Трагическое положение. Коса времени

Перевод: З.Александрова

OCR: Alexander D. Jurinsson

 

 

Что так безмерно огорчило вас,

Прекраснейшая дама?

 

"Комус"

 

Был тихий и ясный вечер, когда я вышла пройтись по славному

городу Эдине. На улицах царил неописуемый шум и толкотня.

Мужчины разговаривали. Женщины кричали. Дети вопили. Свиньи

визжали. А повозки - те громыхали. Быки - те ревели. Коровы - те

мычали. Лошади - те ржали. Кошки - те мяукали. Собаки - те

танцевали. Танцевали! Возможно ли? Танцевали! Увы, подумала я,

для меня пора танцев миновала! Так бывает всегда. Целый сонм

печальных воспоминаний пробуждается порой в душе гения и

поэта-созерцателя, в особенности гения, осужденного на

непрестанное, постоянное и, можно сказать, длительное - да,

длительное и длящееся - горькое, мучительное, тревожащее - и да

позволено мне будет сказать - очень тревожащее воздействие

ясного, божественного, небесного, возвышенного, возвышающего и

очищающего влияния того, что по праву можно назвать самой

завидной, поистине завидной - нет! самой благотворно прекрасной,

самой сладостно неземной и, так сказать, самой миленькой (если

мне простят столь смелое слово) вещи в целом мире (прости,

любезный читатель!). Однако я позволила себе увлечься. Повторяю,

в такой душе сколько воспоминаний способен пробудить любой

пустяк! Собаки танцевали! А я - я не могла! Они резвились - я

плакала. Они прыгали - я горько рыдала. Волнующая картина!

Образованному читателю она несомненно напомнит прелестные строки

о всеобщем соответствии в начале третьего тома классического

китайского романа, великолепного Пью Чай-ли.

 

В моих одиноких скитаниях по городу у меня было два смиренных,

но верных спутника. Диана, милый мой пудель! Прелестное

создание! На ее единственный глаз свешивался клок шерсти, на шее

был изящно повязан голубой бант. Диана была не более пяти дюймов

росту, но голова ее была несколько больше туловища, а хвост,

отрубленный чрезвычайно коротко, делал ее общей любимицей и

придавал этому незаурядному животному вид оскорбленной

невинности.

 

А Помпей, мой негр! - милый Помпей! Как мне забыть тебя? Я

опиралась на руку Помпея. Его рост был три фута (я люблю

точность), возраст - семьдесят, а быть может, и восемьдесят лет.

Он был кривоног и тучен. Рот его, равно как и уши, нельзя было

назвать маленьким. Однако зубы его были подобны жемчугу, а

огромные выпуклые белки сверкали белизной. Природа не наделила

его шеей, а щиколотки (что обычно для представителей его расы)

поместила в середине верхней части стопы. Он был одет с

удивительной простотой. Весь его костюм состоял из шейного

платка в девять дюймов и почти нового суконного пальто,

принадлежавшего прежде высокому и статному знаменитому доктору

Денеггрошу. Это было отличное пальто. Хорошо скроенное. Хорошо

сшитое. Пальто было почти новым. Помпей придерживал его обеими

руками, чтобы оно не попало в грязь.

 

Нас было трое, и двоих я уже описала. Был еще и третий - этим

третьим была я сама. Я - синьора Психея Зенобия. А вовсе не

Сьюки Снобс. У меня очень импонирующая наружность. В тот

памятный день на мне было платье малинового атласа и

небесно-голубая арабская мантилья. Платье было отделано зелеными

аграфами и семью изящными оборками из оранжевых аурикул. Итак, я

была третьей. Был пудель. Был Помпей. И была я. Нас было трое.

Говорят, что и фурий было первоначально всего три - Мельти,

Нимми и Хетти - Размышление, Память и Пиликанье.

 

Опираясь на руку галантного Помпея и сопровождаемая па

почтительном расстоянии Дианой, я шла по одной из людных и

живописных улиц ныне опустелой Эдины. Внезапно моим глазам

предстала церковь - готический собор - огромный, старинный, с

высоким шпилем, уходившим в небо. Что за безумие овладело мною?

Зачем поспешила я навстречу року? Меня охватило неудержимое

желание подняться на головокружительную высоту и оттуда

взглянуть на огромный город. Дверь собора была открыта, словно

приглашая войти. Судьба моя решилась. Я вступила под мрачные

своды. Где был мой ангел-хранитель, если такие ангелы

существуют? Если! Короткое, но зловещее слово! Целый мир тайн,

значений, сомнений и неизвестности заключен в твоих четырех

буквах! Я вступила под мрачные своды! Я вошла; ничего не задев

своими оранжевыми оборками, я прошла под порталом и оказалась в

преддверии храма. Так, говорят, огромная река Альфред протекала

под морским дном, не портясь и не промокая.

