Исламские источники о хазарском вопросе

 

АКШАНИ ЯБИР ИБН (XVII век) - по мнению лютнистов из Анатолии, некоторое время это имя носил шайтан и под ним он явился одному из самых известных музыкантов XVII века - Юсуфу Масуди Z. Ибн Акшани и сам был исключительно искусным музыкантом. Сохранилась его запись одной мелодии, по которой ясно, что при игре он использовал более десяти пальцев. Он был крупного сложения, не отбрасывал тени и носил на лице мелкие, как две полувысохшие лужицы, глаза. О своем понимании смерти он не хотел говорить людям, но давал об этом понять косвенно, рассказывая истории, советуя, как толковать сны или как добраться до понимания смерти с помощью ловцов снов. Ему приписывают два изречения: 1) смерть - это однофамилец сна, только фамилия эта нам неизвестна; 2) сон - это каждодневное умирание, маленькое упражнение в смерти, которая ему сестра, но не каждый брат в равной степени близок своей сестре. Однажды он решил на деле показать людям, как действует смерть, и проделал это, взяв для примера одного христианского военачальника, чье имя дошло до нашего времени: его звали Аврам Бранкович *, и воевал он в Валахии, где, как утверждал шайтан, каждый человек рождается поэтом, живет вором и умирает вампиром. Некоторое время Ябир Ибн Акшани был смотрителем мавзолея султана Мурата, и как раз тогда один неизвестный посетитель записал кое-что из его слов.

“Сторож закрывал мавзолей, - записал неизвестный, - и тяжелый звук замка падал в его мрак, как будто это падало имя ключа. Такой же недовольный, как и я, он сел рядом, на камень, и закрыл глаза. В тот момент, когда мне казалось, что он уже заснул в своей части тени, сторож поднял руку и показал на моль, залетевшую в галерею мавзолея то ли из нашей одежды, то ли из разложенных внутри персидских ковров.

- Видишь, - обратился он ко мне равнодушно, - насекомое сейчас высоко наверху, под белым потолком галереи, и его видно только потому, что оно движется. Глядя отсюда, можно было бы подумать, что это птица высоко в небе, если считать потолок небом. Моль этот потолок, вероятно, так и воспринимает, и только мы знаем, что она ошибается. А она не знает и того, что мы это знаем. Не знает она и о нашем существовании. Вот и попробуй теперь установить с ней общение, попытайся. Можешь ли ты ей сказать что-нибудь, все равно что, но так, чтобы она тебя поняла и чтобы ты был уверен, что она тебя поняла до конца?

- Не знаю, - ответил я, - а ты можешь?

- Могу, - сказал старик спокойно, хлопнув руками, убил моль и показал на ладони ее расплющенные останки. - Ты думаешь, она не поняла, что я сказал?

- Так можно и свече доказать, что ты существуешь, загасив ее двумя пальцами, - заметил я.

- Разумеется, если свеча в состоянии умереть... Представь теперь, - продолжал он, - что есть кто-то, кто знает о нас все то, что мы знаем о моли. Кто-то, кому известно каким образом, чем и почему ограничено наше пространство, то, что мы считаем небом и воспринимаем как нечто неограниченное. Кто-то, кто не может приблизиться к нам и только одним-единственным способом - убивая нас - дает нам понять, что мы существуем. Кто-то, чьей одеждой мы питаемся, кто-то, кто нашу смерть носит в своей руке как язык, как средство общения с нами. Убивая нас, этот неизвестный сообщает нам о себе. И мы через наши смерти, которые, может быть, не более чем просто урок какому-нибудь скитальцу, сидящему рядом с убийцей, мы, повторяю, через наши смерти, как через приоткрытую дверь, рассматриваем в последний момент какие-то новые пространства и какие-то другие границы. Эта шестая, высшая степень смертного страха (о котором нет воспоминаний) держит всех нас вместе, в одной игре, связывает всех ее участников, не знакомых друг с другом. В сущности, иерархия смерти - это то единственное, что делает возможной систему контактов между различными уровнями действительности в необъятном пространстве, где смерти, как отзвуки отзвуков, повторяются бесконечно...

Пока сторож говорил, я думал: если все, что он здесь рассказывает, - плод мудрости, опыта или начитанности, то это не заслуживает внимания. Но что, если вдруг он просто в этот момент оказался в таком положении, из которого ему открывается лучший вид и другие горизонты, чем всем остальным или ему же самому день назад?..”

