П. Н. Милюков. Интеллигенция и историческая традиция

 

П. Н. Милюков (1859 - 1943) - русский политический деятель, историк и публицист. Окончил Московский университет (1882). С 1886 года приват-доцент Московского университета. В 1894 году за связь со студенческим движением был выслан в Рязань. Несколько лет провел за границей, выступал с лекциями по русской истории в Софийском и Чикагском университетах. П.Н.Милюков - один из организаторов кадетской партии, редактор ее центрального органа - "Речь". Депутат III и IV Государственной дум, министр иностранных дел Временного правительства первого состава. Являлся одни из вдохновителей и организаторов корниловского мятежа. В годы гражданской войны, будучи сторонником монархии, играл видную роль в различных контрреволюционных организациях. С 1920 года в эмиграции. Там перешел на республиканские позиции. С 1922 года главный редактор одной из самых крупных эмигрантский газет "Последние новости". В годы второй мировой войны выступал против сотрудничества русской эмиграции с фашистами, приветствовал успехи Красной Армии.

 

I. ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ

Едва ли кто-нибудь будет отрицать, что в настроении и в складе общих воззрений русской интеллигенции за последнее время происходят очень существенные изменения. Источники этих измеаений, конечно, весьма разнообразны, и совершающийся в интеллигентской психике процесс перелома можно было бы изучать с очень разнообразных точек зрения. Можно было бы, например, проследить связь и зависимость его от последних европейских течений в области политики, философии, искусства, литературы и т. д. Можно было бы заняться специально выяснением отношений между новыми веяниями и предыдущими течениями русской интеллигентской мысли. Но есть одна точка зрения, с которой изучение интеллигентской эволюции (или "кризиса") приобретает особенно животрепещущий и практический интерес. Это именно - вопрос о связи совершающегося перелома с последними политическими событиями и с изменением русского государственного строя после 17 октября 1905 года. Именно так поставила вопрос группа писателей, объединившихся для изучения русской интеллигенции в сборнике "Вехи". Так поставлю его и я.

Оговорюсь сразу: вопрос о наличности перелома вовсе не зависит от вопроса, в какой степени осуществлены у нас начала свободной политической жизни, de facto или de jure. От этого может зависеть лишь темп перелома" степень его быстроты и окончательности. В интеллигентской психике, как и в строе наших общественных учреждений, могут быть попятные шаги и рецидивы. Но общая тенденция уже указана событиями, которых нельзя вычеркнуть из истории. И, по совершенно объективным причинам, тенденции эти в будущем могут только развиваться в том же направлении.

Как бы ни были слабы и несовершенны начала новой нашей общественности, необходимо признать, что принципиально они создают для деятельности русской интеллигенции новую среду, новые способы, новые цели. Нельзя сказать только, чтобы подобное изменение случалось впервые в ее истории или представляло нечто, качественно различное от всего предыдущего. Перелом на этот раз, конечно, несравненно сильнее, чем когда-либо прежде. Тем не менее и в прошлом нашей интеллигенции можно наблюдать целый ряд подобных же поворотных моментов. Можно даже сказать, что вся история русской интеллигенции составляется из ряда этих моментов, к которым теперь прибавляется новое, однородное по качеству, но несравнимое по размеру звено. И прежде каждая новая ступень в развитии интеллигенции сопровождалась - или даже вызывалась - расширением круга приложения ее деятельности, увеличением количества участников этой деятельности, осложнением и конкретизацией самих целей приложения интеллигентского труда. Так было, начиная с Петра, впервые собравшего кружок самоучек-интеллигентов, призванных помогать ему при насаждении новой государственности. Так было при Елизавете, когда впервые явилось поколение молодежи, прошедшей правильную школу. Так опять повторилось при Екатерине, когда общественно-философская идеология из высшей школы впервые начала проникать в высшие слои дворянства и в "мещанство" главных городов, когда впервые появилась русская книга в провинции. Напоминать ли про дальнейшие ступени той же эволюции в XIX веке, про первые зачатки общественного мнения, первые успехи толстого журнала, первые попытки общественных программ и политических организаций? Русская интеллигенция эпохи великих реформ и крестьянского освобождения работала, во всяком случае, уже на заранее разрыхленной почве. Если в памяти старейших из нас шестидесятые годы представляются какой-то новой эрой, чуть ли не началом существования русской интеллигенции, то это не более как оптический обман, рассеиваемый ближайшим изучением. С этого времени, правда, сразу значительно расширяется состав и численность либеральных профессии, которые и становятся проводником организованного интеллигентского влияния. Но это опять-таки разница не качественная, а только количественная.