 

Я думала, что лестнице не будет конца. Кругом! Да, ступени шли

кругом и вверх, кругом и вверх, кругом и вверх, пока мне и

догадливому Помпею, на которого я опиралась со всей

доверчивостью первой привязанности, не пришло в голову, что

верхний конец этой колоссальной винтовой лестницы был случайно,

а быть может и намеренно, снят. Я остановилась, чтобы

передохнуть; и тут произошло нечто слишком важное как в

моральном, так и в философском смысле, чтобы можно было обойти

это молчанием. Мне показалось - я даже была уверена и не могла

ошибиться, ведь я уже несколько минут внимательно и тревожно

наблюдала движения моей Дианы - повторяю, ошибиться я не могла -

Диана почуяла крысу! Я тотчас обратила на это внимание Помпея, и

он, он согласился со мной. Сомнений быть не могло. Крысу почуяли

- и почуяла ее Диана. Силы небесные! Как мне забыть глубокое

волнение этой минуты? Увы! Что такое хвалебный ум человека?

Крыса! Она была тут, то есть где-то поблизости. Диана почуяла

крысу. А я-я. не могла! Так, говорят, прусский Ирис обладает для

некоторых сладким и очень сильным ароматом, тогда как для других

он совершенно лишен запаха.

 

Наконец лестница кончилась; всего три-четыре ступеньки отделяли

нас от ее верхней площадки. Мы поднялись еще, и нам оставался

только один шаг. Один шаг! Один маленький шаг! Сколько людского

счастья или горя часто зависит от одного такого шага по великой

лестнице жизни! Я подумала о себе, потом о Помпее, а затем о

таинственной и необъяснимой судьбе, тяготевшей над нами. Я

подумала о Помпее, увы, я подумала о любви! Я подумала о многих

ложных шагах, которые сделаны и еще могут быть сделаны. Я решила

быть более сдержанной, более осторожной. Я отняла у Помпея свою

руку и сама, без его помощи, преодолела последнюю ступеньку и

взошла на колокольню. Мой пудель тотчас последовал за мной.

Помпей остался позади. Стоя на верху лестницы, я ободряла его.

Он протянул ко мне руку, но при этом, к несчастью, выпустил

пальто, которое придерживал. Ужели боги не устанут нас

преследовать? Пальто упало, и Помпей наступил на его длинные,

волочившиеся полы. Он споткнулся и упал - такое следствие было

неизбежно. Он упал вперед и своей проклятой головой ударился в

мою, в мою грудь; увлекая меня за собою, он свалился па твердый,

омерзительно грязный поп колокольни. Но моя месть была

решительной, немедленной и полной. Яростно вцепившись обеими

руками в его шерстистую голову, я выдрала большие клочья этой

жесткой, курчавой черной шерсти и с презрением отшвырнула их

прочь. Они упали среди колокольных веревок и там застряли.

Помпей поднялся и не произнес ни слова. Он лишь жалобно

посмотрел на меня своими большими глазами - и вздохнул. О боги,

что это был за вздох! Он проник в мое сердце, А эти волосы, эта

шерсть! Если бы я могла до нее дотянуться, я омочила бы ее

слезами раскаяния. Но увы! Она была теперь недосягаема. Качаясь

среди колокольных веревок, она казалась мне все еще живою. Мне

чудилось, что она встала дыбом от негодования. Так, говорят,

Хэппиденди Флос Аэрис с острова Ява очень красиво цветет и

продолжает жить, если его выдернуть с корнями. Туземцы

подвешивают его к потолку и наслаждаются его ароматом в течение

нескольких лет.

 

Мы помирились и оглянулись вокруг себя, ища отверстия, из

которого открывался бы вид на город Эдину. Окон там не было.

Свет проникал в мрачное помещение только через квадратный проем

диаметром около фута, находившийся футах в семи от пола. Но чего

не совершит энергия истинного гения! Я решила добраться до этого

отверстия. Под ним находилось множество колес, шестерен и других

таинственных частей часового механизма, а сквозь отверстие шел

от этого механизма железный стержень. Между колесами и стеной

едва можно было протиснуться - но я была исполнена отчаянной

решимости и упорствовала в своем намерении. Я подозвала Помпея.