Ябир Ибн Акшани некоторое время жил скитальцем. Вместе со своим музыкальным инструментом, сделанным из панциря белой черепахи, он бродил по селам Малой Азии, играл и гадал, пуская в небо стрелы, воровал и выпрашивал по два сита муки каждую неделю. Погиб он в 1699 году от Исы странной смертью. В то время он болтался по четверговищам (местам, где по четвергам бывают ярмарки) и везде, где ему удавалось, пакостил людям. Плевал им в трубки, связывал друг с другом колеса на повозках, узлом завязывал чалмы, так что без чужой помощи их было не распутать, и тому подобное. А когда он настолько досаждал прохожим, что те накидывались на него с побоями, то, воспользовавшись неразберихой, потрошил их карманы. Он как будто выжидал, когда придет его время. Однажды, решив, что это время пришло, потребовал от одного крестьянина, у которого была рыжая корова, привести ее за плату на определенное место в определенный час. На этом месте уже целый год не было слышно ни единого звука. Крестьянин согласился, привел корову, и она проткнула Ибн Акшани рогами, так что он упал замертво там, где стоял. Умер он легко и быстро, будто заснул, и под ним в этот момент появилась тень, - может быть, только для того, чтобы встретить его тело. После него осталась лютня из панциря белой черепахи, в тот же день превратившаяся в черепаху, ожившую и уплывшую в Черное море. Лютнисты верят, что когда Ябир Ибн Акшани вернется в мир, его черепаха опять станет музыкальным инструментом, который заменит ему тень.

Похоронен он в Трново, недалеко от Неретвы, на месте, которое сейчас называется Шайтанова могила. Год спустя после того, как его похоронили, один христианин с Неретвы, хорошо знавший жизнь Акшани, отправился по какому-то делу в Салоники. Там он зашел в лавку купить вилку с двумя зубцами, которую используют для того, чтобы отправить в рот сразу два вида мяса - свинину и говядину. Когда хозяин лавки вышел к нему, чтобы его обслужить, человек этот сразу узнал в нем Акшани и спросил, откуда он взялся в Салониках, если год назад его похоронили в Трнове.

- Приятель, - отвечал ему Акшани, - я умер, и Аллах осудил меня на веки веков, и вот я здесь торгую, и у меня есть все, что положено. Только не ищи у меня весов, потому что взвешивать я больше не могу. Поэтому и торгую саблями, ножами, вилками и разными орудиями, которые идут на штуки, а не на вес. Я всегда здесь, но в одиннадцатую пятницу каждого года должен лежать в могиле. Знаешь, я дам тебе товара в долг сколько хочешь, ты только напиши бумагу, что вернешь, когда договоримся...

Неретлянин согласился, хотя был день, когда трубки пищат и не раскуриваются, они составили бумагу со сроком после одиннадцатой пятницы, которая приходилась на месяц реби-уль - эвел; неретлянин окинул взглядом всю лавку и вернулся домой, забрав товару столько, сколько хотелось. В пути возле самой Неретвы на него напал разъяренный кабан, которого он с трудом отогнал палкой. Однако зверю удалось отодрать у него конец пояса голубого цвета. Когда наступил месяц реби-уль-эвел, неретлянин накануне одиннадцатой пятницы взял пистолет и ту самую вилку, которую он купил в Салониках, раскопал Шайтанову могилу и увидел там двоих. Один лежал на спине и курил трубку с длинным чубуком, а другой, в стороне от него, молчал. Когда он прицелился в них из пистолета, тот, что курил, выпустил ему в лицо дым и сказал:

- Меня зовут Никон Севаст (*), и со мной у тебя дел нет, потому что я похоронен на Дунае. - С этими словами он исчез, только трубка осталась в могиле. Тогда зашевелился второй, и неретлянин узнал в нем Акшани, который укоризненно сказал ему:

- Э-э, приятель, я ведь мог погубить тебя в Салониках, да не захотел и даже помог тебе. Что ж у тебя за вера, что ты так мне за это платишь... - При этих словах Акшани рассмеялся, и неретлянин увидел у него во рту обрывок своего голубого пояса... Тут он собрался с духом, перевернул пистолет вверх курком и выстрелил в Акшани. Тот попытался дотянуться до него, но только оцарапал - было уже поздно: грохнул выстрел, и пуля попала туда, куда он целился. Акшани взревел, как вол, и могила наполнилась кровью.

Придя домой, неретлянин положил оружие и хватился своей двузубой вилки, но ее нигде не было. Пока он стрелял в Акшани, тот ее украл...