В последние годы интеллигентское влияние приняло, наконец, вполне и широко организованную форму. Оно распространилось далеко за обычные свои пределы в новые, незатронутые доселе слои населения и охватило сотни тысяч людей, формально вошедших в политические организации. Предметом этого влияния сделалась не только пропаганда идеалов социального и политического переустройства, но и ближайшие, вполне практические задачи целесообразной государственной деятельности. К законодательному осуществлению этих задач впервые привлечено было народное представительство. Словом, в составе, способе применения и целях интеллигентских влияний произошел перелом, еще более коренной, чем в 60-х годах. Является вопрос: можем ли мы судить о предстоящих последствиях этого нового толчка по аналогии с предыдущими? Или же на этот раз нас ожидает нечто совершенно иное, полное перерождение или уничтожение русской интеллигенции? Мой ответ будет противоположен тому, к которому склоняют читателя авторы "Вех". С моей точки зрения, предстоящие перемены, несомненно огромные и желательные сами по себе, не поставят, однако, креста на истории русской интеллигенции, не заменят ее чем-либо совершенно иным, а просто продолжат дальнейшее развитие той же традиции, которая создана историей двух последних столетий.

С самого своего возникновения русская интеллигенция постепенно переходит из состояния кружковой замкнутости на положение определенной общественной группы. Индивидуальные сотрудники Петра, товарищи по школе при дворе Елизаветы, оппозиционеры-масоны и радикалы Екатерининского времени, потом военные заговорщики, читатели и поклонники Белинского, единомышленники Чернышевского, учащаяся молодежь, "третий элемент", профессиональные союзы, политические партии - все это постепенно расширяющиеся, концентрические круги. Их преемственная связь свидетельствует и о росте, и о непрерывности интеллигентской традиции. Далее будет то же, что было раньше. С расширением круга влияния будет ослабляться сектантский характер идеологии, дифференцироваться ее содержание, специализироваться ее цели, увеличиваться конкретность п определенность задач, выигрывать деловитость работы, обеспечиваться непрерывность, организованность и систематичность ее выполнения. Вместе с этим ростом солидарности будет уменьшаться вера в панацеи, в спасающие доктрины, в немедленный и крупный результат личной жертвы, личного подвига. С появлением и расширением подходящей сферы применения будет прогрессировать применимость интеллигентской идеологии. По мере развития функции обыкновенно совершенствуется и специализируется соответствующий орган.

Мы могли бы проверить указанное направление интеллигентской эволюции опытом Запада, потому что интеллигенция вовсе не есть явление специфически русское. Ведь и в других странах интеллигенция, как отдельная общественная группа, возникала, как только рост культуры иди усложнение общественных задач вместе с усовершенствованием государственно-общественного механизма и демократизацией управления создавали потребность в специализации и профессиональной группировке интеллигентского труда. И эволюция интеллигентского духа в других странах представляет ряд любопытных аналогий с нашей историей. Я не пишу здесь специальной истории интеллигенции и ограничусь лишь несколькими отрывочными примерами.

В близкой нам Германии, от которой по внешним проявлениям общественности мы отстали всего менее - приблизительно на полвека, - освободительное движение еще в 20-х годах XIX столетия делалось учащейся молодежью. "Молодая Германия" состояла из журналистов и литераторов, 48-й год сделан буржуазно-демократическими партиями и профессорской политикой в ожидании появления Лассаля и Бисмарка с их эпохой политического реализма *. Обратимся к французской интеллигенции в изображении французского социалиста **: там мы встретим опять параллельные явления. Появление особого класса, стоящего вне сословий и занятого профессиональным интеллигентским трудом, ведет к образованию интеллигентского пролетариата с его положительными и отрицательными сторонами.

* См.: Ziegler, Die Geistigen und socialen Stromungen des XIX Jahrh. Berl., 1899, с. 457.