 

- Видишь это отверстие, Помпей? Я хочу оттуда выглянуть. Стань

прямо под пим, вот здесь. Теперь вытяни руку, и я на нее встану,

вот так. А теперь другую руку, Помпей, и я влезу тебе па плечи.

 

Он сделал все, чего я хотела, и, когда я выпрямилась, оказалось,

что я легко могу просунуть в проем голову и шею. Вид открывался

дивный. Ничто не могло быть великолепнее. Я только велела Диане

вести себя смирно, а Помпея заверила, что буду его щадить и

постараюсь не слишком давить ему на плечи. Я сказала, что буду с

ним нежна- "осси тандр ке бифштекс" [Нежна, как бифштекс

(испорч. франц.)]. Проявив таким образом должное внимание к

моему верному другу, я с восторгом и упоением предалась

созерцанию пейзажа, столь услужливо представившегося моему

взору.

 

Впрочем, на эту тему я не буду распространяться. Я не стану

описывать город Эдинбург. Все побывали в Эдинбурге - древней

Эдине. Я ограничусь важнейшими подробностями собственных

злоключений. Удовлетворив отчасти свое любопытство относительно

размеров, расположения и общего вида города, я успела затем

оглядеть церковь, в которой находилась, и изящную архитектуру ее

колокольни. Я обнаружила, что отверстие, в которое я просунула

голову, находилось в циферблате гигантских часов и снизу должно

было казаться дырочкой для ключа, какие бывают у французских

карманных часов. Оно несомненно предназначалось для того, чтобы

часовой мастер мог просунуть руку и в случае надобности

перевести стрелку изнутри. Я с изумлением увидела также,

насколько велики эти стрелки, из которых более длинная имела в

длину не менее десяти футов, а в самом широком месте - около

девяти дюймов ширины. Стрелки были, как видно, из твердой стали,

и края их казались очень острыми. Заметив эти и некоторые другие

подробности, я снова обратила свой взор на великолепную

панораму, расстилавшуюся внизу, и погрузилась в ее созерцание.

 

Спустя несколько минут меня отвлек от этого голос Помпея,

который заявил, что дольше не может выдержать, и попросил, чтобы

я была так добра и слезла. Требование было неблагоразумным, и я

ему это высказала в довольно пространной речи. Он отвечал, но

явно не понимая моих мыслей по этому поводу. Тогда я

рассердилась и напрямик сказала ему, что он дурак, совершил

"игнорамус" и "клянчит"; что все его понятия - "инсоммари явис",

и слова не лучше - какие-то "аниманинаборы". Этим он,

по-видимому, удовлетворился, а я вернулась к созерцанию.

 

Через какие-нибудь полчаса после нашей словесной стычки, все еще

поглощенная божественным ландшафтом, расстилавшимся подо мною, я

вздрогнула от прикосновения чего-то очень холодного, слегка

нажавшего мне сзади на шею. Излишне говорить, как я

перепугалась. Я знала, что Помпей стоит у меня под ногами, а

Диана, по моему строгому приказу, сидит на задних лапках в

дальнем углу помещения. Что же это могло быть? Увы! Я слишком

скоро это узнала. Слегка повернув голову, я к своему величайшему

ужасу увидела, что огромная, блестящая минутная стрелка,

подобная мечу, обращаясь вокруг циферблата, достигла моей шеи. Я

поняла, что нельзя терять ни секунды. Я рванулась назад - но

было слишком поздно. Я уже не могла вынуть голову из страшной

западни, в которую она попала и которая продолжала смыкаться с

ужасающей быстротой. Ужас этого мгновения невозможно себе

представить. Я вскинула руки и изо всех сил принялась толкать

вверх массивную стальную полосу. С тем же успехом можно было

пытаться приподнять весь собор. Стрелка опускалась все ниже,

ниже и ниже и все ближе ко мне. Я позвала на помощь Помпея, но

оп сказал, что я его обидела, назвав старым дураком, который

клянчит. Я громко позвала Диану, но та ответила только "вау,

вау" и еще, что я "не велела ей ни в коем случае выходить из

угла". Итак, от моих спутников нечего было издать помощи.

 

Между тем массивная и страшная Коса Времени (ибо теперь я поняла

буквальное значение этой классической фразы) продолжала свое

безостановочное движение. Она опускалась все ниже. Ее острый

край уже на целый дюйм впился в мое тело, и мысли мои начали

мешаться. Я видела себя то в Филадельфии, в обществе статного

доктора Денеггроша, то в приемной мистера Блэквуда, где слушала

его драгоценные наставления. А потом вдруг нахлынули сладостные

воспоминания о прежних, лучших днях, и я перенеслась в то

счастливое время, когда мир не был для меня пустыней, а Помпей

был менее жестокосерд.