По другому преданию, Ябир Ибн Акшани вообще не умирал. Однажды утром в 1699 году в Царьграде он бросил лист лавра в лохань с водой и сунул туда голову, чтобы вымыть свой чуб. Его голова оставалась под водой несколько мгновений. Когда он ее вынул, вдохнул воздух и выпрямился, вокруг него больше не было ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в стамбульском отеле высшей категории “Кингстон”, шел 1982 год от Исы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он говорил по-французски, и только на дне раковины марки F. Primavesi & Son, Corrella, Cardiff лежал мокрый лист лавра.

 

АЛЬ-БЕКРИ, СПАНЬЯРД (XI век) - главный арабский хронист хазарской полемики (@). Его текст опубликован только недавно (Kunik and Rosen, 44), с арабского его перевел Marquart (Osteuropaische und ostasiatische Streifzuge, Leipzig, 1903, 3-8). Кроме текста Аль-Бекри сохранилось еще два сообщения о хазарской полемике, то есть о переходе хазар в другую веру, однако они неполные, и из них не всегда ясно, касаются ли они обращения хазар в иудаизм, христианство или ислам. Это, если не принимать во внимание текста Иштак-хари, в котором в настоящее время отсутствует как раз та часть, которая касается хазарской полемики, сообщение Масуди Старшего, автора сочинения “Золотые луга”, который считает, что хазары7 отказались от своей веры во времена правления Гаруна аль-Рашида (786-809), когда в хазарском государстве оказалось много евреев, изгнанных из Византии и Халифата, причем встречены они были вполне гостеприимно. Вторым хронистом полемики был Ибн аль-Атир, но его свидетельство не сохранилось в оригинале, нам оно известно в передаче Димаски. И наконец, наиболее надежный и исчерпывающий источник - это хронист хазарской полемики Аль - Бекри, который утверждает, что хазары после 731 года и войн с халифами получили от арабов вместе с миром и ислам. Действительно, арабские хронисты Ибн Рустах и Ибн Фадлан упоминают многих лиц в хазарском царстве, исповедовавших ислам. Они говорят и о “двойном королевстве”, это, видимо, должно означать, что в определенный момент ислам в хазарском государстве имел такие же права, как и какое-то другое вероисповедание, - в частности, каган мог исповедовать веру Мухаммеда, а хазарский король - иудаизм. По свидетельству Аль-Бекри, хазары потом перешли в христианство, а после полемики, имевшей место при кагане Савриел-Овади, в 763 году, приняли иудаизм, причем исламский представитель в историческом споре не участвовал ввиду того, что по пути к хазарам был отравлен.

Аль-Бекри считал (как полагает Даубманнус (***)), что самым важным и решающим моментом был тот, когда хазары в первый раз сменили веру и перешли в ислам. “Божественная книга” многослойна, писал он, и об этом свидетельствует первый имам, когда говорит: “Ни одно слово этой Книги, посланной через Ангелов, не сошло с небес иначе, как прямо к моему перу, и нет ни одного, которое я прежде не повторил бы вслух. А каждое слово он объяснил мне восемь раз: буквальное значение и духовный смысл; смысл строки, меняющей смысл предыдущей, и смысл строки, меняющей смысл следующей; смысл сокровенный и духовный; частное и общее”. Следуя некоторым ориентирам врача Захария Рази, Аль-Бекри считал, что три веры - ислам, христианство и иудаизм - могут быть поняты как три уровня “Божественной книги”. Каждый народ усваивает слои “Божественной книги” по - своему, в том порядке, который ему больше подходит, проявляя тем самым свою глубинную природу. Первый слой значений он даже не рассматривал, потому что это буквальный слой, называющийся “авам”, и он доступен каждому человеку, независимо от его веры. Второй слой - слой аллюзий, переносных значений, который называется “кавас” и который понимают избранные - представляет христианскую церковь и покрывает настоящий момент и звук (голос) Книги. Третий слой называется “авлия” и охватывает оккультные значения, представляя еврейский уровень “Божественной книги”, это слой мистической глубины и чисел, слой письменных знаков Книги. А четвертый, “анабия”, - слой пророческого света и будущего, он представляет исламское учение в его самом сущностном значении, это дух Книги, или седьмая глубина глубины. Таким образом, хазары приняли сначала самый высший уровень (“анабию”) и только потом остальные слои “Божественной книги”, причем не по порядку, показав тем самым, что больше всего им подходит учение Мухаммеда. Так что, в сущности, они и потом никогда не порывали с исламом, хотя и переходили в определенный период из христианства в иудаизм.

Доказывает это тот факт, что перед тем, как погибло хазарское царство, последний хазарский каган снова перешел в первоначально выбранную им веру, то есть в ислам, о чем недвусмысленно свидетельствует запись Ибн аль-Атира.

