне получают землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе; его доход с земли уменьшается почти наполовину, но с избытком достаточен для Не­хлюдова, особенно с прибавлением суммы, полученной за проданный лес. Все, кажется, прекрасно, а Нехлюдову все время чего-то совестно. Он видит, что крестьяне, несмотря на то что некоторые из них говорят ему благодарственные слова, недовольны и ожидают чего-то большего. Выходит, что он лишил себя многого, а крестьянам не сде­лал того, что они ожидали. Нехлюдов недоволен собой. Чем он недо­волен, он не знает, но ему все время чего-то грустно и чего-то стыдно.

После поездки в деревню Нехлюдов всем существом чувствует от­вращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллио­нам людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа людей. В Петербурге же у Нехлюдова появляется сразу несколько дел, за которые он берется, ближе познакомившись с миром заключен­ных. Кроме кассационного прошения Масловой в сенате появляются еще хлопоты за некоторых политических, а также дело сектантов, ссылающихся на Кавказ за то, что они не должным образом читали и толковали Евангелие. После многих визитов к нужным и ненужным людям Нехлюдов просыпается однажды утром в Петербурге с чувст­вом, что он делает какую-то гадость. Его постоянно преследуют дур­ные мысли о том, что все его теперешние намерения — женитьба на Катюше, отдача земли крестьянам — что все это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что все это искусственно, не­естественно, а надо жить, как всегда жил. Но как ни ново и сложно то, что он намеревается сделать, он знает, что это теперь есть единст­венно возможная для него жизнь, а возвращение к прежнему — смерть. Вернувшись в Москву, он сообщает Масловой, что сенат ут­вердил решение суда, что надо готовиться к отправке в Сибирь, и сам отправляется за ней следом.

Партия, с которой идет Маслова, прошла уже около пяти тысяч верст. До Перми Маслова идет с уголовными, но Нехлюдову удается добиться ее перемещения к политическим, которые идут той же пар­тией. Не говоря уже о том, что политические лучше помешаются, лучше питаются, подвергаются меньшим грубостям, перевод Катюши к политическим улучшает ее положение тем, что прекращаются при­ставания мужчин и можно жить без того, чтобы всякую минуту ей напоминали о том ее прошедшем, которое она теперь хочет забыть. С нею идут пешком двое политических: хорошая женщина Марья Щетинина и ссылавшийся в Якутскую область некто Владимир Си-642

монсон. После развратной, роскошной и изнеженной жизни послед­них лет в городе и последних месяцев в остроге нынешняя жизнь с политическими, несмотря на всю тяжесть условий, кажется Катюше хорошей. Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хо­рошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы укрепляют ее физически, а общение с новыми товарищами открывает ей такие ин­тересы в жизни, о которых она не имела никакого понятия. Таких чудесных людей она не только не знала, но и не могла себе предста­вить. «Вот плакала, что меня присудили, — говорит она. — Да век должна благодарить. То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы». Вла­димир Симонсон любит Катюшу, которая женским чутьем очень скоро догадывается об этом, и сознание, что она может возбудить любовь в таком необыкновенном человеке, поднимает ее в собствен­ном мнении, и это заставляет ее стараться быть такой хорошей, какой она только может быть. Нехлюдов предлагает ей брак по вели­кодушию, а Симонсон любит ее такою, какая она есть теперь, и любит просто потому, что любит, и, когда Нехлюдов приносит ей долгожданную весть о выхлопотанном помиловании, она говорит, что будет там, где Владимир Иванович Симонсон.

Чувствуя необходимость остаться одному, чтобы обдумать все слу­чившееся, Нехлюдов приезжает в местную гостиницу и, не ложась спать, долго ходит взад и вперед по номеру. Дело его с Катюшей кончено, он не нужен ей, и это стыдно и грустно, но не это мучает его. Все то общественное зло, которое он видел и узнал за последнее время и особенно в тюрьме, мучает его и требует какой-нибудь дея­тельности, но не видится никакой возможности не то что победить зло, но даже понять, как победить его. Устав ходить и думать, он са­дится на диван и машинально открывает данное ему на память одним проезжим англичанином Евангелие. «Говорят, там разрешение всего», — думает он и начинает читать там, где открылось, а откры­лась восемнадцатая глава от Матфея. С этой ночи начинается для Не­хлюдова совсем новая жизнь. Чем кончится для него этот новый период жизни, мы уже никогда не узнаем, потому что Лев Толстой об этом не рассказал.

Живой труп