 

Тиканье механизма забавляло меня. Повторяю, забавляло, ибо

теперь мое состояние граничило с полным блаженством, и каждый

пустяк доставлял мне удовольствие. Неумолкающее тик-так,

тик-так, тик-так звучало в моих ушах дивной музыкой и порою даже

напоминало прекрасные проповеди доктора Оллапода. А крупные

цифры на циферблате - какой умный у них был вид! Они принялись

танцевать мазурку, и больше всего мне поправилось исполнение ее

цифрой V. Она, несомненно, получила отличное воспитание. В ней

не было ничего вульгарного, а в движениях - ни малейшей

нескромности. Она восхитительно делала пируэты, крутясь на своем

остром конце. Я попыталась было предложить ей стул, ибо она

казалась утомленной танцем - и только тут вполне поняла свое

безвыходное положение. Поистине безвыходное! Стрелка врезалась

мне в шею уже на два дюйма. Я ощущала нестерпимую боль. Я

призывала смерть и среди своих страданий невольно повторяла

прекрасные стихи поэта Мигеля де Сервантеса:

 

Ванни Бюрен, тан эскондида,

Квори но ти сенти венти

Полк на пляже делли мори

Номми, торни, дари види.

 

Но меня ожидало новое бедствие, невыносимое даже для самых

крепких нервов. Под давлением стрелки глаза мои начали вылезать

из орбит. Пока я раздумывала, как трудно будет без них обойтись,

один из них вывалился и, скатившись с крутой крыши колокольни,

упал в водосток, проложенный вдоль крыши главного здания. Не

столь обидна была потеря глаза, сколько нахальный, независимый и

презрительный вид, с которым он глядел на меня, после того как

выпал. Он лежал в водосточном желобе у меня под носом и напускал

на себя важность, которая была бы смешна, если бы не была

противна. Никогда еще ни один глаз так не хлопал и не

подмигивал. Подобное поведение моего глаза не только раздражало

меня своей явной дерзостью и гнусной неблагодарностью, но и

причиняло мне крайнее неудобство вследствие сродства, которое

всегда существует между двумя глазами одной и той же головы,

какое бы расстояние их ни разделяло. Поэтому я волей-неволей

моргала и подмигивала вместе с мерзавцем, лежавшим у меня перед

носом. Вскоре, однако, пришло облегчение, так как выпал и второй

глаз. Он упал туда же, куда его собрат (возможно, тут был

сговор). Они вместе выкатились из водостока, и я, признаться,

была рада от них избавиться.

 

Стрелка врезалась мне в шею уже на четыре с половиной дюйма, и

ей оставалось только перерезать последний лоскуток кожи. Я

испытывала полное счастье, ибо сознавала, что всего через

несколько минут придет конец моему неприятному положению. В этих

ожиданиях я не обманулась. Ровно в двадцать пять минут шестого

огромная минутная стрелка продвинулась на своем страшном пути

настолько, что перерезала оставшуюся часть моей шеи. Я без

сожаления увидела, как голова, причинившая мне столько хлопот,

окончательно отделилась от моего туловища. Она скатилась по

стене колокольни, па миг задержалась в водосточном желобе, а

затем, подпрыгнув, оказалась посреди улицы.

 

Должна откровенно признаться, что теперь мои ощущения приняли

чрезвычайно странный, нет, более того, таинственный и непонятный

характер. Мое сознание находилось одновременно и тут и там.

Головой я считала, что я, то есть голова, и есть настоящая

синьора Психея Зенобия, а спустя мгновение убеждалась, что моя

личность заключена именно в туловище. Желая прояснить свои мысли

на этот счет, я полезла в карман за табакеркой, но достав ее и

попытавшись обычным образом применить щепотку ее приятного

содержимого, я тотчас поняла свою несостоятельность и кинула

табакерку вниз, своей голове. Она с большим удовольствием

понюхала табаку и улыбнулась мне в знак признательности. Вскоре

после этого она обратилась ко мне с речью, которую я плохо

расслышала за неимением ушей. Однако я поняла, что она

удивляется моему желанию жить при таких обстоятельствах. В

заключение она привела благородные слова Ариосто:

 

Иль повер омо ке нон серри корти

И лихо бился тенти эрри мертви,

 

сравнивая меня таким образом с героем, который в пылу битвы не

заметил, что он мертв, и продолжал доблестно сражаться. Теперь

ничто уже не мешало мне сойти с моего возвышения, что я и

сделала. Но что уж такого особенно странного увидел во мне

Помпей, я и поныне не знаю. Он разинул рот до ушей, а глаза

зажмурил так крепко, точно собирался колоть орехи между век.