Сочинение Спаньярда Аль-Бекри написано изысканным арабским языком, таким же, каким говорили ангелы, однако в последние годы жизни, в глубокой старости, стиль его изменился. Это произошло тогда, когда он начал кормить свой шестьдесят седьмой год. Был он лыс, леворук и правоног, и единственное, что еще оставалось от прошлого, - это пара прекрасных больших глаз, похожих на двух маленьких голубых рыбок. Однажды ночью ему приснилось, что какая-то женщина стучит в его дверь. Лежа в постели, через небольшое отверстие для лунного света, имевшееся в двери, он хорошо видел ее лицо, напудренное рыбьей мукой, как это было принято у девственниц. Когда он подошел к двери, чтобы впустить ее, оказалось, что она стучит не стоя, а сидя на земле. Но и в таком положении она была высотой со стоящего Аль-Бекри. А когда она начала вставать, это длилось так долго и голова ее уходила в такую высоту, что Аль-Бекри перепугался и проснулся, но не в своей постели, где он видел описанный сон, а в какой-то клетке над водой. Был он юношей лет двадцати, левоногим, с длинными волнистыми волосами и бородой, которая напоминала ему нечто такое, чего никогда, он был в этом уверен, не было, - будто он обмакивает эту бороду в вино и моет ею грудь какой-то девушке. По-арабски он не знал ни слова, а с тюремщиком, который пек ему хлеб из мелко смолотых мушек, свободно говорил на каком-то языке, который тот понимал, а он сам - нет. Таким образом, он больше не знал ни одного языка, и это было единственным, что еще осталось от него, каким он был до пробуждения. Клетка висела над водой, и при каждом приливе над волнами оставалась только его голова, а во время отлива он мог, опустив руку, схватить под собой рака или черепаху. Морская вода тогда уходила, и приходила речная, и он пресной водой смывал соль с кожи. Сидя в клетке, он писал - выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но прочитать написанное не умел и выпускал животных в воду, не зная, что сообщает миру в своих письмах. Бывало и так, что во время отлива он вытаскивал черепах, на спинах у которых были изображены какие-то послания, он их читал, но не понимал ни слова. Умер он, грезя о соленой женской груди в соусе из слюны и зубной боли и снова учась языку “Божественной книги”, у дерева, к которому был подвешен.

 

ATEX (@) (начало IX века) - по исламскому преданию, при дворе хазарского кагана (@) жила его родственница, известная своей красотой. Перед ее покоями стояли огромные сторожевые собаки с серебряной шерстью и хлестали себя хвостами по глазам. Они были выдрессированы стоять все время неподвижно, и иногда было видно, как, не двигаясь с места, они мочатся на свои передние лапы. В их груди, на дне, как камни перекатывались согласные звуки, а перед тем, как лечь спать, они сворачивали свои длинные хвосты в бухты, как корабельные канаты. У Атех были серебряные глаза, и вместо пуговиц она использовала бубенчики, так что и за стенами дворца можно было бы по звуку догадаться, чем занята во дворце принцесса - одевается ли она или раздевается, готовясь ко сну. Но ее бубенчиков никогда не было слышно. Принцесса была одарена не только необыкновенным умом, но и необыкновенной медлительностью. Она вдыхала воздух реже, чем другие чихают, и при всей своей вялости питала страшную ненависть ко всем и ко всему, что могло попытаться заставить ее действовать быстрее, независимо от того, собиралась или нет она сама этим делом заняться. А подкладка этого платья из медлительности была видна в ее разговоре через другую особенность - она никогда долго не задерживалась на одном предмете и, общаясь с людьми, скакала в беседе с ветки на ветку. Правда, спустя несколько дней она опять неожиданно возвращалась к начатому рассказу и продолжала, даже если ее об этом не просили, то, что раньше бросала на полуслове, увлеченная своими порхающими мыслями. Это полное нежелание или неумение отличать в разговоре важные предметы от неважных и совершенное безразличие к любой теме объясняется тем несчастьем, которое произошло с принцессой во время хазарской полемики (@). Кроме того, Атех писала стихи, но достоверно известно лишь одно ее изречение, которое звучит так: “Разница между двумя “да” может быть большей, чем между “да” и “нет””. Все остальное ей только приписывается.