** Lagardelle, Les intellectuels devant le Socialisme, Cahiers de la Quinzaine, II, 4.

С одной стороны, мы имеем усиление критического элемента, принципиальной оппозиционности; с другой, "особую психологию", специальное интеллигентское самомнение, создаваемое привычкой управлять общественным мнением и политической деятельностью, попытки осчастливить человечество придуманными системами, болезненные преувеличения индивидуализма, борьбу за влияние между вождями и т. д. И все эти отрицательные явления слабеют по мере развития солидарности и расширения практической приложимости интеллигентского труда. Особенно близко по интеллигентской психике и по самому характеру идеологии к русской интеллигенции стоит английская, позднее сложившаяся, более чуждая сословного и всяческого эгоизма, более непосредственная в своем социальном альтруизме. Типичными представителями ее в настоящее время являются дабианцы. Бывали эпохи, как 40-50-е годы, когда интеллигентский тип становился интернациональным в Европе, будучи объединен в кружках политической эмиграции *.

* Ср. описание этой среды в мемуарах Holyoake, Schurz'a, Meysenbug и т. д.

Этими беглыми параллелями я, впрочем, вовсе не хочу сказать, чтобы русская интеллигенция не представляла никаких специфических особенностей. Напротив, особенности ее бросаются в глаза. Тем же иностранцам и французским писателям, как Leroy Beaulieu, Vogue, мы обязаны первыми попытками дать характеристику русской интеллигенции как чего-то совершенно своеобразного **. К отличительным признакам нашей интеллигенции мы не раз еще вернемся в этой статье. Здесь же я хотел лишь предостеречь от преувеличений тех писателей, которые готовы считать все без исключения особенности русской интеллигенции, без дальнейших справок, нашими чисто русскими чертами.

** Leroy Beaulieu, L'Empin: des bars, Paris, 1881, pp. 164-195; 360-364, De Vogue, Le roman russe, Paris, 1886, passim.

Еще несколько предварительных замечаний, касающихся употребления основных терминов и понятий в литературных спорах об интеллигенции.

Термины "интеллигенция" и "образованный класс" иногда слигваются, как синонимы, а иногда противопоставляются одно другому, как понятия соотносительные (см. ниже). Я представляю себе ях отношение в виде двух концентрических кругов. Интеллигенция - тесный внутренний круг: ей принадлежит инициатива и творчество. Большой круг "образованного слоя" является средой непосредственного воздействия интеллигенции. С расширением круга влияния изменяются и размер, и характер интеллигентского воздействия. Начавшись с индивидуального, личного, кружкового, эмоционального и непосредственного, влияние это становится литературным, коллективным, рациональным и научным. Ни центральное ядро интеллигенции, ни образованную среду, конечно, нет надобности представлять едиными. Первое так мпогоразлично и сложно, как могут быть различны индивидуальности творчества или критики. Во втором каждая индивидуальность имеет свой собственный район влияния и подражания. По мере дифференциации образованной среды она становится, конечно, все менее однородна, а вместе с тем и менее легко проводима для отдельных индивидуальных влияний. Районы действия отдельных мыслителей и кружков сокращаются и взаимно перекрещиваются.

Предыдущие замечания определяют и мое отношение к терминам: "интеллигенция" и "мещанство". Если между интеллигенцией и "образованным классом" иногда еще устанавливается известная иерархия, то между интеллигенцией и "мещанством" теоретики интеллигенции большей частью подчеркивают полную противоположность *. Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию. В действительности переход от "интеллигенции" к "мещанству", как одной социологической категории к другой, совершается такими же многочисленными полутонами и оттенками, как переход от чистой инициативы к чистому подражанию. Он так же неуловим, как последний, и крайне, чистые формы его существуют только в абстракции. Интеллигентность и мещанство суть стихии, скорее присущие в той или другой пропорции каждой отдельной индивидуальности, чем отделяющая одну индивидуальность от другой непереходимой гранью. Разумеется, интеллигент-моралист, поэт, философ всегда будут склонны углубить эту пропасть, персонифицировать контрасты изобретения и подражания. Напротив, интеллигент-политик, социолог, социальный реформатор легче согласится с сделанной оговоркой о постепенности и неуловимости перехода.