Затем, сбросив свое пальто, он мотнулся к лестнице и исчез. Я

бросила вслед негодяю страстные слова Демосфена:

 

Эндрью О'Флегетон, как можешь бросать меня? -

 

и повернулась к своей любимице, к одноглазой лохматой Диане.

Увы! Что за страшное зрелище предстало моим глазам! Неужели это

крыса юркнула только что в нору? А это - неужели это обглоданные

кости моего ангелочка, съеденного злобным чудовищем? О боги! Что

я вижу - не тень ли это, не призрак ли, не дух ли моей любимой

собачки сидит в углу с такой меланхолической грацией? Но чу! Она

заговорила, и о небо! на языке Шиллера:

 

Унт штабби дак, зо штабби дун

Дук зи! Дук зи!

 

Увы! Сколько правды в ее словах!

 

Пусть это смерть - я смерть вкусил

У ног, у ног, у милых ног твоих.

 

Нежное создание! Она тоже пожертвовала собою ради меня. Без

собаки, без негра, без головы, что еще остается несчастной

синьоре Психее Зенобии? Увы, ничего! Все кончено.

 

 

Эдгар Аллан По.

Фон Кемпелен и его открытие

Перевод Н.Демуровой

OCR: Alexander D. Jurinsson

 

 

После весьма детальной и обстоятельной работы Араго, - я не говорю

сейчас о резюме, опубликованном в "Журнале Простака" вместе с подробным

заявлением лейтенанта Мори, - вряд ли меня можно заподозрить в том, что,

предлагая несколько беглых замечаний об открытии фон Кемпелена, я претендую

на научное рассмотрение предмета. Мне хотелось бы, прежде всего, просто

сказать несколько слов о самом фон Кемпелене (с которым несколько лет тому

назад я имел честь быть лично немного знакомым), ибо все связанное с ним не

может не представлять и сейчас интереса, и, во-вторых, взглянуть на

результаты его открытия в целом и поразмыслить над ними.

Возможно, однако, что тем поверхностным наблюдениям, которые я хочу

здесь высказать, следует предпослать решительное опровержение

распространенного, по-видимому, мнения (возникшего, как всегда бывает в

таких случаях, благодаря газетам), что в открытии этом, как оно ни

поразительно, что не вызывает никаких сомнений, у фон Кемпелена не было

предшественников.

Сошлюсь на стр. 53 и 82 "Дневника сэра Хамфри Дэви" (Коттл и Манро,

Лондон, 150 стр.). Из этих страниц явствует, что прославленный химик не

только пришел к тому же выводу, но и предпринял также весьма существенные

шаги в направлении того же эксперимента, который с таким триумфом завершил

сейчас фон Кемпелен. Хотя последний нигде ни словом об этом не упоминает,

он, безусловно (я говорю это не колеблясь и готов, если потребуется,

привести доказательства), обязан "Дневнику", по крайней мере первым намеком

на свое начинание. Не могу не привести два отрывка из "Дневника", содержащие

одно из уравнений сэра Хамфри, хотя они и носят несколько технический

характер. [Поскольку мы не располагаем необходимыми алгебраическими

символами и поскольку "Дневник" можно найти в библиотеке Атенеума, мы

опускаем здесь некоторую часть рукописи мистера По. - Издатель.]

Подхваченный всеми газетами абзац из "Курьера в карьер", в котором

заявляется, что честь открытия принадлежит якобы некоему мистеру Джульстону

из Брунсвика в штате Мен, сознаюсь, в силу ряда причин представляется мне

несколько апокрифическим, хотя в самом этом заявлении нет ничего

невозможного или слишком невероятного. Вряд ли мне следует входить в

подробности. В мнении своем об этом абзаце я исхожу в основном из его стиля.