Считается, что в арабских переводах сохранилось многое из ее стихов или текстов, созданных при ее участии. Особое внимание исследователей истории хазар в период обращения этого народа в новую религию привлекли стихи, посвященные хазарской полемике. По некоторым оценкам, это были любовные стихи, использованные позже в качестве аргументов в вышеупомянутом споре и записанные теми, кто фиксировал хронику событий того времени. Как бы то ни было, Атех участвовала в этой полемике с огромным жаром и успешно противостояла и еврейскому, и христианскому участнику, чем оказала большую помощь представителю ислама, Фараби Ибн Коре (**), и вместе со своим властелином, хазарским каганом, перешла в ислам. Грек, участвовавший в полемике, почувствовав, что проигрывает, объединился с еврейским посланцем, и они договорились передать принцессу Атех властителям двух адов - еврейскому Велиалу и христианскому Сатане. Чтобы избежать такого конца, Атех решила добровольно отправиться в третий ад, исламский, и отдаться в руки Иблиса. Так как Иблис был не в состоянии полностью изменить решение Велиала и Сатаны, он лишил Атех пола, осудил ее забыть все свои стихи и свой язык, за исключением одного слова - “ку” (**), при этом он даровал ей вечную жизнь.

Он послал к ней злого духа по имени Ибн Хадрац (**), который появился перед ней в обличье страуса и привел приговор в исполнение. Так принцесса Атех осталась жить вечно и получила возможность бесчисленное количество раз снова и снова возвращаться к любому своему слову или любой мысли, никуда не торопясь, ибо вечность притупила чувство того, что во времени происходит раньше, а что позже. Но любовь ей была доступна только во сне. Так, принцесса Атех полностью посвятила себя секте ловцов снов - хазарских священнослужителей, которые занимались созданием своего рода земной версии той небесной иерархии, которая упоминается в Священном Писании. Атех и члены ее секты обладали способностью направлять в чужие сны послания, свои или чужие мысли и даже предметы. Принцесса Атех могла войти в сон человека, который моложе ее на тысячу лет, любую вещь могла она послать тому, кто видел ее во сне, столь же надежно, как и с гонцом на коне, которого поили вином. Только намного, намного быстрее... Описывается один такой случай с принцессой Атех. Однажды она взяла в рот ключ от своей опочивальни и стала ждать, пока не услышала музыку и слабый голос молодой женщины, который произнес следующие слова:

- Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и чувства - на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню или польет уксусом пирожное...

Когда эти слова были произнесены, ключ исчез изо рта принцессы, и она, как говорят, знала, что таким образом произошла замена. Ключ попал к тому, кому были предназначены слова, а слова в обмен на ключ достались принцессе Атех.

Даубманнус (***) утверждает, что в его время принцесса Атех все еще была жива и один музыкант, игравший на лютне, в XVII веке, турок из Анатолии по имени Масуди (**), встретил ее и разговаривал с ней. Этот человек учился искусству ловца снов и обладал копией одной из арабских версий хазарской энциклопедии или словаря, но к моменту встречи с принцессой Атех Масуди еще не прочел всех статей словаря, поэтому не узнал слово “ку”, когда принцесса Атех произнесла его. Это слово из хазарского словаря, оно означает какой-то плод, и если бы Масуди это понял, то догадался бы, кто стоит перед ним, и таким образом был бы избавлен от всех дальнейших усилий по овладению желанным мастерством: несчастная принцесса могла научить его охоте на сны гораздо лучше, чем любой словарь. Но он не узнал принцессы и упустил свою самую главную добычу, не понимая ее истинной цены. Поэтому, как рассказывает одна из легенд, собственный верблюд плюнул Масуди прямо в глаза.

 

ЙЕН (АБУ) ХАДРАШ - шайтан, который забрал у принцессы Атех (@) пол. Обитал в аду, в том самом месте, где пересекаются орбита Луны и орбита Солнца. Он был поэтом и о самом себе написал следующие стихи:

“Ужасаются абиссинцы, когда я подхожу к их женам. А вместе с ними и греки, турки, гуры и славяне...”

Стихи Ибн Хадраша собрал человек по имени Аль-Мазрубани, который интересовался поэзией демонов и в XII веке составил сборник их стихов (сравнить с арабским сборником Ахмада Абу Аль-Али, Аль-Маари, в котором отмечается этот факт).

Ибн Хадраш скакал на коне с таким размашистым шагом, что и по сей день ежедневно слышно по одному удару копыта его рыси.