* См., например, Иванова-Разумника. История русской общественной мысли. Спб. 1908, 2 тома Здесь на этом контрасте построен весь схематизм изложения. См. введение к книге.

Наконец, нелишне будет отметить взаимоотношение понятий "интеллигенция" и "культура". Культура есть та совокупность технических и психологических навыков, в которых отложилась и кристаллизовалась в каждой нации вековая работа ее интеллигенции. Культура - это чернозем, на котором расцветают интеллигентские цветки. Естественно, что между почвой и произрастанием должна существовать самая тесная связь. Интеллигенция каждой нации идет впереди своей массы, но она отражает на себе ее уровень культурности. Вот почему при очень высоком типе психики интеллигенция может представлять сравнительно низкий тип культурности. И наоборот, с низким типом интеллигентности может сочетаться высокий тип культурности, как это постоянно можно встретить в средних классах Западной Европы, особенно Франции и Англии. Лица, много путешествовавшие, вероятно, могут припомнить, в подтверждение этого наблюдения, ряд собственных переживаний.

Этими необходимыми замечаниями мы можем покончить с постановкой проблемы о новейшем переломе в истории русской интеллигенции. Перейду теперь к тому, как ставят эту проблему авторы сборника "Вехи".

II. КТО СУДЬИ?

Предварительно я прошу читателя прочесть следующую цитату: "Эстетический индивидуализм нашего классического и романтического периодов погиб и похоронен под массовым сознанием и массовыми чувствами 60-х и 70-х годов. Он заглушен демократическими требованиями равенства и социалистическими и коммунистическими идеалами будущего... Материализм и позитивизм опошлили наше мышление. Метод естественных наук... оказался бессильным по отношению к духовной жизни... Философия, с ее мелочными гносеологическими хитросплетениями, трактовала человека, как будто в его жилах течет разжиженный сок одной только рассудочной деятельности мышления, и слишком долго игнорировала инстинкт и влечение, чувство и волю".

Тот, кто читал "Вехи", не может не согласиться, что изображенное здесь настроение довольно точно характеризует то настроение, ту основную мысль, которыми проникнуто большинство авторов этого сборника. Но я намеренно взял эту цитату не из "Вех", а из характеристики настроения немецкого fin de siecle в известной книге Ziegler'a *. Действительно, к решению поставленной ими задачи авторы "Вех" приступили не только под тем впечатлением, о котором говорят они сами, - впечатлением неудавшейся русской революции 1904-5 годов. Настроение их было готово заранее. Оно сложилось еще до революции, под влиянием последних европейских интеллигентских течений того времени. Тогда еще, впервые в конце 80-х годов, а окончательно и решительно с середины 90-х, кружок молодых философов, политико-экономов, юристов и литераторов выкинул знамя "борьбы за идеализм" против позитивизма и материализма русских шестидесятников и семидесятников. Тогда это было очень смелое дело, - и первые застрельщики борьбы сделались жертвой своего дерзновения. Но они проложили дорогу младшим, нынешним, и на обломках их "новых слов" расположился лагерем "марксизм". Как это ни ст-ранно, новое течение явилось под знаменем строгого "научного объективизма", уверенно отрицало всякий "субъективизм", "субъективный метод" в общественной науке, а вместе с ним и всякое значение "личности" и "интеллигенции" в общественном творчестве. Философией молодого поколения был тогда самый строгий, аскетический критицизм. Лозунг звучал: назад, к Канту. А в Канте критический разум еще ценился выше "практического". Кто мог бы подумать, что не пройдет пяти лет от начала новой пропаганды, и молодые проповедники с возрастающим пылом займутся реставрацией на новом, углубленном фундаменте только что отвергнутых ими "субъективных" понятий "свободы", должного и даже "прогресса", основанного на развитии "личности"? А между тем так именно случилось. Начав с протеста против всего "субъективного" во имя "объективной -истины", они прежде всего реабилитировали "субъективное" как "психологическое" в отличие от "логического" как объективно-обязательного. Обязательным, "нормой" в течение нескольких лет оставалось еще "логическое". Психологическому, по строгому рецепту неокантианской гносеологии, лишь разрешалось влачить втихомолку скромное существование. Но ясно было тогда же, что, начав с "критического идеализма" и "имманентного монизма", реставрация индивидуалистических настроений на этом не остановится.