Он не производит правдивого впечатления. Люди, излагающие факты, редко так

заботятся о дне и часе и точном местоположении, как это делает мистер

Джульстон. К тому же, если мистер Джульстон действительно натолкнулся, как

он заявляет, на это открытие в означенное время - почти восемь лет тому

назад, - как могло случиться, что он тут же, не медля ни минуты, не принял

мер к тому, чтобы воспользоваться огромными преимуществами, которые это

открытие предоставляет если не всему миру, то лично ему, - о чем не мог не

догадаться и деревенский дурачок? Мне представляется совершенно невероятным,

чтобы человек заурядных способностей мог сделать, как заявляет мистер

Джульстон, такое открытие и вместе с тем действовать, по признанию самого

мистера Джульстона, до такой степени как младенец - как желторотый птенец!

Кстати, кто такой мистер Джульстон? Откуда он взялся? И не является ли весь

абзац в "Курьере в карьер" фальшивкой, рассчитанной на то, чтобы "наделать

шума"? Должен сознаться, все это чрезвычайно отдает подделкой. По скромному

моему понятию, на сообщение это никак нельзя полагаться, и если бы я по

опыту не знал, как легко мистифицировать мужей науки в вопросах, лежащих за

пределами обычного круга их исследований, я был бы глубоко поражен, узнав,

что такой выдающийся химик, как профессор Дрейпер, всерьез обсуждает

притязания мистера Джульстона (или возможно, мистера Джуликстона?).

Однако вернемся к "Дневнику сэра Хамфри Дэви". Сочинение это не

предназначалось для публикации даже после смерти автора, - человеку, хоть

сколько-нибудь сведущему в писательском деде, легко убедиться в этом при

самом поверхностном ознакомлении с его стилем. На стр. 13, например,

посередине, там, где говорится об опытах с закисью азота, читаем: "Не прошло

и тридцати секунд, как дыхание, продолжаясь, стало постепенно затихать,

затем возникло аналогичное легкому давлению на все мускулы". Что дыхание не

"затихало", ясно не только из последующего текста, но и из формы

множественного числа "стали". Эту фразу, вне сомнения, следует читать так:

"Не прошло и полуминуты, как дыхание продолжалось, [а эти ощущения] стали

постепенно затихать, затем возникло [чувство], аналогичное легкому давлению

на все мускулы".

Множество таких примеров доказывает, что рукопись, столь поспешно

опубликованная, содержала всего лишь черновые наброски, предназначенные

исключительно для автора, - просмотр этого сочинения убедит любого мыслящего

человека в правоте моих предположений. Дело в том, что сэр Хамфри Дэви менее

всего был склонен к тому, чтобы компрометировать себя в вопросах науки. Он

не только в высшей степени не одобрял шарлатанства, но и смертельно боялся

прослыть эмпириком; так что, как бы ни был он убежден в правильности своей

догадки по интересующему нас вопросу, он никогда не позволил бы себе

выступить с заявлением до тех пор, пока не был бы готов к наглядной

демонстрации своей идеи. Я глубоко убежден в том, что его последние минуты

были бы омрачены, узнай он, что его желание, чтобы "Дневник" (во многом

содержащий самые общие соображения) был сожжен, будет оставлено без

внимания, как, по всей видимости, и произошло. Я говорю "его желание", ибо

уверен, что невозможно сомневаться в том, что он намеревался включить эту

тетрадь в число разнообразных бумаг, на которых поставил пометку "Сжечь". На

счастье или несчастье они уцелели от огня, покажет будущее. В том, что

отрывки, приведенные выше, вместе с аналогичными им другими, на которые я

ссылаюсь, натолкнули фон Кемпелена на догадку, я совершенно уверен; но,

повторяю, лишь будущее покажет, послужит ли это важное открытие (важное при

любых обстоятельствах) на пользу всему человечеству или во вред. В том, что

фон Кемпелен и его ближайшие друзья соберут богатый урожай, было бы безумием

усомниться хоть на минуту. Вряд ли будут они столь легкомысленны, чтобы со

временем не "реализовать" своего открытия, широко приобретая дома и земли,

вкупе с прочей недвижимостью, имеющей непреходящую ценность.

В краткой заметке о фон Кемпелене, которая появилась в "Семейном

журнале" и многократно воспроизводилась в последнее время, переводчик,

взявший, по его собственным словам, этот отрывок из последнего номера

пресбургского "Шнельпост", допустил несколько ошибок в понимании немецкого

оригинала. "Viele" [Многое (нем.).] было искажено, как это часто бывает, а

то, что переводится как [печали", было, по-видимому, "Leiden", что, при

правильном понимании ["страдания"], дало бы совершенно иную окраску всей

публикации. Но, разумеется, многое из того, что я пишу, - всего лишь догадка

с моей стороны.