 

КАГАН (@) - хазарский правитель, слово происходит от татарского “хан”, что означает “князь”. По утверждению Ибн Фадлана, хазары хоронили своих каганов под водой, в ручьях. Каган всегда делил власть с соправителем, а все превосходство его заключалось в том, что его приветствовали первым. Каган обычно происходил из старой, знатной, часто турецкой, семьи, а король, или бек, его соправитель, - из народа, то есть из хазар. Имеется одно свидетельство IX века (Якуби), которое говорит, что уже в VI веке наряду с каганом существовал и его наместник, халиф. Наиболее интересный рассказ о соправителях у хазар оставил Аль-Иштакхри. Этот текст относится к 320 году по хиджре (932 год от Рождества Христова), и говорится в нем следующее:

“Что касается хазарской политики и системы правления, то их правителя называют каганом хазар. По рангу он выше, чем хазарский король (бак или бек), за исключением только того, что назначается королем (король дает ему звание кагана). Когда хотят назначить кагана, приводят избранника и начинают душить его куском шелка до тех пор пока его дыхание почти совсем не прервется, и тогда спрашивают: “Как долго ты желаешь править?” - а он отвечает: “Столько-то и столько-то лет”. Если он умрет до истечения этого срока, ничего страшного. Если нет, то его убивают, как только кончается им самим отмеренный срок. Каган обладает силой только среди знати. Он не имеет права приказывать или запрещать, но его почитают, и при виде его люди падают ниц. Кагана выбирают из знати, не имеющей ни силы, ни денег. Когда подходит очередь избрать кого-то на место правителя, его выбирают независимо от имущественного состояния. От надежного человека я узнал, что он видел на улице одного юношу, торгующего хлебом, про которого говорили, что когда умер каган, не смогли найти никого другого, кто в большей мере, чем этот молодой торговец, заслуживал бы стать его преемником, однако юноша оказался мусульманином, а место кагана мог занимать только еврей”.

Соправители кагана обычно были прекрасными воинами. Однажды после какой-то победы они захватили у врага в качестве трофея птицу - сыча, который своими криками указывал на источники питьевой воды. Тогда враги пришли жить вместе с ними. И время начало течь слишком медленно. Они старели за год так же, как раньше за семь лет, им пришлось изменить свой календарь, разделенный на три месяца - Солнечный, Лунный и период без лунного света. Их женщины рожали через двадцать дней после зачатия, в одно лето у них было девять жатв, а после них подряд девять зим, чтобы они смогли съесть весь урожай. По пять раз в сутки они ложились спать, пятнадцать раз готовили еду и садились за стол, молоко у них выдерживало только безлунные ночи, которые длились так долго, что они забывали все дороги, а когда наконец наступал рассвет, не могли узнать друг Друга, потому что за это время одни выросли, а другие постарели. И они знали, что поколения, застигнутые сумерками, больше никогда не увидятся. Буквы, которые выписывали ловцы снов, становились все больше и больше, им с трудом удавалось повиснуть на их концах, вычерчивая их, в книги такие знаки уже не помещались, и пришлось писать их на склонах холмов; реки невероятно долго текли до великого моря, и однажды ночью, когда кони паслись при лунном свете, кагану во сне явился ангел и сказал ему:

- Создателю дороги твои намерения, но не дела твои.

Тогда каган спросил ловца снов, что означает этот сон и в чем причина хазарских бед. Ловец снов ответил, что грядет великий человек и время равняется по нему. Каган на это возразил:

- Неправильно, это мы измельчали, отсюда и наши беды.

После этого он удалил от себя хазарских священнослужителей и ловцов снов и приказал позвать еврея, араба и грека, чтобы они объяснили его сон. Каган решил вместе со своим народом принять веру того толкователя, чье объяснение будет наиболее убедительным. В ходе спора о трех верах каган нашел наиболее вескими аргументы арабского представителя Фараби Ибн Коры (**), который, в частности, дал понравившийся кагану ответ на его вопрос:

- Что освещает наши сны, которые мы видим в полной темноте, за сомкнутыми веками? Воспоминание о свете, которого больше нет, или же свет будущего, который мы, как обещание, берем от завтрашнего дня, хотя еще не рассвело?

- В обоих случаях это несуществующий свет, - отвечал Фараби Ибн Кора. - Поэтому безразлично, какой из ответов правильный, а сам вопрос следует расценивать как несуществующий. Имя кагана, который вместе со своими подданными принял ислам, не сохранилось. Известно, что он похоронен под знаком нун (арабская буква, похожая на полумесяц). Другие источники говорят, что до того, как он разулся, обмыл ноги и вошел в мечеть, имя его было Катиб. Окончив молиться и выйдя из мечети на солнечный свет, он не нашел ни своего старого имени, ни обуви.