* Die geistligen und socialen Stromuneen des XIX Jahrhunderts. c. 601-603 (Die Wirkung Nietsches).

"Субъективное" всегда и везде ищет своей пищи в "психологическом", и скоро "психологическое" стало привлекать преимущественное внимание наших новаторов. Гносеологические нормы сперва отошли перед ним на второй план, а потом и вовсе должны были стушеваться, - совершенно так же, как было когда-то в Германии при переходе от критицизма Канта к новому расцвету метафизики в системах Фихте и Шеллинга. Противники позитивизма и всякой эмпирии заинтересовались "этическими" и "онтологическими абсолютами". От критического идеализма они перешли к "трансцендентальному", а потом и к "трансцендентному". На общепонятном языке это значит, что перед ними открылись вдруг все богатства "психологического". С действительно "психологической" неизбежностью они открыли в своем "я" лучшую часть себя, а в этой части нечто большее, чем простое "я", нечто соприкасающееся с родственным началом вне "я", с духовным началом мира; словом, в "психологическом" открылся весь запас религиозных и даже мистических переживаний *. Не все прошли по этому пути до самого конца, до признания откровенной религии и личного Бога. Но как бы то ни было, в "Вехах" мы находим новый, дальнейший шаг в направлении той же эволюции, начавшейся около десяти лет тому назад.

* См. об этой психологии: James, The varieties of religious experience, с. 508.

Казалось бы, смысл того страстного протеста, с которым в средине 90-х годов школа наших индивидуалистов выступила против наших "субъективных социологов", существенно изменился. Уже в начале XX века, еще при жизни Н. К. Михайловского, его суровые критики принуждены были признаться, что во многом нападали на него напрасно. Но это не изменило азарта их нападения. В "Вехах" они наступают все так же "неистово", как в первых своих марксистских писаниях. В чем же тут дело, если не говорить о писательских темпераментах? Дело, конечно, в том, что новый "этический", потом "метафизический", а потом "религиозный" и "мистический" субъективизм и индивидуализм наших проповедников все-таки ничего не имеет общего с социологическим индивидуализмом Михайловского. Наша школа писателей, уже переставших быть очень молодыми, выступает во имя религии и нравственности, по-прежнему борется против эмпирии и позитивизма, и ее литературная полемика по-прежнему и даже больше прежнего впадает в проповеднический, а отчасти и в пророческий тон. Правда, эта проповедь уже не встречает старых преият ствий в каких-нибудь монополиях интеллигентского сектантства. Старые боги низвергнуты или сошли со сцены. Новое поколение внимало проповедникам рассеянно - lie все-таки внимало, не отличая точно их голоса от хора голосов, более понятных - и более приятных. В результате, если никакой новый интеллигентский тип еще не восторжествовал окончательно, то старый тип, против которого наши новаторы сражаются без малого двадцать лет, стал очень редок, если не исчез совершенно. Один из авторов "Вех" принужден был сам признать (с. 178), что "тип русского интеллигента, как мы его старались изобразить выше,...существует скорее лишь идеально, как славное воспоминание прошлого... и лишь редко воплощается в чистом виде среди подрастающего поколения". Казалось бы, чего же еще желать? Но авторы "Вех" с прежней горячностью, по-прежнему "неистово" воюют. Почему же это?