Фон Кемпелен, правда, далеко не "мизантроп", во всяком случае внешне,

что бы там ни было на деле. Мое знакомство с ним было самым поверхностным, и

вряд ли я имею основание говорить, что хоть сколько-нибудь его знаю; но

видеться и беседовать с человеком, который получил или в ближайшее время

получит такую колоссальную известность, в наши времена не так-то мало.

"Литературный мир" с уверенностью говорит о фон Кемпелене как об

уроженце Пресбурга (очевидно, его ввела в заблуждение публикация в "Семейном

журнале"); мне очень приятно, что я могу категорически, ибо я слышал об этом

из собственных его уст, заявить, что он родился в Утике, штат Нью-Йорк, хотя

родители его, насколько мне известно, родом из Пресбурга. Семья эта каким-то

образом связана с Мельцелем, коего помнят в связи с шахматным автоматом.

[Если мы не ошибаемся, изобретателя этого автомата звали не то Кемпелен, не

то фон Кемпелен, не то как-то вроде этого. - Издатель.] Сам фон Кемпелен

невысок ростом и тучен, глаза большие, масленые, голубые, волосы и усы

песочного цвета, рот широкий, но приятной формы, прекрасные зубы и, кажется,

римский нос. Одна нога с дефектом. Обращение открытое, и вся манера

отличается bonhomie [Добродушием (франц.).] В целом во внешности его, речи,

поступках нет и намека на "мизантропию". Лет шесть назад мы жили с неделю

вместе в "Отеле герцога" в Провиденсе, Род-Айленд; предполагаю, что я имел

случай беседовать с ним, в общей сложности, часа три-четыре. Беседа его не

выходила за рамки обычных тем; и то, что я от него услышал, не заставило

меня заподозрить в нем ученого. Уехал он раньше, чем я, направляясь в

Нью-Йорк, а оттуда - в Бремен. В этом-то городе и узнали впервые о его

великом открытии, вернее, там-то впервые о нем и заподозрили. Вот, в

сущности, и все, что я знаю о бессмертном ныне фон Кемпелене. Но мне

казалось, что даже эти скудные подробности могут представлять для публики

интерес.

Совершенно очевидно, что добрая половина невероятных слухов,

распространившихся об этом деле, - чистый вымысел, заслуживающий доверия не

больше, чем сказка о волшебной лампе Аладдина; и все же тут, так же как и с

открытиями в Калифорнии, - приходится признать, что правда подчас бывает

всякой выдумки странней. Во всяком случае следующий анекдот почерпнут из

столь надежных источников, что можно не сомневаться в его подлинности.

Во время своей жизни в Бремене фон Кемпелен не был хоть сколько-нибудь

обеспечен; часто - и это хорошо известно - ему приходилось прибегать ко

всевозможным ухищрениям для того, чтобы раздобыть самые ничтожные суммы.

Когда поднялся шум из-за поддельных векселей фирмы Гутсмут и Ko, подозрение

пало на фон Кемпелена, ибо он к тому времени обзавелся недвижимой

собственностью на Гасперитч-лейн и отказывался дать объяснения относительно

того, откуда у него взялись деньги на эту покупку. В конце концов его

арестовали, но, так как ничего решительно против него не было, по прошествии

некоторого времени он был освобожден. Полиция, однако, внимательно следила

за каждым его шагом; таким образом было обнаружено, что он часто уходит из

дома, идет всегда одним и тем же путем и неизменно ускользает от наблюдения

в лабиринте узеньких кривых улочек, который в воровском жаргоне зовется

Дондергат. Наконец после многих безуспешных попыток обнаружили, что он

поднимается на чердак старого семиэтажного дома в переулочке под названием

Флетплатц: нагрянув туда нежданно-негаданно, застали его, как и

предполагали, в самом разгаре фальшивых операций. Волнение его, как

передают, было настолько явным, что у полицейских не осталось ни малейшего

сомнения в его виновности. Надев на него наручники, они обыскали комнату

или, вернее, комнаты, ибо оказалось, что он занимает всю mausarde [Чердак,

мансарда (франц.).].

На чердак, где его схватили, выходил чулан размером десять футов на

восемь, там стояла химическая аппаратура, назначение которой так и не

установлено. В одном углу чулана находился небольшой горн, в котором пылал

огонь, а на огне стоял необычный двойной тигель - вернее, два тигля,

соединенных трубкой. В одном из них почти до верха был налит расплавленный

свинец, - впрочем, он не доставал до отверстия трубки, расположенного близко

к краю. В другом находилась какая-то жидкость, которая в тот момент, когда

вошли полицейские, бурно кипела, наполняя комнату клубами пара.