 

КОРА, ФАРАБИ ИБН (VIII-IX век) - представитель ислама в хазарской полемике (@). Данные о нем редки и противоречивы. Аль-Бекри **, наиболее важный исламский хронист хазарской полемики, не упоминает его имени, как считается - в знак уважения к Ибн Коре. Дело в том, что Ибн Кора не любил, чтобы в его присутствии произносились имена, в том числе и его собственное. Он считал, что мир без имен становится более ясным и чистым. Под одним и тем же именем скрываются и любовь, и ненависть, и жизнь, и смерть. Он часто повторял, что эта мысль осенила его в тот момент, когда у него в глазу погибла мушка, а он сам в это время смотрел на рыбу, которая таким образом получила эту мушку в пищу. Некоторые источники говорят, что Ибн Кора так и не добрался до хазарской столицы и не участвовал в известном споре, хотя был туда приглашен. Аль-Бекри утверждает, что еврейский участник полемики послал навстречу Ибн Коре своего человека с поручением отравить или зарезать его, другие авторы считают, что Фараби задержался в дороге и прибыл тогда, когда обсуждение уже закончилось. Исход полемики показывает, однако, что присутствие исламского представителя при дворе хазарского кагана было весьма и весьма ощутимым. Когда удивленные участники дискуссии увидели Ибн Кору, к которому некоторые из них уже собирались на поминки, считая его мертвым, он спокойно, скрестив ноги и глядя на них глазами, похожими на тарелки с жидким луковым супом, сказал:

- В детстве, давно, я видел однажды на лугу, как столкнулись две бабочки; немного пестрой пыльцы просыпалось с одной на другую, и они упорхнули дальше, а я этот случай тут же забыл. Вчера вечером, когда я был еще в дороге, какой-то человек ударил меня саблей, видимо перепутав неизвестно с кем. Прежде чем я успел продолжить путь, на моей щеке вместо крови появилось немного пыльцы...

Известен один из главных аргументов, который, как считается, выдвинул в пользу ислама Фараби Ибн Кора. Хазарский правитель показал представителям трех религий - еврею, арабу и греку - монету. Она была треугольной, и с одной стороны на ней было выбито ее достоинство - пять слез (так хазары называли свои деньги), а с другой - сценка, на которой лежащий на одре человек показывает трем молодым людям, стоящим возле него, связку прутьев. Каган потребовал от дервиша, раввина и монаха истолковать то, что изображено на монете. Как говорят исламские источники, христианин утверждал, что речь идет о древней греческой притче: отец на смертном одре показывает своим сыновьям, что они будут сильны, только объединившись вместе, как связка прутьев, которую нельзя сломать, в то время как отдельные прутья легко переломать один за другим. Еврей считал, что сценка представляет части человеческого тела, благодаря единству которых оно и существует. Фараби Ибн Кора не согласился с такими толкованиями. Он был уверен, что трехрогая монета выкована в аду, так что значение изображения никак не может быть таким, как полагали иудей и христианин. По его мнению, на монете был изображен убийца, приговоренный к тому, чтобы выпить яд, и уже находящийся на приготовленном для этого одре. Перед ним стоят три демона: Асмодей, демон еврейской геены, Ахриман, шайтан исламского Джехенема и Сатана, дьявол христианского ада. Убийца держит в руке три прута, и это означает, что он будет убит, если три демона встанут на защиту его жертвы, и спасен, если они откажутся ей помочь. Таким образом, смысл изображенного на трехрогой монете ясен. Это предостережение людям, посланное из ада. Жертва, за которую не заступится ни один из трех демонов - ни исламский, ни еврейский, ни христианский, - останется неосвященной, а ее убийца будет пощажен. Поэтому самое опасное - оказаться не принадлежащим ни к одному из этих миров, как это и случилось с хазарами и их каганом. В таком случае оказываешься беззащитным и тебя безнаказанно может убить кто угодно...

Ясно, что тем самым Фараби Ибн Кора указывал кагану, что ему и его народу необходимо и несомненно полезно расстаться с прежней верой и перейти в одно из трех сильнейших вероисповеданий, а именно в то, представитель которого даст самые точные ответы на его вопросы. Наиболее убедительным кагану показалось то толкование изображения на монете, которое предложил Фараби Ибн Кора, он согласился с его аргументами, принял исламское учение, снял пояс и помолился Аллаху.