Ближайшее, так сказать, психологическое объяснение мы найдем в том, что "борьба за идеализм" была прервана в самом своем разгаре вторжением в сферу интеллигентских споров... грубой "политики". "Политика" - вот теперь очередная мишень. В "политике" воскрес ненавистный нашим идеалистам тип старого "интеллигента". В ней воплотилось все отрицательное: лицемерие, аморализм, филистерское мещанство. В политике и партийности. Когда "политика" освободительного движение была поражена и разбита, в этом поражении наши "идеалисты" не могли не усмотреть нового своего торжества. Это было ведь сугубое поражение старого врага, уже раненного насмерть их старыми доводами. Поражение "революции" - это окончательная ликвидация старой интеллигенции, оправдание их предсказаний и пророчеств. И они почти готовы торжествовать это поражение, так как "неудача революции принесла интеллигенции почтг всю ту пользу, которую могла бы принести ее удача" (Гершензон, 90). Она "обнажила ее духовный облик" (Булгаков, 26) - именно так, как предсказывал Достоевский в "Бесах". Теперь, после этого "жестокого приговора", интеллигенции остается "уйти в свой внутренний мир" (Кистяковский, 126). "Уйти" в новые духовные скиты - то, что не удалось восьмидесятникам, заставит сделать русскую интеллигенцию после политического "поражения" 70-х годов, - это самое ей предлагают сделать теперь запоздалые девятидесятники, после "поражения" минувшего пятилетия. Через голову "революции" они продолжают сводить свои счеты, личные и кружковые, с авторитетами прошлого века.

Каков бы ни был ответ интеллигенции на этот горячий призыв, прежде всего необходимо заметить, что произнесенный здесь приговор - не приговор судьи, а приговор стороны. Он страстен и "неистов", этот приговор и протест, именно потому, что протестанты постановляют решение в собственном деле. Они осуждают одно интеллигентское течение мысли во имя другого, тоже интеллигентского, притом, как сейчас увидим, типично интеллигентского именно в старом, отрицаемом ими вкусе. Напомню опять, что и этот протест, и это осуждение были заявлены гораздо раньше революции и первоначально вовсе не имели в виду именно ее. Проповедь индивидуализма и идеализма уже возымела значительный успех к тому времени, когда революция началась. Поколение революционного времени уже воспиталось под влиянием новых интеллигентских веяний в духе чистейшего fin de siecle. Обвинители, таким образом, по нечаянности обрушивают свои нападения на поколение, которое, если и не ими воспитано, то, во всяком случае, вырастало уже в атмосфере их проповеди и под теми же влияниями, через которые прошли они сами. Таким образом, прежде чем мы успели разобрать, верны или неверны по существу нападения "Вех", мы должны уже признать в самом методе их, в самой постановке вопроса одну коренную ошибку. Постановка эта не считается с хронологией.

Достаточно принять в расчет эту ошибку, чтобы уже теперь с вероятностью заключить, что при этом сведении счетов между двумя соседними поколениями русской интеллигенции "поражение революции" решительно ни при чем. Но мы с еще большей уверенностью придем к тому же выводу, если остановимся на минуту на том наблюдении, что ведь оба эти поколения, и обвиняемые, и обвинители, - одинаково интеллигентские, и ничто интеллигентское (в русском смысле) им не чуждо. Таким образом, в поражении виноваты оба... или не виновато ни то, ни другое.

В самом деле, стоит внимательно отметить, в чем обвиняют интеллигенты-девятидесятники интеллигентов-семидесятников, чтобы убедиться, что и сами они "виноваты" в том же самом. Переберем, в порядке сборника, ряд этих обвинений. Чрезмерная "склонность к новинкам" европейской философии (с. 1). В этом, кажется, с cамых сороковых годов русская интеллигенция не имела случая так сильно провиниться, как провинилась в лице новых "идеалистов" за последние 10-15 лет *.

* Можно было бы составить длинный список германских авторитетов, зачитанных "до дыр" нашими преемниками "идеалистов тридцатых годов".

"Превращение конкретного и частного в отвлеченное и общее" (с. 4), несомненно, есть и их отличительная черта. Они тоже - и даже они по преимуществу - ищут ^миросозерцания", долженствующего "ответить на все попросы жизни" (с. 5), ибо позитивизм на некоторые вопросы не отвечает. Таким образом, и у этого поколения "отношение к философии осталось прежним" (с. 6). Совершенно так же, как прежние интеллигенты, и нынешние усердно разыскивают интеллигентскую "вину" и "грех", призывая интеллигенцию к старому и давно ей знакомому занятию: "покаянию, и самообличению" (с. 7) **. Таким образом, они тоже совершают "методологическую ошибку" "морального вменения факта" вместо его "теоретического объяснения" и стремятся "подчинить вере - жизнь" (181). Как видим, можно вполне основательно сказать и про них самих, что им - им даже особенно - "противен объективизм". Он им противен, как всякому индивидуалистическому мировоззрению. Заимствуемые ими философемы и они стараются превратить "в новую форму субъективной социологии" (с. 13, с. 16). Они только доказывают, что именно их философема гораздо лучше всякого материализма, позитивизма и эмшг-ризма подходит к нравственным требованиям интеллигенции (с. 20). Рекомендуя с этой целью свой идеализм, эманципирующий "эмоциональное начало", они не забывают сами напомнить грустное замечание Вл. Соловьева, что "принижение разумного" начала вообще свойственно русским (с. 20).