Рассказывают, что, увидав полицейских, фон Кемпелен схватил тигель обеими

руками (которые были защищены рукавицами - впоследствии оказалось, что они

асбестовые) и вылил содержимое на плиты пола. Полицейские тут же надели на

него наручники; прежде чем приступить к осмотру помещения, они обыскали его

самого, но ничего необычного на нем найдено не было, если не считать

завернутого в бумагу пакета; как было установлено впоследствии, в нем

находилась смесь антимония и какого-то неизвестного вещества, в почти (но не

совсем) равных пропорциях. Попытки выяснить состав этого вещества не дали до

сих пор никаких результатов; не подлежит сомнению, однако, что в конце

концов они увенчаются успехом.

Выйдя вместе с арестованным из чулана, полицейские прошли через некое

подобие передней, где не обнаружили ничего существенного, в спальню химика.

Они перерыли здесь все столы та. ящики, но нашли только какие-то бумаги, не

представляющие интереса, и несколько настоящих монет, серебряных и золотых.

Наконец, заглянув под кровать, они увидели старый большой волосяной чемодан

без петель, крючков или замка, с небрежно положенной наискось крышкой. Они

попытались вытащить его из-под кровати, но обнаружили, что даже

объединенными усилиями (а там было трое сильных мужчин) они "не могут

сдвинуть его ни на дюйм", что крайне их озадачило. Тогда один из них залез

под кровать и, заглянув в чемодан, сказал:

- Не мудрено, что мы не можем его вытащить. Да ведь он до краев полон

медным ломом! Упершись ногами в стену, чтобы легче было тянуть, он стал изо

всех сил толкать чемодан, в то время как товарищи его изо всех своих сил

тянули его на себя. Наконец с большим трудом чемодан вытащили из-под кровати

и рассмотрели содержимое. Мнимая медь, заполнявшая его, была вся в небольших

гладких кусках, от горошины до доллара величиной; куски эти были

неправильной формы, хотя все более или менее плоские, словно свинец, который

выплеснули расплавленным на землю и дали там остыть. Никому из полицейских и

на ум не пришло, что металл этот, возможно, вовсе не медь. Мысль, о том, что

это золото, конечно, ни на минуту не мелькнула в их головах; как там могла

родиться такая дикая фантазия? Легко представить себе их удивление, когда на

следующий день всему Бремену стало известно, что "куча меди", которую они с

таким презрением привезли в полицейский участок, не даз себе труда

прикарманить ни кусочка, оказалась золотом - золотом не только настоящим, но

и гораздо лучшего качества, чем то, которое употребляют для чеканки монет, -

золотом абсолютно чистым, незапятнанным, без малейшей примеси!

Нет нужды излагать здесь подробности признания фон Кемпелена (вернее,

того, что он нашел нужным рассказать) и его освобождения, ибо все это

публике уже известно. Ни один здравомыслящий человек не станет больше

сомневаться в том, что фон Кемпелену на деле удалось осуществить - по мысли

и по духу, если и не по букве - старую химеру о философском камне. К мнению

Араго следует, конечно, отнестись с большим вниманием, но и он не вовсе

непогрешим, и то, что он пишет о бисмуте в своем докладе Академии, должно

быть воспринято cum grano salis [С крупицей соли, то есть с осторожностью

(лат.).] Как бы то ни было, приходится признать, что.до сего времени все

попытки анализа ни к чему не привели; и до тех пор, пока фон Кемпелен сам не

пожелает дать нам ключ к собственной загадке, ставшей достоянием публики,

более чем вероятно, что дело это на годы останется in statu quo [Без перемен

(лат.).] В настоящее время остается лишь утверждать, что "чистое золото

можно легко и спокойно получить из свинца в соединении с некоторыми другими

веществами, состав которых и пропорции неизвестны".

Многие задумываются, конечно, над тем, к каким результатам приведет в

ближайшем и отдаленном будущем это открытие - открытие, которое люди

думающие не преминут поставить в связь с ростом интереса к золоту, связанным

с последними событиями в Калифорнии; а это соображение неизбежно приводит

нас к другому - исключительной несвоевременности открытия фон Кемпелена.

Если и раньше многие не решались ехать в Калифорнию, опасаясь, что золото,

которым изобилуют тамошние прииски, столь значительно упадет в цене, что

целесообразность такого далекого путешествия станет весьма сомнительной, -