Те исламские источники, которые считают, что Ибн Кора вообще не участвовал в полемике и не был при дворе хазарского кагана, потому что еще в пути был отравлен, ссылаются на следующий текст, который, по их мнению, мог бы представлять собой жизнеописание Фараби Ибн Коры. Ибн Кора был уверен, что вся его жизнь уже записана в какой-то книге и происходящие в ней события соответствуют тем, которые содержатся в давно рассказанной истории. Он прочел сказки “Тысяча и одной ночи” и еще тысячу и две других историй, но ни в одной из них не нашел ничего общего со своей судьбой, У него был конь, такой быстрый, что его уши летели как птицы, а сам он стоял на месте. Халиф из Самары решил послать Ибн Кору в Итиль беседовать с хазарским каганом и склонить его к переходу в ислам. Ибн Кора начал готовиться к этой миссии и, в Частности, приказал доставить ему диван стихотворений хазарской принцессы Атех (@) среди которых нашел одно, которое показалось ему той самой давно разыскиваемой историей, в соответствии с которой течет его жизнь. Единственным несовпадением, и это изумило Ибн Кору, было то, что речь там шла не о мужчине, а о женщине. Все остальное совпало, даже двор кагана, который там назывался “школой”. Ибн Кора перевел эту запись на арабский, думая при этом, что истина, в сущности, просто трюк. Перевод выглядит так:

 

Запись о путнице и школе

 

У путницы был паспорт, который на Востоке считался западным, а на Западе восточным. Так что он вызывал подозрения и там, и там, а она сама бросала две тени - одну направо, другую налево. В глубине леса, изрезанного тропинками, она искала известную школу, находившуюся в конце длинной дороги, где ей нужно было сдать свой самый главный экзамен. Ее пупок был похож на пупок пресного хлеба, а путь так длинен, что съел целые годы. Оказавшись наконец перед лесом, она встретила двух людей и спросила их, как пройти, Они смотрели на нее, опираясь на свое оружие, и, сказав только, что знают, где школа, замолчали. Потом один из них показал: иди прямо и на первом же пересечении тропинок сверни налево и опять налево, так ты попадешь к школе. Путница мысленно поблагодарила за то, что у нее не спросили документов, тогда она наверняка показалась бы им подозрительной особой с задними намерениями. Она продолжила путь, свернула на первую тропинку налево, потом опять налево, ориентироваться по их объяснениям было нетрудно, однако в конце той тропинки, на которую она свернула в последний раз, вместо школы оказалось болото. А перед болотом, улыбаясь, стояли уже знакомые ей вооруженные люди. Они с улыбкой извинились и сказали:

- Мы ошиблись, нужно было на первом перекрестке свернуть направо, а потом опять направо, там и будет школа. Однако мы должны были проверить твои намерения и убедиться, действительно ли ты не знаешь дорогу или только притворяешься. Но теперь уже поздно, и сегодня ты не сможешь попасть к школе. А это значит, что ты не попадешь туда никогда. Потому что школа с завтрашнего дня больше не существует. Так что из-за этой небольшой проверки ты упустила цель всей своей жизни, однако мы надеемся, ты понимаешь - мы были вынуждены так поступить ради безопасности других людей, чтобы оградить их от возможных дурных намерений путников, ищущих школу. Но и себя ты не должна винить. Если бы ты пошла не той дорогой, которую мы тебе объяснили, то есть не налево, а направо, результат был бы тот же, ведь тогда мы увидели бы, что ты нас обманула и на самом деле знаешь дорогу к школе, хотя и расспрашиваешь про нее. В таком случае нам тоже пришлось бы тебя проверить, раз ты скрываешь свои намерения, значит, они могут вызвать у нас подозрение. Так что к школе ты все равно не попала бы. Однако твоя жизнь не прошла даром - она послужила тому, чтобы проверить одну из существующих в мире вещей. Это уже немало...

Так говорили они, а путница утешалась тем, что в кармане у нее паспорт, который она никому не предъявляла, так что люди, стоящие на краю болота, даже не подозревают, какого он цвета. Правда, тем, что она их обманула и свела на нет всю проверку, она свела на нет и всю свою жизнь, которая в таком случае, оказывается, прошла напрасно. Притом, с их точки зрения, это было одно “напрасно”, а с ее - другое. Потому что, в сущности, что ей за дело до их проверок? Но тем не менее в любом случае результат оказался тем же, так что цель ее существования, которой перед ней уже нет, должна с неизбежностью отодвинуться во времени; и теперь она уже думала, что, возможно, целью была не школа, а лишь путь к ней или что-то на этом пути, хоть сами поиски и оказались бесполезными. И эти поиски, о которых она сейчас вспоминала, стали казаться ей все более и более прекрасными, сейчас, задним числом, все более явственнее вырисовывалось перед ней все хорошее, что встретилось ей в этом пути, и она поняла, что переломный момент был не в конце пути, перед школой, а где-то гораздо раньше, в первой половине путешествия, и что она никогда бы так не подумала, если бы вся дорога не оказалась напрасной. В этой переоценке воспоминаний она, как торговец недвижимостью, пускающий в оборот все свое будущее наследство, начала обращать внимание на новые детали, почти не оставившие сле<