** Г. Бердяев даже создает новую классификацию "мироощущений", деля их на "философию вины" и "философию обиды". Нельзя не узнать под этим новым костюмом знаменитого деления Михайловского на болезни "совести" и болезни "чести" (Соч., V, 115), - морали и права. Но только в новом вкусе Бердяев наделяет старые термины противоположными эпитетами: "обида" у пего "рабья", а "вина" - "свободная". См. сборник его статей: Духовный кризис интеллигенции. СПБ., 1910.

"Изолированность от жизни" и, как следствие этого, "моноидеизм" (с. 27); "недостаточное чувство действительности" и связанное с этим презрениек "мещанству", в котором есть и "доля барства" и "значительная доза просто некультурности" (с. 28); особый "духовный аристократизм", "надменно противопоставляющий себя - обывателям" (38, 41) *; сектантская нетерпимость и "пренебрежение к инакомыслящим" (41); "геометрическая прямолинейность суждений и оценок" (41); пренебрежение такой "второстепенной ценностью", как право, в погоне за "более высокими безотносительными идеалами" (с. 97), даже утверждение, что "все общественное развитие зависит от того, какое положение занимает личность" (с. 104), - все эти свойства, в которых обвиняется старый интеллигентский тип, в полной мере присущи и литературной физиономии авторов "Вех". И даже вера в миссию интеллигенции как "спасителей человечества или, по крайней мере, русского народа", постоянные утверждения, что Россия должна "погибнуть", если ее интеллигенция не пойдет по пути, указываемому авторами (с. 26, 37, 39, 144, 203), - как все это характерно для прежних "героев", из которых "каждый" - именно он, "имярек в частности", "имеет свой способ спасения человечества" (с. 39)!

* Особенно сильно это чувство "брезгливости" у Бердяева, см.: Дух. кризис, с. 52, 55; "...демократизм хорош, когда был мчч-той лучших людей, но дурной запах пошел от него, когда;iyx его стал осуществляться на деле". Ср. также с. 78-83.

Из заколдованного круга интеллигентского индивидуализма "Вех" ведут два пути, - оба указанные в самом сборнике, но недоступные большинству его авторов, так как оба апеллируют к объективным критериям и ограничивают индивидуализм. Один из этих путей, указываемый Булгаковым, ведет к объективизму православной церковности **. Другой, указываемый Кистяковским, ведет к объективизму права. Для остальных авторов "Вех" путь Кистяковского чересчур еще близок к этому, нашему берегу, тогда как путь Булгакова лежит уже слишком далеко, на том берегу. До "абсолютизма" положительной религии они еще не согласны - или не готовы - идти, а критерий "общественной солидарности" (с. 153) они решительно и сознательно отвергли и прокляли. Свою собственную "объективную" и "абсолютную" ценность они ищут в глубине собственного "я", хотя и в этом отношении идти до конца не решаются. Ни до мистики, ни до анархизма наши индивидуалисты в большинстве своем пока не идут и осуждают шаги в этом направлении собственных единомышленников. Немудрено, что в конце концов, несмотря на весь багаж новой философской терминологии, сами авторы "Вех" начинают, наконец, подозревать в самих себе и друг в друге просто тех же переодетых интеллигентов (с. 6, 13, 16, 21, 57, 159), отставших от одного берега и lie приставших к другому.

** Бердяева этот путь приводит к теокритичсскому анархизму, см.: Дух. кризис, 6-8, 29-30.

На этом выводе придется остановиться и нам. Авторы "Вех" суть интеллигенты нового поколения, поднявшие бунт против старых вождей и старых богов русской интеллигенции. Они не могут простить своему поколению, что оно недостаточно восприняло их уроки, в глубине души оставшись верно прежним привычкам мысли. "Поражением революции" и созданным им настроением общественной депрессии они только пользуются, чтобы лишний раз прочесть мораль на свою любимую тему. Они смело перекидывают мост от "революции" и от своего поколения к 60-м и 70-м годам и настойчиво повторяют давно затверженный, старый урок. Во всем виновато ненавистное "народничество", Чернышевский и Михайловский, позитивизм и реализм. В лице "революции" снова разбито то старое мировоззрение, - разбито за то, что оно обоготворило человека, поставило "абсолютной целью" увеличение материального благополучия для большинства, заменило внутреннюю обязательность нравственных норм принудительным внешним "морализмом", положительную религию - религией "общественного блага" и "служения народу". Виновата во всем и "политика", давшая перевес социальным санкциям над этическими, эстетическими и религиозными, поставившая во главу угла вместо внутреннего самоусовершенствования личности - усовершенствование учреждений. Последняя антитеза, в сущности, составляет ту коренную мысль "Вех", тот основной нерв этой книги, который делает ее любопытным психологическим памятником старой и вечно юной борьбы индивидуализма и общественности. В этой мысли все авторы сборника сходятся, каковы бы ни были их остальные разногласия. "Их общей платформой", заявляет предисловие, "является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства".

"Люди, а не учреждения" - таков, до торжества свободных учреждений, идеологический лозунг всех реакций. После торжества политической свободы и демократизма он является к ним законным и естественным дополнением. И, быть может, самым печальным из заблуждений авторов "Вех" является то, что они берут свой лозунг оттуда, где он своевременен и законен, чтобы перенести его туда, где он может явиться лишь дополнительным орудием реакции. Это тоже методологическая ошибка, основанная на игнорировании хронологии, т. е. па старом интеллигентском рационализме, столь ненавистном самим авторам "Вех".

 

III. КОГО И ЗА ЧТО ОБВИНЯЮТ?

Итак, в вопросе о совершающемся теперь переломе в настроении русской интеллигенции авторы "Вех" плохие судьи. Во-первых, они смешивают этот перелом, гораздо более общее явление, с гем частным явлением в домашней жизни русской интеллигенции, героями которого были они сами. Во-вторых, в сущности, и сами они как разновидность интеллигентов старого типа являются страдательным материалом, на котором этот перелом непосредственно отразился. Он отразился, притом, к сожалению, так, как отражается изображение на матовой стенке фотографического аппарата: вверх ногами и в тесной рамке.

Заинтересованные больше всего своей частной, а не общей темой, авторы "Вех" и самый предмет своего обличения, русскую интеллигенцию, ограничивают и определяют так, чтобы он удобнее подходил для целей их критики.

Что такое русская интеллигенция? Где тот предмет, па который направлены обвинения "Вех"? Мы сейчас увидим, что и с этой стороны предмет критики выбран крайне произвольно.

Булгаков признает, что русская интеллигенция есть "создание Петрово" (с. 25), но оговаривается при этом, что настоящий "духовный отец русской интеллигенции - Белинский" (30). Гершензоп согласен вести начало интеллигенции от петровской реформы (78); но при этом особенно подчеркивает, что уже самый источник был отравлен: "Как народ, так и интеллигенция не может помянуть ее (петровской реформы) добром". Главным предметом нападений и для этого автора являются "последние полвека" русской интеллигентской мысли (80). "История нашей публицистики, начиная после Белинского, сплошной кошмар". То же самое различение, но в еще более резкой форме, встречаем у гг. Бердяева и Струве. По словам первого, речь идет в "Вехах" "о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из национальной жизни (с. 1, см. об этом ниже)". Г. Бердяев даже предлагает выдумать для нее особое название "ин-к-ллигентщина", "в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова" *. П. Б. Струве, напротив, соглашается оставить за предметом своих обличении обычное название "интеллигенция", но зато отделяет своих овец от козлищ в особую группу "образованного класса". Все, что ему симпатично в истории русской интеллигенции, - все это перемещается в рубрику "образованного класса", существовавшего в России задолго до интеллигенции (с. 130). Новиков, Радищев, Чаадаев - это "светочи русского образованного класса", "Богом упоенные люди&qu